"Александр Дюма" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)

Глава IX Драка из-за «Христины»

«Куй железо, пока горячо», «Не почивай на лаврах», – ежедневно твердил сам себе Александр, опасаясь утонуть в самодовольстве из-за того, что настолько удачно все устроил с постановкой «Генриха III». Все еще оглушенный шумом, который поднялся вокруг его пьесы, он чувствовал, что не в силах немедленно засесть за другое сочинение такого же масштаба. И решил воспользоваться своей новорожденной славой для того, чтобы склонить герцога Орлеанского снова принять его на службу, доверив ему спокойную должность библиотекаря.

Его королевское высочество заставил себя уговаривать, но все же позволил Дюма присоединиться к мирным трудам двух «ветеранов» герцогской библиотеки – Жана Вату и Казимира Делавиня. Первый встретил его добродушно, второй – холодно, недовольный появлением в тихом книжном царстве чересчур беспокойного молодца. Но Александр проявлял так мало усердия, что никак не мог нарушить их привычек, и в конце концов оба библиотекаря смирились с мимолетным «ассистентом». Что же касается самого Дюма, если в стенах библиотеки он показывался редко, то покрасоваться в парижских салонах случая не упускал.

Больше всего ему нравилось бывать у Нодье в его служебной квартире при библиотеке Арсенала. Шарлю Нодье было тогда около пятидесяти, это был удивительно образованный, красноречивый и любезный человек. Каждое воскресенье у него собирались к ужину писатели, известные своим умом и талантом. Гюго, Ламартин, Мюссе, Виньи были особенно желанными гостями. Дюма вскоре стал в этой компании своим. Ему всегда оставляли место между дочерью хозяина дома, Мари Нодье, в которую все молодые люди были более или менее влюблены, и госпожой Нодье, которая мягко и дипломатично правила беспокойным мирком друзей мужа. В восемь часов, покончив с десертом, Шарль Нодье прислонялся спиной к камину и начинал весело болтать, перемежая воспоминания с остроумными и парадоксальными замечаниями о литературе. После него иногда выступал с какой-нибудь прихотливой импровизацией Александр. Несмотря на то что образование его было поверхностным и обрывочным, он очаровывал слушателей врожденным умением рассказывать. Некоторое время спустя Шарль Нодье, повернувшись к Гюго и Ламартину, обычно заявлял: «Хватит с нас на сегодня прозы: теперь давайте стихи!» – и по его просьбе один из прославленных гостей читал собственные сочинения, услаждая чувствительные души. В десять часов Шарль Нодье, привыкший ложиться рано, покидал друзей, предоставляя им продолжать вечер без него. Мари Нодье садилась к фортепьяно. Поначалу ее благоговейно слушали, затем сдвигали стулья и кресла и устраивали танцы или болтали до часу ночи. Покидая эту мирную гавань духовной гармонии, Александр всегда думал о том, каким чудом стареющему писателю удается достичь такого согласия между искусством сочинителя и счастьем жизни в семье.

Сам он не знал, как обрести это драгоценное равновесие между работой и чувством. Женщины, которых он любил, изводили его по разным, но равно эгоистическим поводам. Он удобно устроил Мари-Луизу, да и Мелани с матерью благодаря ему переехали в дом по соседству с ней, он снял неподалеку квартиру для себя самого, увез Лор Лабе с маленьким Александром в деревушку Пасси, славную своим здоровым воздухом и чистой водой, – и что же? Все им недовольны! Мари-Луиза обижается на то, что он бросает ее, больную, и пропадает за кулисами, Виржини Бурбье требует, чтобы за ее благосклонность он написал для нее большую роль в следующей пьесе, а Мелани, ревнуя к многочисленным соперницам, угрожает разрывом, если он не образумится.

Мелани и впрямь то и дело принималась осыпать Дюма упреками в непостоянстве и похотливости. Сама она в любви предпочитала всему остальному осторожные подходы, медленно уступающую стыдливость, клятвы, вырванные силой среди слез и вздохов. Словом, ей больше хотелось быть желанной, чем получать наслаждение. Соитие в глазах этой женщины было всего лишь приземленным завершением божественных радостей ожидания. Но для Александра-то любые «подготовительные работы» имели смысл лишь в том случае, если они завершались высшим наслаждением обладания!

В конце концов бесконечные укоры, страхи и запоздалые раскаяния Мелани прискучили ему не меньше, чем жалобы вечно больной и всем недовольной матери. Потеряв терпение, он пишет любовнице: «У меня есть мать, она меня терзает. У меня есть сын, который пока ничем помочь не может. У меня есть сестра, но ее все равно что нет. И если, кроме них, и ты являешься с упреками вместо утешений – Господи, что же мне делать? Собрать необходимое для того, чтобы прожить одному, покинуть мать, сына, родину и жить в изгнании, как какой-нибудь бастард безродный?» В своей жестокой невинности он желал, чтобы все женщины, которых он осчастливил, сделав своими избранницами, мирились с его пренебрежением, его хвастовством, его изменами – одним словом, чтобы они не мешали ему работать и развлекаться на свой лад, довольствуясь терпеливым и безмолвным ожиданием момента, когда ему захочется их увидеть.

