"Ричард Длинные Руки – паладин Господа" - читать интересную книгу автора (Орловский Гай Юлий)

ЧАСТЬ 1

Глава 1

Я отсыпался двое суток. Правда, в первый же день, помывшись и почистившись, отправился навестить Рудольфа. Священники взялись исправлять его волчью натуру, я опасался, как бы не перестарались. Волк и человек в каждом из нас пророс друг в друга настолько, что разобраться, где волчье, где человечье, не сможет сам господь. Но Рудольф в молитвах проводил времени столько же, сколько и в упражнениях с мечом, а то и другое одинаково изгоняет зверя, оставляя человека наедине с собой.

Доспехи Георгия Победоносца заняли достойное место в храме, император Карл увел потрепанное под стенами Зорра войско, и я наслаждался тем, что могу валяться почти голым на ложе, вместо того чтобы держать на себе два пуда железа, да все на коне, время от времени слезая на землю, снова залезая на это храпящее чудище, опять слезая, так что к концу дня уже и уши кажутся тяжелее шлема.

Утром слуга настаивал, чтобы я напялил на себя железо. Меня передернуло от макушки до пят от одной такой идеи. Я вывалился на улицу в простой домотканой рубашке, расстегнутой до пояса, простых портках, завязанных веревкой, и самых что ни есть старых растоптанных башмаках, но зато каких легких и удобных!

Свежий ветерок приятно холодил грудь и перебирал там волосы. Какое это счастье, вот прямо сейчас запустить руку за пазуху и с наслаждением почесаться, поскрести крепкими ногтями все то, что мечтал разодрать неделей раньше, когда потный и усталый тащился по жаре, с головы до ног, как устрица, закованный в тяжеленную скорлупу!

Городские ворота, измочаленные ударами тарана, исклеванные стрелами и изрубленные топорами, раздвинулись с жутким, хватающим за душу поросячьим визгом. Пара измученных коней с усилием тащила крытую повозку. Возница то ли держал вожжи, то ли сам хватался за них, чтобы не свалиться. Его раскачивало, лицо землистое, бледное, глаза смотрели в пустоту. Мне показалось, что он заснул, едва миновали ворота.

Нещадно скрипя и раскачиваясь, повозка доползла до ворот замка, где я изволил стоять, глупо и счастливо улыбаясь солнцу. Дверца распахнулась, мелькнуло оранжевое с синим. Я увидел копну золотых волос, усталое бледное лицо с крупными теплыми глазами. В следующее мгновение девушка оступилась на ступеньке, взмахнула руками, тонко и жалобно вскрикнула, падая. Мои руки распахнулись сами по себе. Она даже не пыталась освободиться из моих объятий. Застыла у меня на груди, расслабленно и счастливо, словно все ее существо в этот миг сказало с облегчением: «Наконец-то добрались!»

Рядом остановился мужчина, с удивлением пробормотал:

— Никак леди Лавиния?

Я с огромным сожалением поставил девушку на землю, но руки не отпустил — не мог заставить себя это сделать. Возница уже покинул облучок, лицо его было злым и угрюмым.

— Леди Лавиния, — прогудел он обеспокоенно, — как вы? Хоть теперь уже все можно… мы у своих!

Она слабо отстранилась, я сразу ощутил потерю. Ее удивительно теплые карие глаза взглянули мне в лицо снизу вверх. Она ответила ему усталым голосом, но с победной улыбкой:

— Не у своих. Теперь здесь наш дом…

Я все еще держал ее на вытянутых руках, просто не мог отпустить, хотя делал вид, что придерживаю измученную долгой дорогой. Возница, здоровенный мужик размером с Бернарда, взглянул на меня враждебно. Прохожие рассматривали девушку со сдержанным любопытством.

Она наконец пришла в себя, сказала слабо, но твердо:

— Спасибо, что не дали мне упасть… Гунильд!

