"Балерина из Санкт-Петербурга" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)

VII

Это была моя первая поездка в Париж. Тем не менее я столько слышала о красотах этого города, что меня охватило странное чувство, будто я возвращаюсь к месту, где провела детство. На каждом углу каждой улицы я все ожидала: вот сейчас выйдет мне навстречу, постукивая тросточкой с серебряным набалдашником, стройный, точно тополь, несмотря на свой возраст, Мариуc Петипа и одарит меня своей лукавой улыбкой на устах, окаймленных бородкой с проседью. Но… мираж рассыпался, как только я приближалась к нему. Никто из тех французов, что шагали навстречу мне, не был моим французом. И при этом даже те из них, кто не был на него похож, напоминали мне о нем какими-то деталями своей внешности.

Начало моего пребывания во Франции было ознаменовано чередою успехов, которые удовлетворили меня лишь наполовину. Перед тем как покинуть Санкт-Петербург, Борис навел все нужные мосты с Сергеем Дягилевым, дабы подготовить наше прибытие. Почва была утрамбована. Нас ожидали! Точнее говоря, ожидали Бориса. Он немедленно получил ангажемент в «Русских балетах». Ему предстояло работать с маститым хореографом Михаилом Фокиным, выступать на одной сцене с взлетающим ввысь и пламенным Вацлавом Нижинским, удивительными «звездами» Тамарой Карсавиной и Матильдой Кшесинской. Ну, а мне – явно из-за возраста – дали понять, что в настоящее время труппа укомплектована полностью, но в ближайшие недели подумают и обо мне. Не гарантируя мне занятости в труппе, Фокин заверил меня, что, отдавая должное моей блестящей репутации, он поможет мне открыть в Париже курсы классического танца. Я обнаружила Сергея Дягилева располневшим, погрузневшим, но постоянно убежденным в том, что хореографическая наука – это то, с чем он родился на свет. Бросался в глаза контраст между его массивным силуэтом и тонкостью его речей. Охваченный порывом щедрости, он принял мою ситуацию близко к сердцу и даже ссудил мне немного деньжат, чтобы я могла нанять студию и давать уроки. Я подыскала хорошенькую студию в двух шагах от нашего парижского жилища, на авеню Гурго, в ХVII округе. Борис посоветовал мне поместить объявление в газеты. Но не откликнулся ни один ученик. Пришлось нам заниматься вдвоем с Борисом перед огромным, во всю стену зеркалом. Потом Борис оставил меня, ибо в противоположность мне, страдавшей от безделья, он был вовсю занят подготовкой к участию в спектаклях Дягилева. «Русские балеты» стали одной из главных артистических достопримечательностей Парижа. Публика текла туда с восторгом, который льстил мне, как если бы и моя доля была в этом успехе.

13 июня 1911 года я присутствовала при рождении на сцене театра «Шатле» спектакля «Петрушка» – ультрасовременную музыку к нему сочинил Стравинский, а дерзновенную хореографию создал Фокин. В роли Балерины выступала Карсавина, а в роли Петрушки – Вацлав Нижинский. При виде этой комбинации акробатических прыжков Петрушки с барочной мимикой Балерины, повинующейся звукам флейты балаганщика, я почувствовала, как по моей коже пробежала сладостная дрожь от внезапного открытия. Я вдруг поняла, что академическая традиция, за которую стоял Мариус Петипа, вот-вот может оказаться оттиснутой на задний план. Эта угроза упадка классической традиции больно задела меня – я восприняла ее как оскорбление памяти великого балетмейстера, который уже никогда не сможет себя защитить. Мне казалось, что, восхищаясь Нижинским и Фокиным, я предаю Мариуса Петипа. Мне было стыдно за такое мое святотатственное пристрастие, и тем не менее я не могла удержаться от рукоплескания.