Стремясь ускользнуть от начавшей его тяготить Мелани, он внезапно решил отправиться в Шартр, к сестре, которая после успеха «Генриха III» очень гордилась близким родством с автором. Однако, прожив у Эме четыре дня, он перебрался в Нант, оттуда – в Пембеф, чтобы посмотреть на океан и подышать вольным воздухом. Дюма надеялся, что созерцание величественного пейзажа поможет ему очиститься от городской суеты, считал, что писателю иногда бывает полезнее любоваться природой, чем рыться в книгах и бумагах. Тем не менее даже тогда, когда он полагал, будто далек от неожиданных и неправдоподобных театральных совпадений, они его настигали… если только он сам бессознательно не создавал их.

За завтраком в пембефской гостинице он познакомился с четой новобрачных, которая на следующий день должна была отплыть на французской трехмачтовой шхуне «Полина» в Гваделупу, где у мужа было большое поместье. Молодая жена, хоть и была влюблена по уши, все же грустила, расставаясь с родными самое меньшее на три года. Александра тронула ее печальная улыбка, и он предложил голубкам навестить их на судне перед самым отплытием и передать матери путешественницы письмо от нее. Но едва он поднялся на борт, капитан тут же пригласил его позавтракать: беспокоиться не о чем, когда понадобится, шлюпка лоцмана доставит гостя на берег! Александр принял приглашение и при этом чувствовал себя так, словно отдался на волю какого-то фантастического приключения. Ощущение еще усиливалось оттого, что его соседка по столу, такая очаровательная и такая встревоженная, носила то же имя, что и корабль: ее звали Полиной. «На какое-то мгновение мне захотелось не сходить на берег до самой Гваделупы», – напишет он позже. И еще: «Завтрак сделал нас друзьями, расставание – едва ли не братом и сестрой». Он всегда испытывал душевную боль, если приходилось расставаться с прелестной незнакомкой, не успев прижать ее, полную счастья, к своей груди. Тем не менее он смирился с неизбежным. Как знать, не было ли дальнейшее послано ему в наказание за то, что пожелал жену ближнего?

Едва Дюма успел занять место в шлюпке лоцмана, как ураган разорвал небесный свод и море разбушевалось. Моряку пришлось спустить парус, и дальше он, как мог, шел на веслах. К тому времени, как добрались наконец до берега, Александр вымок до нитки. Отыскав в Сен-Назере постоялый двор и стаскивая у весело горевшего огня ледяную одежду, он ругал себя за то, что вздумал заниматься молодой четой, о которой больше никогда в жизни, должно быть, и не услышит. Тем не менее, верный своему обещанию, на следующий день отнес письмо Полины ее матери.

Когда Александр вернулся в Париж, ему показалось, будто он совершил долгое путешествие, но на самом деле эта краткая перемена обстановки ему не помогла. Снова на него навалились денежные проблемы. Он по десять раз считал и пересчитывал, и все получалось, что выручка от «Генриха III» и его жалованье помощника библиотекаря, вместе взятые, не дают возможности держать двух прислуг – для себя и для Мари-Луизы – и платить за четыре квартиры: за свою, на улице Университета, за холостяцкое жилье, которое он только что нанял в Севре, за квартиру матери на улице Мадам и за ту, где жила Лор Лабе, в Пасси. После тщетных попыток пристроить свою новую пьесу, «Длинноволосая Эдит», во Французский театр, а затем в Одеон он решил вернуться к «Христине» и немного ее подправить. Гюго к этому времени как раз закончил «Марион Делорм» и намеревался читать свою пьесу у художника Ашиля Девериа в присутствии Тейлора, Виньи, Сент-Бева, Мериме, Мюссе, Бальзака, Делакруа и Дюма. Встреча, стоящая того, чтобы войти в историю: и достоинства пьесы, и достоинства собравшихся ее послушать были велики! Дюма, которому всегда с трудом давались стихи, был поражен тем, с какой естественностью струилась великолепная поэзия Гюго. Можно подумать, будто для этого чертова Виктора рифмы не становятся препятствием, а лишь подстегивают его мысль. Однако если Дюма и восхищался музыкальным строем «Марион Делорм», драматическое содержание не произвело на него ровно никакого впечатления. Последнее сочинение собрата по перу не только не навело его на мысль отступиться, но, напротив, побудило вступить с ним в соревнование и, если получится, превзойти.