Возница торопливо отстегнул с пояса кошель, довольно тощий, и подал госпоже. Она порылась, я видел, как она тщетно ищет, наконец ее лицо озарилось улыбкой, достала серебряную монетку и протянула мне:

— Возьми и выпей за прибытие леди Лавинии в Зорр к своему мужу, благородному лорду Гендельсону!

Сердце мое рухнуло в пропасть. Всего две секунды я подержал ее в объятиях, но это уже моя женщина, в ней мое сердце, но она, радостная и счастливая, прибыла к любимому мужу, а мне… мне монету, как слуге!..

Я тупо взял монету, сунул ее в карман. Кончики пальцев уперлись в холодный металл. Я вытащил золотой кругляш со стершимися значками.

— Это… сдача.

Она машинально взяла, коричневые глаза взглянули мне в лицо с каким-то испугом. Теперь наконец-то изволила заметить меня, здоровенного простолюдина. Тонкие брови взлетели, а хорошенький ротик приоткрылся в виде буквы «о».

— Вольный стрелок, — произнесла она наконец.

— Да, мэм, — ответил я и вытер нос рукавом, — он самый.

Она посмотрела на меня со сдержанным отвращением.

— Я понимаю, — сказала она ровным голосом, — нашему королю служат даже лесные разбойники…

— Ага, — ответил я охотно. Прочистив поочередно обе ноздри ей под ноги, я сделал вид, что жутко застеснялся, и потому подошвой звучно растер эти экскременты, причем ногу забрасывал, как конь копыто, как бы стряхивая подальше налипшее. — Мы… того, где больше плотють.

Она кивнула, сунула монету кучеру, мол, на пропой; тот едва не кончился от счастья, усталость мигом выдуло, а она прошла мимо моего существа. Возница метнулся вперед, распахнул для нее дверцу в воротах замка и стоял там, низко кланяясь. Она не оглянулась, спина ровная, походка усталая, но легкая. Пройдет по стебелькам растущей травы — не примнет.

Я не помнил, как меня вели дома и улицы, очнулся только в своей каморке. Нет, у меня уже не каморка — просторная комната для меня, поменьше для двух слуг. Лавка жалобно застонала: я обрушился, как подстреленный лось, но все равно крутился на ней как уж на горячей сковороде и встал до того, как лавка рассыпалась. Сердце стучало учащенно, будто бежал по эскалатору, кровь гремит в черепе, в груди стремительно разрасталось щемящее чувство острой потери.

Через зарешеченное пространство видны двор, снующая челядь. Молоденькие девушки, сочные, пышные, быстро поспевающие, готовые для употребления. Я и раньше мог любую, а сейчас, когда возведен в рыцари, даже знатные дамы…

Ну почему, почему меня шарахнула эта дурь, над которой высокомерно смеялись еще подростками, прекрасно понимая свое преимущество над тупыми ромеоми, тристанами и прочими ростанами, что не знали вседозволенности секса, не знали половой техники, не знали презервативов и прочих противозачаточных средств?

Почему я смотрю во двор, где шмыгают эти сочные простолюдинки… да иногда и дочь знатного сеньора важно прошествует в сопровождении слуг, и вижу только бледное лицо, карие глаза, алые губы? Я ведь знаю же, что и она такая же, как и все, знаю, что у нее между ног, знаю, что она делает со своим мужем… что он делает с нею…

Ярость ударила в голову с такой силой, что я зарычал, схватил меч и бросился к двери. Прогремели ступеньки, я сбежал во двор. Холодный воздух наступающей ночи охладил лоб, я выбросил в сторону левую руку, пальцы ухватились за что-то, я сжал их и не разжимал. Грудь быстро и часто вздымалась, я дышал часто, с хрипами, с надрывом.

Вокруг меня образовалось чистое пространство. От множества фонарей бегут косматые тени, но в освещенном красным светом круге пусто. Испуганные голоса доносятся сквозь грохот жерновов из черноты:

— Что с ним?..

