"Ричард Длинные Руки – паладин Господа" - читать интересную книгу автора (Орловский Гай Юлий)

Глава 29

Гендельсон с великим облегчением опустился на колени, забормотал молитву. Я прошелся вокруг, осмотрел со всех сторон. Металл статуи явно старый, очень старый, но из тех сплавов, которые не покрываются зеленью, их не уродует ржавчина или мелкие оспинки. Лицо ребенка все такое же чистое, как и тогда… боюсь представить, когда эту статую отлили, ведь не могли же ее поставить в разрушенном храме?

Гендельсон поднялся, лицо просветленное, сказал:

— Здесь и переночуем!..

— Здесь, как на сцене, — возразил я.

— Святое место, — сказал он строго. — Никакая нечисть не посмеет войти в храм, где вечно бдит святая Богородица!

— Мы же вошли, — буркнул я.

Он остался коленопреклоненным, я уловил обрывок молитвы, где барон великодушно замолвливал словечко и за мою пропащую и закоренелую душу, а я медленно пошел по огромному залу, всматриваясь в стены, слишком уж в груди отзывается щемом, что же здесь такое, что у меня мурашки на коже, словно от тайного восторга и преклонения, в котором не хочу признаться даже сам себе…

В глубокой нише, где поместился бы мамонт, застыла в готовности к подвигам металлическая статуя в полтора человеческого роста. Я ахнул, остановился, вот от какого предчувствия у меня бежали мурашки по коже, вот почему сердце начало колотиться как сумасшедшее, но с перерывами, пугливо оглядываясь по сторонам!

За спиной послышалось звяканье. Хотя Гендельсон усердно прокалывает новые дырки на ремнях, но доспехи, в которые раньше едва влезал, сейчас болтаются на его обезпузевшем теле.

— Памятник Первому Королю, — послышался за спиной его почтительный голос. — Правда, он был поставлен через тысячи лет после его исчезновения императором Ингольдом Первым, после многих войн, катаклизмов, чумы, Большого Мора, нашествия морских народов…

— А что император? — прошептал я.

— Император жил через много эпох, — пояснил Гендельсон.

— Понятно, тоже по слухам…

Я смотрел, не отрываясь, кровь шумела в ушах. Огромный воин, весь в доспехах с ног до головы, в одной руке держит меч, в другой какую-то странную штуку. Я бы скорее назвал ее гибридом пистолета с гранатометом в исполнении пьяного дизайнера. Возможно, у меня слишком богатое воображение. Возможно, я слишком рьяно выдаю желаемое за действительное, но этот полный доспех тоже слишком хорош. Он не только не пропустит лезвие вражеского ножа, здесь не только стрела не найдет слабого сочленения, где ужалить, но… похоже, в этом доспехе можно ходить по дну озера, вода не проникнет. Более того, даже воздух туда не пройдет… Зараженный, загаженный или вообще воздух иной атмосферы.

Я заходил то справа, то слева в тайной надежде обнаружить блок автономного питания, регенерационный баллон, но, понятно, за спиной воина угадывается рыцарский меч с затейливым гербом, да и штука в левой руке перестала казаться супербластером. Впрочем, возможно, все наоборот: в правой тоже было что-то другое, но через много поколений, когда делали памятник, королю вложили в руку то, что должен держать король, — меч подлиннее и поувесистее.

— Вы полагаете, — спросил я тихо, — что Христос рождался дважды?

Гендельсон не врубился, а я не стал объяснять, пошел вдоль стены, всматриваясь в статуи… святых, будем звать их так, мне по фигу, лишь бы люди хорошие, приглядываясь к орнаменту, тоже слишком изысканный, стильный, а век Зорра — суровый век, здесь в моде суровые лица, вытесанные из камня без всякой унижающей мужчину ювелирной отделки, выдвинутая вперед нижняя челюсть…

Еще дверь, даже не дверь, а настоящие парадные врата. Я поколебался, оглянулся на Гендельсона. Он понял по-своему. Надменно улыбнулся, расправил плечи, выпятил грудь, он же рыцарь, толкнул створки.