Полный решимости, Дюма переписывал «Христину» сцена за сценой, добавив роль для Виржини, которая попросила его об этом в постели. А пока он в поте лица трудился, переделывая свою шведскую драму, «Марион Делорм» Гюго, хотя и принятая «Комеди Франсез», встретила категорический запрет цензуры. Александр, возмущенный этой тупой реакцией, высказал протест в напыщенном стихотворении, опубликованном в «Сильфе». Он обличал «мертвящее дыхание» тех, кто «сгустил мрак», чтобы надежнее загасить «трепещущее пламя» автора. Гюго поблагодарил его за этот дружеский жест и утешился после неудачи, постигшей «Марион Делорм», взявшись за «Эрнани».

Александр же тем временем с тайным ликованием выслушал известие о провале 13 октября «Христины» Фредерика Сулье в Одеоне: поскольку одноименную пьесу Бро в свое время постигла та же участь, путь для «Христины» Дюма был свободен. У дальновидного директора театра Феликса Ареля были на этот счет свои соображения: если шведская королева вдохновила стольких авторов, значит, что-то такое в ней есть. И теперь все дело было лишь в том, чтобы суметь выгодно показать это «что-то».

Стремясь уговорить Александра испытать судьбу, несмотря на то, что Фредерика Сулье, взявшегося за тот же сюжет, постигла неудача, Арель написал без обиняков: «Дорогой Дюма, что вы скажете в ответ на предложение мадемуазель Жорж: немедленно играть вашу „Христину“ в том же театре и с теми же актерами, которые играли „Христину“ Сулье? […] Не думайте, будто вы тем самым задушите пьесу, написанную вашим другом. Вчера она умерла естественной смертью». Александр, которого покоробила бестактность такого подхода, переслал письмо Сулье, сопроводив следующим комментарием: «Дорогой Фредерик, прочти это письмо. Какой же он негодяй, твой друг Арель!» Сулье, нисколько не удивленный, вернул другу письмо директора Одеона, приписав внизу страницы: «Дорогой Дюма, Арель – не мой приятель, а директор театра. Арель никакой не негодяй, а спекулянт. Я не поступил бы так, как поступил он, но я посоветовал бы ему поступить именно так. Собери обрывки моей „Христины“ – заранее предупреждаю тебя, их будет много, – отдай первому попавшемуся старьевщику и играй свою пьесу».

Избавленный таким образом от сомнений, Дюма принял предложение Ареля, который, к счастью, был не только директором театра, но и любовником мадемуазель Жорж. До него в числе ее любовников, среди прочих, побывали Наполеон и царь Александр I, и двойная слава предшественников бросала свой отблеск на того, кто сменил их в объятиях актрисы.

Автор «Христины» слишком почтительно относился к историческим событиям, для того чтобы не оценить выпавшую ему удачу: его пьеса заинтересовала прославленную актрису. Эта моральная поддержка пришлась как нельзя более кстати, поскольку его сердечные дела тогда особенно осложнились по вине дурацкого мужа Мелани. Надо же до такого додуматься: Вальдор, которому наскучило прозябать в тионвильском гарнизоне, грозился прибыть в Париж на время отпуска! А отпуск неизбежно влечет за собой интимные отношения! Оказавшись на месте, капитан не преминет воспользоваться своими супружескими правами! Этого Александр, хотя сам верности не соблюдал, потерпеть не мог. Постоянно бывая вместе с ним в салонах, Мелани в глазах всего света была его признанной сожительницей, чем-то вроде морганатической супруги, и, как он считал, обладала всеми ее привилегиями и обязанностями. Он же просто на посмешище себя выставит, если подруга станет изменять ему с мужем! Втайне польщенная этой вспышкой ревности, Мелани еще сильнее ее разжигала, уверяя любовника в том, что никак не может противиться приезду мужа, которого ей в конце-то концов не в чем упрекнуть. Александр пришел в ярость: она принадлежит ему, и только ему одному! Когда говорит сердце, законы умолкают! Продолжая встречаться с Виржини Бурбье, он клялся Мелани, что близок к помешательству, и даже угрожал убить, если она посмеет открыть свою дверь этому невесть зачем объявившемуся Вальдору. Стремясь избежать развязки, которая в театре была бы превосходной, но в реальной жизни причинила бы множество неприятностей, Александр поговорил с одним из своих друзей в военном министерстве и добился того, чтобы отпуск злополучному капитану интендантской службы отменили. Однако Вальдор не сдался и отправил начальству еще одно прошение. Когда же он наконец поймет, что жена не хочет видеть его в Париже? Александр снова и снова являлся в министерство, его постоянно видели то в одном, то в другом кабинете. Его старания не пропадали даром – военные власти продолжали отказывать Вальдору. «Трижды разрешение на отпуск, уже готовое к отправке, было уничтожено, разорвано или сожжено […], – не без гордости пишет Александр в своих мемуарах. – Муж так и не приехал».

