Часть восьмая

Говорит царь Дарий: затем я с войском отправился в страну Сака, против саков, которые носят островерхие шапки и называются тиграхаудами. После того как я подошел к большой реке, то по ту сторону я перешел со всем своим войском на плотах и по мосту из построенных мной кораблей. Саки, которые носят островерхие шапки, выступили против меня, и я их разбил наголову, а их вождя по имени Скун Хасак, схватили и привели ко мне. Тогда я другого сделал их вождем, как на то было мое желание, и после этого страна саков, носящих островерхие шапки, стала моей.

Бехистунская надпись Дария

Ширак не помнил родителей. Его, заморыша, тихо и жалобно пищавшего в опустевшей промозглой юрте, подобрал слепой певец, который кормился тем, что бродил по необъятной степи из стойбища в стойбище кочевников с поводырем и воспевал в песнях и сказаниях славные деяния сакских предков. Народ любил и почитал мудрого Зала, с восторгом и наслаждением воспринимая его песни и сказания о золотом прошлом своего народа, о сказочных богатырях, ослепительных красавицах и гордых воительницах, о кровавых битвах и сечах, о поединках и других не менее славных событиях прошлого, после которых у слушателей крепко сжимались кулаки, кровь хмелем бурлила и хотелось тут же, вскочив на коня, мчаться навстречу неведомым врагам и разить их направо и налево, не зная жалости и пощады.

Песня — это душа народа, и Зал был выразителем этой народной души. Выразителем мечты о прекрасном. Сам Зал был человеком не от мира сего. Участник грандиозного похода сакских племен на народы полдневных стран, он весь был погружен в прошлое и в мир чеканных строф и грез об этом славном прошлом. Он вдохновенно пел о золотом веке саков, когда и солнце ярче светило, и звезды блистали особым блеском, и земля была плодороднее и щедрее, и вода была вкуснее и слаще, и чистый воздух степей был благоуханней, а о людях и говорить нечего — они были во много раз умнее и благороднее: богатыри так богатыри, а уж красавицы все сплошь луноподобные. Чувства были искреннее: любовь возвышеннее, дружба крепче и камня и железа, а страсти были подобны извергающим огненную лаву вулканам!

Настоящее, полное коварства, лжи, измен, свар и междоусобиц, вызывало у него отвращение. Потускнел мир — измельчали саки. Все лучшее осталось в прошлом, и ничего подобного нет в настоящем и не предвидится в будущем. Последним настоящим саком он считал щаря Мадия, повелевавшего множеством стран и народов, и так трагически окончившего свою славную и бурную жизнь. Зал считал, что уже в Спаргаписе началось вырождение славной династии Ишпакая. Рассказы о подвигах нынешних саков Зал воспринимал с откровенной насмешкой. Переворот в сознании Зала произошел лишь после того, как он узнал Рустама, узнал царицу Томирис. Он с изумлением осознал, что мало кого из прежних богатырей он мог бы сравнить с Рустамом — великим воином сакской земли, должен был признать, что не рождалась еще в степи женщина, подобная царице Томирис, — красавица и воительница. Перед ее победой над царем Киром поблекли все громкие победы ее предков.

Такой жуткой зимы не помнили даже самые древние старики в степи. Птицы, обледенев на лету, стремглав падали на землю. Плевок, превратившись в ледышку, звенел и подпрыгивал по земле, словно монета. Гибельный джут косил под корень скот, обрекая кочевников на смерть от голода и холода, опустошая кочевья за кочевьями.

Певец Зал не имел своего жилища, и кровом ему служила любая юрта в степи, в которой хозяева, млея от гордости и радости, не знали, как угодить столь почетному гостю. И в эту годину бесприютный Зал со своим поводырем бродил по промозглой степи в поисках пищи и крова, но вместо шумных и радостных приветствий жителей аулов их повсюду встречала могильная тишина и замороженные оскалы окоченевших трупов.

Если даже высохший, как жердь, неприхотливый и выносливый, как верблюд, Зал, которому достаточно было несколько крошек, чтобы насытиться, едва-едва таскал привыкшие к ходьбе ноги, то что говорить о его поводыре, сироте по прозвищу Шам, то есть свет, которому надо было много пищи, чтобы насытить свое молодое и сильное тело. Шам обезумел от голода. Он с упорством маньяка тащил полумертвого старика туда, вперед, а куда, и сам не знал и не ведал. Угасающим сознанием он понимал одно — только в старике его спасение, только в старике! Он понимал, что вкусно и до отвала ел и мягко спал, благодаря только этому слепому певцу — любимцу народа. В молодом поводыре, кроме внешней оболочки, уже ничего человеческого не осталось, только звериный инстинкт борьбы за выживание вел его куда-то вперед, к живым существам. Пронизывая насквозь воспаленный мозг и болезненно отдаваясь невыносимым сверлящим звукам в ушах, входила в него смерть! Усилием воли он стряхивал с себя губительное оцепенение, и тогда до него сквозь высокий звенящий звук прорывался то переливчатый мелодичный девичий смех, то заливистый хохот счастливого ребенка, но противный сверлящий звук вновь пронизывал всего его насквозь. Он галлюцинировал одним видением — кипящего котла с сочными кусками мяса. И он, урча, глодал вместо жирной кости наушник своего войлочного башлыка и тащил, тащил старика в эту обманчивую даль, где ожидал его котел, полный столь страстно желаемой еды. Так как ни мольбы, ни стенания вконец измученного старика не доходили до сознания поводыря, а сил противиться не было, то бедный Зал давно смирился со своей участью и покорно брел за обезумевшим Шамом.

И привел-таки инстинкт несчастного поводыря к жилищу, и он упал замертво у самого порога юрты, куда приволок обессиленного старика. Долго лежал рядом с поводырем слепой певец, так как у него не было никак сил пошевелиться. Наконец собравшись с силами, Зал нащупал на поясе сакский нож, вытащил из ножен и начал медленно, задыхаясь, перепиливать жесткий аркан, которым его связал Шам и конец которого был намертво зажат окоченевшей рукой поводыря, и не было сил разжать ее. Шам, несмотря на свою молодость и силу, оказался слабее старого Зала. Перерезав аркан, Зал, опираясь на стену юрты, со стоном поднялся на подгибающиеся и дрожащие ноги. Юноша привел его к самому входу, так как старик сразу же нащупал полог, прикрывающий дверное отверстие. Полог, обледенев, звенел и не гнулся, и Зал с великим трудом протиснулся внутрь жилища — на него пахнуло холодным безмолвием.

— Напрасно, Шам, ты, превозмогая себя, из последних сил вел меня к этой опустевшей юрте. В ней смерть погасила и очаг, и последнюю искру жизни у людей. Если ты привел меня сюда, чтобы мы могли с тобой успокоиться навсегда под кровом, то и это напрасно, мой мальчик. Разве саку не все равно, где умереть на родной земле, где вся степь для него — огромная юрта, а небо — ее купол? — тихо проговорил Зал.

Он понимал, что пришел его последний час и эта холодная юрта — его последнее прибежище. И вдруг он насторожился. Только по-звериному чуткое ухо слепца смогло услышать этот еле слышный звук, скорее писк. Старик осторожно двинулся на него. Наткнулся на препятствие и опустился на колени. Начал ощупывать пять за пядью и понял, что это тело мертвой женщины. Она держала в своих объятьях младенца, который тихо и жалобно пищал. Зал с трудом освободил из рук женщины крошечное тельце ребенка, в котором едва-едва теплилась искорка жизни, и эту жизнь, по всей вероятности, со своим последним выдохом, в него вдохнула умирающая мать! И всепобеждающая материнская любовь, отданная с этим последним вздохом родному дитяти, помогла уцелеть слабому и беспомощному ребенку там, где погибли бесстрашные и могучие сакские мужи и их выносливые, как верблюдицы, женщины. Зал прижал тельце ребенка к уху и прислушался. На лице выразилось недоумение, а затем и крайнее удивление.

— Надо же — жив! — воскликнул он. — Как велика и сильна материнская любовь, — сказал он потрясение и тут же вскричал: "О боги, это дитя — символ величайшей любви на земле, так не дайте умереть этому ребенку — сотворите чудо!"

Зал сжался в комок, стараясь своим худым телом объять тело ребенка и своим свистящим дыханием пытался согреть прижатого к груди младенца. Он застыл в ожидании чего-то, и мало-помалу сознание стало покидать старика, и он, как что-то далекое, услышал конский топот, затем шага людей. Свет факелов отразился в мертвых зрачках и чей-то грубый голос проговорил:

— Царица, здесь певец Зал с каким-то младенцем...

Певучий грудной голос спросил:

— Живые?

— Кажется...

— Отогреть и накормить! Возьмем с собой.

—... И тогда я воззвал к богам с мольбой о чуде, и они сотворили его — на нас наехала царица Томирис, которая разъезжала по степи, собирая уцелевших сирот... — задумчиво произнес Зал, — страшное было время...

Они были вдвоем — Зал и тринадцатилетний Ширак — приемыш старого певца. Старик сидел на траве, скрестив ноги и ссутулившись, а Ширак лежал ничком на животе и внимательно разглядывал радужье крылышек стрекозы, сидевшей на былинке. А кругом бушевала весенняя степь своим разнотравием. В синеве бездонного неба рассыпал свою радостную песнь жаворонок. Зал, обвеваемый ласковым ветерком, уже задремал, когда Ширак вдруг спросил:

— Царица столь милосердна?

Зал встрепенулся. С недоумением обернулся на своего приемыша. Понял.

— Она по примеру своего отца — покойного царя Спаргаписа, собирала сирот при своем дворце и из них воспитывала верных, как клинок, воинов для своей гвардии.

— "Бешеных"?

— Да, так их называл Спаргапис, за их лихость и бесстрашие. Они никого не боялись и за царя были готовы пойти на смерть!

— Дедушка, ты расскажи, что было потом... после того как царица сказала: "Отогреть и накормить"?

— Да я уже тебе тысячу раз рассказывал! Потом... потом она взяла нас с собой в своей глинобитный город, что стоит в устье великой реки массагетов — Яксарта. В этом городе царица проводит самые суровые зимы — крепкие и мощные стены ее дворца защищают от свирепых бурь и зимней стужи. Вот там-то, благодаря щедротам Томирис, не забывшей о нас и присылавшей драгоценную по той поре пищу, я и выходил тебя, сморчка. Кормил тебя жеваным хлебушком и даже, спасибо царице, иногда перепадали кусочки курдючного сала, которые я привязывал жилами к щепочке, чтобы ты, не заглотив сразу, постепенно сосал сладкий и целебный жир...

— Ну что ты все про это... — досадливо отмахнулся мальчик, — ты мне лучше еще про царицу расскажи!

— О молодость, молодость, как ты безжалостно расточительна к себе! Я ему рассказываю самое интересное — как он получил в дар самое дорогое на свете — жизнь! А он просит рассказать о суете сует...

— Дедушка, а она обо... мне... так и не вспомнила... потом?

Старик нежно погладил по щеке мальчика.

— Почему же не вспомнила? После того как мы с тобой оправились и разжирели на царских харчах, мне стало невмоготу переносить безделье. И мы с тобой и еще один парень... не хочется больше говорить, и не потому, что он калека, — хромой и косой, а потому, что он — существо злобное, жадное, увечный душой. Но потом подрос ты, и мы расстались с этим парнем — слава богам. А встретились мы с царицей на пиру, который закатил хлебосольный Беварасп — вождь гузов. Вот тогда-то она спросила меня: "Как там мой крестник? Живой?" Я ответил, что не просто живой, а шалун, каких редко встретишь. Она попросила показать тебя, прибавив при этом: "Я же ему пуповинная мать!"

— Так и сказала — "пуповинная мать"?

— Да, так и сказала. И я повел ее в юрту старшего сына Бевараспа, где ты находился, и она долго-долго смотрела на тебя. Я это чувствовал...

— Я не помню этого, дедушка!

— Еще бы помнил! Ты от долгого пути так утомился, что проспал весь праздник и все никак не мог выспаться. Мал же еще был.

— Как жалко. Ну, а что было потом?

— Поглаживая тебя, спящего, я почему-то расчувствовался и еще раз поблагодарил царицу за ее заботу о сироте...

— А она? — с жадным любопытством спросил Ширак.

— А она, продолжая на тебя смотреть, шепотом спросила: "Как ты назвал его, мудрый Зал?" Царица всегда была снисходительна ко мне... да-а... "Ширак", — ответил я ей. "Ширак? — переспросила она задумчиво, повторила: — Ширак. Но Ширак — это "луч", это и "зрачок", так в каком же смысле ты его назвал — луч или зрачок?" — "И в том и в другом, — ответил я. — Он для меня как луч во мраке ночи, и в то же время он — мой зрачок в этом мире". Царица немного помолчала, а затем как-то проникновенно сказала: "Ты дал хорошее имя, мой Зал, — и весело добавила: — Я хотела отобрать его у тебя, но удачное имя, которое ты дал своему приемышу, решает дело в твою пользу. Не могу же я лишать зрачка нашего знаменитого певца-сказителя! — и опять проникновенно сказала: — Научи его любить свою землю так, как ты любишь ее сам, мудрый Зал!"

Ширак вздохнул.

— Наверное, хорошо, что я остался с тобой, дедушка. Я ведь так тебя люблю! — воскликнул мальчик, но тут же с непосредственностью, тихо добавил: — И ее...

Зал сделал вид, что не услышал этого первого признания, обращенного к женщине, своего приемыша.

— Дедушка, может быть, пойдем уже дальше и еще засветлело успеем в аул к усуням?

— Посидим еще немножко. Стар становлюсь — устаю быстро...

— Тогда зачем отказался от коня, которого тебе дарили тохары? Да и раньше тебе сколько раз предлагали самых лучших...

— Чтобы знать и любить свою родную землю, — надо ее не чужими ногами топтать.. Когда своими ногами исходишь ее из конца в конец, когда ее ощутишь всем телом, когда ее запах будешь обонять вот так, а не сидя на коне, тогда она станет для тебя милее всего на свете, даже своими морщинками, как родная мать...

— А какая была моя мать? Я даже не знаю… — с печалью сказал маленький Ширак.

— Твоя мать была простой кочевницей и... великой женщиной, мой мальчик.

Старик и мальчик помолчали. Ширак, встрепенувшись, сказал:

— Давай-ка, дедушка, я приготовлю тебе твою еду.

Ширак проворно расстелил домотканый шерстяной плат, который иногда служил им одеялом. Затем вынул из походной торбы-куржума нехитрую снедь и мягкий козий желудок специальной обработки, в который обыкновенно наливали простоквашу или кислое молоко-айран. Налив айрана в небольшую деревянную чашку, он накрошил туда слегка зачерствевшую лепешку, испеченную на угольках между двумя раскаленными сковородками. Ласково взяв руку старика, он вложил в нее чащу с пищей, а сам вонзил свои молодые крепкие зубы в твердую лепешку, приготовив на закуску кусок овечьего сыра. Зачерствевшая лепешка аппетитно захрустела на его зубах. Старик глотал мелкими глоточками и мелко-мелко перетирал беззубыми деснами хлебные крошки. Он быстро насытился и, словно продолжая прерванную мысль, со вздохом проговорил:

— Теперь быстро устают ноги, не то, что прежде. Бывало, шагал от зари до зари, не зная усталости...