Третий зал, это уже анфилада залов, но крытый зал, настоящий, только сверху все равно льется ровный рассеянный свет, будто там в своде дыра. Мы вступили в этот странный храм опасливо, даже не переговаривались, обменивались взглядами. Стены из синеватого камня словно в дымке, но воздух чист и свеж. Залы просторные, округлые своды теряются в темноте, из каждого зала там в полутьме угадываются проходы.

Глаза быстро привыкали, я заметил на той стороне врата. Гендельсон тоже заметил и, опасаясь, как бы я не решился опередить его в героизме, поспешно пересек этот зал и толкнул створки. Ворота отворились в такой же точно зал. Стены из такого же камня, что-то в них нечеловечески вечное, несокрушимое, странноватое. Вдоль стен на высоте моего роста выпуклый орнамент в виде цепи из квадратных колец, из ровных стен то и дело выпячиваются массивные барельефы странных зверей, птиц, чудищ, совсем редко попадаются человеческие лица, всякий раз я вздрагивал, останавливался.

Люди, если это люди, смотрят с неистовой злобой, требовательностью, а когда я оглядывался, их глаза по-прежнему следили за мной. Знаю, это в картинах есть такой эффект, когда кажется, что портрет следит за тобой, для этого художнику надо всего лишь нарисовать глаз, смотрящий прямо, зрачок посредине, но я не слышал, чтобы и скульптуры могли провожать взглядом.

Пол блестящий, отполированный, мозаичный, в той же синевато-сдержанной гамме. Как стекло. Для пробы я вытащил молот и, присев, стукнул по полу.

Гендельсон вскрикнул от святотатства. На лице проступило отвращение. Глухой стук странно громко разнесся по всем залам, пошел гулять эхом по удаленным помещениям. Мне послушался очень далекий не то грохот, не то раскат грома, а Гендельсон побледнел и сказал дрожащим голосом, что это рычание чудовищного зверя Угерлы.

На полу не осталось даже белого пятнышка, как обычно когда бьешь молотком по камню. Я ударил сильнее, но поверхность оставалась зеркально чистой, ровной, как стекло. Грохот прозвучал мощнее. Я поднялся, молот в руке, осмотрелся.

Гендельсон перекрестился, сказал дрожащим голосом:

— Езус Кристос!.. Да будет с нами крестная сила!.. Да защитят нас святые апостолы…

Я вздрогнул, почудилось присутствие третьего, но глаза безуспешно искали по всем темным углах. Я даже вскинул голову, свод высок, расписан райскими кущами, вроде никого, даже ни одной летучей мыши, но все-таки кто-то есть…

За спиной прозвучал мягкий голос, но сильный, уверенный, как говорил бы полководец, что оставил битвы и уже много лет занимается философией и выращивает в своем саду капусту:

— Давно не было в моем храме гостей… Даже не знаю, что с вами делать?

Среднего роста, крепкого сложения, он стоял шагах в пяти от нас. Очень немолодой, я бы не рискнул назвать его возраст, ибо с такой фигурой трудно вообразить старика. Однако прожитые десятилетия оставили свой след на лице, в седых волосах, даже в голосе.

Гендельсон учтиво поклонился.

— Святой отец, мы вторглись в ваш храм, ибо нуждались в защите. Темные силы идут за нами по пятам! Мы спешим, чтобы спасти Кернель…

Он выпрямился и смотрел с подобающим достоинством человека, выполняющего такую высокую и важную миссию. Священник кивнул, взгляд его старческих светлых глаз обратился ко мне. Особенно внимательно, как мне показалось, он рассматривал мешок за моей спиной. Мне даже почудилось, что он видит его содержимое. Я тоже поклонился, развел руками. Почему-то объяснять про Зорр и Кернель показалось неуместным в таком месте, где пахнет вечностью.

— Здесь вы найдете любую защиту, — произнес он. — Но только, увы, здесь… Это место неподвластно времени.

Гендельсон поклонился со всей учтивостью мужественного барона-воина перед служителем церкви высокого ранга.