Уладив дело таким образом, Александр смог на время отвлечься от своей любовницы Мелани, чтобы полностью посвятить себя своей героине, шведской королеве Христине. Прочел первый раз пьесу в узком кругу, в присутствии «литературных советников», Сент-Бева и Тиссо, но чтение лишь наполовину увенчалось успехом: «Христина» была ими принята с поправками. Взбешенный Александр потребовал второй читки, и пятого декабря актеры, призвавшие Жюля Жанена, чтобы подкрепить свое мнение, окончательно приняли «Христину». Однако Арель оставался по-прежнему настроен скептически. Походив достаточно долгое время вокруг да около, он явился к автору рано утром, едва ли не подняв того с постели, и предложил переписать драму прозой. Александр вскипел: вот это оскорбление! Как смеет Арель предлагать «поэту» (коим полагал себя Александр!) разломать с таким трудом составленные стихи, выбросить рифмы, которыми он так гордился, придумывая их бессонными ночами? Уязвленный в своей гордости, Дюма отказался пойти на такое святотатство. «Нечего и говорить, – напишет он потом, – что я рассмеялся ему в лицо, а после выставил за дверь».[46]

Поняв, что этого неисправимого рифмоплета ему не переубедить, Арель сдался и начал репетировать пьесу в том виде, в каком она была. Христину играла мадемуазель Жорж, Мональдески – Локруа. Что касается Виржини Бурбье, для которой Александр написал роль Паулы, пажа-травести, она больше не участвовала ни в спектакле, ни в личной жизни автора. Соблазнившись более выгодным контрактом, Виржини покинула «Комеди Франсез» ради французского театра в Санкт-Петербурге. Что же, выходит, у Александра никого не остается, кроме Мелани, чтобы развеяться после утомительного дня? Отчего же! К счастью, за кулисами полным-полно прелестных актрис, неравнодушных как к его представительной внешности, так и к рекомендациям, которыми он мог помочь их карьере. И пока драматург порхал от одной к другой, оказалось, что цензура запретила «Христину». «Сначала „Марион Делорм“, потом „Христина“, – отмечает Дюма. – Цензура явно вошла во вкус!» Он, не откладывая дела в долгий ящик, отправился к одному из своих цензоров, безвестному писателю, но влиятельному академику Шарлю Брифо, и попытался убедить его в том, что попавшая в немилость пьеса не содержит ничего опасного. Однако Брифо оставался неумолим, он вменил автору в вину то, что у него Христина, говоря о шведской короне, произносит такие слова: «Это королевская игрушка, найденная в моей колыбели». Разве подобная реплика не представляет собою оскорбления, нанесенного божественному праву монархического наследования? И как можно потерпеть, чтобы та же Христина отправляла свою корону Кромвелю, который отдает ее переплавить словно заурядное украшение? Лишившись надежды сломить упрямство Брифо, Александр при помощи интриг добился встречи с Анри де Лурдье, главой цензурного комитета. Но тот оказался еще более непримиримым, безоговорочно осуждая пьесу. «В конце концов, сударь, – сказал Лурдье в завершение разговора, – все, что вы могли бы еще прибавить, бесполезно: до тех пор, пока трон будет занимать старшая ветвь, и до тех пор, пока я буду заниматься цензурой, ваше произведение останется под запретом». «Что ж, хорошо, – ответил Александр, холодно и насмешливо поклонившись, – я подожду!»[47]

Оставалась последняя надежда: он решил заинтересовать трудной судьбой своей пьесы фаворитку покойного Людовика XVIII, сохранившую большое влияние при дворе, «милейшую и умнейшую мадам дю Кайла». Попытка даром не пропала. Прошло несколько дней – и ловко одураченный цензурный комитет пересмотрел свое суждение, позволив играть «Христину» без существенных поправок.

Тем временем Виктор Гюго одержал 25 февраля 1830 года блестящую победу со своим «Эрнани». Распаленные успехом «Генриха III» Дюма, молодые люди из клана романтиков – все с такими же растрепанными волосами и в тех же причудливых одеяниях – дали себе волю и на премьере «Христины». Они всласть натешились, громогласно выражая восхищение этим гениальным прославлением «кастильской чести». Их убеленные сединами противники, напротив, задыхались от ярости. И все это служило добрым предзнаменованием для нового поколения, одним из самых заметных представителей которого был Александр. «Генрих III», «Эрнани», «Христина» – «та же самая битва», объявил он, потирая руки.