— Бесноватый, грят…

— Это который с Ланселотом…

— Братья, отойдите от греха…

— Да, сбегайте за лекарем. Если он кинется, то сетью его. Или на копья…

Я несколько раз глубоко вздохнул, гипервентилируя легкие, а теперь — насыщенную кислородом кровь — в мозг, в мышцы, взять себя в руки, это мы все знаем, нет хуже для человека моего времени стоять вот так под брезгливыми взглядами толпы…

Из темноты выступила фигура в надвинутом на глаза капюшоне. Монах двигался неслышно и ровно, словно плыл над землей, меня на миг охватило чувство нереальности. Голос из-под капюшона раздался звучный и участливый:

— Сын мой, тебе плохо?

— Спасибо, — прошептал я, — уже справился…

По толпе прокатился вздох облегчения. Монах кивнул, сказал:

— Лаудетор Езус Кристос!.. Могу чем-то помочь?

— Я сам, — ответил я. — Всегда сам.

Пальцы долго не хотели отпускать крюк коновязи, в который, оказывается, вцепились железной хваткой. Монах поддержал меня под локоть, так мы прошли до входной двери моего дома, я взялся за дверную ручку, а он сказал в спину:

— Ты никогда не бываешь сам, сын мой.

Я обернулся, спросил враждебно:

— Почему?

Он перекрестился, сказал смиренно, тихо:

— С тобой всегда твоя совесть. С тобой всегда твоя гордыня… С тобой страхи, а их легион. Даже самый мужественный человек чего-то страшится, хотя не признается порой даже себе… Но сатана все замечает, любую щелочку расширяет до пропасти, чтобы отрезать человека от прямой дороги к богу. Потому держись, сын мой!.. Ты не один. Бог всегда с теми, кто впускает его в свое сердце.

На стук дверь открыл заспанный слуга. Я обернулся на пороге, сердце сжала боль, у монаха слишком понимающие и сочувствующие глаза, сказал тихо:

— Спасибо… Спасибо за добрые слова.

— Если что, — ответил монах, — я всю ночь в часовне… Что это было, брат?

— Искушение, — ответил я в понятных ему символах. — Искушение.

Лавка снова застонала, но я заставил себя лежать недвижимо, и она недоверчиво умолкла. Монах назвал меня братом, а эти люди — не простолюдины, за словами следят. Я в подвешенном состоянии: инквизиция еще не решила, как со мной поступить; там идут жаркие дебаты, есть возможность показать эрудицию, пофехтовать знаниями, вспомнить подходящие цитаты, изречения, мысли, максимы, поймать оппонента на логическом проколе и поднять его на смех…

На какое-то время про меня даже забудут, углубившись в дебри теологических споров. Однако монахи, что следят за работой святого трибунала, помнят и знают, что среди горожан Зорра находится человек, которого вскоре ждет либо оправдание, либо костер.

«Леди Лавиния», — шептали мои губы. Черт, что во мне сидит, что я автоматически воспринимаю любое замечание в свой адрес как оскорбление? Ладно, с рыцарями привык, но почему с этим ангелом во плоти так? Ведь она увидела простолюдина, каких видит всю жизнь. По доброте своей… и на радостях, что доехала, дала ему монету, хотя могла и не давать. Какая муха меня грызанула волчьими зубами?

И снова я бродил по городу, единственный, кто выглядел праздным в этом мире деловитых муравьев. Рабочие спешно восстанавливают стены, ворота уже новые, решетка поднимается и опускается без скрипа. Ремесленники укрепляют на башнях и даже на стенах небольшие баллисты, что могут швырять камни и горшки с кипящей смолой.

По всему городу режут скот, солят, коптят, готовят на зиму мясо, засыпают в закрома зерно, муку. Мелкие отряды рыцарей каждый день выезжают из Зорра вроде бы на охоту, но тщательно прочесывают леса. Карл ушел и увел громадное войско, но за его армией тащился всякий сброд, которому бы только пограбить. Многие остались, эти мародеры и грабители все еще нападают на окрестные села.