В других балетах Дягилева я стала свидетельницей успеха Бориса. Он показал себя блистательным исполнителем, в особенности в балетах «Дафнис и Хлоя» и «Карнавал», и, хоть и недотягивал до гения Нижинского, стяжал немало похвал на газетных полосах. Успех Бориса в прессе вселил в меня уверенность, что доброе будущее ждет нас обоих. Если уж признаться, я предпочитаю солидность головокружительному успеху. Я укрепилась в этом своем мнении, когда на следующий год – а именно 29 мая 1912 г. – побывала на премьере спектакля «Послеполуденный отдых фавна», поставленного Михаилом Фокиным на музыку Дебюсси. Экстравагантные гримасы и прыжки Нижинского шокировали меня каким-то своим звериным началом. Они так хорошо передавали животные импульсы персонажа, что в моих глазах бесчестило само призвание танца – вечное выражение чистоты и гармонии. Когда же, по завершении номера, фавн сладострастно улегся на животе и поцеловал землю своими искаженными устами, я почувствовала, что Мариус Петипа, наверное, ворочается в гробу. Несколько свистков и шиканий, смешавшихся с овациями публики, послужили мне указанием на то, что не одна я сожалела об этой склонности новаторов к вульгарности.

Впрочем, это был отнюдь не первый случай, когда исключительный танцовщик опускался до неприличности… В минувшем году, когда труппа Дягилева гастролировала в Санкт-Петербурге, Нижинский должен был танцевать в спектакле «Жизель». Он отказался надеть кальсоны под сценический костюм, который создал ему Александр Бенуа, и под легкой тканью мужское достоинство танцовщика вырисовалось во всей откровенности. Присутствовавшая на спектакле императорская фамилия была до крайности возмущена этим выражением дурного вкуса в последней степени. Кузен императора, Вел. кн. Сергей Михайлович потребовал наложить на виновника солидный штраф. По совету Дягилева Нижинский ответил тем, что предложил отставку, что повлекло за собою возвращение труппы в Париж. И вот здесь, во Франции, он позволяет себе провокационные выходки, подобные тем, что не сошли ему с рук в России. В тот же вечер, возвратившись из театра, я поведала Борису об этом «бесстыдном фавне», но тот принялся разъяснять мне, как я была неправа… По его мнению, Нижинский сделал существенный шаг в искусстве танца, очистив его от всяческих жеманств академизма. Борис от чистого cердца назвал этот вызов «пришествием полной искренности в область эстетики». Мы долго и пламенно обсуждали сей сюжет, прежде чем завалились спать в объятиях друг друга. Кстати, я уже склонилась к тому, чтобы уступить Борису в том деликатном вопросе, который доселе почитала кардинальным. Наше телесное согласие так наполняло меня счастьем, что я порою задавала ceбе вопрос: не обеднила ли я свою жизнь тем, что так долго запрещала себе утехи и муки любви, всецело предаваясь терзаниям и наслаждениям хореографии? Не отвергала ли я самое существенное в своем предназначении быть женщиной, предпочтя суровую гимнастику у балетного станка сладострастным упражнениям на греховном ли, брачном ли ложе? Не променяла ли я истину на фальшь, накладывая на кожу ветхие краски сценического грима вместо того, чтобы ощущать ее жаркой наготою тепло близкого человека? Я уже почти сожалела о том времени, когда у меня ныли пальцы ног, стиснутые пуантами, когда по мышцам моим, утомленным работой у палки, как молнии, пробегали приступы стреляющей боли, когда, отрабатывая упражнения посредине студии, я вкрадчиво напоминала себе, что стою душою и телом на службе искусства, которое заслуживает любых жертв. Как мне казалось, авангардистские измышления какого-нибудь Фокина или Нижинского рисковали лишить танец обязательной привычки к страданию, самоотречению и достоинству.

Признаюсь честно, я перестала хулить пагубное влияние новой школы, когда, по рекомендациям Дягилева и Фокина, родители привели ко мне в студию полдюжины учеников. Если уж кто-то интересовался мною, последовательницей Мариуса Петипа, чтобы доверить мне обращение новичков в мою веру, значит, у традиции есть-таки светлые дни впереди, к досаде любителей «авантюр»! В моем маленьком классе было пять девочек и один мальчик. Все – французы. Мои объявления в газетах и новость о курсах танца, передаваемая из уст в уста, принесли свои плоды. Я такого не ожидала!

День ото дня я все с большим усердием отдавалась своей главной роли, передавая ученикам принципы, унаследованные от Мариуса Петипа. К началу 1914 года число моих учеников возросло до 15. Я была благодарна Франции за то, что она приняла меня и позволила самоутвердиться, точно так же, как когда-то Россия позволила самоутвердиться великому марсельцу. Впрочем, если моя карьера педагога развивалась ровно и без эксцессов, то жизнь «Русских сезонов» искрилась и бурлила.

