"Тетради дона Ригоберто" - читать интересную книгу автора (Льоса Марио Варгас)

Игра в картины

– Представляешь, мамочка, – проговорил Фончито, – твои зеленые чулки точь-в-точь как на картине Эгона Шиле.

Сеньора Лукреция бросила взгляд на толстые шерстяные чулки, которые плотно обтягивали ее икры.

– Они прекрасно подходят для нашей лимской сырости, – смущенно проговорила она, поправив чулок. – В них ноги совсем не мерзнут.

– «Обнаженная в зеленых чулках», – продолжал мальчик. – Хочешь посмотреть?

– Что ж, пожалуй.

Пока Фончито боролся с замками портфеля, по обыкновению брошенного на ковре, она с неясной тревогой думала, не затеял ли мальчишка одну из своих с виду невинных, но весьма опасных игр.

– Интересное совпадение, знаешь, – произнес Фончито, листая альбом с репродукциями. – Я похож на Эгона Шиле, а ты – на его модели. Очень во многом.

– В чем, например?

– Ты любишь разноцветные чулки, зеленые, черные и коричневые. У тебя клетчатое покрывало на кровати.

– Надо же, какой наблюдательный!

– А главное, у тебя есть достоинство, – заявил Фончито, не прерывая поисков «Обнаженной в зеленых чулках».

Донья Лукреция не знала, смеяться или сердиться. Мальчишка осознанно сделал ей комплимент или просто болтал все, что в голову взбредет?

– Помнишь, папа говорил, что ты преисполнена достоинства? Что бы ты ни делала, ты никогда не будешь вульгарной. Это Шиле помог мне понять, что папа имел в виду. Его модели задирают юбки, показывают все, что можно, принимают немыслимые позы, но никогда не выглядят вульгарно. Они всегда остаются настоящими королевами. Знаешь почему? Потому что у них есть достоинство. Как у тебя.

Удивленная, смущенная, встревоженная, тронутая, донья Лукреция не знала, что и думать. Она совсем растерялась.

– Что ты говоришь, Фончито!

– Вот она! – воскликнул мальчик, протягивая ей книгу. – Понимаешь, о чем я? В такой позе любая женщина смотрелась бы просто отвратительно. Любая, но только не эта. Вот что значит истинное достоинство.

– Дай-ка взглянуть. – Донья Лукреция отняла у пасынка альбом и, внимательно изучив «Обнаженную в зеленых чулках», признала: – И правда, чулки точь-в-точь как у меня.

– Разве это не прекрасно?

– Очень мило. – Донья Лукреция закрыла книгу и поспешно вернула ее Фончито. Женщину не покидало чувство, что преимущество на поле боя вновь принадлежит мальчишке. Знать бы еще, за что они бьются. Она поглядела на Альфонсо. На его свежем личике сияла открытая улыбка, но в глазах плясали коварные огоньки.

– Можно попросить тебя об огромном одолжении? О самом громаднейшем одолжении в мире? Ты могла бы сделать для меня одну вещь?

«Сейчас он попросит меня раздеться, – поняла донья Лукреция. – Получит затрещину и вылетит отсюда навсегда». В тот момент она ненавидела и Фончито, и саму себя.

– Что еще за одолжение? – спросила донья Лукреция, надеясь, что ее улыбка не слишком напоминает гримасу умирающего.

– Изобрази женщину с картины, – попросил Фончито медовым голоском. – Всего на одну секундочку, ну пожалуйста.

– Ты что это несешь?

– Раздеваться не надо, – перепугался мальчик. – Изобрази так. Понимаешь, это вопрос жизни и смерти. Ты ведь сделаешь для меня это огромное-преогромное одолжение? Ну пожалуйста, не будь такой упрямой.

– Можешь не упрашивать, ты же знаешь, она с радостью сделает для тебя все что угодно. – Вошедшая в столовую Хустиниана пребывала в отличном настроении. – Сеньора, у Фончито завтра день рождения, пусть это будет ваш подарок.

– Браво, Хустита! – захлопал в ладоши мальчик. – Вдвоем мы ее уговорим. Ты ведь сделаешь мне такой подарок, правда? Только придется разуться.

– Готова поспорить, ты хочешь полюбоваться красивыми ножками, – поддела Хустиниана, настроенная на редкость дружелюбно. Она расставляла на столе стаканы с кока-колой и минералкой.