Мне пару раз предложили присоединиться к таким отрядам чистильщиков. Не столько из-за моих личных достоинств, — я все еще для многих не настоящий рыцарь: слишком быстро удостоен этого высокого звания, мало кто видел меня в сражениях, мало кто мог поручиться, что я надежен, — но о моем молоте уже ходят легенды. Я помалкивал, ибо только я вижу серьезные недостатки такого оружия. Он хорош, когда нужно куда-то метнуть и что-то сшибить, но даже стрела бьет намного дальше. К тому же абсолютно бесполезен в ближнем бою, лицом к лицу, — слишком неповоротлив…

Дважды мне почудилось, что мелькнуло синее платье, я бросался в ту сторону как сумасшедший, но всякий раз оказывалось, что мерещится. И всякий раз чувствовал такое разочарование, что перехватывало дыхание и сжимало сердце.

Слонялся бесцельно, вдыхал запахи кожи, горящих углей, уступал дорогу стадам овец, коров, слушал разговоры о бытовых проблемах, о видениях, о сравнительных достоинствах рыцарей, однажды услышал любопытное даже о себе, но не рискнул остановиться и послушать, — мужчин с моим ростом раскусывают быстро.

Из кузницы вышли двое крепких мужиков, распаренных, красных, рухнули задницами на колоду. Один снял с пояса флягу, отпил, дал другому.

— А ты знаешь, — сказал он вдруг, — мой сосед… помнишь, я говорил, что как только я в кузницу, а он к моей жене? Так вот, он оказался вампиром!

Второй подмастерье едва флягу не выронил:

— Да что ты говоришь? Как же ты обнаружил?

— Я вбил ему в сердце осиновый кол, так он сразу и помер!

Мужик перекрестился, сплюнул под ноги.

— Велика сила дьявола, но и мы, христиане, что-то умеем.

Не зная, куда себя деть, я вернулся, но и там не находил покоя, меня метало по комнате, как ветер — воздушный шарик. Теперь у меня своя комната, могу держать слуг, что и делаю, все-таки амулет хоть и скудновато, но снабжает золотом, а здесь на серебряную монету можно прожить месяц. На стене доспехи Арианта, его меч и щит. Даже браслеты я снял, чтобы не слишком выделяться среди жителей Зорра, воткнул в стену кинжал и повесил их на рукоять.

Только молот всегда при мне, заметно оттягивает пояс, но я уже привык, сроднился. Хотя так и не понял его механику. Давным-давно, когда я пытался посещать юношескую студию бокса, тренер объяснял, что существует чистый удар, когда противник содрогается всем телом и медленно опускается на пол на том же месте, и грязный — когда противник отлетает назад, то есть удар с толчком. Бывает вообще только толчок, когда противник отлетает, даже может упасть, но тут же вскакивает, готовый продолжать бой.

Так вот молот иногда мог разнести в мельчайший щебень целую скалу, но в другой раз едва-едва раскалывал придорожный валун. И хотя расколоть валун тоже немало, но все же мне, жителю моего века, нужна зависимость — что от чего, а не здешнее: «Все в руке господа».

Я еще тогда, в дороге, бросал и бросал во все встречные камни, деревья, скалы, стараясь вычленить закономерности, а в Зорре ходил на задний двор, где глухие стены, упражнялся там. Даже придирчивый Бернард, помню, начал посматривать с уважением.

Сегодня, потерзавшись непонятными душевными муками — эх, нет здесь психоаналитика! — выбрал время, когда там не упражняются, — не люблю зевак, — вышел на задний двор и начал бросать молот в огромную наковальню. Не сокрушит, понятно, зато отработаю дистанцию, с которой еще есть смысл бросать, научусь сам ловить и бросать как можно скорее, не теряя драгоценные секунды на широкий размах…

— Из тебя выйдет воин, Дик, — послышалось за спиной голос. — Настоящий воин!