Между репетициями своей пьесы Дюма навестил мадемуазель Жорж. Эта любовница Ареля и тайная советчица Жюля Жанена в свои сорок три года все еще была очень привлекательна. Высокая, дородная, сияющая здоровьем, она охотно принимала гостей, одновременно принимая ванну. Так случилось и с Александром, который, несмотря на весь свой опыт, пришел в смятение, глядя на то, с какой грацией артистка время от времени поднимает над водой то одну, то другую руку, чтобы подколоть золотой шпилькой выбившуюся прядь волос. Это движение порой позволяло увидеть начало груди, которая, по его словам, казалась «изваянной из паросского мрамора». Дюма с трудом овладел собой, чтобы не поддаться искушению и не присоединиться к водным забавам хозяйки дома, но ведь своим натиском он мог бы поставить под удар успех «Христины»: так мало надо, чтобы пьеса, которую явно ждало прекрасное будущее, потерпела провал! Да еще к тому же политические события заставили публику отвлечься от театра. Вот уже несколько дней атмосфера в городе была грозовая. Пресса неистово обрушилась на правительство, чья проявляющаяся по любому поводу авторитарность возмущала всех здравомыслящих людей. Король повсюду видел покушения на его верховную власть, а безраздельно преданный ему Полиньяк множил меры устрашения, направленные против тех, кого подозревали в подрывной деятельности. Двести двадцать один либеральный депутат подписал декларацию, в которой говорилось о праве граждан участвовать в «обсуждении государственных проблем». В ответ Карл Х прекратил деятельность палаты депутатов. Было ли это прелюдией к новой революции? А если да? Но ведь надо было жить, писать, придумывать сценическую игру, рассылать приглашения на премьеру – и все с этой постоянной угрозой за спиной?

Фредерик Сулье, присутствовавший 29 марта на генеральной репетиции «Христины», предупредил Александра о том, что, по его сведениям, назавтра готовится заговор. Верный товарищ опасался, что сторонников автора окажется недостаточно, они не смогут заглушить голоса недовольных, и попросил пятьдесят мест в партере для того, чтобы разместить там рабочих своей лесопилки: эти неотесанные парни, получив должные наставления от своего хозяина, сумеют, уверял он, заставить подстрекателей из вражеского лагеря умолкнуть. Сделка была заключена. 30 марта, в семь часов вечера, едва взвился занавес, поднялся оглушительный шум. Защитники умирающего классицизма вопили и свистели. По знаку Фредерика Сулье его рабочие ответили не менее громогласно. Со всех сторон неслись крики: «Негодяи! Дураки в париках! Убожества! Жеманницы из отеля Рамбуйе!» Эти крики временами заглушали голоса актеров. Правда, понемногу шум улегся, и аплодисменты перекрыли возмущенный ропот. А когда Христина при виде раненого Мональдески, лежащего у ее ног, обратилась к отцу Лебелю со словами: «Ну что ж, мне жаль его, отец… Пусть его прикончат!» – большая часть зрителей, казалось, была покорена. Оставался лишь эпилог. Однако сцена, во время которой Христина объясняет, что побудило ее к убийству, вышла затянутой, внимание зрителей ослабело, в партере и на балконах начали кашлять, вертеться, перешептываться. Хуже того: когда развенчанная королева спросила у врача, долго ли ей еще ждать смерти, какой-то шутник вскочил с кресла и завопил: «Если через час она не умрет, я уйду!»

Представление закончилось, но Александр, успевший за это время несколько раз перейти от тревоги к надежде и обратно, не мог понять, какой приговор вынесен его «Христине», что это – успех или провал? Только в одном он был теперь совершенно уверен: эпилог надо убрать, а несколько неудачных четверостиший срочно переделать.

Дюма пригласил к себе на ужин после спектакля двадцать пять человек из числа своих друзей. Мелани принимала гостей, среди которых были Гюго, Виньи, Буланже, Планш, Теодор Вильнав… Одни только знатоки. За столом обсуждали поправки, необходимые для успешного «хода» пьесы. Александр был согласен с тем, что «Христину» придется почистить, но успеет ли он исправить все, что надо, и дать актерам возможность прорепетировать все в целом до завтрашнего представления? От волнения у него пропал аппетит. Бедняга недооценил истинно братское великодушие иных писателей, у которых талант сочетается с благородством! Гюго и Виньи немедленно предложили ему свои услуги: они закроются в кабинете и займутся «приведением в порядок» пьесы, в то время как автор с остальными гостями продолжит пировать в соседней комнате. «Они работали четыре часа без передышки так же добросовестно, как если бы работали на себя, а когда выбрались на волю и увидели, что все уже легли и спят, не стали никого будить, оставили рукопись на камине и ушли – два соперника – рука об руку, словно братья».[48]

Утром Александр, измученный вчерашними волнениями, еще дремал. Вдруг кто-то постучал в дверь. Мгновенно проснувшись, он поспешил открыть. Перед ним предстал книготорговец Барба, который пришел предложить ему двенадцать тысяч франков за право напечатать рукопись «Христины»: вдвое больше того, что автор получил за рукопись «Генриха III»! На этот раз сомнений не оставалось. «Это успех!» – провозгласил Александр. И решил первым делом расплатиться с несколькими кредиторами, а книгу посвятить герцогу Орлеанскому, который всегда был рядом с ним в трудную минуту. Неблагодарность Дюма с детства считал главным пороком низменных душ и потому, едва достигнув сознательного возраста, решил вести себя достойно.