Ширак ополоснул чашку старика в степном ручейке, протекавшем рядышком — путники всегда выбирают место для отдыха возле водицы. Убрал остатки пищи в переметную суму. Туда же сунул, перетянув веревочкой из жил горлышко, и желудочек с айраном. В это время Зал вдруг встрепенулся.

— Что ты, дедушка? — встревожился Ширак.

— Кто-то едет сюда, мой мальчик,

— Откуда ты знаешь?

— Я слышу конский топот.

Ширак стал вглядываться вдаль, потом радостно воскликнул:

— Ой, и вправду, дедушка! Кто-то едет одвуконь. Ну и слух у тебя — как у филина!

— По-моему, я и сам на филина похож...

— Нет, дедушка, ты у меня самый красивый — прямо как царица Томирис!

Зал захлебнулся в старческом смехе — скрипучем и хриплом.

— Ой, не могу! Хи-хи-хи! Не поблагодарила бы тебя царица, если бы это услышала!

— Ты даже красивей! — сердито сказал Ширак и отвернулся.

Зал закатился, захлебнулся и натужно закашлялся. Подскакавший одвуконный джигит вскричал:

— Ого! Да у вас тут полное веселье! А я сбился с ног, разыскивая вас, почтенный Зал. Тохары говорят, что ушли, дескать, спозаранку, когда весь аул спал еще без задних ног. А куда ушли — не знаем. То ли на восход, к сакаравакам, то ли на закат — к усуням, то ли на север к кангюям, то ли на полдень — к аланам. Я подумал-подумал и спросил: "Тохары, а с кем вы во вражде?" "С усунями", — ответили тохары. "Значит, мирить пошел", — подумал я и повернул коня на закат — к усуням.

— Молодец! Догадлив, джигит! — похвалил Зал, — а с чем пожаловал? Спешил ведь — одвуконь шел.

— А ты, случаем, не прозрел, почтенный Зал? Откуда знаешь, что я одвуконь?

— Я слепой, но не глухой, глупый джигит, — сердито ответил Зал.

— Дедушка тебя услышал еще тогда, когда тебя-то еще и видно-то не было! — обидевшись за дедушку, буркнул Ширак.

— Так почему спешил? — снова спросил нетерпеливо Зал. Случилось что?

— Царица послала. Найди, говорит, и привези немедля. А я устал, как собака. Две недели без сна и покоя таскался за персом по всей степи, а вот теперь... за вами.

— За каким персом, джигит?

— Да, за послом, что их, персидский, царь, к нашей царице послал. Получив весть от хорезмского царя об этом после, наша высокая царица сказала: "Встретить и сопровождать!" — вот мы и таскались за ним, а он по степи туда-сюда, туда-сюда, а к царице ехать-то не торопится — лазутчик, наверное. То в кузницу заберется и смотрит, как куются наши акинаки, то к мастерам по лукам — как луки гнут, смотрит. Ну любопытный — страсть! Даже вашего брата, сказителей, собирал и просил, чтобы наши боевые песни пели. И поверь, почтенный Зал, целыми днями их без отдыха слушал. Тебя бы он, наверное, и ночью тоже слушал, — неуклюже польстил воин.

— Ай да перс, ай да молодец! Ты прав, джигит, лазутчик твой перс и лазутчик умный и хитрый. Он же наши сказания слушал, чтобы знать, как сражаются саки, каков у нас боевой порядок войск! Во всех богатырских сказаниях рассказывается о битвах, сражениях, поединках, джигит. Во всех! Ловок, перс, ловок!

— Ишь ты! Да ведь и взаправду в наших сказаниях говорится о битвах и сражениях. Как идет в бой правое крыло и как левое, а центр принимает удар на себя. Рассказывается о любимых приемах наших батыров и о несравненной меткости наших лучников, попадающих на выбор в глаз противника!

— Неужели войну привез перс?

— Урахг! Наша царица и ее "бешеные" покажут этим персам!

— Молчи, несмышленыш, не говори так! Война не радость, а большое несчастье и горе. Война — это море крови, море слез, мой мальчик.

— Но ты сам воспеваешь войну, дедушка! Когда я слушаю тебя, — мне так хочется вскочить на коня и мчаться на врагов с острым акинаком в руке!

— Да, ты прав, малыш. Я не только призываю любить и защищать свою родину, но в своей слепой сыновней любви я, забывшись, любуясь своим народом, оправдываю его и тогда, когда он несет смерть другим народам. Ты прав, Ширак!

— Ну-у, почтенный Зал. Ты что-то запел совсем другим голосом — не своим. Неужели так перса испугался? Массагеты никого не боятся, да к тому же еще и богатырь Рустам прибыл из дальних стран на защиту родной степи. Пусть перс только сунется!

— Урахг! Слава Рустаму!

— Бредит мальчишка Рустамом. Прямо-таки бредит...

— Да все массагеты души не чают в нашем Рустаме. Нет, что я говорю... Все простые массагеты, а вот вожди его не шибко-то любят, да и царица наша, говорят...

— Не смей про царицу, не смей! — срывающимся голосом пропетушил покрасневший от гнева Ширак.

— Какая муха его укусила? — удивился массагет.

— Она ему пуповинная мать.

— А-а-а, тогда понятно. Ты не обижайся, малец. Я сам кому угодно за нашу царицу глотку перегрызу... но, как хочешь, а за Рустама мне обидно и душа моя за него болит... Да ну и ладно. Ехать нам пора. Ты, почтенный Зал, садись на запасного коня, а малец ко мне сядет...

— Не сяду я с тобой! — непримиримо буркнул Ширак, — я с дедушкой поеду.

— Ладно, — миролюбиво согласился джигит и с добродушной улыбкой добавил: — А то побьешь меня еще...

Это пиршество, устроенное царицей Томирис в честь Марда — посланца могущественнейшего владыки, царя царей и великого Кира, стало самым ярким и незабываемым событием в жизни Ширака. Наконец-то он воочию увидел царицу своих грез — подлинную царицу Томирис. Ее красота потрясла мальчика, и свою благоговейную любовь к этой женщине Ширак пронес до конца своей короткой жизни. Ведь даже святое слово "мать" было связано для него с этой прекрасной женщиной, называвшей себя его пуповинной матерью. Но мальчик есть мальчик, и его любознательность помогла ему увидеть и многое другое, впечатляюще интересное. Цепкая память удержала образ посла, и через тринадцать лет Ширак узнал Марда в самый трагический для себя момент. На этом пиру Ширак увидел почти всех известнейших в степи людей, за исключением своего кумира Рустама, подвигами и деяниями которого бредила вся молодежь сакских племен.

Много пиров видел Ширак, так как приезд Зала в любой кочевой аул превращался в праздник. Люди принаряжались, забивали и резали скот и не знали, как уважить и угодить любимому певцу-сказителю, выразителю народных дум. Это всегда искренне огорчало неприхотливого и очень скромного в быту Зала. Но это пиршество поразило Ширака своим размахом, изобилием, роскошью. Массагетская знать сверкала и блистала золотом и драгоценностями. Даже персидский посол выглядел гораздо скромнее напыжившихся вождей, да и на царице было шелковое платье почти без украшений, если не считать золотой подвески — искусно вычеканенной фигуры барса, терзающего горного козла. А вообще массагеты редко надевали свои наряды и постоянно ходили в обыденной одежде, разве что на перекочевках на летнее пастбище молодежь надевала все самое лучшее, потому что это была пора ухаживания. Молодые саки гарцевали перед разодетыми и внезапно похорошевшими девушками, стремясь показать себя с лучшей стороны, а девушки отвечали стыдливым кокетством. А тут было чванство вождей друг перед другом, перед царицей, перед персидским послом.

На этом пиру Зал спел прекрасное сказание о саках. Это была песнь-предостережение послу великого персидского царя. Она напоминала о грозном нашествии саков на полдневные страны. Зал всем сердцем желал предотвратить новое столкновение, но было поздно — война была предрешена.

Томирис и сакские вожди щедро одарили певца, осыпав его золотом и драгоценностями, но старый Зал принял только одно подношение — прекрасный кинжал в золотых ножнах, да и то не от своих соотечественников, а от персидского посла. Умный и хитрый перс глубже понял душу сакского певца и угодил знаменитому сказителю своим даром воина — воину! А остальную блестящую мишуру певец народа пренебрежительно стряхнул со своих колен, поднимаясь с места. Но юный Ширак не удержался и потихоньку из этой кучи похитил золотую подвеску — подарок царицы Томирис.

После этого памятного пира Зал со своим приемышем покинул стан царицы, как Томирис ни уговаривала его остаться еще и погостить. Старик и мальчик ушли, один храня в душе тревогу перед надвигающимися грозными событиями, а другой — унося в своем сердце и памяти образ золотоволосой прекрасной Томирис.

Зал предчувствовал, что надвигается ни с чем не сравнимая гроза на его родную степь, и торопился объехать ее, да, объехать, так как он принял дар от огузов — коня-иноходца, чтобы своими песнями будить сыновью любовь к своей отчизне и поднимать боевой дух массагетов перед тяжелыми испытаниями. Его песни призывали сражаться за свободу своей родины до последнего вздоха и если понадобится, то отдать и жизнь в этой борьбе. Никогда еще старый певец не был столь красноречивым. Он находил слова, доходившие до самого сердца соотечественников. И он пробудил высокий дух патриотизма. Конечно, саки и сами отличались беззаветной любовью к родине и готовы были защищать ее от любого врага, но во все времена сила и проникновенная мудрость слова действовали как набат, пробуждали эти чувства и звали на подвиг. И персидский царь Куруш почувствовал это на своей шкуре.

Мудрый, проницательный Зал был убежден в невиновности Рустама и, оскорбленный до глубины души за народного героя, проведя бессонную ночь, — на одном дыхании создал выдающееся сказание о сакском богатыре. При огромном стечении народа в присутствии царицы Томирис Зал спел свою песнь о Рустаме. Певец окончил свое сказание, а гробовое молчание продолжалось. Потрясенные люди не находили средств для выражения своих чувств: все было слабо — и слова, и крики...

Томирис едва сдерживалась — это был вызов! С трудом она подавила желание отдать повеление — высечь Зала, понимая, что никогда ей не будет прощения народа, но велела передать певцу, чтобы он покинул ее стан. Размолвка оказалась серьезной, и, когда царица призвала Зала, он наотрез отказался от встречи с ней.

А вдохновенное сказание о богатыре Рустаме, лучшее в героическом эпосе массагетов-саков, начало свое победное шествие по белому свету. Познакомившись с этим сказанием через воинов саков, служивших в персидских войсках, персы придали новые краски и грани этому эпосу, благородно сохранив за Рустамом сакское происхождение. Проходили столетия, а сказание не умирало. Мало того, люди давно позабыли подлинное имя отца Рустама — Кавада, считая отцом Рустама — Зала, сака. И в этом была справедливость. И не только в полдневных странах пели о богатыре Рустаме — величественном и благородном, но даже на далеком-далеком севере, в трескучие морозы, в курных избах, при тусклом свете лучины затаив дыхание слушали рассказы о подвигах... Еруслана Лазаревича, русоволосые со светлыми глазами люди. И совсем не удивительно, что, пройдя через толщу веков и огромные расстояния, имя древнего певца-сказителя переиначилось.

Какое-то неприятное чувство жгло сердце царицы, и она, ломая гордость, послала вестника к старому певцу с просьбой забыть обиду перед великой битвой, в которой решалась судьба массагетов, и прибыть в стан царицы. Она хотела, чтобы старый Зал непременно присутствовал при этом сражении. Томирис понимала все значение для судьбы родины этого решительного сражения и хотела, чтобы знаменитый певец-импровизатор выразил всю радость и народное торжество в случае победы или же оплакивал скорбь и народное горе в случае поражения. Может быть, в этом желании было тайное соперничество с... Рустамом. Томирис была царицей и женщиной с ног до головы и никому и ни в чем не желала уступать!

Зал не забыл оскорбления, но отринул от себя личную обиду и прибыл в стан царицы, к ее великой радости.

Ни горе, ни гнев еще не остыли в сердце Томирис, и она накануне битвы отдала свой знаменитый страшный приказ: не оставлять в живых ни одного вражеского сарбаза и уничтожать без всякой пощады всех подряд, за исключением только Кира. Его-то она хотела взять непременно живым. И если остались в живых жалкие останки великого воинства персов, то это потому, что на следующий день царица отменила свой кровожадный приказ.

Битва поистине была упорной и жестокой. Глазами Зала был в этот день Ширак. Мальчишка не отрывал горячего взора от поля боя и с упоением рассказывал о виденном своему дедушке. Как хотелось Шираку мчаться в огонь сражения вместе с великолепными "бешеными"! Как тревожно сжалось его сердце, когда он услышал твердую поступь непобедимых "бессмертных", сметающих все на своем пути. Тревожно оглянувшись, зоркий мальчик увидел семитысячный отряд степных амазонок, тайно, ущельями и оврагами подтянувшихся к полю боя и стеной вставших за холмом, на котором одиноко маячила великая всадница — грозная воительница Томирис — царица массагетов. Сердце Ширака затрепетало от великой любви к этой женщине, когда он увидел ее летящей впереди страшных в своей ярости массагеток, с развевающимися золотыми волосами — огненную и прекрасную. Она не могла не победить — и она победила!

Победа над Киром превратила царицу массагетов Томирис в божество в глазах кочевников. Еще больше поднялся и укрепился ее авторитет после того, как она покарала предателя Бахтияра, хотя он был ее любовником и об этом знала вся степь. И окончательно она завоевала сердца простых массагетов и массагеток тем, что, устроив грандиозные поминки своему мужу Рустаму, она три дня простояла на коленях на самой вершине могучего кургана без еды и питья, вымаливая прощение за свою несправедливость по отношению к нему. Такое покаяние столь гордой царицы тронуло сердце ее подданных, и они наконец-то простили ей ее грех — связь с Бахтияром и измену Рустаму. Умная и честолюбивая царица знала, что победа над Киром взметнула ее на самый гребень славы и хотела остаться чистой, без единого пятнышка в глазах грядущего потомства. Расчет также играл свою роль — возвышая себя, она стремилась, теперь уже окончательно сломив вождей, стать полновластной хозяйкой в степи и осуществить свои далёко идущие планы — объединение всех сакских племен под своим началом. Конечно, это было неосуществимо, но размах этих планов соответствовал характеру ее личности. Томирис была рождена для великих свершений!