Вследствие неведомо какой сентиментальной размолвки Дягилев расстался с Нижинским, который, по слухам, был на грани потери рассудка, и заменил его исключительным танцовщиком Леонидом Мясиным. В то время, как Нижинский основывал собственную труппу в Лондоне, Фокин усердствовал в Париже, выпекая, как горячие пирожки, самые экстравагантные балеты в самых головоломных декорациях[23]. По-видимому, он ставил целью пробуждение людей, сызнова и снова шокируя их, пытался заинтересовать всеми теми эксцентричностями, которые приходили ему в голову. Его спектакли шли в аллюре вакханалий. Ничто не запрещалось, лишь бы ублажить публику невиданной сенсацией. Чтобы усмирить мое беспокойство перед лицом этой пылкости, в которой я не могла не обнаружить красоты, не одобрив излишества, я говорила себе, что в своей заботе о расширении границ искусства Дягилев и Фокин стремились не вывести Петипа из моды, а раздвинуть сферы хореографических исканий. Теперь я уже считала их не отъявленными разрушителями, а ревностными продолжателями и рассказывала о них своему маленькому классу, уже не осуждая без всякой меры. Уверенность, что все мы – каждый на свой манер – трудимся ради того, чтобы танец повсеместно сиял во всем блеске, помогала мне переносить дурные вести, которые я вычитывала, почти что преодолевая себя, из столбцов газет.

В России – такой далекой от меня! – кровавые революционные события сотрясали монотонность бытия. Убийство Столыпина в театре на глазах у Государя, демоническое влияние на императорскую семью «человека Божия» по имени Григорий Распутин, оскорбительные нападки на правительство некоторых депутатов левого крыла Думы – все это порождало в моей голове смешение смуты и стыда, о чем я старалась забыть, давая уроки моим ученикам в студии на авеню Гурго. Тем не менее визита в Россию 6 июля 1914 года президента Французской Республики Раймона Пуанкаре и братского приема, которого он удостоился у Hиколая II, оказалось достаточно, чтобы развеять мои последние опасения. Борис Хлебников, который в этот же вечер танцевал в спектакле Фокина «Золотой петушок» на музыку Римского-Корсакова, сказал мне по возвращении из театра:

– Публика словно сошла с ума! Люди ревели: «Vive la Russia!», «Vive la France!», «Vive Nicolas II!». Право, с сегодняшнего дня Франция и Россия стали единым целым!

Но вскоре после этого Австро-Венгрия объявила войну Сербии, и путем игры альянсов Германия, Франция, Англия и Россия оказались неумолимо втянутыми в конфликт. Читая колонки грозных новостей, я умоляла Бориса не придавать им значения. Мне хотелось, чтобы он поверил, как верила я, что речь идет о маневре Вильгельма II с целью запугивания и что завтра же находчивые дипломаты укажут миру путь к примирению ценою кое-каких незначительных территориальных уступок. Но Бориса одолевали абсурдные вопросы мужской чести. Он считал для себя невозможным наслаждаться жизнью за границей, в то время как все его сверстники в России должны ожидать призыва под знамена. Он каждый день ходил заявлять о себе в российское посольство и возвращался оттуда все более озабоченным. Весть об убийстве 31 июля 1914 года французского депутата-социалиста Жана Жореса потрясла его так, как будто речь шла о гибели русского политика. Напрасно умоляла я Бориса воспользоваться связями, которыми наверняка обладал Дягилев в высших российских и французских правительственных сферах, чтобы добиться отсрочки от призыва. Он и слушать не хотел об этом, и мы больше не стали дискутировать на эту тему. Но в минуты наших споров я наталкивалась на его холодный и экзальтированный, точно у безумца, вид: он напоминал мне Сергея Легата накануне самоубийства. Он уже говорил, что готов взять билет на поезд до Санкт-Петербурга, чтобы оказаться на месте на случай всеобщей мобилизации. Я могла бы последовать за ним в Россию, но что бы я там делала совершенно одна, если его отправят на фронт? Я предпочла бы остаться в Париже. По крайней мере, здесь у меня была школа, ученики. Эта страна стала почти что моей родиной. Кстати, по всеобщему мнению, состояние подготовленности обеих армий – французской и русской – было таково, что конфликт затянулся бы самое большее недели на три.

После объявления всеобщей мобилизации в России и в Австро-Венгрии Германия объявила войну России – 1 августа[24] и Франции – 3 августа.