— Нам только перевести дух, — заверил он. — Хорошо бы, конечно, как-то перебраться на ту сторону этой горной цепи… Мне показалось, что пока мы проходили через эти залы, мы прошли горный хребет, по крайней мере, наполовину!

Священник слабо улыбнулся, развел руками.

— Ты прав, сын мой. Такой в самом деле существует…

Гендельсон оглянулся на меня, лицо его сияло. Он снова взял руководство в свои руки, снова решает, определяет, находит, ведет!

— Тогда, святой отец, укажи нам путь и благослови на дорогу.

Священник вздохнул, рука описала полукруг, приглашая следовать за ним. Мы послушно двинулись, он сказал, не оборачиваясь:

— Сейчас перекусим, чем господь послал… этого вам хватит на весь оставшийся путь. А насчет прямого прохода…

Он умолк в затруднении. Гендельсон сказал нетерпеливо:

— Что? Его завалило?

— Нет, проход в порядке… Конное войско пройдет в четыре коня в ряд…

— Так что же? — допытывался Гендельсон. — Там какой-нибудь дракон угнездился? Да еще прямо на дороге?.. Так мы этих крылатых ящерок перебили, святой отец, больше, чем иная баба порезала уток!

Он грустно усмехнулся. Из темноты выступил невысокий стол, на нем головка сыра, большая глиняная миска с чем-то белым, наподобие муки, и три сухие рыбины. Вобла, подумал я, инстинктивно огляделся в поисках пива. Священник указал на широкую скамью, мы сели, он первым взял рыбу и принялся чистить.

Гендельсон обдирал рыбу неумело, мы со священником закончили ноздря в ноздрю, он покосился на меня с уважением. Я тоже посматривал уважительно, ведь я такую рыбу чистил почти каждый день, не воблу, так тарань или хор-р-ошего леща, умею чистить просто виртуозно, ни одного лишнего движения, быстро и качественно.

Когда Гендельсон заканчивал чистить, мы уже обсасывали последние плавнички. Скелеты, разобранные на отдельные косточки и позвонки, уже лишенные таких лакомых межпозвоночных хрящиков, рассыпались по всему столу, похожие на блестящие кольца для миниатюрных колодцев.

Странно, я сожрал всего лишь леща, это не еда, а закуска к пиву. Но сейчас я чувствовал себя сытым. Совершенно сытым. Посмотрел на глиняную миску с мукой.

— Это, — проговорил я тихо, горло сжали незримые пальцы, — это то самое… что тогда с неба…

Священник кивнул.

— Да, — ответил он просто. — Человек должен есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть. Невкусно, зато мысли не уходят с прямой дороги.

Гендельсон спросил нетерпеливо:

— Святой отец, так как нам пройти на ту сторону хребта?.. Там наш Кернель!

Священник обронил так же тихо, грустный взгляд скользнул по моему лицу, в глазах священника я уловил глубокое сочувствие и печаль:

— Там долина, а на той стороне великий и славный город Анг-Идарт… Но что с ним сейчас, я не представляю…

Гендельсон насторожился.

— Анг-Идарт?… Какой Анг-Идарт?

— Великий, — сказал священник погасшим голосом. — Славный… Богатый… Владеющий… Созидающий…

— Там Кернель, — перебил Гендельсон без всякого вежества. — Там Кернель, святой отец!

— Кернель? — повторил священник. — Что ж, теперь Кернель… Веют ветры и возвращаются на круги своя… Когда-то так же сказали и про Анг-Идарт… А вот теперь Кернель… гм… и никакого Анг-Идарта нет. И не было…

Он засмеялся тихим горьким смехом. Мне было страшно. Я вспомнил старинный средневековый рассказ о мудреце Хызре, который однажды шел по берегу моря, любовался волнами, рыбаками, даже приближающимся штормом. Но вот всего через сто лет он шел по тем же местам, там была равнина, люди пахали землю, обрабатывали огороды, пасли скот. Он спросил в удивлении: а где же море? И ему ответили в еще большем удивлении: о чем ты спрашиваешь, безумный? Здесь всегда была такая земля, всегда наши предки пахали и сеяли, а никакого моря никогда не было. Через сто лет он снова шел по тем же местам, но теперь там была жаркая безводная пустыня, ветер перегонял горы раскаленного песка, и когда он встретил караван, спросил погонщика: но где же те плодородные земли, что были раньше? И караванщики ответили с жалостью: умолкни, безумный! Здесь всегда были знойные горы песка, всегда наши отцы и деды пересекали это место на верблюдах, да и то многие животные падали от жажды…

Там все менялось через сто лет, а сейчас ощущение такое, что священник помнит времена еще до основания Кернеля… А это намного больше, чем сто. Возможно, даже больше, чем тысяча.

