"Александр Дюма" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)

Глава VII Брак, Италия, смерть

Ида вот уже семь лет как делила жизнь с Александром. Несмотря на то что их союз знал и взлеты, и падения, Дюма не помышлял о том, чтобы прекратить эту связь. До тех пор пока подруга согласна терпеть любовный голод Александра, заставляющий его время от времени устремляться к другим женщинам, он согласен терпеть ее присутствие в его доме. А ведь она не очень-то приятна в обхождении… Графиня Даш, хорошо знавшая Иду, описывает ее так: «Глубоко испорченная, лишенная каких бы то ни было принципов, она никогда не умела сопротивляться ни одной из своих прихотей. Она во все вкладывала страсть. Самой неукротимой из ее страстей была страсть к нарядам. […] Несмотря на то что Ида была большой лакомкой, она могла обходиться без еды ради того, чтобы обзавестись кружевным чепчиком. […] На всем свете она любила только себя и никогда не знала подлинной привязанности к кому бы то ни было. […] Ее любовь бывала яростной, несдержанной, ревнивой. […] Гневливая до бешенства, Ида только и жила, что сценами; она испытывала постоянную потребность в волнениях. […] Властная, она всех себе подчиняла, все должны были перед ней склониться. […] Поскольку ничто не могло ее остановить, кроме ее же новой прихоти, нрав у нее был бесподобно непостоянный».[69] Действительно, именно гордость и желание покрасоваться только и привязывали Иду к Дюма; и именно потребность иметь надежную, пусть и ворчливую союзницу в погоне за почестями и удовольствиями привязывала Дюма к Иде. На самом деле и он, и она до того обожали мишурный блеск, так любили пускать пыль в глаза, что были поистине созданы для того, чтобы, несмотря на бесконечные ссоры и скандалы, все-таки ладить между собой.

В этом году у Иды были все основания для того, чтобы остаться довольной карьерой любовника. Дюма, о котором говорили, будто он совершенно выдохся, никогда еще не был столь предприимчивым, как в 1839-м. Несколько парижских театров одновременно играли пьесы этого на редкость удачливого автора: «Мадемуазель де Бель-Иль» шла в «Комеди Франсез», «Алхимик» – в «Ренессансе», «Лео Бурхарт» – в «Порт-Сен-Мартен». При этом помимо сцены существовали же еще и книги, и газеты… Проза Александра разливалась во все стороны: он напечатал «Приключения Джона Девиса», очень вольный пересказ с английского, издал очередного «Наполеона» – в ответ на ожидания бонапартистов, серию «Знаменитых преступлений» в сотрудничестве с Арну, Фьорентино, Нарсисом Фурнье и Мальфием… Восемь томов литературы не самого высокого пошиба, но зато хорошо продающейся.

Бальзак, который и сам много писал, не скрывал презрения, с которым относился к «этому писаке». Особенно сильно раздражали мэтра театральные успехи неугомонного собрата. Как-то вечером, встретившись с ним в салоне, который посещали оба писателя, он, не удержавшись, смерил взглядом Дюма и проворчал себе под нос: «Когда я ни на что уже не буду годиться, возьмусь за драму». Дюма не полез за словом в карман. «Так начинайте прямо сейчас!» – с ходу ответил он, и завоевавшую сразу необычайную популярность реплику тут же стали передавать из уст в уста. Однако Александр не жаждал ссоры, он опасался, что даже самый мелкий скандал лишит его шансов попасть во Французскую академию. Он настолько заботился о том, чтобы не создать у этих господ с набережной Конти впечатления о себе как о смутьяне, что после поражения восстания Барбеса и Бланки весной 1839 года старался держаться в сторонке от протестующих против вынесенного мятежникам сурового приговора интеллектуалов, во главе которых стояли Виктор Гюго и Жорж Санд, не поддерживал их выступлений. Решившись придерживаться в области политики благоразумного нейтралитета, он намерен был привлекать внимание лишь своими произведениями.

Нельзя одновременно быть всеми уважаемым творцом и известным скандалистом, решил он. Хотя бы тогда нельзя, когда намереваешься войти в Академию… Впрочем, даже Ида, которая неизменно донимала его по пустякам, тут в главном оказалась с ним согласна. Теперь и ей захотелось респектабельности!

Внезапно парижские салоны потрясла совершенно невероятная новость: Дюма образумился, он готов жениться на своей давней любовнице. Что же побудило его именно теперь решиться на этот шаг? По мнению многих, в том числе и злоязычного Эжена де Миркура, решение было принято благодаря герцогу Орлеанскому. Как-то раз, во время большого приема в Тюильри, он сказал Александру, простодушно представившему ему Иду: «Разумеется, дорогой мой, вы могли представить мне только вашу жену!» Подобное замечание, исходившее от его королевского высочества, было истолковано Дюма как дружеский приказ узаконить отношения. Другие близкие друзья четы утверждали, будто Жак Доманж, давний покровитель Иды, ставший основным кредитором Александра, пригрозил последнему арестом за долги, если тот немедленно не женится. Наконец, по словам Поля Лакруа, Александр согласился надеть кольцо на палец подруги ради того, чтобы хорошо выглядеть в глазах академиков, которые – это всем известно! – с недоверием относятся к альковным пиратам. Как бы то ни было, получается, что требования узаконить свое семейное положение шли со всех сторон, и Дюма пришлось уступать по всей линии фронта. Другу, который спросил у него об истинных мотивах его решения, он ответил ворчливо и вместе с тем насмешливо: «Дорогой мой, это лучший способ от этой бабы отделаться!»