Ко всеобщему удивлению, Зал так и не сложил победную песнь о войне с Киром. Мало того, он принял затворничество. Томирис, считая, что ее раскаяние не смягчило знаменитого автора сказания о Рустаме, была уязвлена тем, что ее деяния, в отличие от подвига Рустама, Зал посчитал не достойными своего внимания. А певец исчез. Проходили дни, а Зала все не было. Не собирал он шумные сборища в аулах кочевников. Поползли неясные слухи. Как всегда бывает в таких слухах, появились очевидцы, видевшие старого певца то там, то здесь. Многие решили, что певец ушел из степей массагетов, благо, что в этом мире и помимо массагетов немало сакских племен, раскинувшихся по всему свету. Постепенно умолкли разговоры о старом певце и остались жить лишь его неумирающие песни и сказания, да еще вспомянут со вздохом его сверстники, которых оставалось все меньше и меньше. Свято место пусто не бывает, а степь никогда не оскудевала на талантливых певцов-сказителей, хранящих в своей изумительной памяти множество строф из бесчисленного количества былин и сказаний, к этому кладезю народной мудрости они добавляли свои творения. К сожалению, все это богатство не нашло отражения ни в камне, ни в глине, ни на пергаменте, ни на папирусе. У массагетов появились новые любимые сказители, собирающие шумные толпы, как совсем недавно — Зал. Такова людская память — так проходит мирская слава.

Зал не покинул родных степей. Он просто скрылся от людей. Он поселился на одном из бесчисленных островков в камышовых зарослях устья Яксарта, при впадении его в Аральское море. Море называли еще Сакским или Хорасмийским. Они — Зал и Ширак — нашли на этом островке заброшенную хижину-времянку, которая, вероятнее всего, была сооружена какими-то массагетами из племени абиев — искусных рыбаков и отважных мореходов, на утлых лодчонках бесстрашно бороздящих бурное и капризное море. Прочие массагеты презрительно называли абиев "рыбоедами", но за глаза, потому что обидеть это дружное и сильное племя вслух было небезопасно. Массагетские племена, всецело зависящие от благополучия своих стад и табунов, могли за единственный джут из цветущего племени превратиться в жалкий людской сброд, а абии, благодаря дарам моря, относительно легче переносили подобные гибельные для степи бедствия. А поэтому в калейдоскопе кочевой жизни, когда вчерашние племена-гегемоны уступали другим первенство, скатываясь из-за мора, неудачной войны на низшую ступень, ситуация менялась — абии постоянно находились в течение долгого времени в группе племен-гегемонов, и это способствовало высокому авторитету этого племени.

Что же заставило знаменитого певца-поэта удалиться в добровольное уединение и выбрать столь пустынное место, скрытое от людских глаз? Сделать это вынудило Зала великое горе, худшее из несчастий, которое может постигнуть большого творца прекрасного — творческое бессилие! Он это с ужасом понял по тому равнодушию, с которым внимал горячей, сбивчивой речи Ширака, живоописующего перипетии битвы, в которой решалась судьба родины, судьба его народа. Его сердце — сердце великого патриота — билось ровно! После победы ликующий народ ждал от него торжествующей песни, лучше которой еще не слышал мир, а ему на ум вместо чеканных и возвышенных строф приходили жалкие, никчемные слова... Это была смерть при жизни. И он бежал от стыда и позора, еще надеясь возродиться вдали от суеты. Шли дни, недели, месяцы, а вдохновение не приходило. Исчез Зал — великий певец, совесть и мудрость массагетов, вместо него появился мелочный и злобный старик, доводивший не раз Ширака до слез своими бесконечными придирками. Ширак ужаснулся такой перемене доброго и ласкового деда, всегда относившегося к своему приемышу с трогательной заботой и любовью. Зал и сам страдал не меньше, но, приговорив себя к лютой смерти в одиночестве, стремился стать невыносимым и выжить Ширака. Не мог же мальчик — здоровый и жизнерадостный — терпеть бесконечно такую жизнь. Тем более что если Зал мог довольствоваться малым, то растущему организму Ширака надо было много еды. Самое интересное, что, несмотря на скитальческую жизнь, Ширак рос неприспособленным к суровой жизни и даже избалованным ребенком. Он не знал никакого труда, кроме пешей ходьбы, а нередко он передвигался на коне или в кибитке. В аулах, где он появлялся с Залом, его баловали, подсовывали лучшие куски во время еды. Его ласкали девушки и женщины, со снисхождением к его шалостям относились джигиты и мужи массагетов. Он рос в атмосфере вседозволенности и никогда не знал наказания. Но Зал ошибся в своих предвидениях — Ширак не покинул деда. Он тихо плакал от незаслуженных обид, питался тем, что не всегда успешно ловил рыбу, различных грызунов — сусликов, выдр, мышей, крыс, выкапывал съедобные коренья, обгладывал молодые побеги тугайных кустарников, собирал ягоды. Ему приходилось очень трудно, дни тянулись невыносимо нудные, характер старика становился все неприятней и неприятней, но Ширак переламывал себя и все также бережно и уважительно относился к Залу. Таким — чистым, честным и благородным воспитал его сам Зал: Ширак услышал первые слова и они были о добре, чести и доблести. Ширак вырос в атмосфере любви и уже не мог огрубеть душой — чувствительной и поэтичной. Для Ширака этот озлобленный старик был просто больным человеком, требовавшим заботы и ухода, и он никогда не забывал, что это самый умный, самый добрый, самый ласковый человек на свете. И нет для Ширака никого добрее и ближе этого человека.

Прошел год, другой, третий... Все это время Зал провел в неустанных молитвах, он просил бога вернуть ему вдохновение, а взамен взять жизнь, как только он споет свою последнюю песню. Но боги молчали. Зал стал хиреть и чахнуть. Однажды он, словно очнувшись, ласково позвал Ширака. У юноши тревожно и радостно забилось сердце — давно он не слышал такого обращения. Он бросился к деду и обнял его колени. Зал ласково погладил своего приемыша по голове и попросил собираться в дорогу.

— Куда, дедушка? — робко спросил Ширак, словно боясь вспугнуть приятное наваждение.

— Мне очень далеко, а тебе ближе — к людям. К кому бы ты хотел?

— К царице Томирис... — застенчиво проговорил Ширак.

— Наши желания совпали, мой мальчик... Ой, что я говорю? Я даже не заметил, как ты превратился в юношу! Не сладко пришлось со мной, Ширак? Ладно, молчи, не лги, я сам все прекрасно знаю...

Люди столпились у убогой юрты. Над толпой висела звенящая тишина, изредка перебиваемая далеким собачьим лаем или блеянием овцы. Всхрапывали кони, словно стараясь этим разрядить гнетущую тишину, столь непривычную в ауле в дневное время. Да и люди иногда перебрасывались шепотком, словечком. Огромное горе давило всей тяжестью — в этой убогой юрте умирал любимый певец массагетов — Зал.

Царица Томирис, приславшая своего лекаря, просила Зала приехать к ней и даже приготовила для столь желанного гостя белоснежную юрту, которая обычно предназначалась для самых почетных и важных гостей царицы. Но старый сказитель не пожелал покинуть бедную юрту, в которую он со своим поводырем зашел, чтобы испить водицы и где его внезапно сразил затаившийся недуг. В юрте находился сам Зал, безутешный Ширак и присланный Томирис лекарь, а снаружи у жаркого очага возилась разбитная вдова Паризад. Гордая тем, что любимый певец сакского народа предпочел ее бедную юрту хоромам самой царицы, Паризад не пожалела и зарезала свою последнюю овцу — кормилицу семьи, молоком которой питались ее маленькие дети — мальчик и девочка. Малыши сидели у очага и не отрывали жадных глаз от кипящего котла, в котором в клокочущем бульоне варилось свежее мясо, распространяя далеко вокруг невыносимо аппетитный запах, от которого с губ детишек капала прозрачная слюна. Они не понимали трагизма происходящего, и все их помыслы — помыслы вечно голодных ребят — были устремлены к этому вожделенному куску мяса, вкуснее которого нет ничего на всем белом свете. Они по-детски радовались своему предвкушению наесться до отвала, не подозревая, что их бедная мать со сжимающимся от боли сердцем думает о своем внезапном порыве гостеприимства и с ужасом — о голодном завтра своих детей. Нет, она не раскаивалась в своем поступке — упрямая и своенравная, она всегда поступала, повинуясь скорее первому порыву, чем здравому рассудку. По натуре добрая и отзывчивая, она из-за своей трудной судьбы, полной борьбы за выживание, из-за повседневных иссушающих забот о своих вечно голодных детишках, из-за житейских невзгод превратилась в сварливую и неприветливую бабу. Она научилась постоять за себя, и самые языкастые женщины в ауле, для которых высшим наслаждением было схлестнуться в острой жалящей перепалке с кем бы то ни было, все же избегали по мере возможности стычки с этой ядовитой Паризад. Но сейчас Паризад переживала свой звездный час и была вся преисполнена гордостью. Она, самая бедная жительница этого аула — беднее уже некуда, являлась предметом зависти самых зажиточнейших семейств своего аула. Надо же — нашел достопочтенный Зал у кого остановиться! И зависть была столь острой, что жена старосты аула, не выдержав, настолько ее раздражал самодовольный вид этой нищенки, нарушил тишину:

— Ты что же это, Паризад, последнюю овцу зарезала? Своих детей без молока оставила? Чем кормить-то будешь, горемычная? Взяла бы у нас скотинку — уж для такого гостя не отказали бы.

— Не примазывайся! Обойдусь как-нибудь и без твоей помощи.

— Зал — гость, божий гость, Зал для всех нас массагетов Зал! И его пребывание у нас — это большая честь для нашего аула. Давайте зарежем молодую телку для мяса и привяжем самую лучшую кобылицу, чтобы кумыса для нашего дорогого гостя было вдоволь.

— И ты не примазывайся, староста. Он мой гость, а не аула. Он даже к царице отказался переехать из моей юрты!

— Ох и гордячка ты, Паризад! Сама с голым задом ходишь, а туда же, с самой царицей равняться лезешь!

— На мой зад приятнее смотреть, чем на твою рябую рожу. А свой зад ты прикрываешь потому, что на твои костлявые и тонкие, как солома, ляжки и смотреть-то тошно...

— Ты что молчишь, староста несчастный, когда твою жену всенародно срамит эта паскудница? — взвизгнула старостиха.

— Скажи: "Иди с голыми руками на медведя!" — пойду! Скажи: "Приголубь!" — сплюну, а приголублю! Но вот связываться с этой проклятой бабой — уволь! Даже храбрый воин-джигит Ардак — ее муж предпочел враз погибнуть на поле боя, чем с ней мучиться долгие годы...

— Имейте же совесть, люди! Наш Зал умирает, а вы зубы скалите у самого изголовья умирающего!

— Так укоротите язык бесстыднице!

— Перестаньте!

— А что она...

— Люди, кто-то скачет во всю прыть...

— Целая куча народа...

— О боги! Да это же сама царица!

— Томирис со своей свитой!

— Да благословят ее боги!

И действительно, вздымая шлейф пыли, очень быстро приближалась кавалькада, впереди которой во весь опор летела на вороном коне царица Томирис. Все мужчины, почтительно прижав ладонь правой руки к сердцу, склонили свои головы. Женщины, сложив ладони на левом колене выставленной слегка вперед ноги, полуприсели, также склонив свои головки.

Озабоченная царица, ответствовав кивком головы на эти приветствия своих поданных, соскочила на ходу с коня и бросила поводья подбежавшему старосте. Повелительным жестом приковав к месту свою свиту, в одиночестве направилась к юрте, где лежал Зал. Из юрты выбежал встревоженный лекарь.

На быстрый вопрошающий взгляд Томирис он сокрушенно развел руками. Царица, не останавливаясь, перешагнула порог юрты и вошла внутрь жилища. Томирис без слов отдала молчаливый приказ: "Никому не входить!", но Паризад, высокомерно оглядев своих односельчан и свиту царицы, с гордым и независимым видом последовала за Томирис, давая этим всем понять, что запрет царицы хозяйки юрты не касается. Односельчане переглянулись между собой, с многозначительным видом зацокали языками: одни — негодуя на дерзость и осуждая, а другие — невольно восхищаясь такой смелостью и завидуя.

Зал умирал долго и мучительно. Его сухонькое тельце никак не хотело расставаться со своей возвышенной душой. Он часто впадал в забытье и бредил чеканными строфами эпических сказаний и словами душевных и по-народному мудрых песен. В редкие минуты просветления он ощупью искал руку истекающего слезами в своем неутешном горе Ширака и, найдя, слабо сжимал, и оба замирали в молчаливом согласии. И это были те мгновения счастья, которые знакомы лишь очень любящим сердцам, когда никаких слов не надо. Но это были редкие минуты, и становились они все реже и реже. Разжималась и бессильно падала рука старика, и Зал вновь уходил в далекое забытье. И снова глухой надтреснутый голос чеканил строфу за строфой — великий певец и по ту сторону жизни продолжал жить в своем творчестве.

Однажды, когда измученный Ширак под невнятный говор Зала задремал тяжелой и неосвежающей дремотой, он очнулся от того, что кто-то положил ему на плечо легкую руку. Он с трудом разлепил веки, взглянул и... обомлел! Он увидел гордый и прекрасный профиль царицы Томирис, которая с напряжением вслушивалась в слова, произносимые старым певцом, находившимся в забытье. Наверное, пристальный взгляд Томирис как-то подействовал на Зала. Он зашевелился, повернул голову, и вертикальная глубокая морщина напряженного внимания прорезала его восковой лоб. Это означало, что он пришел в себя.

— Кто здесь, Ширак, царица?

— Как ты узнал, дедушка?

— Я ждал тебя, царица. Ты пришла проститься?

Томирис, немного поколебавшись, твердо сказала:

— Да, мой Зал.

— Спасибо тебе, царица. Жаль, что я не смог сложить о тебе дастан, достойный и тебя, и твоей красоты...

— Красота увяла, Зал, а жизнь проходит...

— Что, трудно тебе, царица?

— Кажется, была на вершине... Но это только показалось. Это был мираж.

— Зогак?

— Один ты меня понимаешь, мудрый Зал. Прогнала я его, но никто не понимает, что он все еще страшен. Ходит, как одинокий волк, и точит свои зубы. Когда бросится?

— А твой муж?

— Скун? Одно название...

— Ну, а свекор-то должен был бы поумнеть за долгие годы изгнаний-скитаний...

— Нет, не набрался он ума-разума в своих изгнаниях-скитаниях, а лишился и последнего, если только у него вообще в голове что-нибудь было... Вцепился в добытый мной трон, как пес в мозговую кость, и ничего вокруг не видит. А трон-то шатается под ним — вожди тиграхаудов не любят Сакесфара и, появись Зогак... Я понимаю их: насильно навязанный царь мил не бывает. Я, грешным делом, подумала — а может быть, мне все-таки с Зогаком надо было сговориться, а?

— Нет, Зогак не Сакесфар, не сговорились бы.

— Да-да-да, не пошел бы он под меня... умен и самолюбив мой деверек... Я тоже никогда бы не смогла стать второй! Ты прав, Зал, с Зогаком мне не сговориться. Надо свекра поддерживать. Противно, а надо!

Зал натужно закашлялся, закатился, посинел от напряжения. Пот крупными каплями выступил на лбу. Томирис с тревогой наблюдала за больным.

— Не тревожься, царица, — едва отдышавшись, сказал Зал натужным голосом, — это ведь мой последний разговор с тобой, и мне хочется услышать и сказать как можно больше...