Второе представление, с текстом, исправленным Гюго и Виньи, завершилось дружными аплодисментами и многочисленными вызовами. Газеты в целом были настроены доброжелательно. Конечно, кое-где встречались злобные выпады. Так, Филарет Шаль написал в «Парижском обозрении» («La Revue de Paris»), что новая пьеса Александра Дюма представляет собой «немыслимую мешанину», а «Театральный курьер» уверял, будто «мадемуазель Жорж – это огромная круглая тыква в женском обличье», успех же пятиактной пьесе обеспечили «бесчестные клакеры». Как бы там ни было, дело было сделано, интерес у зрителей пробудился, и зал неизменно оказывался полон.

Как-то вечером, когда Александр шел через площадь Одеона, рядом с ним остановился фиакр. Сидевшая в нем женщина выглянула наружу и окликнула его: «Господин Дюма!» Узнав в ней актрису Мари Дорваль, очаровательную возлюбленную Виньи, Дюма поклонился. Выяснилось, что Мари видела спектакль и все еще не может прийти в себя от волнения. «Ну, садитесь же рядом, ну, поцелуйте же меня! – воскликнула она. – У вас большой талант, и вы неплохо понимаете женщин!» Когда такая пленительная молодая особа говорит драматургу, что он «неплохо понимает женщин», ему незачем и ждать лучшей похвалы. Александр сел в фиакр, обнял Мари Дорваль и запечатлел на ее щеке почтительный поцелуй. Приведет ли когда-нибудь этот простой знак дружбы к более близким отношениям? Он не смел на это надеяться, но, несмотря на восхищение и признательность, которые испытывал к Виньи, решил, что не отказался бы от такого романтического приключения.

Когда Дюма думал теперь о своих отношениях с женщинами, ему иногда казалось, будто он живет не в цивилизованном городе, но в джунглях, где царит закон силы и где все позволено. Добыча принадлежит тому, кто сумеет ею завладеть.

Не переставая мечтать о прелестях Мари Дорваль, Александр тем не менее заинтересовался еще одной актрисой, с которой только что познакомил его Фирмен. Ее настоящее имя – Белль Крельсамер, по сцене – Мелани Серр. Еще одна Мелани в его жизни! Удобства ради он предпочел сохранить за новой подругой ее странное имя Белль. Она была наполовину еврейкой, наполовину эльзаской, и у нее, по его рассказам, были «черные как смоль волосы, бездонные синие глаза, нос прямой, как у Венеры Милосской, и жемчужные зубы». Между двумя интрижками она в свое время стала любовницей Тейлора и родила ему дочь. В благодарность тот распахнул перед ней двери «Комеди Франсез». Но, поскольку талант Белль был менее очевиден, чем красота, ее не взяли в пайщики театра, пришлось довольствоваться провинциальными гастролями. Как только она вернулась в столицу, Александр решил заняться ее делами как следует. Он очень старался любым путем втиснуть ее в труппу «дома Мольера». Увы! Красавицу Белль сочли недостойной играть репертуар Французского театра. Что оставалось делать? В утешение он снял для неудачницы хорошенькую квартирку в доме семь по улице Университета – в двух шагах от дома, где жил сам. Доказательства едва зародившейся любви, которые он ночь за ночью ей дарил, нисколько не мешали ему ни усердно волочиться за Мари Дорваль, ни заверять в неизменной привязанности и верности Мелани. И как бы последняя могла в нем усомниться после того, как именно его стараниями забеременела? Вот и еще одно неожиданное осложнение!

Боясь огласки, Мелани хотела уехать вместе с матерью в принадлежавшее семье поместье в Ла Жарри, где, по ее разумению, и следовало появиться на свет драгоценному плоду незаконной любви. Она уже складывала вещи… Перед самым отъездом Мелани Александр поделился с ней замыслом, на который возлагал величайшие надежды: ему хочется написать для театра их собственную историю, чуть-чуть, конечно, «подправленную». В этой пьесе, пока еще только задуманной, он выведет человека, который, будучи застигнут мужем женщины, только что ставшей его любовницей, заколет ее кинжалом, утверждая, будто убил за то, что она отказалась ему принадлежать. Таким образом, герой пьесы, желая спасти доброе имя любимой женщины, признает, что тщетно старался ее соблазнить, и взойдет на эшафот, так и не открыв истинной природы их взаимного чувства. Разумеется, персонажем драмы владели стремления куда более возвышенные и пылкие, чем те, что ее автор испытывал к Мелани, но ведь писателю достаточно в ничтожно малой степени проникнуться мыслями своего персонажа – и вот уже с помощью воображения он помогает им разрастись до размеров мифа!