Само собой, подобное событие влекло за собой немалые расходы, но вездесущий ассенизатор Жак Доманж вызвался помочь. Александр занял у него тридцать шесть тысяч франков, с тем чтобы оплатить расходы, связанные со свадьбой, еще полторы тысячи франков предназначались на покупку обручального кольца, украшенного бриллиантом. Брачный контракт был заключен 1 февраля 1840 года в присутствии нотариуса, мэтра Деманеша. Вклад новобрачного в семью составляли «права на все его драматические и литературные произведения», в целом оценивавшиеся в двести тысяч франков, приданое новобрачной заключалось в драгоценностях и столовом серебре на сумму двадцать тысяч франков и сотне тысяч франков «наличных денег», хотя у нее не было ни гроша за душой помимо того, что давал ей Дюма на ведение домашнего хозяйства.

Если весь Париж только потешался над этой удивительной свадьбой, Александр-младший, которому к тому времени исполнилось шестнадцать лет, возмущался «мезальянсом» отца. Мелани Вальдор разделяла его негодование. Она по-прежнему воспринимала мальчика отчасти как сына и уговаривала его обратиться к настоящей матери, Лор Лабе, равно как и к свидетелям будущей свадьбы, с тем чтобы помешать разыграться той «чудовищной комедии», которая тем временем готовилась. Лор Лабе отказалась в этом участвовать – чувство собственного достоинства не позволяло ей вмешиваться в столь личное дело, и тогда Мелани Вальдор посоветовала Дюма-младшему написать гневное письмо родителю, проявившему себя «безответственным». Тот как раз в это время на несколько дней отправился отдохнуть в Птит-Виллетт, к Жаку Доманжу. Стало быть, именно туда Мелани и передала послание взбунтовавшегося сына. Каким образом? Послала его с ординарцем собственного мужа, капитана Вальдора. С ним, правда, к этому времени она уже давно жила раздельно, но ведь это нисколько не мешает людям, принадлежащим к хорошему обществу, оказывать друг другу мелкие услуги.

Александр с изумлением и болью прочитал упреки, обращенные к нему сыном, но ответил ему с достоинством: «Если между нами резко прекратились отношения отца и сына, в этом нет моей вины, а есть вина только твоя: ты приходил в наш дом, тебя все здесь ласково принимали, но тебе внезапно вздумалось, следуя чьему-то совету, перестать здороваться с особой, которую я считаю своей женой, поскольку живу с ней. Начиная с этого дня, поскольку я не намерен принимать от тебя даже непрямые советы, то положение вещей, на которое ты жалуешься и которое, к моему величайшему сожалению, продолжалось в течение шести лет, видимо, станет только развиваться, хотя может в любой день и измениться, – как только ты этого захочешь. Напиши письмо мадам Иде, попроси ее стать для тебя тем, кем она стала для твоей сестры, и отныне и навеки ты будешь у нас желанным гостем. Да и лучшее для тебя из всего, что может случиться, – чтобы эта связь продолжалась, поскольку, так как у меня за эти шесть лет не родилось детей, я уверен в том, что у меня их и не будет, и ты останешься моим единственным сыном и моим старшим сыном. Если ты сделаешь то, о чем я тебя прошу, не требуя, поскольку не хочу ничем быть обязанным принуждению, – ты не только будешь желанным гостем каждые две недели, но и сделаешь меня настолько счастливым, насколько сделать это в твоей власти. Больше мне нечего тебе сказать. Подумай только о том, что, если бы я женился на другой женщине, не на мадам Иде, у меня могло бы быть с ней трое или четверо детей, тогда как с ней у меня никогда их не будет».

Когда Дюма уже подошел к завершению этого длинного и рассудительного послания, ему в голову пришла важная мысль. Новорожденного Александра он, повинуясь тщеславному побуждению, назвал собственным именем. И вот теперь мальчику вздумалось писать стихи – еще такие детские! – и подписываться именем Александра Дюма. А если он и в зрелом возрасте будет продолжать этим заниматься, не могут ли в сознании читателей смешаться, перепутаться эти два Дюма: прежний и новый, старый и молодой? Это было бы прискорбно, несправедливо и возмутительно. Заботясь о том, чтобы безотлагательно уладить и это щекотливое дело, Александр Первый прибавляет к письму, адресованному Александру Второму, следующую приписку: «Тебе бы следовало, вместо того чтобы подписываться, как я, Алексом Дюма, что могло бы когда-нибудь создать для нас обоих серьезные неудобства, поскольку пишем мы похоже, подписываться Дюма Дави. Сам понимаешь, мое имя слишком известно для того, чтобы оставлять место для сомнений, и я не могу прибавить к своей фамилии „отец“: для этого я слишком молод».

Александр Второй нисколько не посчитался с разумным советом Александра Первого. Что же касается его запоздалых упреков, они нисколько не помешали заключить союз, который он осуждал, – правда, сам толком не понимая, почему.

Александр Дюма и Ида Ферье вступили в гражданский брак 5 февраля 1840 года в мэрии первого округа Парижа. Александр выбрал для себя великолепных свидетелей: Шатобриана и Вильмена, министра народного просвещения. Более скромная Ида удовольствовалась государственным советником и виконтом из числа своих знакомых. Но на венчании, которое должно было состояться в церкви Сен-Рош, и Шатобриан, и Вильмен присутствовать отказались, потому пришлось в последнюю минуту заменить их художником Луи Буланже и архитектором Шарлем Робленом. Священник, которого не известили об этой замене, простодушно приветствовал в своей речи «прославленного автора „Гения христианства“» и великого государственного деятеля, который «держит в руках судьбы языка и народного просвещения». Несмотря на эту оплошность, обмен кольцами все же совершился ко всеобщему удовольствию. Супруги и свидетели поставили свои подписи в приходской книге. Жак Доманж отказался напротив своего имени поставить в качестве определения рода своей деятельности «ассенизатор» и предпочел указать «домовладелец». С таким же успехом он мог назвать себя «писателем», поскольку практически все произведения Дюма принадлежали ему.