— У меня такое впечатление, что ты видишь меня, Зал, — с удивлением сказала Томирис.

— Я сердцем чувствую тебя, царица. Разве есть хотя бы один массагет, который хотя бы немножко не был влюблен в свою прекрасную царицу...

Томирис с облегчением рассмеялась.

— Не знаю, мой Зал. Когда я вижу волчьи глаза моих вождей, то в них можно увидеть все, что угодно, — только не любовь! Вот ведь больше половины Совета вождей обновилось — одни вожди сами померли, другим — я помогла... Избирали-то смелых, благородных, справедливых... старались, чтобы не богатых избирали... поскромнее... А стали вождями — и куда все девалось? Спеси больше, чем у прежних! А некоторые еще хуже прежних — злобные, жадные. Почему, Зал, почему же?

— Старые-то вожди во втором и даже в третьем поколении вождями стали. Успели нахапать, да и к власти привыкли. Сытые. Выбирали уж, что повкуснее, а не все, что попало. А новые-то, подобно твоему Сакесфару — дорвались! И все им в диковинку — и власть, и богатство. Изголодались, вот и уминают все подряд, а все мало! Нет страшнее силы, чтобы погубить человека, чем власть и богатство. Особенно власть! Не устояли твои избранники, царица.

— Неудачница я. Вот ты сложил великую песнь о Рустаме и обессмертил имя его, и будет он жить в веках... А я? Мечтала собрать воедино сакский народ... не смогла... жизнь течет, как песок сквозь пальцы, — ничего не успела. Старею, вот и дочку не смогу вырастить — мала еще... Что после меня останется?

— Останутся твои великие деяния, высокая царица. Ты обиделась, что я воспел Рустама и не воспел тебя. Не перебивай я знаю, что говорю! Я горжусь своей песней о Рустаме, что ж тут скрывать.

— Я поняла, Зал. Ни одному смертному не под силу дважды в одной жизни создавать подобные творения. Я не в обиде, Зал.

— Ты не поняла меня, царица. Я не ставлю Рустама выше тебя и не предпочел его тебе. Великая материнская любовь женщины, родившей на свет моего приемыша Ширака, в моих глазах выше всех героических свершений Рустама. Но подобного богатыря еще не видел мир, и поэтому Рустам достоин моей песни, хотя я обессмертил не самого Рустама, а лишь его имя. Пусть моя похвальба будет мне не в укор, но я сложил такую песню о Рустаме, что ее будут петь и перепевать еще очень долго. Моя песнь вдохновит певцов на новые сказания и постепенно подлинный Рустам превратится в легенду, сказку — останется лишь его имя. А вот твои деяния переживут века, и Томирис — великая женщина и царица, вставшая на защиту своей отчизны и победившая могучего врага Куруша, останется в памяти народной навсегда. На смертном одре не лгут. Я певец своего своего народа, но теперь мне очень стыдно признаться, что мой язык оказался бессильным воспеть достойно тебя! Я пытался... но из уст, вместо чеканных и звенящих слов, слышался только жалкий лепет, и я с ужасом понял, что твои деяния выше моего искусства песнотворца. Я пытался, Томирис, и не смог. Прости меня.

В конце этой страстной исповеди старого певца Томирис гордо выпрямилась, на глазах у нее сверкали слезы радости.

— Сегодня, страшно сказать, когда уходишь ты и уносишь частицу моей души вместе с собой, боги удостоили меня высшей радости — услышать из твоих уст великую оценку моим деяниям, мой Зал. А твоими устами говорит народ. Спасибо тебе!

— Одна мысль мучает меня все это время, царица. Почему ты не двинула свое вдохновленное великой победой войско на Персию?

— Это было моей первой мыслю после победы, Зал. Но, остыв и зрело размыслив, я поняла гибельность этого решения для массагетов. Завоевать страну сидя верхом на коне можно, а вот править ею сидя верхом на коне — невозможно. Где саки Ишпакая, Партатута и Мадия? Тьма народов полдневных стран поглотили их. Та же участь ожидала бы и моих массагетов. Нет, нам чужих стран не надо, но свою ковыльную степь с голубым куполом неба мы ни кому не отдадим. Но разве ты этого не знал? Не верю! Я ведь часто советовалась с тобой и даже спорила... мысленно.

— Я тоже, царица.

— Осуждал?

— Не без этого.

— Как же я теперь...

— Да-а-а, трудно тебе, высокая царица, трудно.

— Ох как трудно, мой Зал.

— Прощай, Томирис, прощай, дочь неба.

— До свидания, мой Зал, до свидания. Я думаю, что скоро мы вновь встретимся с тобой в царстве теней, в мире предков.

— Я поручаю тебе моего приемыша Ширака, царица. Не забудь.

— Хорошо, хорошо, — рассеянно ответила Томирис, вся поглощенная своими мыслями.

Томирис нагнулась, поцеловала в лоб мудрого Зала и, не оглядываясь, пошла к выходу.

Паризад, присутствующая при свидании царицы с певцом, не проронила за все время ни слова, но была само внимание и подмечала все.

Ширак очнулся от своей неспокойной дремоты. Его поразила внезапная тишина. Сначала он не понял, что его так встревожило, и вдруг осенило — затих Зал, не слышно его хриплого дыхания. Ширак с ужасом глянул на старого певца и увидел, что тот лежит скрестив руки на груди и вперив свой незрячий взор в невидимый свод юрты. Ширак вскрикнул. Зал вяло сказал:

— Я еще жив, мой мальчик. Мой бедный, бедный луч-зрачок. Ты слишком чист и слаб для этого жестокого мира, и в том моя вина. Моя слепая любовь оберегала тебя от всех житейских невзгод. Ты вырос на моих песнях — я пел, а ты внимал и верил, что мир населен только сильными чувствами и благородными в помыслах людьми. Как жаль, что ты не сумел перенять благородное искусство песнотворца — выразителя дум и чаяний своего народа. Когда я своим словом заставляю людей смеяться и плакать, любить или ненавидеть, радоваться или печалиться, я чувствую себя всемогущим! Я топтал золото и презирал богатство, и у меня ничего нет: ни золота, ни скота, чтобы оставить тебе. Голым я пришел в этот мир, голым и ухожу из него. Но я был счастлив, ибо был любим своим народом. Любовь народа — это самое большое богатство, которое может иметь человек. Я от всей души желаю тебе такого же счастья, какое выпало мне, и это мое завещание. А теперь прощай, Ширак, прощай, мой мальчик... я чувствую, что... ухо-о-ожжжжууу...

Ширак с напряжением слушал деда, глаза его расширялись от ужаса. Он понимал, что происходит самое страшное, — дед уходит от него и навсегда. И вот губы Зала перестали шевелиться. Ширак застыл в ожидании чего-то, какого-то чуда, а затем начал с отчаянием теребить иссохшее тело старика, пронзительно крича сквозь рыдания:

— Не умирай, дедушка, не покидай меня!!!

Паризад

Обеспамятевший Ширак метался в горячке, и Паризад оставила юношу у себя. Царица прислала кое-какую живность, но, к удивлению всего аула, настолько скудную, что это никак не вязалось с обычно широкой и щедрой натурой Томирис. Помощь царицы ограничилась десятком овец и одной захудалой лошадью. В обильной скотом степи, где бедняком считался тот, кто имел хотя бы на одну овцу меньше сотни, такая "помощь" вызывала пересуды, и люди терялись в догадках. А разгадка была простая — царице не понравилась заносчивая хозяйка дома, ее жгла ревность и обида за то, что любимый и уважаемый ею Зал предпочел убогое жилище этой крайне неприятной женщины подготовленным ею покоям, с ее заботой и вниманием. Ей, Томирис, предпочел какую-то Паризад! Сыграла роль и вечная неприязнь между богатством и нищетой. К тому же Томирис была женщиной, а женщина всегда женщина, если даже она царица.

Оскорбленная до глубины души такой подачкой, Паризад немедленно хотела вернуть "подарок" назад, но, взглянув на мечущегося и тихо стонущего Ширака, на тоскливо-голодные глаза своих детей, лишенных последней кормилицы — овцы, зарезанной для Зала, смирилась, ломая свою гордость и плача злыми слезами, приняла эту царскую "милостыню", проклиная свою нищету. Принять-то приняла, но Томирис своего унижения не простила.

Как уже было сказано, Паризад была упрямой и своенравной женщиной, к тому же она была самолюбивой и гордой, не желавшей, подобно другим, унижаться, чтобы выпросить кусок мяса, брошенный небрежной рукой зажиточного сородича. Совсем еще девчонкой она стала женой, а потом очень молодой вдовой. Не больше трех-четырех раз она побывала наедине со своим мужем, однако ухитрилась родить ему двух детей. Муж погиб в одной из многочисленных стычек, которыми заполнена вся жизнь кочевника-массагета от самого рождения и до самой смерти, чаще всего преждевременной. Правда, злые языки утверждали, что муж Паризад добровольно предпочел смерть лютой жене. Да, горькая вдовья судьба превратила жизнерадостную счастливую девчонку в суровую сварливую женщину, умевшую постоять за себя в любых житейских переделках. Молодая вдова, не желая становиться по степному обычаю левирата женой старшего брата своего мужа — гнусавого и злобного старика, совершила безумно рискованный шаг: с малолетними детьми ушла из дома, из своего кочевого рода! То есть, по своей воле совершила то, чего больше всего страшились все кочевники, для которых изгнание из рода было самым страшным наказанием.

Молодая вдова с детьми нашла прибежище там, где его находили и другие беглые и бездомные бродяги, — в одном из аулов, принадлежащих царствующему дому массагетов. Таких аулов у Томирис было несколько. Они были населены самым разношерстным людом: изгоями, беглыми, бродягами, военнопленными. В них кроме массагетов и саков из других сакских племен можно было встретить и высоких белокурых северян, и низких скуластых с узкими прорезями глаз с северо-востока, и смуглых большеглазых южан из полдневных стран, и даже удивлявших уже привычных к разнообразной пестроте степного люда массагетов рослых, с черной как сажа кожей — негров! Неведомо как попавших в столь дальние от родных мест степные края. Впрочем, скорее всего они попадали к массагетам из Хорезма. У владыки этой страны телохранителями служили черные рабы, приобретенные на шумных невольничьих рынках многолюдных городов Шумера. Некоторые из них, вероятно провинились, бежали в раздольные степи массагетов.

Еще отец Томирис — царь Спаргапис стал расселять людей, отдавшихся под его покровительство, в аулы строго по ремеслам. Дочь не стала ломать установленного порядка, и в ее аулах жили мастера ремесел уже во втором или даже в третьем поколении. Это способствовало росту мастерства, и изделия из царских аулов пользовались большим спросом не только в степи, но и за ее пределами. Особенно охотно их скупали купцы из Согдианы и Бактрии.

Таким образом, один аул царицы состоял из скорняков, кожевников и шорников, другой из гончаров, а третий населяли изготовители юрт — они катали кошмы и войлок, пряли шерсть, ткали паласы, текеметы и ковры, вязали деревянные решетки и тесали стояки для юрт. В главном стане царицы — в глинобитном городе жили постоянно без всяких перекочевок: рудознатцы, литейщики, оружейные мастера и кузнецы. Они находились на особом положении, и их жаловала сама царица Томирис. Вообще металлурги и в особенности кузнецы у разных народов были окружены таинственным ореолом и находились в почете. Даже цари стремились приобщиться к этому таинству. Внезапно возвысившиеся персидские цари из династии Ахеменидов, чтобы придать себе большую родовитость, стали возводить свой род от легендарных царей иранского эпоса Кеев, родоначальником которых был простой кузнец Кави, выступивший под знаменем, которым стал его кожаный прожженный во многих местах огненными искрами фартук, против злых сил и победивший их!

И действительно — есть что-то колдовское в ремесле кузнеца!

Аул, в котором жила Паризад, населяли скотоводы. Они пасли скот царицы — ее табуны, стада, отары. Из жителей этого аула Томирис брала к своему двору конюхов, егерей. Этот же аул поставлял и забойщиков скота, доярок, квасителей кумыса и айрана, сыроделов и сыроваров, а также искусных специалистов по заготовке мясных изделий — казы, вяленого мяса, различных копченностей. Казалось бы, в таком ауле голодным не будешь, но это только казалось. В царских аулах, состоящих из пришлых людей, тоже произошло расслоение — появились доморощенные богачи, которые все богатели и богатели, а бедняки по-прежнему продолжали биться в нищете. К ним относилась и вдова Паризад.

Паризад выходила Ширака. Слабый, он стал выбираться на подгибающихся ногах из юрты и сидеть на кучке кизяка, жадно вдыхая целебный степной воздух. Время, прошедшее со дня кончины Зала, сначала приглушило народную скорбь по певцу, а затем за повседневными заботами и совсем отодвинуло в сторону, в забытье. Свято место пусто не бывает — появились новые, вернее, затененные могучим талантом Зала певцы-сказители, новые любимцы. И только массагеты преклонного возраста продолжали с восторгом вспоминать незабвенного Зала, с презрительным пренебрежением относясь к новым кумирам толпы. Неизвестно, как бы сложилась дальнейшая судьба Ширака, может быть, беспомощный в житейском отношении, неприспособленный к суровой борьбе за существование, он погиб бы, если бы не Паризад. Сколько бы аулчане ни судачили в притворном сочувствии к сироте — дескать, попал ягненочек в пасть злой волчицы, но именно Паризад уберегла от губительных ударов судьбы, которые могли сломить ранимую натуру впечатлительного и остро восприимчивого юноши, знакомого по отношению к себе только с одним чувством — любовью. Конечно, энергичная и трудолюбивая Паризад грызла неумеху-сироту с утра и до вечера, но зато коршуном кидалась на любого обидчика Ширака, и в конце концов самые заядлые забияки оставили его в покое, зная, что иначе придется дело иметь с ядовитой, умеющей за себя постоять Паризад. Шираку пришлось жить в семье, где хлеб не падал в рот с неба, а надо было его добывать тяжким трудом. Паризад никогда не клянчила, унижаясь, подачки, работала не покладая рук с утра и до вечера: пряла шерсть, ткала коврики, валяла кошмы, доила у аулчан овец, кобылиц, коз, собирала и сушила ягоды джиды и тутовника, перемалывала и из полученной муки пекла лепешки. Собирала дикие плоды и съедобные травы. Паризад не блистала красотой, но была налита здоровьем и вынослива, как лошадь. Постепенно стал втягиваться в тяжкий труд и Ширак. Сначала неумело, но со временем уже со сноровкой. Он быстро рос и креп. И, как следовало ожидать, вскоре стал мужем Паризад, дав на короткое время повод для зубоскальства аулчан. Постепенно Ширак осваивался, и если раньше он выглядел среди грубых кочевников-скотоводов как белая ворона, то, чем дальше, тем явственней стало меняться отношение к нему. Первыми это сделали дети. Они каким-то детским чутьем почувствовали в нем родственную душу. Несмотря на то, что он был значительно старше их, к тому же женатым человеком, они относились к нему как к своему сверстнику и звали его только по имени, без обязательной приставки — дядя. Затем смягчились и женщины, у которых сердце более чуткое, чем у мужчин. Белозубоулыбчивый, всегда готовый помочь, услужить, безотказный к просьбам, он быстро привлек их симпатии к себе. К тому же они сочувствовали доброму юноше — жертве этой хищницы Паризад.