Бернард надвигался огромный, массивный, медведь в латах, а не человек. Все-таки великаны, от которых ведет род, — непростые ребята.

— Почему воин? — спросил я. — Может быть, я вот прям жажду в менестрельство! Всеми фибрами туда лезу.

Он отмахнулся.

— Да хоть жабрами. Я же вижу. Ты мечешь эту нечестивую штуку и… чувствуешь удовольствие, будто служанку завалил на сено.

— Какое удовольствие? — ответил я замученно. — Я всего лишь хочу, чтобы получалось, как я хочу.

Он кивнул с глубоким удовлетворением.

— А как, по-твоему, становятся мастерами? Вот так же: одно и то же, одно и то же. С мечом, щитом, топором, конным, пешим, в доспехах и без. Одни считают, что им хватит и первых уроков, пора и по бабам, а вот мы упражняемся и упражняемся… А потом и бабы наши, и вообще все наше! До горизонта и — дальше.

Острая печаль стиснула мое сердце. Молот прилетел, саданул меня рукоятью по пальцам, разбив в кровь, и рухнул под ноги.

— Все мне не надо, — вырвалось из меня тихое, словно стон умирающего зайца. — Мне совсем-совсем не все надо…

Бернард взглянул остро.

— Да? — рыкнул он. — А может, тебе надо больше, чем все?

Я поднял на него взгляд. Бернард смотрит серьезно, сочувствующе. Похоже, эта закованная в доспехи каменная глыба что-то чувствует.

— Боюсь, — прошептал я, — что ты недалек…

— От истины, — сказал он подозрительно, — или вообще?

Раздались звуки музыки, через двор шла королева, строгая, но улыбающаяся милостиво, одета для дороги в пурпурный плащ, золотая пряжка разбрасывает солнечные блики. Голубое платье искрится мелкими блестками, такие же голубые платья и на придворных, почти все моложе королевы, а двое совсем маленькие девочки с большими букетами цветов в обеих руках.

Я остановился, любуясь лучом света в темном королевстве терминаторов, где все лязгает, звякает, грохочет, грюкает, земля вздрагивает под тяжелыми шагами, будто во все стороны расхаживают гуляющие экскаваторы.

Королева Шартреза остановилась, заприметив нас с Бернардом. Бернард почтительно преклонил колено. Я поколебался, совсем недавно разговаривали с нею запросто, но Бернард прав: на людях надо вести себя иначе.

Я преклонил колено. Шартреза улыбнулась — похоже, понимает.

— Бернард, — сказала она певучим голосом, — я вижу, не оставляешь молодого рыцаря заботой. Наверное, смотришь далеко в будущее… где сэру Ричарду придется очень непросто?

Бернард поднялся, сказал густым сильным голосом:

— Ваше высочество! В сражениях смерть настигает всякого. Но для рыцаря сложить голову за короля, за королеву, за даму сердца — славная гибель, мужская гибель. Ричард молод годами, но рука его крепка, а сердце закалено в боях, как железо в горне кузнеца, а потом в кипящем масле. Неизвестно, кем бы он стал, но Тьма пришла в наши земли… и вот он выучился биться и по-рыцарски, и по-степняцки, копьем и мечом! Ему уже нет равных среди наших воинов в бою на секирах, а на алебардах я готов выставить его против любого из королевских воинов…

Шартреза рассмеялась:

— Ты так горячо его расхваливаешь!.. Это потому, что не можешь похвалить себя?

Бернард снова поклонился.

— Я человек простой, могу похвалить и себя. Но в Ричарда я так много вложил, что это почти что я!

Она осмотрела нас обоих демонстративно внимательно, за ее спиной захихикали придворные дамы.

— Спасибо, славный Бернард, — сказала она наконец тепло. — Спасибо.