Александр, который скоро три года как был любовником замужней женщины, считал себя вполне способным описать муки ревности. Ему почти не требовалось себя подстегивать для того, чтобы отыскать в собственной голове вопли страсти, доведенной до пароксизма и обреченной на страшную развязку: убийство ради чести. Название для пьесы он уже придумал: «Антони». Мелани, покоренная красноречием Александра, восхитилась творением, вызревавшим в этом разгоряченном мозгу, и даже решила окрестить именем Антони дитя, которое носила под сердцем. Довольный тем, как все в последнюю минуту уладилось, Александр 3 июня 1830 года усадил Мелани и ее мать в нантский дилижанс и пообещал молодой женщине приехать к ней, как только закончит «Антони».

Едва карета с драгоценным грузом скрылась из вида, он вздохнул с облегчением и вернулся в дом номер семь по улице Университета, где ждала его Белль, готовая помочь ему забыть обо всех страданиях человека, которого любят слишком сильно.

На следующий день он писал Мелани: «До встречи, ангел мой, дела здесь закончены, и хочется только одного – поехать к тебе, отправиться вместе к морю, настрелять множество птиц, насобирать множество камешков и осыпать тебя множеством поцелуев – те, которые я сейчас посылаю тебе, мой ангел, не в счет. Толстей поскорее, а я сумею заставить тебя похудеть, как следует поистязав».

Дюма так ловко управлялся со своим «Антони», что не прошло и недели, как рукопись была закончена. Сознавая, насколько ново то, что он написал, Александр, разумеется, предназначал свое творение Французскому театру. 11 июня он прочел пьесу мадемуазель Марс и Фирмену, которых наметил на главные роли. 16-го состоялась читка перед всем комитетом, собравшимся на пленарное заседание. Пьесу, эту драму страсти, ревности и ярости, слушали в напряженном молчании. Когда в конце пятого акта Антони, заколов любимую женщину, воскликнул, обращаясь к пораженному мужу: «Она сопротивлялась мне, и я ее убил!» – даже наиболее скептически настроенные актеры рассыпались в похвалах. Александр, с его неумеренной страстью к рифмоплетству, увенчал свою написанную в прозе пьесу великолепным и нечаянным александрийским стихом, но никому и в голову не пришло его в этом упрекнуть. Все были словно оглушены неким откровением. Александр непомерно возгордился и ликовал. «Антони – это я минус убийство!» – заявил он. И в тот же день написал Мелани: «Любимая моя, сейчас половина четвертого. Я только что с заседания комитета, пьеса принята единогласно. Вот „Антони“ и вышел в свет – они уверяют, что меньше чем через месяц начнут играть, – дай-то Бог, и я тоже, потому что я желаю тебе здоровья, которого дать не могу, и любви и счастья, которые даю с наслаждением и сполна».

Уверенный, что отныне у него на руках все козыри, драматург попросил, чтобы его пьесу поставили вне очереди и начали играть с 15 сентября. Желание вошедшего в моду автора было исполнено. Сославшись на эти изменения в расписании, он отложил свою поездку в Ла Жарри, и Мелани, с нетерпением его ожидавшей, пришлось довольствоваться письмами, а он тем временем изменял ей с Белль. Однако Белль на него дулась, недовольная тем, что до сих пор не пристроена во Французский театр. Чтобы успокоить ее, Александр уверял, что это всего лишь отсрочка, и в то же время старался образумить Мелани, доказывая, что вынужден, несмотря на усталость и нежелание, оставаться в Париже, чтобы следить за тем, как ставят его пьесу, и расстраивать происки конкурентов. Он даже ругал возлюбленную за то, что она сердилась. «Я ничего не понимаю из упреков, которыми ты заканчиваешь свое письмо, кроме того, что это очередные упреки. Уже и не помню, что тебе написал. […] Но как можно после трехлетней связи, которая покоится на том, что есть самого священного в любви и чести, все еще держаться за мелкие выяснения и мелкие придирки, свойственные только начинающейся любви, – вот этого я понять не могу. Я люблю тебя ради тебя, любовь моя, столько же, сколько ради себя самого, и ни за что на свете не хотел бы примешивать к твоим тревогам свои собственные. […] Не будем больше говорить обо всем этом, будем вместе купаться в море. […] Еще раз прощай, моя Мелани, и помни, что, вблизи или вдали, ты – единственная женщина, которую я когда-нибудь любил, что я хочу снова увидеть тебя так сильно, как только можно этого хотеть, и что я буду в твоих объятиях, как только смогу. Прощай, любовь моя. Твой Алекс».

Пока Дюма вот так, из письма в письмо, старался усыпить подозрения Мелани, правительство, со своей стороны, громогласно прославляя победы своего посланного в Алжир экспедиционного корпуса, старалось утихомирить недовольство населения.