Только женщине понять, как она выведала жгучую тайну Ширака, в которой он боялся признаться даже себе, о его любви к Томирис. Может быть, при посещении ее юрты царицей она поймала взгляд Ширака на Томирис. Так смотрят лишь влюбленные на свою возлюбленную или же фанатично верующие на свое божество. А затем по очень мало заметным признакам убедилась в своем открытии. Обида на царицу за жалкую подачку, которую Паризад была вынуждена принять, переросла в ревнивую ненависть, и для Паризад Томирис была не царицей, а просто женщиной и притом соперницей — богатой, счастливой.

Царица Томирис

Томирис встала с тахты и в возбуждении заходила взад и вперед по обширному залу. "Погрузнела, — отметил Фархад, продолжая стоять в почтительной позе с наклоненной головой. — Исчезла порхающая походка... Постарела царица".

— Так, говоришь, умер Камбиз, а власть захватил Дарий?

— Проведчики донесли, высокая царица.

— Дарий, Дарий? — вопрошала сама себя Томирис. — Это не сын ли сатрапа Маргианы Гистаспа?

— Сын, царица. Но теперь Гистасп сатрап и Парфии.

— А разве может в Персии сын царствовать прежде отца?

— Теперь, наверное, может, высокая царица.

— Что еще говорят твои проведчики, Фархад?

— Пылает Персия, царица, вот бы...

— Заманчиво, заманчиво... не соблазняй, Фархад.

— Маргиана восстала, царица. Вождем там Фрада, горшечник, говорят...

— Ага! Отменить поход на хаомоваргов. Им сейчас и так не сладко, наверное, не будем наносить удара в спину. Спихнут персов, посмотрим. Может, добровольно захотят объединиться – братья ведь. Может, помочь?

— Против персов? Хорошо бы было, высокая царица.

— Нельзя, Амага акиниак точит.

— Зогак у сарматов, царица.

— Что-о-о? Ой, Фархад, теперь жди беды! Зогак не успокоится, пока не спихнет моего свекра Сакесфара с трона, а тот все делает, чтобы облегчить ему эту задачу. Без меня ему бы и дня не продержаться, а он своего сына, Скуна, против меня настраивает... глупец! Тиграхауды затаили на меня обиду за то, что я им на трон дурака посадила... ждут Зогака, наверное?

— Не все, но многие, царица.

— Плохо, ой как плохо, Фархад. Почему меня избегает Содиа?

— Обиделась за свое девичье войско, царица.

— Вожди и старейшины всем скопом на меня навалились: "Распусти, да распусти", — передразнила Томирис. — Купили они меня семью тысячами акинаков, которых дали взамен моих массагеток. Может быть, я ошиблась, распустив их...

— Вот и Содиа об этом говорит. Надо было до двадцати тысяч довести женское войско, а царица испууу... — Фархад испуганно подавился словом.

— Договаривай, договаривай, Фархад. Ты же не свои, а моей сестры слова говоришь.

— Прости ее, царица. Столько труда она вложила в это войско...

— Я понимаю. Сестре сейчас трудно. Это как бы ребенка у матери отнять... Скажи ей, что она нужна мне. У меня предчувствие, что надвигается что-то большое и страшное, Фархад.

— Успокойся, госпожа. Сарматов мы сильнее, а в Персии смута, и ей не до нас. Напротив, сейчас они нас больше боятся и боятся, высокая царица.

— Все равно тревожно на душе. Скажи своим проведчикам, пусть следят за каждым шагом Амаги, Дария, Зогака, Сакесфара и... Скуна.

— Царевича? Твоего мужа?

— То, что он зовется моим мужем, не прибавит ему того, чего у него не было и нет, — ума!

— Да разве он опасен, царица? — пренебрежительно махнул рукой Фархад и тут же спохватился.

— Самое опасное, когда рядом с тобой находится дурак — не знаешь, чего от него ожидать. Горько мне, Фархад. Думала, что этот союз принесет объединение массагетов и тиграхаудов, и, кажется, ошиблась. Не мир, а вражду принес этот наш недобрый и невеселый союз с царевичем Скуном. Не любят массагеты и тиграхауды друг друга, ох и не любят. А ведь эту рознь сеет мой свекор и мой муж. Тиграхауды сравнивают и видят, что Зогак умен, все делал, чтобы возвеличить своих тиграхаудов, а Сакесфар глуп, и думает только о себе, и на остальное ему наплевать. Так что если сарматов мы сильнее, то сарматов, объединенных с тиграхаудами, мы не сильнее, Фархад, — царица сухо рассмеялась. — Когда-то великий Рустам уговорил царицу Амагу не выступать против массагетов, и она не выступила, а теперь его родной брат Зогак уговаривает ту же царицу Амагу выступить против нас и... уговорит, Фархад. Ладно, придвинем к границам с сарматами двадцать тысяч воинов — береженого и боги берегут, ступай и пришли ко мне Содиа. Не время таить обиды, наш союз должен быть крепче, чем прежде!

Содиа вошла к царице с насупленными бровями, но Томирис, весело рассмеявшись, подошла быстрым шагом и крепко обняла молочную сестру.

— Апама покоя не дает, спрашивает про свою любимую тетю. А тети нет и нет.

— Апама? — расцвела улыбкой, не выдержав, Содиа. — Хитришь, царица...

Томирис от души расхохоталась.

— Знаю, знаю, что тайком встречались, "дорогая тетя". Апама еще врать как следует не научилась, несмотря на все твои наставления...

— Знаешь, на чем меня сломать можно, хитрая царица.

— А ты злюкой становишься, Содиа. Стареешь, что ли?

— Конечно, не молодею, а тут еще беспокойная сестричка покоя не дает...

— И не дам, Содиа. Времена опять настают тревожные, — посерьезнела Томирис.

— Ой сестра, а когда они были для нас не тревожными, — также серьезно ответила Содиа.

— То враги, то вожди, а вот теперь и... муж.

— Брось ты его, Томирис. Ты ведь даже Рустама смогла...

— Апама любит своего непутевого отца, Содиа. Я не могу моему ребенку нанести незаживаемую рану в столь раннем возрасте. Да и, признаться, не угасла у меня надежда объединить тиграхаудов и массагетов. Умрет Сакесфар, станет царем Скун, буду править через него тиграхаудами со всей справедливостью, чтобы они забыли напрочь о Зогаке. Хотела хаомоваргов тоже присоединить, да свара идет в Маргиане...

— Знаю, вместе с Фархадом слушала наших проведчиков. Да у меня и свои проведчицы есть, Томирис.

— Ну и скрытная ты, Содиа. Даже от меня скрывала!

— От Фархада тоже... — рассмеялась. — Он меня ясновидящей прорицательницей считает. Я ведь иногда раньше его сведения получаю, вот и "предсказываю". Разве мужчине в хитрости с женщиной тягаться!

— Я приказала придвинуть к границам с сарматами двадцать тысяч воинов.

— Хорошо сделала, сестра.

— Как хорошо, когда ты рядом, Содиа.

Подруги посмотрели друг на друга и, внезапно расплакавшись, бросились друг на друга в объятия.

— Хочу совершить паломничество на могилы отца, сына и Рустама... — сквозь всхлипывания сказала Томирис.

— Хорошо сделаешь, сестра. Возьми и меня с собой.

— Конечно! Я без тебя теперь и шагу не сделаю, моя злючка!

— Я и сама тебя без себя никуда не отпущу, моя наивреднейшая сестричка.

— Почему я тебя так люблю? — сквозь слезы улыбаясь, спросила царица.

Амага — царица сарматов

Дарий послал Зогака, и все, там хоть трава не расти! А путь Зогака к сарматам был труден и опасен, не менее, чем у его брата Рустама, прошедшего тем же путем полтора десятка лет тому назад. Ладью каспиев, на которой плыл, проклиная все на свете, страдающий от морской болезни Зогак, перехватили морские разбойники албанов князя Абазы. Зогака спасло упоминание о том, что он является братом того "безумца", с которым когда-то сразился Абаза. Албанский князь на все лады пересказывал о небывалом бое тридцати саков против его тысяч и тысяч. Правда, сначала князь усомнился было в подлинности родства богатыря и довольно-таки невзрачного на вид Зогака. Но когда Зогак, прошедший суровую школу воинской науки под руководством самого Рустама, победил в поединках лучших бойцов албанов, а меткостью вызвал всеобщий восторг, все сомнения князя Абазы отпали. Князь закатил в честь дорогого гостя семидневный пир. Гостеприимство народов Кавказа ни в чем не уступало гостеприимству массагетов, а потому для воздержанного Зогака эти дни прошли в каком-то угаре, и, когда пиршество окончилось, бывший царь тиграхаудов заметно погрузнел и потяжелел, а голова с похмелья болела хуже, чем болит после поединка на дубинах. Зогак с великим трудом уговорил князя Абазу отпустить его. В сопровождении эскорта вооруженных всадников Зогак доехал до границы с маскутами. Маскуты тоже не забыли странное войско во главе с великаном, которое, окруженное стоящими с натянутыми луками маскутами, бесстрашно продолжало свой путь, с презрением отнесясь к смертельной угрозе, нависшей над ними. Маскуты пропустили Зогака через свои владения. Также поступили и дидойцы, узнавшие, что Зогак принадлежит к враждебному сарматам племени. Но галгои не вняли просьбе Зогака, связали его и заключили в зиндан. Обманувшись хилым видом Зогака, они не очень-то старательно стерегли его, и Зогак, перегрызя веревки, выбрался, сорвав все ногти на руках, из ямы и, с каким-то сладострастием задушив опешившего от неожиданности стражника, могучего и огромного, но глупого до тупости, бежал.

Когда Зогак предстал перед Амагой, она ужаснулась его виду — мало чего человеческого было в Зогаке, оборванном и окровавленном. И, словно в насмешку, придворный Амаги громогласным голосом бесстрастно объявил, что это посол великого царя царей, господина четырех стран света Дария Первого.

Правда, и после того, как Зогак привел себя в порядок, он не стал красивее в глазах Амаги, крайне удивленной родством этого человечка с настоящим божеством красоты и мужества — Рустамом. А Зогак прямо обезумел от ревности к своему покойному брату: мало ему потрясающей красоты Томирис, так и другая женщина изумительной красоты кинулась ему на шею! Почему одному все и в избытке, а другому — шиш? Амага как-то нехотя, без излишнего любопытства расспрашивала о новом царе персов Дарий. А Зогак в отместку, стремясь затенить образ брата в сердце царицы сарматов, мельком сравнил обоих и не в пользу Рустама, которого хитро сначала превознес. Амага внезапно прервала общение с Зогаком и, оставив его в своем стане, сама откочевала в предгорье Рипейских гор, где среди дикой природы пытались привести в порядок свои всколыхнувшиеся чувства. Свидание с Зогаком самым причудливым образом сплелось с образом незабвенного Рустама. Страстная, порывистая Амага не находила себе места — о Рустам!

Несколько месяцев томился в ожидании новой встречи с Амагой Зогак. И наконец с каким-то ужасом понял, что безнадежно влюблен в... царицу сарматов!

Наконец он узнал, что в свой аул прибыла царица, но прошли дни, прежде чем его пригласили к Амаге. В сопровождении тяжеловооруженных катафрактариев он прибыл к роскошному шатру сарматской царицы. Никакого официального приема не было, был накрыт роскошный достархан, как оказалось, лишь для них двоих, если не считать бессловесных и бесшумных, скользящих словно тени обслуживающих этот роскошный стол служанок. По тому, как томно поглядывала на него во время совместной трапезы Амага, Зогак с бешено заколотившимся сердцем задохнулся от предчувствия, что столь вожделенный мир, о котором он мог мечтать только в своих грезах, внезапно приближается. Не выдержав, он рванулся к Амаге, но царица, уже овладев собой, притушила густыми ресницами блеск своих глаз и лениво-небрежным взмахом поразительно красивой руки, длиннющими пальцами отослала возбужденного до предела Зогака прочь.

Но все-таки предчувствие не обмануло тиграхауда. Глубокой ночью, когда темень окутала прибрежные просторы великой реки Ра, его позвали... Зогак шел за закутанной служанкой, и его бил самый настоящий колотун. Его! Он, познавший несчетное количество женщин от совсем еще юных девочек до зрелых матрон, шел и трясся, как невинный юнец перед первым совращением.

Когда Зогак вошел в просторный шатер царицы, он увидел в глубине, в полумраке Амагу, которая стояла, завернувшись в легкое покрывало. Служанка исчезла, как тень. Зогак в нерешительности остановился, но Амага, скинув с крутых плеч прозрачную ткань, предстала перед ним в своей прекрасной наготе и призывно протянула руки. Измученный вожделением, Зогак бросился перед ней на колени и, обняв ее беломраморные бедра, прильнул устами к колену царицы. Амага смежила веки и, стиснув зубы, опрокинулась навзничь, вскидывая рывком на себя Зогака. Тот неловко засуетился, ища... Амага обхватила его ногами и, скрестив ступени, подняла со стоном... Они слились, тесно сплетясь телами... Амага вскрикнула низким, стонущим криком... она стонала все мучительнее и сильнее, пока наконец не излилась в страстном, ликующем вопле: "Оо-оо-оо, мой Рустам!" Одновременно с этим воплем слился и звериный рык самца, исторгнутый в экстазе остро щемящего наслаждения. Они замерли, стиснув в конвульсиях друг друга... Но постепенно объятия разжались, руки бессильно упали...

Амага лежала отвернувшись и мелко-мелко дрожала. Время от времени по ее телу прокатывалась судорожная волна, начинаясь с передернувшихся плеч и до самых повлажневших кончиков пальцев ног. Зогак лежал, затаив дыхание. Он с удивлением ощупал нежность к лежащему рядом существу, вместо обычного в таких случаях сытого равнодушия или даже – раздражения, а иногда и отвращения к уже познанной женщине. Это ощущение было столь удивительным для него, что он даже всхлипнул с умилением от полноты чувств и поразился этому еще больше. Да-а-а, такого с ним еще не бывало! Он стал робко и нежно оглаживать округлое плечо царицы, но Амага вдруг резким движением сбросила его руку со своего плеча и процедила сквозь зубы:

— Тварь! Тварь я самая последняя! И я еще презирала эту рыжеволосую Томирис за то, что она променяла Рустама на смазливого мальчишку, а сама? После обожаемого Рустама, как последняя шлюха, легла под ублюдка!

Вскочила с места. И, обнаженная, ничем не прикрываясь, стоя перед Зогаком, с ненавистью сверлила его своими огромными, сверкающими от ярости глазищами.

— О боги! До чего же ты гнусен и противен! А я — грязная и развратная потаскуха, и нет мне прощения! — Амага задохнулась от ярости и, переведя дыхание, продолжила с шипящей злостью. — Убирайся прочь! Во-о-он! И не показывайся мне на глаза, пока сама не призову тебя, — увидя, как встрепенулся Зогак, с гадливым отвращением произнесла: — Не для того... лучше удавлюсь! Пшшшееел вон, ублюдок!