Брак не образумил Александра. Конечно, Ида добилась для себя завидного статуса супруги, но муж начал семейную жизнь с того, что принялся напропалую изменять ей с семнадцатилетней актрисой Леокадией Эме Доз, затем влюбился в другую молодую актрису, Анриетту Лоранс. Поскольку эта последняя сильно нуждалась и потому малейший подарок вызывал у нее прелестные порывы благодарности, он содержал ее, разумеется, оставляя в неведении жену. Но Ида что-то подозревала и постоянно жаловалась на то, что ей недостает денег, а муж тем временем растрачивает свои доходы на прихоти рассеянной жизни. Ну и кому же она могла выложить все свои обиды, как не другу и покровителю, услужливому ассенизатору Жаку Доманжу? Поплакавшись в жилетку, Ида выдала ему список своих расходов. «У меня, – пишет она, – есть на руках доказательства всего того, о чем я вам здесь рассказываю. Прибавьте к этому сестру [Александрину-Эме], которой открывают счета в тех магазинах, в которых мы делаем покупки, кузенов, племянников, любовниц и скажите мне, можно ли, если у вас и без того немало долгов, если положение обязывает вас вести достаточно роскошную жизнь, а главное – если вы понятия не имеете о том, что такое порядок, – можно ли, скажите мне, не упасть в бездонную пропасть. […] Я могла бы целые тома написать вам, перечисляя все причины разорения, к которым – перед Богом клянусь – совершенно непричастна. И подумайте о том, что, когда для покрытия этих трат существует лишь плата за непрестанно меняющуюся работу, поступающая крайне нерегулярно, а главное – когда дела ведутся в полнейшем беспорядке, направо и налево разбрасываются простые и переводные векселя, которые от меня скрывают, чтобы не объяснять причин, на это толкающих, – как, по-вашему, я могу сделать что-нибудь со столь плачевным положением вещей?»

Послушать ее – получается, что в этом неудачном браке жертвой была она, палачом – он. Александр и сам признавал, что их положение становится все более непрочным, однако работать больше, чем работал, уже не мог. За несколько недель он высидел новые «Дорожные впечатления» (этот товар всегда хорошо продается!), мелкую проходную драму под названием «Джарвис, честный человек» и начал в соавторстве с Шарлем Лафоном вполне «непривычный» роман «Учитель фехтования».

Сюжет этого последнего произведения был подсказан ему его преподавателем фехтования Гризье, который привез из своей поездки в Россию отголоски случившегося в декабре 1825 года восстания интеллектуалов и либерально настроенных военных, так называемых «декабристов», против царя Николая I. Среди мятежников был граф Анненков, влюбленный в молодую француженку по имени Полин. Его приговорили к каторжным работам и сослали в Сибирь; Полин последовала за ним и стала его женой, не испугавшись жалкой участи, ожидавшей их в этом негостеприимном краю, среди осужденных. В своей книге Дюма, разумеется, изменил имена персонажей и весело исказил исторический контекст. Но суть истории, в которой речь шла о верности замечательной женщины, предпочитающей разделить страдания и лишения человека, которого она любит, лишь бы не оказаться навеки с ним разлученной, соответствовала истине. В литературном плане успех был невелик, да и как мог ждать большого успеха слабый любовный роман, где фоном служили грозные события, сотрясавшие императорскую Россию в первой четверти XIX века. Французских читателей нисколько не занимала супружеская идиллия среди степей, в России же книгу сочли неуместной и даже опасной и запретили продавать.

Дюма, разочарованный тем, как прохладно публика встречает его последние литературные или театральные творения, решил, что в парижском воздухе «запахло жареным». И потому необходимо для начала сократить расходы, рассчитать слуг, секретарей, избегать дорогостоящих развлечений, перестать дарить цветы женщинам и угощать обедами друзей. Однако на такое он оказался не способен: разве можно так круто изменить свой образ жизни, хоть в чем-то себя ограничить и каждое утро подсчитывать деньги вместо того, чтобы весело ими бросаться! Нет! Единственный выход – поскорее уехать, отправиться, к примеру, во Флоренцию. Выбор Дюма сделал не случайно: Тоскана была единственным итальянским государством, где ему не запретили проживание. Город же, который он прекрасно знал, очень красив, и жизнь в нем дешевая… Но все равно нужны «подъемные».

Желая обеспечить им с Идой будущее, Александр отправил своего друга Проспера Мериме к Ремюза, министру внутренних дел, с предложением, чтобы тот заказал Дюма комедию, предназначенную для Французского театра, и пообещал, что на этот раз чтение перед художественным советом будет «простой формальностью» и пьесу начнут репетировать уже через неделю после того, как она будет принята. Ремюза принял условия, письменно подтвердил обещание и, мало того, еще и велел выплатить автору аванс в шесть тысяч франков. Александр воспрянул духом: ликовать, конечно, пока еще рано, но можно по крайней мере свободно вздохнуть. Теперь вроде бы не оставалось препятствий для отъезда во Флоренцию. Но Ида не переставала что-то подсчитывать, выскребать последние крохи и тревожиться. Заботясь о том, чтобы совершенно ее успокоить и избавить от мыслей о нищете в будущем, Александр подписал «генеральную доверенность» на имя Жака Доманжа, «обладателя его авторских прав», поручив ему наилучшим образом защищать интересы писателя во время его отсутствия.