– У нее все очень красивое, – простодушно ответил Фончито. – Пожалуйста, мамочка, не стесняйся. Если тебе неловко, мы с Хуститой тоже потом изобразим какую-нибудь картину Шиле.

Донья Лукреция еще размышляла, как бы построже осадить наглого мальчишку, как вдруг поняла, что улыбается, кивает, бормочет:

– Ладно, пусть это будет мой подарок, капризуля, – разувается и усаживается на диван.

Фончито отдавал ей распоряжения, словно режиссер кинозвезде. В присутствии Хустинианы она чувствовала себя почти в безопасности, хоть эта сумасбродка и решила ни с того ни с сего принять сторону мальчика. Однако присутствие свидетеля придавало этой сцене особую пикантность. Стараясь сосредоточиться на необычном деле – «Так?» – «Нет, спину прямее, вытяни шею, как курица, голову направо», – донья Лукреция откинулась на спинку дивана, согнула одну ногу и вытянула другую, подражая женщине на картине.

– Просто копия, сеньора.

– Не совсем, – возразил Фончито. – Чуть-чуть подними коленку. Дай я тебе помогу.

Упреждая ее протесты, мальчик сунул альбом Хустиниане, подскочил к дивану и схватил донью Лукрецию за ногу, там, где кончался зеленый чулок. Поглядывая на репродукцию, он помог мачехе принять нужную позу. От прикосновения тонких холодных пальцев женщину пробрала дрожь. Донью Лукрецию вдруг охватило пьянящее чувство, мучительное и сладостное одновременно. И тут она поймала взгляд Хустинианы. Смуглянка так и пожирала хозяйку глазами. «Она знает, что я чувствую». – Донья Лукреция готова была сгореть от стыда. К счастью, мальчик воскликнул:

– Вот так, все! Точно, Хустита? Побудь так минутку, пожалуйста.

Он сидел на ковре по-турецки и смотрел на нее широко распахнутыми глазами, в экстазе полуоткрыв рот. Донья Лукреция оставалась неподвижной пять, десять, пятнадцать секунд, зачарованная серьезностью мальчика. Что это было? Забавная игра? Преклонение перед красотой? Стремление постичь тайны искусства? Внезапно женщину осенило: «Он такой же, как Ригоберто. Мальчишка все унаследовал от отца: фантазии, мании, силу обольщения. Но, слава богу, не физиономию клерка-зануды, нос-морковку и огромные уши». Пришло время разрушить чары:

– Ну все. Теперь ваша очередь.

Ангельское личико Фончито исказила гримаса разочарования, но он тут же взял себя в руки:

– Конечно. Уговор дороже денег.

– За работу, – велела донья Лукреция. – Какую картину вы будете представлять? Я сама выберу. Ну-ка, Хустиниана, дай мне книгу.

– Нам с Хуститой подходят только две картины, – вмешался Фончито. – «Мать и дитя» и «Обнаженная пара». На других только мужчины или женщины отдельно или пары женщин. Так что выбирать придется одну из двух.

– Все-то ты знаешь! – восхитилась Хустиниана.

Бегло изучив репродукции, донья Лукреция поняла, что Фончито прав. «Обнаженную пару» она решительно отвергла, поскольку не могла представить мальчика в образе огромного рыжего бородача, в котором современники без труда узнали бы венгерского художника Феликса Альбрехта Харту, тупо смотревшего на зрителей и совершенно равнодушного к безликой нагой женщине, обвившейся вокруг его массивной ноги, словно влюбленная змея. Персонажи картины «Мать и дитя» были хотя бы по возрасту близки Фончито и Хустиниане.

– Надо же, какая поза у этой мамочки с малышом, – изобразила испуг Хустиниана. – Надеюсь, ты не заставишь меня раздеваться, бесстыдник.

– Надень хотя бы черные чулки, – очень серьезно сказал Фончито. – А я сниму рубашку и ботинки.

В его словах не было и тени коварства. Донья Лукреция тщетно пыталась уловить фальшивые нотки. Фончито был великолепным актером. Или он был всего лишь невинным ребенком, а она – выжившей из ума злобной старухой? И что это, скажите на милость, приключилось с Хустинианой? За все эти годы она ни разу не видела девушку такой возбужденной.