К этому времени Борис, захваченный быстротою развития событий, не успел еще уехать. Но он весь пылал военным ражем. 21 августа он явился с толпою русских эмигрантов на эспланаду у Дома инвалидов, чтобы записаться добровольцем во французскую армию. Если верить газетам, их насчитывалось 9 тысяч; из них 4 тысячи были признаны годными к военной службе и тут же, на месте записаны в армию; среди них был и Борис. Поначалу его с товарищами по оружию направили в какой-то военный лагерь в Бретани; оттуда он писал мне длинные письма, в которых извещал, что счастлив и горд, что принял такое решение. После двух месяцев ускоренных курсов обучения его отправили на фронт. Я получила еще четыре письма, нацарапанных карандашом на дрянной бумаге. Он уверял, что ни в чем не нуждается и что все дни напролет все его мысли – только обо мне. Затем наступило молчание. Больше мне не суждено было его увидеть. Я узнала с большим опозданием, что он погиб в начале июня 1915 года под Вокуа, близ Вердена, в департаменте Мез. Я была готова к такому трагическому исходу и все-таки, узнав о случившемся, окаменела от ужаса. Как если бы месяцы напролет я не тряслась от страха за жизнь того единственного мужчины, которого я держала в своих объятиях. На сей раз взбунтовался не только мой рассудок, но и моя плоть. Пол-Европы обливалось кровью и горело в огне, но только мы с Борисом были истинными жертвами этой мясорубки. Мне хотелось удрать куда-нибудь из этого мира, потерявшего ориентиры, – уж во всяком случае из Франции. Но куда? В России я никогда не буду счастливее. Лучше было оставаться на месте. Я заказала в православном храме на рю Дарю панихиду за упокой души «раба Божия Бориса». На ней присутствовали все мои французские ученики. Но даже в этот день я дала свой обычный урок у себя в студии на авеню Гурго. Мариус Петипа настоял бы, чтобы я так поступила – во имя профессии. А вечером, покидая студию, одна из моих маленьких учениц сказала мне:

– Гордитесь, мадам, он умер за Францию!

Я поблагодарила ее, хотя абсурдность этих слов сжала мне сердце. В каком-то порыве я задала себе вопрос, не была ли эта смерть наказанием ему за то, что поднялся на защиту не своей страны, а чужой. Нет, не была, подумала я. Несчастья, следовавшие одно за другим, закалили меня. Сказать по правде, я находилась под впечатлением, будто второй раз переживаю вдовство. Мариус Петипа открыл мне в девять лет искусство танца, а Борис в тридцать два года – таинство любви. В моих воспоминаниях тот и другой слились неразрывно. Между тем война продолжалась. Театр для зрителей, оставшихся в тылу, конкурировал с театром военных действий. Дивертисменты на сцене помогали гражданским лицам переносить тяжкие вести с полей сражений. Учащихся у меня теперь было даже больше, чем в мирное время. Все – девочки. Все – француженки, в возрасте от девяти до пятнадцати лет. У кого-то из них был на фронте отец, у кого-то – дядя, у кого-то – брат. Они регулярно вчитывались в военные сводки, но, приходя в студию, без каких-либо сомнений брались за палку и начинали повседневные упражнения. По уверениям прессы, поддерживать моральный дух граждан в тылу столь же важно, как и разжигать боевой пыл солдат на передовой. Любой предлог был хорош, чтобы предоставить чародеям искусства возможность, хоть на несколько часов, развеять у людей гнетущие мысли о кошмарной бойне.

29 декабря 1915 года Парижская опера дала гала-представление в пользу Красного Креста. В программе значилась «Жар-птица» Стравинского, хореография Михаила Фокина. В роли Жар-птицы выступала Карсавина, я тоже пришла на спектакль. Это был воистину триумф. Такой, который заставил зрителей ненадолго забыть о кровавых боях в Артуа, в Шампани, в Вогезах. Аплодисменты в зале приветствовали разом и русских артистов на сцене, и русских союзников на фронте. На следующий год, в день национального праздника Франции, 14 июля – так уж совпало, что в этот же день отмечали печальную дату кончины Мариуса Петипа! – войска русского экспедиционного корпуса во Франции участвовали в параде на Шанз-Элизе и были встречены горячими возгласами толпы. Затерявшись в этой толкучке на тротуаре, я била в ладоши и выкрикивала приветствия со всеми вместе. Со мною были две мои лучшие ученицы, Симона Перрюшо и Арлетт Флютье. В благодарность за то, что они сопровождают меня, я дала им дополнительный урок бесплатно.