Ида немедленно успокоилась. Чета сложила чемоданы, и вскоре дилижанс вез ее по весенней Франции. Пятого июня они отплыли из Марселя, седьмого уже были во Флоренции. Едва прибыв на место, Александр тотчас освоился с итальянской роскошью: в этом благословенном городе можно было за бесценок снять палаццо! Они поселились на вилле Пальмиери, которую, как говорили, Боккаччо описал в «Декамероне». Комната, служившая Александру кабинетом, была та самая, в которой за пять столетий до него работал прославленный автор «Ста новелл». В доме был зал для театральных представлений, в огромном саду – фонтаны, статуи и купы лимонных деревьев. И стоило это всего-навсего триста франков в месяц! Ну, и как же можно было отказать себе в удовольствии здесь поселиться?!

В этой роскошной и как нельзя лучше подходившей ему обстановке Александр работал словно каторжный. Комедии, драмы, исторические сцены, дорожные впечатления – он без видимого утомления переходил от одного сооружения к другому. Разве что глаза у него время от времени начинали болеть. Ида считала, что раз он пишет так много, раз из-под его пера выходит так много страниц, то и зарабатывать он должен больше. Увы… Вскоре, сполна насладившись великолепием виллы Пальмиери, чета Дюма вынуждена была искать себе другое, более скромное пристанище: пришлось перебраться в менее просторное и менее удобное жилье на улице Рондинелли. Однако Александр, сменив рабочий кабинет Боккаччо на каморку под крышей, ни о чем не жалел. Он и тут мог писать по десять часов в день, у него не было недостатка ни в бумаге, ни в чернилах, ни в перьях, и он чувствовал себя совершенно счастливым. Больше того – он даже полюбил эту заурядную обстановку, полюбил свою клетушку с выкрашенными клеевой краской стенами и огромной кроватью под москитной сеткой. «Я написал там первые три тома „Шевалье д’Арманталя“, полностью „Корриколо“ и полностью „Сперонаре“, – рассказывает Дюма в статье, предназначенной для бельгийской газеты. – Это была прелестная каморка, белая […], с белыми занавесками на окне, в восемь часов утра открывавшемся во двор, полный весеннего солнца и пробегающего ветра; открывшись, оно впускало в комнату ветки огромного куста жасмина […], а две из тех самых ласточек, что дали название улице, щебеча, вили гнездо в углу все того же окна».[70]

Новости, доходившие из Франции, казались ему куда менее реальными, чем щебет флорентийских пташек. Тем не менее он с интересом отметил, что принц Луи Наполеон, некогда подстрекавший к мятежу страсбургский гарнизон, совершил вторую попытку устроить переворот в Булони, окончившийся для него пожизненным заточением, что милый его сердцу Фердинанд по-прежнему в Алжире, где великолепно действует под началом генерала Бюжо, и что в январе 1841 года Виктор Гюго был наконец избран во Французскую академию. Последнее сильно его задело, и Александр тотчас же написал Шарлю Нодье: «Как вы думаете, есть у меня сейчас шансы попасть в Академию? Гюго вот прошел. Все его друзья были в большей или меньшей степени моими друзьями. […] Если, по-вашему, надежды мои не беспочвенны, взойдите на академическую трибуну и расскажите, от моего имени, вашим почтенным собратьям, как сильно мне хочется оказаться среди них; выгодно подчеркните мое отсутствие во всех тех случаях, когда свое присутствие я считал неуместным, наконец, скажите обо мне все то хорошее, что вы обо мне думаете, и даже то, что не думаете. Если, по-вашему, шансов нет, рта не открывайте». Нодье из осторожности предпочел второе решение: он благоразумно промолчал. Тем не менее Александр продолжал надеяться на то, что настанет и его черед, что когда-нибудь и он, надев шитый золотом зеленый фрак, торжественно вступит под своды Академии; здесь, как и в «Комеди Франсез», верил он, рано или поздно талант победит все интриги!

Но случались и приятные моменты: так, во Флоренции Александр с радостью убедился в том, что его отношения с сыном на расстоянии улучшились. Отец и сын обменивались теперь искренними, полными нежности письмами. «Не беспокойся, – пишет Александр Первый Александру Второму 30 ноября 1840 года, – не полгода и не два года я буду заботиться о тебе, а всегда, до тех пор, пока ты совсем не встанешь на ноги».

Он занимался воспитанием этого одичавшего мальчишки с тем большим старанием, что чувствовал свою вину перед ним за то, что так долго им пренебрегал. Прислушиваясь к поэтическому лепету своего юного соперника, он советовал сыну научиться сочинять латинские стихи – тогда лучше будут получаться у него и те, которые он пишет по-французски, освоить древнегреческий, чтобы иметь возможность читать Гомера, Софокла и Еврипида в оригинале, читать Библию в переводе Саси, погрузиться с головой в сочинения Шекспира, Данте, Корнеля, слово за словом смаковать Мольера: «Никто никогда не сможет писать лучше». Но неофиту при этом не следовало забывать и о современных авторах. Если говорить о Гюго, Александр Первый предлагал Александру Второму на выбор лучшие монологи из «Эрнани», «Король забавляется» и «Марион Делорм». И прибавлял: «Наконец, что касается меня, ты вполне можешь выучить рассказ Стеллы из „Калигулы“ и охоту Якуба на Льва, а также всю сцену из третьего акта между графом, Карлом VII и Аньес Сорель».