– И где я, интересно, возьму эти самые черные чулки?

– Попроси у мачехи.

Здравый смысл требовал прекратить игру, но вместо этого донья Лукреция пробормотала: «Конечно», ушла в спальню и вернулась с парой черных шерстяных чулок, которые не раз выручали ее холодными вечерами. Мальчик стаскивал рубашку. При виде его голого тельца, худеньких рук и острых плеч в голове женщины зароились непрошеные воспоминания. Разве тогда все начиналось не точно так же? Хустиниана перестала смеяться и опустила глаза. Должно быть, ей тоже стало не по себе.

– Надень их, Хустита, – настаивал мальчик. – Хочешь, я тебе помогу?

– Нет уж, благодарю покорно.

От обычной дерзости и беспечности квартеронки не осталось и следа. Хустиниана дрожащей рукой взяла чулки. Натягивая их, она сгибалась в три погибели, чтобы спрятать голые ноги. Справившись с чулками, девушка подошла к Фончито, наклонилась и вытянула руки.

– Начнем, – скомандовал Альфонсо. – Ложись лицом вниз, голову на руки, как на подушку. Я прижимаюсь к тебе справа. Коленями к ноге, головой к боку. Правда, я больше ребенка на картине и достаю тебе до плеча. Ну как, похоже вышло?

Донья Лукреция, охваченная перфекционистской лихорадкой, склонилась над ними с книгой в руках. Левая рука мальчика должна была выглядывать из-за правого плеча Хустинианы, голову следовало опустить пониже.

– Положи левую руку ей на спину, Фончо, расслабься. Вот, теперь действительно похоже.

Донья Лукреция уселась на диван и вернулась к прерванным размышлениям. Второй Ригоберто. Исправленный и дополненный. Донье Лукреции стало не по себе. Эти двое предавались своей странной игре с пугающей серьезностью. Никто из них ни разу не улыбнулся. В том глазу Хустинианы, который она могла видеть, не было всегдашнего лукавства, только отрешенность. Неужели девушку охватило возбуждение? Да, совсем как ее саму, даже сильнее. Только Фончито – он закрыл глаза, как ребенок на полотне Эгона Шиле, – играл ради самой игры. Воздух в комнате сгустился, шум в оливковой роще стих, время замедлило бег, дом, Сан-Исидро, весь мир перестали существовать.

– Мы успеем сделать еще одну картину, – нарушил молчание Фончито, вскочив на ноги. – Теперь вы вдвоем. Что у нас есть? Переверни-ка страницу. Вот эта. «Две переплетенные девушки на полу». Не вставай, Хустита. Перевернись набок. Ты, Лукреция, ложись рядом, спиной к ней. Руку сюда, под бедро. Ты – та, что в желтом, Хустита. Изобрази ее. Эту руку сюда, а правую просунь мачехе под ноги. А ты согнись немного, чтобы коленкой касаться плеча Хуститы. Подними руку, Хустита, положи ее на ногу Лукреции, растопырь пальцы. Так, так. Превосходно!

Женщины молча повиновались, сгибались, распрямлялись, вытягивали ноги, руки, шеи. Покорные? Зачарованные? Околдованные? «Сломленные», – решила донья Лукреция. Ее голова покоилась на бедре Хустинианы, а левая рука обнимала девушку за талию. Время от времени донья Лукреция слегка надавливала пальцами на бок квартеронки, чтобы ощутить тепло и мягкость человеческого тела; в ответ Хустиниана пощипывала ее бедро. Живая. Разумеется, живая; иначе разве шел бы от нее такой сильный, густой, волнующий запах? Или это пахнет от нее самой? Что же с ними произошло? Как могли они, сами того не желая, – или желая? – позволить мальчишке втянуть их в эту игру? Теперь это уже не имело значения. Внутри картины было хорошо, спокойно. Оставаться внутри, ощущать свое тело, тело Хустинианы, знать, что живешь. Издалека послышался голос Фончито:

– Мне пора, очень жалко. Здесь так здорово. Но вы продолжайте играть. Спасибо за подарок, мамочка.

Дверь открылась, потом закрылась. Мальчик ушел. Женщины остались вдвоем, слившиеся в объятиях, переплетенные, покинутые, затерянные посреди фантазии его любимого художника.