Однако если чтение французских газет в конце концов заставило меня поверить, что Германия в итоге сложит оружие, то новости из России тревожили меня все более. Огромные потери, которые несла русская армия, провоцировали забастовки в тылу, дезертирства с передовой, бунты в городах и подстрекательские речи в Думе. После серии скандалов, виновником коих был Распутин, убийство последнего явилось фатальным ударом по монархии. Трон пошатнулся, даже преданные царю генералы потребовали от него отречься от престола в пользу своего брата, Вел. кн. Михаила. Узнав об отречении Николая II, его отъезде из Ставки и интернировании в Царском Селе, образовании Временного правительства и узурпации власти большевиками во главе с Лениным, я была столь ошарашена, как если бы вся Россия со своими палатами, храмами и погостами обрушилась на мои плечи. Здесь же, в Париже, артистическая жизнь не замирала ни на мгновение. На взгляд отсюда, даже падение Николая II и метаморфоза Российской империи, преобразовавшейся в социалистическую демократию, выглядели не более чем политическими перипетиями.

Отречение Николая возымело место 15 марта 1917 года[25], а два месяца спустя, как ни в чем не бывало, в театре «Шатле» шел потешный балет «Петрушка», созданный шестью годами ранее. Постановка этой «фантазии» вызвала бурю протеста, на фоне которой раздались лишь несколько восторженных голосов. Пока во Франции обсуждали уместность столь радикальной постановки, подстрекаемые Лениным большевики завязали переговоры с Германией. Говорили, что новые хозяева России готовы были предать союзников. Подписание большевиками сепаратного мира в Брест-Литовске, случившееся в марте 1918 года, было воспринято мною как увесистая пощечина. С этого дня мне стало казаться, что мои юные ученицы глядят на меня с презрением, как будто мое происхождение делает меня сопричастной постыдному кульбиту моих соотечественников. Крошка Арлетт Флютье прошептала как-то утром, избегая смотреть мне в глаза:

– Нехорошо, что русские бросили Францию, оставив ее лицом к лицу с врагом!

Я покраснела, как будто меня поймали с поличным, и возразила своей ученице:

– Это сделали не русские! Это сделали большевики!

– Да разве большевики – не русские?

– Они были русскими. Но больше таковыми не являются. В любом случае я не имею с ними ничего общего!

Ну, я, кажется, убедила мою прелестницу. Понадеялась, что хоть чуть отдохнем от политики… Как бы не так! Удар следовал за ударом: пересылка Государя в Сибирь – сперва в Тобольск, затем в Екатеринбург; первые сражения белых волонтеров с Красной армией, крохотные искры надежды, сменяющиеся черными приступами отчаяния, и, наконец, истребление Царской семьи оголтелыми псами советского режима. Перед лицом такой трагедии я, как и все русские эмигранты здесь, во Франции, почувствовала, будто меня ампутировали от моей живой сущности. И главное, что в тот момент никакой «моральный протез» не мог бы поддержать меня в этом увечье. Заключение перемирия 11 ноября 1918 года вызвало во Франции взрыв радости. Но я не могла в полной мере разделить этот праздник со всеми – в нем был налет какого-то лукавства. Дальше – новый удар: 14 июля 1919 года Русскому легиону не позволили пройти победным маршем вместе с союзниками, хоть и сражался он бок о бок с французской армией до конца, невзирая на постыдный Брестский мир. Но вместе с тем – не удивительно ли? – при том, что французы укоряли русских за то, что те бросили их в критический момент, они по-прежнему чтили русских артистов, которые развлекали их в годину испытаний.

Эмигрировавшая в 1920 году Матильда Кшесинская, решительно накрепко привязанная к Императорской семье, вышла замуж на следующий же год за царского кузена, Вел. кн. Андрея Владимировича. Мне как раз тогда удалось повидать ее; все мелкие разногласия, имевшие место в прошлом, оказались забытыми в один миг. Великодушная Матильда благословила меня на продолжение преподавания классического танца, да еще и прислала мне нескольких юных учениц. Все они принадлежали к семьям, изгнанным большевистской революцией с родной земли. Большая часть этих эмигрантов новой волны – монархистов и либералов, скептиков и оппортунистов – жила одною надеждой на скорое возвращение на родину, которая в конце концов будет очищена от canaille rouge[26].