И Зогак покорно поднялся, накинув что-то на себя и действительно пошел прочь. Он не оскорбился. Он шел на ослабевших после невероятного эмоционального взрыва ногах, весь какой-то опустошенный, но с ощущением удивительной легкости и приятной усталости. Весь умиротворенный.

Царица приняла его через некоторое время. Приняла при полном параде и в окружении придворной свиты. Зогак понял, что всякой интимности пришел конец, и был даже благодарен Амаге за это, так как знал, что больше никогда не испытает того, чего он испытал, даже с этой же женщиной. Царица стояла надменная и говорила, как всегда говорят на таких приемах, — торжественно и строго официально:

— Царь тиграхаудов! Мы, царица сарматов Амага, говорим тебе, что решили уважить твою просьбу и пойдем войной на нашего врага — массагетов, чтобы помочь тебе вернуть твой законный, отнятый вероломной царицей массагетов Томирис трон твоих отцов и предков. И в этом заверяем тебя нашим царственным словом!

И Амага кивком головы дала понять, что прием закончен. Зогак склонился в глубоком поклоне.

На этот раз смелые рыбаки Каспия, по распоряжению царицы Амаги, без особых приключений доставили Зогака на южный берег капризного моря. Через всю Мидию летел на подставах, где ему сменяли уставших коней на лучших, Зогак, и с удивившей его скоростью прибыл в Пасаргады. Зогак с завистью отметил отличную организацию скоростной дороги в персидской державе.

В Пасаргадах Зогак говорил Дарию:

— Твоя звезда взошла, о царь царей! Ты можешь совершить то, что оказалось не под силу самому великому Киру и чего испугался его сын Камбиз — победить заносчивую царицу массагетов Томирис! Она не выдержит двойного удара, и ты превзойдешь в своих деяниях великого Кира!

Как ни крепился Дарий, но широкая самодовольная улыбка растеклась по его красивому лицу.

— А царица сарматов красива?

— Да, — сухо ответил Зогак.

Ширак и Томирис

У обочины вытоптанной людьми и скотом дороги, по которой гнал свой табун на выпас Ширак, он давно заприметил придорожный камень, заросший лишайником. И только человек с необыкновенно богатым воображением мог увидеть в поедавшей камень ржавчине гордый профиль... Томирис! Но Ширак увидел. И каждый раз останавливался у этого камня и долго, безотрывно глядел на темный силуэт одному ему ведомого рисунка.

Однажды в очередной раз он застыл у этого камня и, углубившись в созерцание, не услышал, как подъехала группа всадников, и очнулся лишь тогда, когда его грубо окликнули:

— Эй ты, пастух, убирайся прочь с дороги! — вскричал один из всадников и, вскинув руку с плетью, заорал: — Ты что, оглох? А ну прочь с дороги — царица едет!

Ширак застыл как громом пораженный. Сердце его бешено стучало в груди, отдаваясь во всем теле, в голову, виски. Широко раскрыв глаза, он смотрел и не мог наглядеться. Он не замечал паутину морщинок у глаз, одутловатость щек, дряблость кожи на шее, потерявших былой золотой блеск обесцветившихся и поседевших волос... Она! Живая! Лучезарная царица его грез — вот здесь, наяву!

Томирис не узнала Ширака, да и где ей было узнать в этом молодом крепыше тщедушного мальчонку — поводыря достопочтенного Зала, но его взгляд неожиданно смутил ее. Томирис невольно улыбнулась, и у нее сладко заныло в груди. Ворохнулось прошлое, такое далекое, но не забытое... Вот такими восторженными глазами смотрели на нее когда-то! Томирис ткнула концом плетки своего ретивого придворного, тот удивленно оглянулся.

— Оставь его, Сохбор, не трогай, — голос царицы звучал певуче и нежно.

Повернув коня, Томирис объехала Ширака и пустила своего коня вскачь. За ней, обдавая пастуха пылью, помчалась свита. А Ширак долго, очень долго смотрел вслед уносящейся вдаль своей сладкой мечте о любви — огромной и бессмертной.

Омарг

А Томирис ехала навстречу Омаргу — царю хаомоваргов. Пограничные дозоры через скоростного гонца с подставами сообщили царице, что границу с небольшой дружиной пересек Омарг. И хотя хаомоварги двигались спешно, делая лишь короткие привалы, не успели они углубиться в пределы массагетских владений и на сто фарсангов, как их встретила Томирис со своей небольшой свитой у лагеря из походных легких шатров. "Быстро же оповестили массагеты свою царицу. Если бы и мы раньше предупредили персов — лучше бы подготовились!" — мельком подумал Омарг и соскочил с коня. Опередив своих приближенных, он быстрым шагом подошел к царице, припал на одно колено и поцеловал протянутую руку. Томирис, ласково поприветствовав, подняла царя хаомоваргов. Свита расступилась, и царственная пара направилась к изящному ярко-желтому шатру, колышущемуся от легкого степного ветерка.

— Беда, царица, персы идут! — сказал Омарг, едва переступив порог. — Мою землю захватили — идут на тебя!

— Успокойся, мой царственный брат. Тринадцать лет назад они тоже шли на нашу землю, а чем это кончилось — все это знают. Но, видать, у перса слишком короткая память — придется напомнить!

По тому, как восприняла весть Томирис, Омарг догадался, что проведчики царицы донесли ей об этом и что она знает гораздо больше о нем, чем он думал раньше. Подобно своему отцу, Томирис придавала большое значение разведке. Были у нее свои люди и у персов, и у сарматов, и у тиграхаудов, и у хаомоваргов, и у сколотов, конечно, в Хорезме, Согдиане, Маргиане, Бактрий, и у... массагетов — в каждом племени.

— Царица, память у перса не короткая. Подготовился он, крепко подготовился. Нельзя ему второй раз проигрывать — это будет конец! Дарий — хитрый царь, соблазнил своих поданных великой целью, расшевелил великую обиду на тебя. И идет он не прямо, а окольными путями. Сначала мои земли захватил и теперь на тиграхаудов собирается — ведь с ним Зогак! Жаль, что не ударили мы по нему, когда вся его страна полыхала огнем. Теперь поздно — окреп Дарий.

Томирис внутренне усмехнулась: "Упрек мне!" А Омарг как-то непоследовательно вдруг заявил:

— Ударь первая, а то охватит Дарий тебя с двух сторон, если и тиграхаудов покорит. Верни мне мое царство и найдешь во мне верного друга и... слугу.

Томирис вновь про себя усмехнулась: "Боится, что, прогнав перса, я сама усядусь на его трон или посажу... Скуна» Вишь, как юлит, прямо в глаза не смотрит. Напрасно боится! Я уже решила: пусть между мной и персами будут сильные хаомоварги."

Омарг с тревогой смотрел на задумавшуюся царицу массагетов.

— Я понимаю тебя, любезный Омарг, но знай, что сарматы ждут не дождутся, когда я им свою беззащитную спину покажу. Не зря Зогак побывал у Амаги, совсем не зря! Ты говоришь, что он с Дарием идет? Значит, и с Амагой договорился. Не будет Дарий рисковать своим престолом, который ему так трудно достался, и идти в одиночку на меня. Значит, придется воевать против двух опасных врагов. Надо всем сакам объединиться, и тогда никакие враги не страшны.

— Скажи прямо, царица, что ты хочешь объединить всех саков под своей властью? — с отчаянием произнес Омарг.

— Да, это было мечтой моего отца и его завещанием мне. Мечтала об этом и я, не буду этого от тебя скрывать, Омарг. Но мечта так и осталась мечтой, и ты, царь хаомоваргов, зря тревожишься. Я ведь могла, прогнав Зогака, сама стать царицей тиграхаудов. Я была женой наследника тиграхаудского престола, и у меня больше прав на этот трон, чем у твоего деверя Зогака. И ты, наверное, знаешь, что многие племена присылали ко мне своих старейшин с просьбой стать царицей! Но я не стала царицей тиграхаудов и посадила на трон твоего давнего друга — Сакесфара. Потому что поняла — если трудно управлять двенадцатью племенами массагетов, то как удержать в узде десять племен тиграхаудов, да еще одиннадцать племен хаомоваргов — целых тридцать три племени, Омарг! На короткий миг можно, а надолго нет! Поэтому зря беспокоишься за свой трон, я не стану посягать на твое царство. Но для того, чтобы ты царствовал, надо прежде прогнать персов, а потом торговаться со мной.

— Если поможешь, во всем рассчитывай на меня, великая царица.

— Чтобы помочь, надо чтобы было кому помогать, Омарг. Ты явился ко мне с жалкой кучкой своих придворных и просишь, чтобы я ввергла в пучину кровавой бойни мой народ, чтобы кровью моих массагетов добыть тебе трон, С какими словами я обращусь к моему народу, чтобы вдохновить его на смертельную битву? "Массагеты, поможем царю Омаргу, который прибежал к нам, бросив свой народ, добыть потерянный им трон!.." Не обнажат массагеты свой акинак по этому кличу, Омарг. А вот если бы я призвала помочь изнемогающему в неравной борьбе хаомоваргу — родному брату массагета, храбро сражающемуся под предводительством отважного царя Омарга, не бросившего свой народ в трудную минуту, верю — мой народ поднялся бы на помощь, все как один!

На Омарга тяжело было смотреть. Голова его дергалась как от пощечин. Тяжелые капли пота стекали по лицу и падали на его сапоги. Омарг шевельнулся, наверное, чтобы подняться и выйти вон из шатра, но не смог этого сделать.

— Вот ты, царица, упрекаешь меня за то, что я бежал, бросив свой народ, — хрипло начал Омарг. — Вам, кочевникам, хорошо так говорить и упрекать. Ты царица, со своими масса-гетами можешь сняться с насиженного места и уйти от врага, а там ищи ветра в поле. А как я уведу свой народ с насиженных мест? Мои хаомоварги прочно осели на землю и оторвать их от нее — нет никаких сил! У нас пастбищ мало, и один джут мог поморить всех хаомоваргов за один раз. Земля-кормилица надежней, можно запастись зерном, пережить недород, но ее в переметных сумах не унесешь и на верблюда много не навьючишь. А Дарий объявил, что наложит на хаомоваргов умеренную подать, и мои поданные, стыдно сказать, предпочли платить, чем воевать! Мне оставалось или бежать, царица, или пасть ничком и целовать прах у ног Дария. Я бежал!

— Нехорошо хулить свой народ, Омарг! В жилах хаомоваргов течет сакская кровь, а труса найти среди саков трудно. Как ты мог забыть битву у Трех колодцев? Ты же сам вел своих хаомоваргов в бой и против кого? Против великого Рустама — непобедимого воина! Не греши на своих хаомоваргов, Омарг. Народ не пошел за тобой, потому что ты бежал, не приняв боя. А если бы ты, даже с этой жалкой кучкой, с которой ты прибыл ко мне, поднялся бы на перса, то вместе с тобой поднялся бы и весь народ хаомоваргов. А народ когда он дерется за свою родину, да еще под предводительством отважного вождя, — творит чудеса храбрости. И тогда, если бы ты отступил под натиском превосходящих сил врага, народ бы понял, не оставил тебя, ушел бы вместе с тобой. Это было бы почетным отступлением, а не позорным бегством.

— Довольно, царица, не добивай!

Томирис, сделав вид, что не слышала этого отчаянного крика, продолжала ровным голосом:

— А то, что твои хаомоварги осели на землю, то мне их в этом осуждать трудно. Я сама в своих аулах, под насмешки моих вождей, всякими привилегиями стараюсь посадить побольше людей на землю. А затем за свой овес, ячмень и просо я вымениваю у своих вождей скот, а сама втихомолку посмеиваюсь над кичливыми и неразумными вождями. И сама себя крепко похваливаю, когда наступает гибельный джут и косит скот этих вождей под корень, а я им за золото и оружие продаю их же скот, этим оружием я вооружаю сотни джигитов своей дружины и сажаю их на коней, купленных на золото вождей. Так я укрепляю свой трон от посягательства все тех же вождей.

— Сколь ты умна, царица, — хмуро польстил Омарг. — Но я слышал, что у тебя из старых вождей осталось только четверо, а остальные избраны по твоему выбору, так чего ты опасаешься?

Томирис поняла, что Омарг блеснул своей осведомленностью, чтобы поднять свой упавший престиж. Царица решила сменить тон разговора на более доверительный.

— А и не знаю, что и делать-то, мой Омарг. Поверишь, сменила восемь вождей у восьми племен, нарушила наследственность, избрали как-будто бы самых достойных, а прошло время, хуже прежних оказались: жадные, завистливые...

Омарг оживился.

— Э-э-э, царица, прежние-то сколько лет властвовали? Наелись они и если и хватали, то что-то диковинное, чего у других нет. А эти голодранцы заждались, оголодали, хапают все подряд, и все им мало! Знаю я их, сам выбирал из самых преданных. Богатели, жирели, а потом меня же продавали моим врагам!

Томирис с интересом посмотрела на Омарга.

— Знаешь, царь, мне то же самое один очень мудрый человек говорил.

— Спасибо за лестное сравнение, — смягчился Омарг. Томирис, обворожительно улыбнувшись царю хаомоваргов, сказала:

— А теперь, мой дорогой царственный брат, давай отдохнем с дороги, обдумаем наш разговор и встретимся за вечерней трапезой.

Наедине с собой Омарг дал себе волю. Как рана, посыпанная солью, — нестерпимо жгла и ныла обида за упрек в трусости. Он колотил себя кулаком по голове, причитая: "Поделом, поделом! Вел я себя не царем и мужем, а безмозглым мальчишкой! А на что я рассчитывал? Что Томирис по первому моему зову бросится на персов добывать мне трон? Ай, как стыдно! Ай, как стыдно!" — корил себя Омарг. Умная царица подсластила горечь тем, что поделилась с ним своими заботами, как царица с... царем. Этим показывая, что не посягает на его сан и призывает возглавить ему самому борьбу за свой престол, и тогда-то он может рассчитывать на ее помощь. Томирис тысячу раз права. Все ясно — надо возвращаться. Иначе ему уготована унизительная участь бывших владык, кормящихся объедками со стола более удачливого царственного "брата" или еще хуже — царственной "сестры". И при этом постоянно угодливо заглядывать в глаза своему "благодетелю", чтобы не получить пинок, когда станет не нужным. О, спасите и помилуйте меня от этого, всемогущие боги! Не лучше ли погибнуть с честью и славой с акинаком в руке, сохранив в народной памяти любовь и уважение к себе? Ведь Томирис не зря напомнила о славной битве с самим Рустамом! Неужели с годами я растерял остатки мужества и постыдно бежал, даже не сразившись с персом? Сак я или не сак! Царица права — мое место там, на моей земле!