Я взглянул на священника с опаской, встретил его понимающий взгляд. И тут мне стало понятно, почему и богородица показалась не совсем такой, какой привык видеть, и кальвинисты или протестанты тут ни при чем. Легенды о непорочном зачатии были задолго до возникновения христианства, и статуи непорочным девам, что зачинали от богов, ставили издавна во всех странах и всех религиях. Миф о Данае, что зачала супергероя Персея от «золотого дождя», как изящно эллины назвали продукт мастурбации Зевса при виде спрятанной от него сочной красотки, не первый миф, а эта статуя далеко не первая, которую можно принять за богородицу.

— Как нам пройти на ту сторону? — спросил я. — Да, нам нужно попасть именно в Анг-Идарт… По крайней мере, в то самое место.

У него в глазах мелькнул слабый интерес.

— Вам что-то нужно именно для Анг-Идарта?

— Нет-нет, — поспешно заверил я. — Это связано с некоторыми толкованиями современной религии… Самых последних течений.

Он слабо улыбнулся, но интерес в его глазах погас.

— Дорога есть, — ответил он. — Дальше ведет анфилада залов… но вы сами облегчили мне… насчет последних течений…

Гендельсон сказал настороженно:

— Мы слушаем, отец-настоятель.

— Когда-то в нашем учении возникло новое толкование, — сказал священник. — Ну, вы уже знаете, наверное, к чему это ведет…

Гендельсон смотрел непонимающе, я сказал быстро:

— Ереси, расколы, религиозные войны, взаимные отлучения друг друга от Верховного Храма, объявления друг друга сторонниками Тьмы и все такое подобное. Дальше какой-то из залов занимают еретики?

Его глаза расширились в удивлении.

— Как вы быстро все схватываете!.. У вас, значит, тоже? Даже религиозные войны?.. У нас, к счастью, до этого еще не дошло. Но вы сказали верно, там дальше сторонники… как бы вам проще объяснить…

Я посмотрел быстро на Гендельсона и сказал еще быстрее:

— Не надо. Не надо ничего объяснять. Нам и так понятно, что там — еретики. Раз уж их угораздило оказаться у нас на дороге, то их учение в корне неверно, они ошибаются в самом главном толковании сути Творца, они виновны в осквернении святынь, душегубстве, людоедстве, измене, казнокрадстве, подлогах, игнорировании мнения простого… простых монахов и рядовых священников, плевании на произведения искусства…

Священник сказал нерешительно:

— Не слишком ли… я имею в виду насчет плевания…

— Не слишком, — сказал я. — Посмотрите на моего друга.

Гендельсон багровел от гнева, бледнел от ярости, синел от злости, его ладонь в булатной рукавице со стуком падала на рукоять меча, щеки раздувались, из глаз били молнии. Он готов был уже сокрушать, изничтожать за веру и Отечество, за Богомать его господа бога, за всех святых и апостолов.

— Да, — сказал священник, он зябко передернул плечами, посмотрел на меня почти с испугом, вздохнул и сказал: — Идите за мной. Следующий зал еще наш… А там уж смотрите сами.

Мне показалось, что он стал даже меньше ростом, словно мой абсолютно верный пропагандистский выпад, такой привычный для разборок в моем обществе, показался ему чересчурным даже в отношении лютых врагов, с которыми воюет сотни лет.