С каждым днем я все более сближалась с этим маленьким кругом ностальгирующих изгнанников. Я, редко посещавшая церковные службы в Санкт-Петербурге, неизменно приходила каждое воскресенье утром в православный храм на рю Дарю – не столько ради самой службы, сколько затем, чтобы слушать вокруг себя родную речь моей страны. Я долго была не в силах до конца поверить, что потеряла ее, как вдруг поняла, что утратила ее окончательно, когда в конце декабря 1922 года волею большевиков на смену чудеснейшей, легендарной Святой Руси пришло нечто бредовое, называемое абсурдной аббревиатурой из четырех букв – С.С.С.Р., – не внушающей ни исторического, ни сентиментального отклика! И парижские журналы и газеты не увидели ничего скандального в этом «светском крещении»! Расставшись с так разочаровавшей меня французской прессой, я подписалась на выходившую в Париже ежедневную газету либерального направления «Последние новости», чтобы быть в курсе всего того, что происходит как во Франции, так и в России. Позже я подписалась еще на одну русскую газету – «Возрождение», правого толка. Когда я читала эти газеты, я чувствовала себя исконно русскою; выглядывая в окно, я вновь оказывалась во Франции. И скажу, соврать вам не боясь, эти путешествия туда и назад отнюдь не заключали в себе что-то неприятное. В итоге я согласилась с тем, что эта дилемма будет сопровождать меня до последнего вздоха. Нужно признать: моя родина – это не Россия, которую я покинула вполне по доброй воле, но и не Франция, где я живу уже более десятилетия, но некая ирреальная страна без границ, без традиций и без будущего: эмиграция.

Начиная с 1926 года Сергей Дягилев ставит балет за балетом на сцене театра Сары Бернар, и неизменно с прежним успехом; но не где-нибудь, а на сцене «Гранд-опера» он поставил «советский» балет «Стальной скок» на музыку Прокофьева (хореография Леонида Мясина); в главной роли выступил молодой танцовщик Серж Лифарь, который приводил меня в истинный восторг всем тем, что творил на сцене. Все же, как ни аплодировала я новому корифею, я мысленно упрекала его в том, что он отдал свой талант произведению, порожденному ненавистным ленинским режимом. На следующий год Сергей Дягилев, завершив свой сногсшибательный сезон в Париже, отправился в Лондон, где чаровал англичан в «Ковент-Гарден», а затем в свой любимый город – Венецию. Там он вскоре и скончался в июле 1929 года; согласно желанию покойного, его похоронили на острове Сан-Микеле, последнем приюте венецианцев[27]. Не глупая ли мысль с его стороны? На месте Дягилева я остановила бы свой выбор на Франции. Какое-то время я думала, что с исчезновением Сергея Дягилева истребится и вкус французов к хореографическому искусству. Однако очень быстро оказалось, что страсть к танцу способна пережить его самых ревностных служителей!

Мне стукнуло 56. Знаю, что мне никогда больше не выйти на сцену. И тем не менее я держусь неколебимого убеждения, что моя миссия не закончилась. Эта утешающая мысль приходит ко мне всякий раз, когда я вновь встречаюсь со своими учениками в незатейливой, запыленной студии на авеню Гурго. Когда я встаю, вытянувшись, как струна, подле моего старенького аккомпаниатора Саввы Николенко, который бренчит на все том же видавшем виды рояле, мною овладевает опьянение молодостью. Я упиваюсь царствованием над полусотней девушек и юношей всех национальностей: тут у меня и русские, и поляки, и итальянцы, и французы… Поскольку у них разная степень подготовки и разные познания в области хореографии, я разделила их на несколько потоков – в разные часы, но все в той же студии. Есть класс дебютантов, есть класс уже немного продвинутых, есть класс уже вполне зрелых, и я, конечно же, варьирую свое обучение в разных группах. Есть и несколько профессиональных балерин, которые по вечерам приходят ко мне заниматься. Все они слушаются меня, как если бы я была живым воплощением Мариуса Петипа. Я чувствую, что уполномочена говорить о нем, передавать моим ученикам секреты его искусства и помогать им совершенствовать движения, принадлежащие к великой классической традиции. Моя парижская студия, точно как когда-то санкт-петербургская, пропахла воском, канифолью, пóтом юных разгоряченных тел. Это – воздух, который служит мне пищей. И это – воздух, в котором я умру, истощенная. Я отмеряю приглушенным голосом ритм, отстукиваю его по полу тросточкой, точно так же, как это делали мастера балета прежде меня. Размышляя о своей судьбе, я с благодарностью думаю о том, что принадлежу к их породе и что, даже если я и не принимаю участия в спектаклях, выступая перед публикой, пробуждаю в новообращенных рождение страсти к танцу. Пока я буду чувствовать, что приношу пользу на этом славном поприще, я от дел не отойду.