За вечерней трапезой Омарг сообщил Томирис о своем решении вернуться к себе на родину и поднять хаомоваргов на борьбу с персами. Томирис молча поклонилась царю хаомоваргов и как ни в чем не бывало, словно не она корила Омарга обидными словами, предложила обсудить план борьбы с Дарием. Сердце Омарга радостно забилось — Томирис признавала этим равноправие с ней и с Сакесфаром. По замыслу Томирис, к поднявшимся на борьбу с персами хаомоваргов придут на помощь тиграхауды Сакесфара и отряд массагетов, выделенный, несмотря на угрозу со стороны сарматов, под начальством царевича Скуна — мужа царицы Томирис и сына царя тиграхаудов Сакесфара.

Омарг вскинул глаза на царицу и тут же опустил. Он слышал о раздорах в царской семье. Скун — муж Томирис, был на тринадцать лет моложе своей жены и когда-то, еще младенцем, сам того не ведая, стал причиной раздора между царем тиграхаудов Кавадом и его родным братом Сакесфаром, а затем и войны между царем массагетов Спаргаписом и Кавадом с одной стороны и молодого тогда Омарга, царя хаомоваргов, давшего приют беглецам Сакесфару и младенцу Скуну, с другой. Вот тогда-то объединенными силами массагетов и тиграхаудов командовал сам великий воин сакской земли — Рустам, с которым пришлось сразиться горячему тогда Омаргу и сразиться достойно. А вся эта кутерьма заварилась из-за того, что Сакесфар назвал своего новорожденного сына — Скуном, что означало "вожак", "вождь", "ведущий", "первый" и т.п. Подозрительный Кавад усмотрел в этом имени намек на намерение брата в лице этого самого Скуна покуситься на трон тиграхаудов. Осведомленный о гневе Кавада и отлично зная характер своего брата, Сакесфар с малолетним Скуном бежал к хаомоваргам, а об остальном говорилось выше.

После победы над Киром всемогущая, как всем казалось, царица массагетов Томирис изгнала Зогака. Популярность ее была настолько велика, что ряд старейшин и вождей тиграхаудов предложили ей занять опустевший после изгнания Зогака трон. Как это было ни заманчиво, Томирис понимала, что усидеть одновременно на двух тронах невозможно. Оба союза сакских племен, обособившись друг от друга, уже на протяжении долгих десятилетий жили со своим укладом, со своими интересами, зачастую приходящими в острое противоречие с интересами другого союза. Предпочтение тиграхаудам вызовет яростное возмущение массагетов, и, наоборот, внимание к массагетам породит у тиграхаудов недовольство, чувство ущемленности. При ревнивом и подозрительном отношении соседних союзов племен друг к другу трудно будет избегнуть розни, конфликтов между ними. Понимая, что самой ей усесться на тиграхаудский трон будет большой ошибкой, Томирис долго колебалась в выборе кандидатуры претендента на тиграхаудский престол. Хотя один, притом законный, был у нее под рукой, но она не любила Сакесфара — скользкого и лживого. Но хитрый Сакесфар, столько лет домогавшийся тиграхаудского трона, поднаторел в самых замысловатых интригах. Томирис показалось, что хитрый тиграхауд нашел самый блестящий выход, когда тот предложил очень соблазнительную комбинацию — династический союз! Сакесфар получил долгожданный трон, а Томирис — мужа в лице царевича и наследника престола Тиграхаудов Скуна. И таким образом, сказал Сакесфар, льстиво заглядывая в глаза своей будущей невестки, через своего мужа, а тем более верного и всем обязанного ей Сакесфара, прекрасная Томирис может влиять на братские племена тиграхаудов и иметь твердую опору в этом союзе в лице царя и любящего свекра, преданного Сакесфара. Конечно, Томирис насквозь видела лицемерного Сакесфара и не очень-то доверяла ему, однако ее по-женски прельстила возможность создания своего семейного очага, что особенно привлекательно для женщины на склоне лет, а также скорая перспектива, учитывая преклонные года Сакесфара, стать царицей тиграхаудов без ущемления их самолюбия, когда на престол вступит ее муж Скун. А зная Скуна и Томирис, не трудно догадаться, кто будет подлинным хозяином и повелителем тиграхаудов.

Но этот брак по расчету не принес никому счастья. Когда мужчина находится под каблучком любимой жены, то это в утешение называют "сладким рабством", но какая каторга находиться под властным башмаком жены, к тому же и не любимой. Скун не только не любил Томирис, но и боялся ее и поэтому всячески избегал общения с ней. Можно только представить, какие чувства обуревали женщину, привыкшую быть предметом обожания и преклонения, когда она встретила со стороны человека, который должен был стать самым близким, полное равнодушие, граничащее с отвращением. Не удивительно, что в голове оскорбленной до глубины души и до болезненности самолюбивой Томирис не раз мелькала мысль — убрать Скуна. Для нее это не составило бы особого труда. Но этого непутевого и недалекого человека любила до самозабвения Апама — кумир, идол, божество в одном лице для Томирис, чем чаще всего является ребенок для женщины, поздно родившей. И Томирис не решалась нанести своей дочери страшную боль утраты. Ведь сама Томирис обожала своего отца Спаргаписа и до сих пор не могла его забыть, и рана, нанесенная его смертью, до сих пор не заживала. Апама — плод невеселого союза была единственной отрадой для Томирис. Она нежила, лелеяла, холила свою девочку, не давая пылинке опуститься на нее, так как дочь могла добиться от матери всего, чего хотела, неохотно, но отпускала ее с отцом на охоту.

В отличие от Томирис, Скун не трясся над дочерью, он с хладнокровием относился к тому, что она спала на голой земле, падала с коня, разбивала себе коленки, ходила вся исцарапанная, чумазая. Но Апама была в восторге. Дома, причитая и охая, Томирис мыла-отмывала свою девочку, мазала мазями царапины и ушибы, делала припарки и отпаивала горячим молоком, которое девочка терпеть не могла, предпочитая ему тайком попробованную вонючую хмельную бузу, к которой пристрастился Скун.

По тому, как при упоминании Скуна Омарг опустил глаза, Томирис поняла, что ее семейная жизнь — предмет пересудов не только среди массагетов и тиграхаудов, но и в других соседних странах. Томирис стало горько, что ее гордое имя треплют языками и со злорадством кому не лень, но она не подала и вида, продолжая ровным голосом беседу. Что ж, такова жизнь, ведь она сама через проведчиков знала, имеет ли Амага любовника, сошлась ли она с Зогаком, подозрительно долго загостившимся у сарматов. Знала даже кличку любимой собаки Омарга и не спросила о ней потому, что не увидела ее, а значит, или собака погибла или оставлена в спешке бежавшим хозяином, и не стоит посыпать солью открытую рану. Особенно внимательно Томирис следила за Персией. Она знала, что любимцем Камбиза был красавец Прексасп, что между Камбизом и Атоссой, братом и сестрой и к тому еще мужем и женой, не все ладно. Знала и про странную смерть Камбиза. Да мало ли о чем ведала царица массагетов, например, о том, что кшаятия или шах Хорезма, не доверяя своим поданным, собирает гвардию эфиопов, изумляя жителей благословенного Хорезма видом своей охраны. А вот новый властелин Персии был для нее загадкой, хотя она знала даже, как зовут счастливую лошадь Дария, принесшую ему золотой трон Персии. Знала о том, что на своего третьего мужа Атосса имеет огромное влияние, хотя она и старше молодого и красивого мужа, что отец Дария Гистасп, получивший в придачу к Маргиане еще и сатрапию Парфию, оказывает покровительство страстному пророку Заратуштре Спитаме, который проповедует о двух силах в мире — Добре и Зле, считая кочевников олицетворением Зла! Но, когда на тебя идет враг, надо о нем знать как можно больше, и Томирис, стараясь пополнить свои знания, подробно расспрашивала Омарга о Дарий.

После долгой и, казалось бы, доверительной беседы Томирис и Омарг тепло и дружески простились, если так можно сказать о царственных особах, для которых личные интересы всегда выше каких-то дружеских чувств.

Внезапное появление Омарга среди хаомоваргов взбудоражило саков, и они дружно поднялись против персидских захватчиков. Это явилось полной неожиданностью для Дария, тщательно готовившегося к походу претив Томирис и которого покорность хаомоваргов, молча принявших верховенство персидского царя, ввело в заблуждение. Дарий пришел в ярость — эти хаомоварги решили помешать удару львиной лапы на тиграхаудов, так горе им — удар льва обрушится на хаомоваргов. Превосходящие силы персов, и превосходящие во много раз, в двух сражениях наголову разбили Омарга, но, к удивлению сакского царя, ни уважения, ни сочувствия среди хаомоваргов он не потерял, хотя из-за него пролилось столько крови! Дарий повелел не щадить ни малых ни старых и резать всех подряд. Еще больше удивился Омарг, когда увидел, что с ним в изгнание ушли, вместо жалкой кучки последовавших в первый раз, три тысячи смелых бойцов, не сдавшихся врагу и готовых к новым сражениям. Омарг никак не мог понять, почему, когда он бежал в первый раз, хаомоварги безропотно приняли персидское иго и проклинали его, Омарга, а когда он своим выступлением против персов вызвал ярость Дария и обрек свой народ на муки и страдания, когда пролито море крови, народ его благословляет. Да, Томирис оказалась права. Теперь, несмотря на поражение, несмотря на то, что он снова изгнанник из родной земли, Омарг чувствовал себя совсем иначе, чем в первый раз — уверенно и вдохновенно. Он строил самые смелые планы и рвался в бой.

Дария этот внезапный взрыв освободительной борьбы хаомоваргов крепко насторожил. Он понял, что затеял очень трудное дело, но отступать уже было поздно. И Дарий, по совету Зогака, решил сначала завоевать тиграхаудов, а потом уже расправиться с оставшейся в одиночестве Томирис, благо, сарматы помогут.

Только убедившись, что первый удар персов после хаомоваргов падет на него, а не на массагетов, как он втайне надеялся, Сакесфар сам, без приглашения, явился к Томирис, хотя раньше, по ее приглашениям, ссылаясь на неотложные дела, всячески тянул со своим приездом. Сакесфар боялся всех, опасаясь за свой с такими муками добытый трон: и Дария, и Томирис, и даже приютившего его когда-то вместе с сыном Омарга, но больше всех с каким-то паническим ужасом — Зогака! Его всего передергивало и мурашки пробегали по телу, когда он представлял себе, что сделает с ним его племянник, если он, Сакесфар, спаси его от этого бога, попадет в руки этого живодера.

На царском совете он лебезил до приторности перед могущественной Томирис, но любые воинственные планы, на которые вдруг стал горазд ставший отчаянно воинственным Омарг, Сакесфар сразу отметал, махая перед собой обеими руками. Его не покидала надежда обойтись как-нибудь мирно, откупиться, пожертвовав, хаомоваргами и золотом Томирис. Или направить гнев Дария в сторону — на кого угодно, только не на него, Сакесфара. Но всяких надежд лишало присутствие Зогака в персидских войсках. Конечно, Зогак лютой ненавистью ненавидел Томирис, но все-таки в первую очередь он постарается вернуть себе трон тиграхаудов, а значит, сначала начнет свою зловещую охоту на него, Сакесфара. И сейчас единственная надежда Сакесфара — это его нелюбимая сноха Томирис.

В самый разгар споров как гром с неба пришло известие, что сарматы под предводительством Амаги перешли границу и вторглись в пределы владений массагетов. Двадцатитысячный отряд массагетов, отступая под натиском превосходящего врага, перешел на тактику лихих налетов, задерживая стремительное движение конных масс сарматов. Это круто меняло все. Томирис теперь была вынуждена со своими основными силами идти на Амагу. К ужасу Сакесфара, весь сокрушительный удар персидских войск обрушится на тиграхаудов, которым в помощь Томирис выделила, несмотря на трудности, десятитысячный отряд, да еще и трехтысячный отряд хаомоваргов Омарга. После истеричных припадков Сакесфара, впавшего в панику, после припадков безумной храбрости, обуявшей Омарга, предлагавшего сверхсмелые планы и явно неосуществимые, царственная троица решила все-таки принять план не потерявшей ни разума, ни хладнокровия Томирис. Задача тиграхаудов с небольшими вспомогательными отрядами массагетов и хаомоваргов заключалась в одном — избегая решительного столкновения с могучей армией Дария, вести изнурительную и для себя, но все-таки больше для незнакомого с местностью врага партизанскую войну с мелкими, не дающими покоя противнику стычками. И, всячески затягивая войну, ждать армию царицы массагетов после победоносной войны. В случае же неудачи Томирис в войне с сарматами, ничего другого не остается, как, откочевав в глубь страны, продолжать летучую войну до тех пор, пока не вырастут новые бойцы, которые и погонят врагов со всех сакских земель. Самым трудным оказался вопрос о предводителе боевых сил против персов. На Сакесфара не было никакой надежды, достаточно было только взглянуть на него — от одной мысли о встрече с Зогаком его бросало то в холод, то в жар. Какой же из него вояка? Поставить во главе войска какого-нибудь вождя из тиграхаудов или массагетов — равносильно отдать на произвол неверного счастья судьбу трех народов, а потом ни один из царских особ не желал иметь соперником удачливого вождя... Лучшего вождя, чем опытный и храбрый Омарг, трудно себе представить, но... взбудораженный Омарг может ради своего интереса не пощадить чужих для него тиграхаудов и массагетов, но самое главное, что тиграхауды, а их подавляющее большинство, никогда не согласятся пойти под власть чужака. Оставалась лишь одна кандидатура, на которой особенно рьяно настаивал Сакесфар — Скун! И Томирис скрепя сердце вынуждена была согласиться, а кого же? Скун имеет хотя бы право, и тиграхауды охотнее подчинятся сыну царя и наследнику престола. Томирис отлично понимала опасность назначения на такой ответственный пост неопытного и недалекого Скуна, но, надеясь на трусливую осторожность своего свекра, подумала, что Сакесфар удержит своего сына от опрометчивого шага. Да и выхода больше никакого не было.

Так в тревоге и сумятице чувств, каждый недовольный своими союзниками, разошлись цари и царица.

Нашествие

Дарий со своим трехсоттысячным войском двинулся на саков. Это произошло в конце весны 517 г. до н.э. поход был тщательно подготовлен, учтены были все ошибки предыдущего нашествия персов под предводительством великого Кира, которое он совершил тринадцать лет назад, в 530 г. до н.э. Дарий сильно рисковал, и неудача могла обернуться непредсказуемыми последствиями, но зато в случае удачи он с полным основанием мог поставить себя выше — Кира! Отличная подготовка сказалась в том, что к Яксарту Дарий подошел с организованным и боеспособным войском и, в отличие от Кира, почти без потерь. Через Яксарт Дарий не стал наводить, как Кир, временную переправу, приказал из специально доставленных материалов построить большие корабли и из них составить прочный мост, по которому удобно было бы проходить не только пехоте, но и кавалерии, колесницам и даже боевым слонам. На всем маршруте движения персидских войск была проложена хорошая дорога и поставлены укрепленные форпосты. Теперь Дарию за свой тыл можно было не опасаться, к тому же он мог беспрепятственно получать в случае надобности подкрепления из Персии. Первым военным советником был у Дария его шурин Гобрий, один из лучших полководцев самого Кира и поэтому прекрасно знакомый с боевыми приемами кочевников еще по той, первой, войне с мас-сагетами. Правда, Гобрий нарушил свое слово, данное им Томирис, не поднимать меча против саков, но кто и когда такие обещания выполнял? Но, помня о неудачной войне, участником которой был его шурин, суеверный Дарий предпочитал во всех вопросах, касающихся саков, больше руководствоваться весьма тонкими и полезными советами злого и едкого Зогака. И надо сказать, что всеми своими успехами персы были обязаны именно Зогаку, как только лишились возможности следовать его советам, — потерпели неудачу.