По случаю взятия города Алжира 5 июля 1830 года в соборе Парижской Богоматери отслужили благодарственный молебен. На самом деле одни только ультрароялисты рассчитывали на военные победы, чтобы во время выборов «склонить чашу весов в правильную сторону», а почти вся страна видела во всем этом лишь далекое и бесполезное приключение. Второй тур выборов, состоявшийся 19 июля 1830 года, усилил либеральное большинство в палате. Это обещало неявную войну между представителями нации и королем. Политическая лихорадка, должно быть, оказалась заразной, поскольку теперь и у «Комеди Франсез» появились перепады настроения: внезапно театр решил отложить начало репетиций «Антони» до 1 ноября. Александр вскипел от ярости. Что означает эта нелепая отсрочка? Уж не хотят ли они избавиться от него вместе с его пьесой? Он начал подумывать, не забрать ли «Антони», чтобы отдать в Одеон. Более чем когда-либо ему необходимы были советы, помощь, любовь женщины с нежным характером и ясным умом. Но Белль была легкомысленной, а Мелани только и знала, что жаловаться на одиночество и требовать, чтобы ее Александр как можно скорее оказался рядом с ней в Ла Жарри. Должно быть, этой женщине неведомо, что драматург – раб своего творения! Ради того, чтобы это творение жило, ему иногда приходится забыть о собственной жизни… И ничего не поделаешь – закон творцов жесток! Но как объяснить это ей, которая в первую очередь прислушивается к собственному животу? Белль тоже в последнее время стала ссылаться на усталость, разочарование, тревогу… Неужели Мелани так на нее повлияла? Александр приступил к любовнице с расспросами, и она, смущенная и вместе с тем гордая, призналась, что и она тоже беременна. От кого? Да от него, черт возьми! Она ни на шаг от него не отходила с тех пор, как он приблизил ее к себе! Дюма притворялся, будто доволен, и даже изображал тщеславие, вызванное известием о еще одном, вполне неожиданном отцовстве. Но вместе с тем невольно думал о тех неприятностях, которые будут сопутствовать и без того двусмысленному положению: восхитительное тело его любовницы, изуродованное беременностью, отвратительная суета во время родов, тирания повседневных забот, которых требует новорожденный, увеличение расходов, связанное с необходимостью содержать вторую семью… Ах, бросить бы это все, сбежать бы из Парижа на край света!.. У него мелькнула захватывающая мысль: газеты только и пишут, что о живописности алжирских пейзажей, так почему бы не поехать в Алжир и не привезти оттуда рассказ о своем путешествии? Но бросить Белль как раз теперь было бы уж слишком бессовестно. Он предложил ей принять участие в поездке. Белль удивилась: разве ты забыл, что я беременна? В подобном состоянии совершенно незачем разъезжать по варварской и лишь недавно завоеванной стране. Затем, поскольку он продолжал настаивать, она увидела в этой прихоти наивное проявление любви и согласилась сопровождать любовника – по крайней мере, до Марселя: Белль была подвержена морской болезни и из страха перед волнами Средиземного моря дальше ехать наотрез отказывалась. Довольный тем, как все уладилось, Александр собрал три тысячи франков, радостно уложил чемоданы и приготовился вместе с подругой отправиться в путь 26 июля 1830 года.

Однако накануне этого дня Карл Х подписал в своей резиденции в Сен-Клу четыре драконовских указа, которыми отменял свободу печати, объявлял о роспуске палаты депутатов, устанавливал новый закон о выборах и назначал 6 и 28 сентября следующие выборы, на «правильный» исход которых надеялся Полиньяк.

Утром 26 июля, того самого дня, на который был назначен отъезд, Александра и Белль разбудил их общий друг, Ашиль Конт, преподаватель естественных наук в лицее Карла Великого. Он влетел в комнату, размахивая газетой и крича: «Указы напечатаны в „Вестнике“ („Le Moniteur“)!.. Вы все еще собираетесь ехать в Алжир?» Александр мгновенно оценил значимость события. На этот раз столкновение между улицей и властью неизбежно. Всякий уважающий себя француз должен быть готов вмешаться… или хотя бы посмотреть. Даже не спрашивая мнения Белль, он ответил: «Не такой я дурак! То, что мы увидим здесь, будет куда интереснее того, что я увидел бы там!» И, позвав слугу, прибавил: «Жозеф! Сходите к моему оружейнику, принесите двустволку и двести патронов двадцатого калибра».[49]

Когда Александр отдавал это распоряжение, ему казалось, что он придумал одну из лучших своих театральных реплик. Но разве это его вина, если он всегда ведет себя так, словно играет на сцене? Изумленная Белль не сразу решилась распаковать чемоданы, но Дюма твердо на этом настоял, и в глубине души она была скорее рада помехе, позволившей ей остаться дома и, прислушиваясь к себе, до конца прочувствовать таинственные ощущения беременности.

Слуга, едва дослушав, бросился к оружейнику и два часа спустя вернулся с воинским снаряжением, которое потребовал хозяин. Александр, заперев на ключ ружье и патроны, вышел на улицу – поглядеть, чем дышат сограждане.