Дюма без ложной скромности помещал себя самого среди великих. Он ничуть не сомневался в том, что сын восхищается им. Время недоразумений прошло, наступили времена семейного согласия. Ему казалось даже, будто в этой новой атмосфере взаимопонимания он работает более энергично и вдохновенно. Едва закончив «Шевалье д’Арманталя» – роман, первый набросок которого уступил ему Огюст Маке, Дюма предложил тому же «поставщику» взяться вместе с ним за легкую пьесу «Брак во времена Людовика XV». Сюжет ее он кратко изложил будущему соавтору так: «Молодая девушка – совсем молоденькая и очень простодушная […] – вышла замуж за молодого человека, почти такого же молодого, как и она сама, но одержимого современной мыслью о том, что жизнь человека без страсти ничего не стоит. Своего рода подражателя Антони…» Александр мечтал о том, чтобы в этой комедии играла одна из последних его любовниц, Леокадия Эме Доз, рядом с его новой близкой подругой, мадемуазель Марс, которая собиралась покинуть сцену. В конце концов Огюст Маке, который и без того был слишком занят, от совместной работы отказался, и Дюма один написал эту живую и невинную развлекательную пьеску. Желая убедить Жака Доманжа в том, что его новое произведение можно выгодно продать, Александр объясняет ему: «Эта пьеса […] не хуже „Мадемуазель де Бель-Иль“, но в другом роде, и она будет иметь большой успех, особенно если будет играть мадемуазель Марс». Едва на рукописи успели просохнуть чернила, Дюма поспешил прочитать «Брак во времена Людовика XV» кружку знакомых аристократов, в числе которых были герцогиня де Шуазель, граф де Лаборд, князь Голицын, герцог де Люк и кое-какие особы, несколько менее знатные. Ида, пышно разодетая, присутствовала при чтении в качестве супруги автора. И у нее был случай насладиться совершенным триумфом! Она немедленно написала Жаку Доманжу: «Вы даже и представить себе не можете, какое впечатление произвела пьеса. Никогда не видела подобного восторга. […] Я нахожу, что это лучшая комедия нашего времени. Александр превзошел себя, и я думаю, что это лучше, чем „Мадемуазель де Бель-Иль“, так считаю я и так считают все, кто слушал пьесу. Так что прошу вас, дорогой друг, не прислушиваться к шуму, который поднимают Французский театр, этот дурак Бюлоз или газеты, не забивайте себе этим голову. Вы не знаете, что это за сброд, и не знаете причин, заставляющих их так говорить и действовать!»

На следующий же день после чтения новой пьесы герцог Лукки наградил автора, пожаловав ему Большой крест своего крошечного герцогства. Александр, который мог к этому времени уже похвастаться крестом Почетного легиона, орденом Изабеллы Католической, и тем, что преподнес ему Леопольд I Бельгийский, и шведским орденом Густава Вазы, и орденом Святого Иоанна Иерусалимского, был на седьмом небе от счастья. Он поручил Доманжу купить ему в Париже «локоть[71] зеленой ленты Вазы и локоть орденской ленты Изабеллы Католической». С этой целью «благодетелю» были отправлены образчики, цвета которых следовало соблюдать в точности. У Иды тоже голова кружилась от восторга при виде мужа, у которого грудь сверкала и переливалась, словно витрина магазина накануне Рождества.

Александр сто раз заслуживал таких почестей, считала она, вот только этими безделушками, как бы почетны они ни были сами по себе, семья не прокормится. Обидно, что при этом муж, каким бы он ни был чемпионом по скорости письма, не мог, оставаясь в разумных пределах, наращивать темп. «Он не смог бы работать больше, не подвергая опасности свое здоровье и свою репутацию, – объясняет она неизменному наперснику семейства, Жаку Доманжу. – Он трудился так усердно, что здоровье его довольно серьезно подорвано; кроме того, у него началась болезнь глаз, которая очень меня тревожит. Он посоветовался с двумя или тремя врачами, и все они в один голос предписали ему прежде всего полный отдых, по крайней мере на какое-то время». Однако предписывать Александру отдых было все равно что запрещать табак курильщику. Он был физически не способен выпустить из рук перо. «Брак во времена Людовика XV» был отправлен в Париж в двух экземплярах: один предназначался Асселину, секретарю герцога Орлеанского, другой – Жаку Доманжу: с поручением пристроить пьесу во Французский театр, что было – это и сам автор признавал – нелегкой задачей, поскольку доверенному лицу Дюма неминуемо должны были помешать в этом посредством «тысячи грязных подлостей» из-за того, что «госпожи любовницы министров и прочих не будут в этой пьесе играть».

«Брак во времена Людовика XV» был прочитан перед художественным советом 27 декабря 1840 года. Комедию приняли, оговорив лишь небольшие поправки, и Александр, хоть и был оскорблен подобными требованиями, тем не менее согласился пересмотреть текст, с тем чтобы слегка его «отшлифовать». Но тут возникли проблемы куда более серьезные: мадемуазель Марс, недовольная своей ролью, отказалась играть «графиню». Автор, испугавшись, как бы не впасть в немилость, принялся униженно молить актрису, стараясь смягчить ее сердце: «Пьеса была написана только для вас, для вас одной, – пишет он ей 7 января 1841 года. – […] Роль по-прежнему принадлежит вам». Однако и эта отчаянная мольба не смогла поколебать решимости мадемуазель Марс. Считая себя слишком старой для того амплуа, на которое ее предназначали, она сожгла все мосты и написала прошение об отставке. Положение сделалось еще более сложным, поскольку Бюлоз, к этому времени железной рукой управлявший Французским театром, так и не прислал двух с половиной тысяч франков, обещанных Дюма в качестве аванса. В конце января Александр, потеряв терпение, обратился к Жаку Доманжу с просьбой ускорить решение проблемы: «Вам, должно быть, так же, как и мне, неприятно поведение Бюлоза; если он отказывается выдать вам наличными две с половиной тысячи франков, напустите на эту скотину судебного исполнителя!» Тому же Жаку Доманжу, окончательно сделавшемуся поверенным четы, поручено было передать конфиденциальное письмо Александра Виктору Гюго: «Что вы думаете о возможности представить мою кандидатуру [во Французскую академию] в настоящее время? Разве не прекрасно было бы войти туда вместе? Повидайтесь с Понжервилем и Нодье, поговорите с ними об этом. Я знаю, что вы будете настолько же довольны тем, что я последую за вами, насколько я доволен тем, что вы меня опередили». Важно было еще сделать так, чтобы ловкий ассенизатор уболтал Асселина, заставил его разведать намерения Казимира Делавиня и, не подавая виду, расшевелить дремлющее расположение Шарля Нодье. Но, несмотря на все старания друзей, Дюма сознавал, что и для постановки его пьесы в «Комеди-Франсез», и для успеха его академической кампании лучше бы ему было самому быть на месте. «Поторопите репетиции, дорогой мой Доманж, – пишет он своему неизменному уполномоченному, – я подхвачу их на том месте, до которого они дойдут, и заставлю артистов оживиться».