Для перехода в следующий зал пришлось спуститься на пару сотен ступеней. Гендельсон громко дивился, что на такой глубине, да в твердом скальном массиве, вырубили такие помещения не иначе как с божьей помощью да молитвами монахов, я помалкивал, понимая, что просто следующая пещера оказалась ниже, а дверь под потолком делать как-то нехорошо, а сейчас вот откроем дверь…

И все равно я про себя сказал «ах». И добавил что-то еще. Ведь только наш человек может от восторга материться в мать, Богомать и всех апостолов.

Зал по размерам превосходил все предыдущие, как Мамонтова пещера превосходит норку суслика. Свод терялся в темноте, стена за нашими спинами уходила направо и налево в бесконечность, противоположной стены я не видел в полумраке, а сам полумрак позволял взору проникать всего на пару сотен шагов.

Гендельсон бормотал благодарственную, такое чудо увидеть довелось, истинное величие и могущество церкви, священник помалкивал. Иногда я ловил на себе взгляд его внимательных глаз. Он уже понял, что я не считаю его священником существующей вне стен этого странного храма религии, но почему-то не говорю своему закованному в железо спутнику. Похоже, даже догадывается, почему не говорю, хотя это совсем уж невероятно.

Мы шли через полумрак, тот расступался, а за спиной смыкался снова. И хотя освещенное незримым светом пространство велико, что-то около сотни шагов в диаметре, но когда я обернулся и не увидел стены с дверью, стало жутковато.

Впереди из полумрака оформилась фигура обнаженного по пояс человека. Он стоял ровно, спокойно, держа странной формы широкий меч внизу обеими руками, за рукоять и за лезвие, руки на ширине плеч, а плечи достойны того, чтобы посмотреть второй раз. Вообще он из тех, кого рассматривают долго: с чисто выбритой головой, весь меднотелый, и не просто покрыт плотным загаром, а словно в самом деле выкован из старой доброй меди.

Мы шли к нему медленно, он рассматривал нас чуть исподлобья. Гендельсон дышал часто, как будто готовясь к схватке, но руки держал врастопырку, подальше от рукояти меча. Голова стража зала блестит, как яйцо страуса, зато лоб часто и резко изрезан глубокими вертикальными морщинами. Если у Бернарда морщины все параллельны бровям, хоть и собраны больше над переносицей, то у этого ущелья углубляются и становятся темнее по мере приближения к обрыву над переносицей, к бровям, которые тоже рассекаются глубокими шрамами, но густые брови скрывают.

Священник еще издали сделал некий знак, страж не шелохнулся. Смотрел по-прежнему исподлобья, хмуро, без всякой приязни. Лицо чисто выбритое, а на груди, как я заметил, ни единого волоска, что еще больше напоминает добротную ковку из меди. Голова и мускулистая шея равны по объему, а глядя на торс, я вспомнил старое выражение насчет груди, подобной бочке: выпуклая, могучая, переразвитая, словно помимо могучих мышц ему еще потребовались и могучие легкие.

Мне показалось, что он даже не дышит, словно йог или киборг. Священник остановился, произнес торжественно:

— Спасибо тебе, сын мой, что охрана твоя все так же безупречна, как и… в тот день, когда встал на защиту этих дверей.

Мне показалось, что запнулся в момент, когда чуть было не назвал день, но такое нельзя при гостях, могут грохнуться в обморок. Страж впервые выказал, что жив, темные глаза стрельнули взглядом в Гендельсона, потом в меня. И тоже, как и глаза священника, он вперил взгляд в мой мешок с мечами и уже раскрыл было рот, намереваясь что-то спросить, но вздохнул и повернулся к священнику.

— Что это за люди, отец? — спросил он. — Убить их здесь?

— Нет, славный дель Шапр, — сказал священник. — Они хотят пройти… в Атинанду…

Гендельсон крякнул, спросил с недоумением:

— Отец-настоятель, я что-то не понял. То ты говорил про Анг-Идарт, теперь про…

Священник прервал:

— Адинанда — великий прекрасный город, где жили… живут прекрасные и мудрые люди…

Я прервал:

— Отец-настоятель, мы все понимаем. Как нам пройти на ту сторону…

— А я не понимаю! — возразил Гендельсон. — Мне нужен Кернель, а не Атинанда, Анг-Идарт или что-то там еще! Вы мне укажите дорогу в…

— В ад? — перебил я резко. — Сэр Гендельсон, вы находитесь в святом храме! Не забывайтесь. Довольствуйтесь тем, что вам помогают. Подумайте, ведь нам помогают!.. Еще один-два зала, и мы на той стороне! Мы в… мы там, где должны быть! Все поняли?