Вот только вчера я решила поставить небольшое представление, чтобы посвятить моих учеников в элементарные законы сцены. Родители, с коими я поделилась своими идеями, приняли мой проект «на ура» и обещали помочь деньгами. В двух шагах от авеню Гурго я нашла вполне подходящий зал, принадлежащий морскому ведомству, который смогла нанять по сходной цене. Там находились эстрада, проходы, могущие послужить кулисами, и большой ассортимент всяческих стульев, на которых можно рассадить публику. Фокин обещал снабдить меня декорациями. Программу выбрала я сама: первый акт из «Спящей красавицы». Надо ли говорить, что хореографию этой вещи я знаю до мелочей. Конечно же, я адаптирую ее к способностям моих учеников. Как мне представлялось, юная Арлетт Флютье превосходно покажет себя в роли принцессы Авроры, а Ванюша Скобин станет вполне сносным принцем Дезире. Весь наш дружный коллектив с энтузиазмом взялся за работу, я была довольна моей труппой: пусть она пока и без звездных задатков, но похвальное прилежание, во всяком случае, есть. И что же? За две недели до торжества «наша этуаль» Арлетт Флютье вывихнула лодыжку, неудачно приземлившись после прыжка. Ничего фатального. Но существовал риск, что она не успеет оправиться к сроку. Врач предписал ей абсолютный покой в течение десяти дней, массаж и примочки. Арлетт тринадцать лет. Не скажу, что красавица – длинное лошадиное лицо, узкие брови, большой широкий рот, – но я люблю ее. Скажу даже, что, может быть, она стала для меня как дочь, которой у меня не было никогда. (И у меня о том – ни тени сожаления! Разве что легкое облачко, промчавшееся над широкой равниной мудрости!) Беда, приключившаяся с Арлетт, взволновала меня не меньше, чем ее. Видя, как она плачет, я подарила ей туфельки, в которых танцевала Красную Шапочку в «Спящей красавице». Я хранила их столько лет – не как сувенир, а скорее как талисман. Приняв эту реликвию у меня из рук, она разрыдалась с новой силой и обняла меня. Но следовало быть реалисткой и как-то выходить из положения. И как бы наобум решила: пусть Жанин Пертюи репетирует роль Авроры! Я понимала, что это – крайнее средство, но было уже слишком поздно, чтобы отменять спектакль. За шесть дней до намеченной даты – новый поворот событий: Арлетт Флютье радостно сообщила мне, что с лодыжкой все в порядке, и врач это подтвердил. Я попросила мою крошку показать, на что она способна, и была вполне удовлетворена. Спектакль прошел, как и было намечено, с Арлетт Флютье в главной роли, все получилось без сучка без задоринки. Гордые подвигами своих отпрысков, родители аплодировали, не жалея ладоней. И я тоже стяжала немало комплиментов.

Этот успех вдохновил меня на то, чтобы подзадорить моих питомцев на новые подвиги. В следующем году я решила поставить с ними «Щелкунчика» – снова, как прежде, память о Мариусе Петипа поможет мне сделать вполне сносное зрелище, пусть и без наличия звездного состава. И снова, стоило мне объявить о проекте, как мои мальчишки и девчонки приняли его «на ура». Хоть они и дебютанты, а все-таки это шанс для них почувствовать себя профессионалами! И я вообще-то тоже сгорала от нетерпения представить их публике, состоявшей исключительно из родителей и друзей. И снова наняла видавший виды зал в Центре конференций – вот только мест на нашем празднике катастрофически не хватало, даже стоять было негде. И тут дирекция зала пошла мне навстречу: поставила в глубине зала еще два ряда стульев. Вот теперь я почувствовала, что судьба во всех отношениях на моей стороне! Специально по такому случаю я заказала себе очень элегантное платье. Ну, дай Бог, все сойдет удачно! Я в нетерпении сцепила пальцы… Хочется убедить себя, что в любом возрасте жизнь преподносит блистательные сюрпризы для тех, кто верит в нее и неустанно трудится, как будто усталость, старость и смерть – удел других.