В марте 1841 года чета Дюма вернулась во Францию. К этому времени Александр отказался не только от великолепной квартиры на улице Риволи, но даже и от той маленькой квартирки на улице Фобур-дю-Руль, где умерла его мать. Не имея теперь никакого постоянного жилья, они с Идой временно поселились в гостинице. За три месяца до них во Францию вернулся Фердинанд, и Александр радовался встрече с ним словно школьник. Принц показался ему еще более прекрасным, еще более мужественным и еще более ослепительным, чем представлялся в воспоминаниях. Дело в том, что Александра, хоть он и был большим любителем женщин, не оставляла равнодушным и мужская красота. Внешность его друзей усиливала не только его восхищение, но даже то уважение, которое он к ним испытывал. В его глазах Фердинанд был образцом телесного и умственного совершенства, озаренного чувственностью и восприимчивостью. Принц платил писателю взаимностью. Желая показать другу, насколько он к нему привязан, герцог Орлеанский заказал ему историю французской армии, и Дюма ухватился за эту возможность доставить удовольствие его королевскому высочеству и вместе с тем кое-что заработать, не слишком утомляясь.

К тому времени и в «Комеди Франсез» разногласия между Бюлозом и Доманжем тоже уладились без особого труда. Распределение ролей оказалось удачным, несмотря на отсутствие мадемуазель Марс. Отношения с «Веком» («Le Siécle»), где должен был печататься из номера в номер «Шевалье д’Арманталь», складывались благополучно, а издатель Макс Бетюн готов был отправить в типографию продолжение «Дорожных впечатлений» («Капитан Арена»). Еще один повод для радости доставил Александру его сын, которому вскоре должно было исполниться восемнадцать лет: мальчик страстно увлекался поэзией, как и сам он в молодости, писал стихи и мечтал, в свой черед, стать литератором. Найти в своем ребенке отголосок – пусть и приглушенный! – собственных талантов, собственных устремлений, разве может любой отец желать в этом мире чего-то лучшего?

Но не все в жизни шло гладко. Александр, возлагавший столько надежд на постановку «Брака во времена Людовика XV», по мере того как шли репетиции, начал думать, что ошибался в своих расчетах. Разочаровался ли он в самой пьесе или его не устраивала игра актеров? Возможно, дело было и в том, и в другом. Пересуды, не утихавшие за кулисами Французского театра, ничего хорошего не предвещали. Предвидя провал, драматург предпочел при нем не присутствовать и снова уехал вместе с Идой в Италию. Премьера состоялась без него 1 июня 1841 года. Умеренный успех, насмешливое презрение критиков… Как жаль, что мадемуазель Марс отказалась от своей роли! Ее талант и ее слава, несомненно, спасли бы положение.

За летние месяцы, проведенные во Флоренции, Александр переписал «Жанника-бретонца», бездарную драму Эжена Буржуа, которую не стал подписывать своим именем, чтобы не утратить из-за такого «малолитературного» произведения шансов стать членом Французской академии. Зато он усердно трудился над благородным и честолюбивым замыслом пьесы «Лоренцино», навеянной, как и «Лорензаччо» Альфреда де Мюссе, «Флорентийскими хрониками» Бенедетто Варки. На этот раз, ни на кого не рассчитывая, он решил переговоры с Французским театром провести сам. Оставив Иду во Флоренции, он вернулся в Париж, прихватив рукопись, и, преисполнившись решимости победить, 15 октября 1841 года с подъемом прочитал свою пьесу художественному совету. И она была принята – о поправках не возникло даже речи! В завершение ему еще и выплатили две с половиной тысячи франков аванса! Что же касается «Жанника-бретонца», автором которого Дюма отказывался себя признавать, рассчитывая тем не менее на получение своей доли от сборов, этому творению придется ждать до 27 ноября 1847 года: только тогда пьеса будет показана на сцене «Порт-Сен-Мартен». Тоже кусок хлеба на будущее, не будем привередничать! Тем более что «Лоренцино», несомненно, принесет неплохой доход.

Желая утешить мрачную Иду, которая чувствовала себя одинокой, Дюма пишет ей в конце декабря: «Пьеса [„Лоренцино“] двигается, с ней все в порядке […] Все это закончится к концу месяца, и, слава Богу, мне больше не придется с тобой расставаться, поскольку в наступающем году я не намерен ничего писать для театра».