Он мотнул головой.

— Ничего не понял. Но… если это ускорит нашу миссию, то я прекращаю расспросы и прошу побыстрее указать нам путь на ту сторону этого горного хребта.

Священник сжался, а страж спросил с недоумением:

— Горного хребта? Какого горного хребта?

Священник втянул голову в плечи.

Гендельсон не успел раскрыть рот, я сказал громко:

— В нашем племени так выражают восторг по поводу размеров храма. Здесь великолепно, а ваша роль здесь достойна зависти самых знатных воинов. А теперь покажите нам дорогу, мы очень торопимся. Пожалуйста!

Воин, которого священник назвал дель Шапром, взглянул вопросительно на священника, тот кивнул, воин повернулся и пошел через зал.

— Идите, — сказал священник. — И да будет с вами благословение всех, кому вы доверяете и… верите.

Гендельсон не уловил расплывчатости благословения, а я кивнул священнику на прощание, развел руками, извиняясь, что мы, люди, наделали столько изменений там, за воротами этого храма. Глаза его были печальные, но понимающие и потому всепрощающие.

— Крепись, сын мой, — сказал он неожиданно. — Ты силен… но ты в большой беде. В очень большой.

Я оглянулся в сторону Гендельсона, они с дель Шапром медленно удалялись в сторону мглы, и единственным четким в том мире были каменный узорный пол да слабое отражение в нем. Будто они шли по тусклому зеркалу.

— Они нет?

— Только ты, — повторил он. — Я говорю не о той беде, что подстерегает в соседнем зале, на выходе или вообще беде со стороны стрел, мечей, когтей или зубов. Ты не видишь настоящей беды, что уже готова сомкнуть над тобой зубы…

Гендельсон и дель Шапр остановились, смотрели в нашу сторону. Я понизил голос:

— Святой отец, я вижу, в вашей вере человек все еще единое синкретичное целое. Из него пока что не вычленили так называемую душу, но я догадываюсь, что вы имеете в виду именно ее. Но, что делать, я атеист, святой отец.

В его светлых от старости глазах была любовь и жалость.

— Несчастный…

— Почему? — возразил я. — Я чувствую себя совсем неплохо. Хоть и бывает временами гадко, но тот, кто прост и ясен, разве тот не глуп?

Он сказал тихим голосом:

— Атеизм — это такой тонкий лед, по которому один может пройти, но народ рухнет в бездну. Потому у тебя нет народа, племени…

— Почему? — возразил я. — Мой народ — сплошь атеисты…

— Так ли, сын мой?

Я раскрыл рот, чтобы подтвердить, постоял так и снова закрыл. На самом деле, конечно, не случайно все газеты пестрят объявлениями ворожей, ясновидцев, астрологов, шаманов, колдуний и прочих глоб, а самые наглые так и вовсе заполонили телевидение, даже Интернет. Народ жаждет во что-то верить, иные снова начали ходить в церковь, а самые большие придурки так и вовсе надевают желтые ночные рубашки и бродят по улицам, призывая харю Кришны. Возможно, даже эта дурость не дает человечеству рухнуть в бездну?

Гендельсон нетерпеливо воззвал:

— Сэр Ричард, сколько можно спрашивать дорогу? Этот грум все покажет. Тут идти всего-то ничего!

— Иду, — крикнул я, а священнику сказал: — Я еще подумаю над вашими словами… святой отец.

Втроем мы шли еще минут пять, и круг света перемещался вместе с нами, затем из полумрака выступила стена. Похоже, доблестный дель Шапр чуточку промахнулся, вход в десяти шагах слева, высокая сводчатая арка, никаких дверей, просто арка, разве что бросилась в глаза непомерная толщина стены, мы шли, как по туннелю.

Впереди был свет. Не солнечный, не лунный, но огромный зал освещен весь.