Александр сбежал из Парижа в начале января 1842 года, когда актеры еще продолжали репетировать его драму на сцене «Комеди Франсез», и о провале пьесы, на которую он возлагал столько надежд, узнал во Флоренции. На публику эта прекрасная история, произошедшая во времена тиранического правления Александра Медичи и исполненная, как казалось автору, хитростей и ярости, попросту нагоняла скуку. А критика в очередной раз расправилась с Дюма, осыпав его насмешками. «Лоренцино» был снят с афиши после семи представлений. Жгучее оскорбление! Для того чтобы возместить денежные и моральные потери, Александр вознамерился написать адаптации «Макбета» и «Гамлета». Имея в запасе Шекспира, ему опасаться нечего. Тем не менее оказалось, что и это далеко не так! «Макбет», предложенный Французскому театру, был безоговорочно отвергнут: версия Дюма не имела счастья понравиться актерам, – что ж, вот еще один повод для глубокого разочарования в умственных способностях членов художественного совета… Однако разочарование разочарованием, но деньги-то нужны!

И снова неудача… Очередная поездка Дюма в Париж ровным счетом ничего не дала. Никому не нужны были ни его «Макбет», ни его «Гамлет». Неужели механизм драматурга Дюма, столь безотказно работавший, вдруг испортился? Александр не решался в это поверить. Тем более что, обманутый в своих литературных надеждах, был счастлив в любви. Едва приехав в Париж, он встретился с Виржини Бурбье, которая окончательно вернулась из Санкт-Петербурга в январе того же года. Чувство с обеих сторон не только возродилось, но и разгорелось ярким пламенем. Никогда не помешает подарить себе несколько дней радости, полагал неутомимый любовник, не забывая при этом и о жене. Едва покинув объятия Виржини, Александр неизменно писал Иде, желая укрепить ее хороший душевный настрой. Впрочем, вскоре он узнал, что жалеть ее не стоит труда: во Флоренции Ида влюбилась в двадцатичетырехлетнего мальчика, князя Виллафранка, герцога Спонара, маркиза Санта Лючия, который, должно быть, обрел в ней вторую мать. Что ж, тем лучше для нее! Поглощенная заигрываниями со своим ухажером, она даст Александру возможность спокойно работать.

Ну и пользоваться радостями жизни, конечно. Стремясь как можно дольше продлить тайные наслаждения, Виржини будет сопровождать Дюма, когда он отправится в обратный путь, и доедет с ним до Лиона, и только здесь любовники неохотно расстанутся.

Во Флоренции Александр вновь окажется во власти однообразия и скуки супружеской жизни, и вновь единственным его удовольствием станет работа. Только работа позволяла ему избежать хоть на время присутствия Иды, которая, принимая ухаживания своего поклонника, с удвоенной силой ревновала мужа, по привычке донимая упреками и вздохами.

В это время в Италию прибыла труппа французских актеров под руководством Долиньи; они намеревались ставить произведения Дюма: «Ричарда Дарлингтона», или «Антони», или «Нельскую башню», или «Анжелу». Зная, что для местной цензуры Дюма – безнравственный и даже проклятый автор, Александр предложил владельцу типографии Бателли поменять обложки на томах, содержавших упомянутые пьесы, с тем чтобы книги были представлены покупателям под другими заглавиями и приписаны Эжену Скрибу, писателю, которого стыдливое итальянское правительство считало лучшим другом семей. Благодаря этой уловке обманутая цензура позволила сыграть все четыре пьесы, которые прошли с большим успехом. Дюма уверял, будто в высших сферах поговаривали даже о том, чтобы наградить Скриба Крестом командора ордена Святого Иосифа.

Едва вернувшись во Флоренцию, Александр завел себе во французской колонии нового друга: молодого принца Наполеона Жозефа, сына бывшего короля Жерома – двадцатилетнего юношу с «глубоким и верным умом». Александр испытывал по отношению к нему чувства еще более отеческие, чем по отношению к собственному сыну. С каждым разговором, с каждым взглядом друг на друга они все более сближались. В конце концов было решено совершить вместе «наполеоновское паломничество», сделав его целью остров Эльбу. Добравшись до Ливорно, друзья поднялись там по трапу на хрупкое суденышко, носившее пророческое имя «Герцог Рейхштадтский». Небольшая буря достаточно сильно потрепала кораблик, чтобы придать приключению волнующий оттенок опасности, но славный обед, которым угостил их губернатор, помог восстановить силы. На следующий день они отправились охотиться на остров по соседству с Пианозой. С Пианозы можно было разглядеть скалу в форме сахарной головы, возвышавшуюся над водой на две или три сотни метров и населенную, как им сказали, дикими козами. Скала носила имя острова Монте-Кристо. Странное звучание этого слова поразило слух Александра. Он погрузился в задумчивость, а затем, когда Наполеон Жозеф вслух удивился его долгому молчанию, сообщил, что в память об этом путешествии один из своих следующих романов назовет «Монте-Кристо».

Вернувшись во Флоренцию 13 июля 1842 года, Александр, узнавший во время своей поездки о том, что сети двух бедных рыбаков с острова Эльба были порваны судами французского флота, маневрировавшего в тех краях, решил отправить королеве Марии-Амелии, матери Фердинанда, ходатайство о том, чтобы благодаря ее милосердной помощи им по крайней мере возместили понесенный ущерб. Должно быть, Наполеон Жозеф, обладавший добрым сердцем, поддержал намерение друга.

Восемнадцатого июля юный принц пригласил Александра на обед к своему отцу, экс-королю Жерому, и Дюма оценил оказанную ему честь словно еще одну награду. В назначенный час Наполеон Жозеф встретил старшего друга на ступенях дворцовой лестницы. Лицо принца было печальным, он только что получил из Франции страшную весть: Фердинанд Орлеанский умер 13 июля, иными словами – в тот самый день, когда Александр писал к Марии-Амелии, прося ее о благосклонном вмешательстве в участь двух рыбаков. Несчастье случилось так: герцог возвращался из Пломбьера, где его жена лечилась водами; когда он проехал Нейи, у ворот Майо, лошади, впряженные в его коляску, внезапно понесли, коляску сильно тряхнуло, и герцог вылетел из нее. Несколько часов спустя Фердинанд, у которого был сломан позвоночник, скончался, не приходя в сознание. Сломленному горем Александру показалось в ту минуту, когда он об этом узнал, будто и его собственная жизнь подошла к концу. «Смерть – сочетание букв неизменно чудовищное, но насколько же еще более чудовищным становится оно в некоторых случаях! – напишет он. – Умереть в тридцать один год, умереть таким молодым, таким красивым, таким благородным, таким великим, с таким будущим! Умереть, когда зовешься герцогом Орлеанским, будучи наследным принцем, которому предстоит стать королем Франции!»

Александр ушел в дальний угол сада. Хозяева дома, сами бесконечно удрученные, сочувственно отнеслись к его скорби. Когда экс-король Жером попытался его утешить, Александр простонал: «Монсеньор, позвольте мне оплакать Бурбона в объятиях Бонапарта!», затем попросил разрешения удалиться. «Мне необходимо было побыть наедине с собой. Мои воспоминания – это было все, что осталось мне от принца, который так меня любил…»

Заупокойную мессу по Фердинанду должны были отслужить третьего августа в соборе Парижской Богоматери, похороны назначили на следующий за этим день в Дре. Александр мгновенно принял решение. Если он будет гнать во весь опор, может поспеть вовремя! Оставив Иду во Флоренции, он отправился в Геную, а там сел на пароход, идущий в Марсель, откуда намеревался без остановок двигаться к Парижу. В дороге Александр встретил друга, Адольфа Эннери, который, видя, что Дюма погружен в мрачные мысли, предложил ему, воспользовавшись этой поездкой, вдвоем на скорую руку сочинить пьесу, лучше всего – комедию. Александр нехотя согласился на это развлечение. «Между Генуей и Шамбери, – расскажет он после, – пьеса была написана». Он и сам удивлялся тому, что смог сделать: да что же такое должно произойти, чтобы он отказался от литературного труда? Не является ли страсть к сочинительству скрытой болезнью, пороком, ведущим к закабалению, к рабству?

Неважно, что эта невысоких достоинств пьеса, получившая название «Галифакс», была создана под грохот колес и стук лошадиных копыт. Ее поставят годом позже в Варьете, никакого успеха она иметь не будет, но она по крайней мере дала Александру возможность на несколько часов отвлечься от своего беспросветного горя.

Утром 3 августа он уже был в Париже. Секретарь герцога Орлеанского, Асселин, рассказал Дюма, что тело покойного было отдано под скальпель доктора Паскье, которому поручили сделать вскрытие, – тому самому доктору Паскье, который несколькими годами раньше разделывал фазана во время пикника в Компьене, что повлекло за собой печальное предсказание собственной кончины, сделанное его королевским высочеством.

Александр вспомнил эту сцену, и сердце его мучительно сжалось. Ему удалось унести с собой реликвию, которую он будет благоговейно хранить: запятнанное кровью полотенце, которым обернули после несчастного случая голову герцога. Позже он напишет в «Вилле Пальмиери»: «В голосе герцога Орлеанского было гипнотическое, завораживающее очарование. Я больше никогда не встречал, даже у самых обольстительных женщин, ничего подобного этому взгляду, этому голосу. […] Когда у меня было горе, я шел к нему; когда у меня случалась радость, я шел к нему; он делил со мной пополам и радость, и горе».

Церемония в соборе Парижской Богоматери была нестерпимо долгой и давяще торжественной. Дюма, затерянный в толпе, даже не смог по окончании мессы приблизиться к катафалку. Сев в карету с тремя школьными друзьями принца: Фердинандом Леруа, Гильемом и Боше, – он поехал в Дре. Прибыв туда к вечеру и поняв, что сильно утомлен «девятью ночами без сна», едва найдя себе ночлег, он рухнул на постель и крепко уснул. На рассвете его разбудила дробь барабанов Национальной гвардии, возвещавшая о начале погребения. Вскочив, Дюма оделся и выбежал на улицу. Похороны уже начались. Впереди тела, заключенного в гроб, несли урну – в ней покоилось сердце герцога Орлеанского. Огромная безмолвная толпа медленно брела за гробом. Александр боялся, что его не впустят в маленькую семейную часовню, но ему все же удалось туда пробраться и издали увидеть короля Луи-Филиппа, кусавшего платок, чтобы заглушить рыдания. Отзвучала молитва об усопших, гроб начали опускать в склеп. И в этот миг Дюма замер, ошеломленный странным совпадением. Ровно четыре года тому назад, день в день, тоже четвертого августа, он хоронил мать в Вилле-Котре. Но он не посмел сказать об этом его величеству, когда подошел к нему с соболезнованиями. Убитый горем Луи-Филипп даже не смог найти в этот момент ни единого слова благодарности для друга своего сына, который проехал в почтовой карете пятьсот лье, чтобы склониться перед останками того, чью кончину оплакивала вся Франция.

Когда все закончилось, у Александра не оставалось ни малейшего желания продолжать свое пребывание в Париже. Как бы он ни был опечален, ему надо было возвращаться в Италию, снова выслушивать от жены последние сплетни, снова склоняться над чистыми белыми страницами…

Когда Дюма пересекал границу, ему казалось, что за спиной у него осталась груда развалин. Но кого же, в самом деле, он потерял во время этого трагического происшествия: лучшего своего друга или себя самого?