После переправы через Яксарт снова перед персами, как и тринадцать лет назад, встал проклятый вопрос: как заставить неуловимых подвижных кочевников принять сражение и этим решить задачу — сломить и привести в покорность всю степь. Иначе придется бесплодно гоняться за миражами целую вечность, теряя напрасно и силы, и сарбазов. Решить этот вопрос Дарий приказал Гобрию и Зогаку.

Не надо представлять дело так, как будто бы изверга Зогака ненавидели все саки поголовно. Это было далеко от истины. Умный Зогак имел много приверженцев среди тиграхаудов, и если бы не Томирис, то самому Сакесфару никогда бы не удалось прогнать своего племянника с трона. Все знали, что властолюбивый и умный Зогак стремился добиться величия союза тиграхаудов и, конечно, этим и своего. Долгое время, имея постоянную и страшную угрозу своему владычеству над тиграхаудами со стороны, к счастью бездействующего, Рустама, имевшего очень большое количество сторонников, Зогак всеми силами должен был завоевывать и укреплять свой авторитет среди своих подданных. И для этого Зогак пошел на отчаянный риск. Втайне подготовившись, он неожиданно обрушился на сторонников Рустама и Томирис и нанес им сокрушительный удар. Имущество и скот своих противников он конфисковал, но, не взяв себе ни одной овцы, все имущество и скот раздал самым бедным кочевникам. Используя свою подвижную и высоко боеспособную армию, он стал совершать грабительские походы в западные районы богатейшей страны Чин, в плодородные долины Бактрии, в торговую Согдиану и, ничего не оставив из добычи себе, все раздавал, и опять самым бедным. Он знал, как создавать легенду: сделай тысячу благодеяний — и никто не заметит этого, а вот дай при всех золотую монету убогому и нищему — и о тебе заговорят повсюду, как о самом щедром и благородном человеке. Зогак знал, что богатые и влиятельные и так не упустят случая обогатиться, так лучше чаще и публично бросать подачку бедному люду, и популярность тебе обеспечена. И теперь, при жалком и трусливом Сакесфаре тиграхауды все чаще и чаще стали вспоминать щедрого, умного и смелого Зогака. А ведь щедрость Зогака шла не от чистого сердца, а потому что Зогаку, кроме власти, ничего не было нужно. Без власти ни богатство, ни даже любовь самой прекрасной женщины не имела цены. Тиграхауды к тому же были обижены на Томирис, которая, как им казалось, погнушалась сесть на тиграхаудский престол, хотя ее об этом просили и старейшины, и вожди многих племен тиграхаудов, а посадила этого крохобора Сакесфара — да будь этот Сакесфар и семи пядей во лбу, то и тогда человек, посаженный на трон при помощи чужих мечей, никогда не будет угоден народу!

Получив известие о вторжении Амаги на территорию массагетов и узнав, что верховодить противостоящими персам силами назначен Скун, Зогак, криво усмехнувшись, подумал: что же это Томирис так опростоволосилась, такая умная и послушалась своего недоумка свекра? Зогак, конечно, сразу догадался, что Скуну даны строгие указания не ввязываться ни в какие сражения, пока не выяснят между собой отношения Амага и Томирис. Скун глуп, молод и горяч, и можно было бы спровоцировать его на любую выходку, но рядом с ним — трусливый и осторожный Сакесфар, и он будет удерживать сына от любой неострожности. На это-то и рассчитывала Томирис, вынужденная назначить Скуна верховным вождем. Значит, во что бы то ни стало надо удалить Сакесфара и оставить горячего Скуна без узды. Правда, есть еще Омарг, но он — волк, отведавший крови, жаждет ее еще больше. Быстрая популярность среди хаомоваргов вскружила ему голову. Ему понравилось быть героем, и он как-то сразу забыл, что любовь своих хаомоваргов он добыл борьбой против персов за родную землю, тогда как сейчас все его мысли о возвращении утраченного престола, а для этого он готов, правда наряду и со своей, пожертвовать жизнями многих тысяч саков: массагетов, тиграхаудов и хаомоваргов, только бы вновь усесться на трон и окружить себя обожающими своего царя хаомоваргами.

Зогак все точно рассчитал, как только его сторонники заварили бучу среди тиграхаудов, насмерть этим перепуганный Сакесфар помчался спасать свой внезапно зашатавшийся трон, бросив на произвол судьбы родного сына! После этого Зогак попросил приема у Дария. Беглец, царь без царства, он должен был изображать подобострастие перед выскочкой — Дарием. Дарий и Зогак не любили друг друга, как зачастую не любят друг друга эгоисты, люди с низменной душой и прекрасно знающие о своем позорном сходстве. Для обоих не было ничего святого, кроме своих желаний, а желание было страстное — власть! Зогак из всех живых существ любил только себя, Дарий же в отличии от него еще любил Атоссу и даже боялся ее. Зогак и Дарий с трудом переносили друг друга, но Зогак был нужен Дарию, а Дарий Зогаку, это вынуждало их к общению, что в то же время крайне раздражало.

Войдя в шатер Дария, Зогак распростерся ниц перед тахтой, на которой восседал величественный Дарий. Дарий с некоторым злорадством продержал Зогака в такой унизительной позе несколько больше положенного и лишь потом милостливо попросил подняться своего "друга". Зогак, мысленно поклявшись отомстить этому проходимцу, волею судеб взметнувшемуся на гребень удачи к престолу великого Кира, наяву надел на лицо самую любимую владыками маску благоговения и восхищения и смиренно попросил разрешения поделиться своими скудными мыслями с солнцеподобным царем царей, повелителем стран и народов Дарием Первым.

Дарий недоверчиво выслушал Зогака. План поразил его прямолинейностью и примитивностью. Трудно было поверить, что он исходит от умного и хитрого Зогака, но Зогак говорил страстно, просил ему доверить выполнение этого плана, ручался за его успех и клялся жизнью расплатиться на неудачу. Дарий прикинул: план, конечно, рассчитан на дурака и вряд ли такой найдется среди сакской верхушки, но чем рискует, он, Дарий? Если Зогак замыслил предательство, то насчет его будут даны указания, и соглядатаи глаз не спустят с этого бывшего царя тиграхаудов. А если постигнет неудача, то это грозит потерей нескольких тысяч сабразов. А Дарий может поймать на слове этого невыносимого Зогака и, когда придется, то в шутку, а может быть, и всерьез напомнить ему о клятве, в которой он ставил на кон свою жизнь. И Дарий согласился на эту заранее обреченную на неудачу авантюру — таким людям, как он, никогда не было жаль чужих жизней. Увидев, как обрадовался Зогак, Дарий, по зловредной привычке гадить людям, сожалеющим тоном добавил, что персидские сарбазы могут не оценить качества царя тиграхаудов и обидеться за подчинение их чужаку, а на войне своих воинов обижать нельзя, и поэтому командовать войском будет... Гобрий! Но ему будут даны указания, чтобы он содействовал дорогому Зогаку во всем.

Зогак выслушал все это, не снимая с лица маски восхищения, а в душе проклиная персов страшными проклятиями, а как только Дарий окончил говорить, повалился ничком и поцеловал прах у ног персидского царя.

Амага и Томирис

Томирис, бросив поводья и отдавшись на волю своего коня, ехала по полю страшной битвы. Конь, пугливо косясь, пружинисто переступал через трупы погибших воинов, лежавших и в одиночку, и наваленных грудой. Зачем царица решила проехать по этому залитому кровью жуткому полю, она и сама не знала. Потянуло, и все! Угрюмая, она вглядывалась в убитых, встречавшихся ей на пути, и машинально отмечала: "бешеный"... кажется, Запир... успел убить троих, прежде чем пал сам... Хорошо дрался!.. А вот еще один "бешеный"... Постой! Кто же это? Стрела в спине — бежал? Или случайно?.."

— Томирис! — хрипло позвал голос.

Томирис оглянулась. Начала беспокойно шарить глазами. Из-под груды тел донесся сиплый, натужный стон. У Томирис тревожно забилось сердце, она спрыгнула с коня. Замерла, прислушиваясь. Стон послышался снова. Царица бросилась к куче трупов и стала нетерпеливо и бесцеремонно растаскивать павших... добралась. Неловко подогнув одну ногу и неестественно откинув в сторону другую, лежала навзничь окровавленная Амага. В горле торчала переломленная стрела. Томирис непроизвольно попыталась ее вырвать, но Амага, ухватившись обеими руками за обломок, помешала.

— Со стрелой выйдет и моя душа, — прохрипела она, и кровь запузырилась в уголках ее губ.

"Не жилец", — определила опытным глазом Томирис и сказала:

— Я позову лекаря и людей. Перенесем...

— Не надо, — захрипела Амага, — Ты же знаешь, что мне уже ничто не поможет. Лучше молчи и слушай. Мне трудно говорить, а сказать надо так много. Ты не перебивай! Молчи и слушай... — повторила она и вдруг откинулась, бледнее и теряя сознание.

Томирис приподняла тело сарматской царицы и положила ее голову на свои колени, бережно придерживая ее двумя руками. Амага с усилием вернула ускользающее сознание. Помутневшие глаза начали проясняться. Задыхаясь, прерывистым шепотом Амага начала:

— Я тебе должна сказать очень важное... Но прежде дай нерушимую клятву, что выполнишь мой завет. Ведь воля умирающего — это воля богов, Томирис!

Томирис подняла руку и неожиданно, вероятно от сильного волнения, таким же хриплым и прерывистым голосом, как и у Амаги, прошептала:

— Клянусь! — и откашлявшись, повторила уже твердо и решительно: — Клянусь небесным отцом — солнцем, верховным богом всего живущего, клянусь священным домом его — небом, клянусь всеочищающим огнем, клянусь землей, клянусь водой, клянусь мечом войны — священным акинаком, да поразит он меня, если я нарушу свою клятву!

Амага удовлетворенно прикрыла глаза. Помолчала, собираясь с силами.

— Слушай, Томирис. Я ненавижу тебя! С давних пор я мечтала убить тебя и напиться твоей крови. Однажды представилась возможность осуществить давнюю мечту, но клятва, данная мной самому дорогому для меня человеку, спасла тебя. Но только сейчас, побежденная тобой, на пороге вечности пелена спала с моих глаз и я поняла, что не я, а ты, вечно Счастливая моя соперница, не ненависти, а жалости достойна! И нет у меня больше ненависти к тебе, бедняжка. Боги наградили тебя неслыханно щедрым даром — любовью великого воина и лучшего из людей. Гордыня ослепила тебя, и ты не смогла оценить этого счастья, выпадающего одной женщине из тысяч и один раз за сотню лет. Ты втоптала в зловонную грязь свое счастье, променяв гордого орла на ярко разукрашенную пташку. Настоящего мужчину и богатыря на этого смазливого мальчишку, как его? Как его звали-то, этого... предателя?

Томирис зажмурилась, стиснув зубы. Стыд и позор жгли ее нестерпимым пламенем — Амага била без промаха, острым клинком прямо в кровоточащую рану. Царица сарматов, впившись взглядом в соперницу, удовлетворенно улыбнулась. Правда, эта улыбка больше походила на гримасу, но все-таки это была улыбка. Но даже попытка улыбнуться принесла ей страдание, и она едва-едва сумела сдержать стон, но, несмотря на это она была счастлива.

— Продолжай! Воля умирающего — воля богов! — сквозь зубы процедила Томирис.

А Амага медлила. Ужалив, она смаковала боль Томирис. Однако здравый смысл взял вверх над чувством торжества. Для длительного и полного наслаждения истинно женской местью у нее, к сожалению, не оставалось уже времени, да и положение просительницы, в котором она оказалась, заставляло проявить милосердие к сопернице. "Хватит добивать, — подумала Амага, — И так то, что я ей скажу сейчас, навсегда занозой войдет в ее сердце".

— Я не была любима Рустамом, я сама любила его. Любила так, как не способна любить ни одна женщина на свете! По одному только его слову я отказалась от осуществления своей самой сладкой мечты — придавить твое горло подошвой своих ног. А ведь она была осуществима, это моя мечта, когда на тебя напал этот перс — Кир. Ой, как осуществима, Томирис! Благодари, до конца дней своих благодари незабвенного Рустама, потому что только благодаря ему ты вместо того, чтобы окончить свою жизнь моей рабыней, возвысилась до небес и обрела немеркнущую славу, только благодаря ему, Томирис. Его слово стало законом для меня, и я предала своих аланов, хотя наши желания с моими аланами сходились в стремлении стереть тебя в пыль. Но я бы предала не только аланов, но и весь мой народ, пожелай он только этого. Все бросила бы и пошла за ним, как преданная собака, только позови! Потому что я его любила больше всего на свете, больше своих родных и близких, больше своих сарматов, больше даже священных богов!

— Опомнись! — в ужасе воскликнула Томирис.

— Да-да-да! И пусть простят меня боги, ведь я скоро предстану перед ними и не хочу перед своей кончиной осквернять свои уста ложью. Но за тот краткий миг необъятного счастья я готова вынести любую кару. Но ведь это сами боги вознаградили меня этим счастьем, иначе разве я встретилась бы с Рустамом? Какой ужас — ведь мы могли и не встретиться! Я благодарю судьбу, я благодарю богов и с этим предстану перед ними и с радостью приму любую судьбу, которую они уготовили мне в царстве теней, если дадут мне возможность еще раз хоть на миг увидеть Рустама, о-о-о Рустам!

Амага столько страсти внесла в свою порой бессвязную речь, что задохнулась и чуть вновь не потеряла сознание. Отдышавшись, она продолжала:

— Я урвала всего только одну ночь счастья, но эту ночь я не променяла бы на всю твою жизнь, Томирис! Не ты победила, а я! Да, я победила тебя, Томирис. У меня... помни, что ты поклялась!

Томирис молча кивнула.

— У меня от Рустама... сын!

— Что-о-о? — вскричала Томирис, и глаза ее расширились, словно от ужаса.

— Да, Томирис, сын от Рустама! Наш сын, Спитама! Моя ненависть к тебе была так велика, что я приняла учение великого учителя Заратуштры Спитама, а образ Зла воплотился в тебе. Ведь устами Заратуштры Спитама могучий бог Ахура-Мазда говорит: во вред лучшим странам и народам произвел я смертоносный народ — несущих гибель саков. Да-да-да, это ты и твой народ несете всем гибель и страдания. Как я вас ненавижу! Смерть Рустама освободила меня от слова, данного только ему, и я сразилась с тобой. Я проиграла и умираю, но ты не ликуй. Лучшие воины твои лежат на этом поле, и, чтобы пополнить свою армию новыми бойцами, тебе понадобятся годы, а на тебя идет как возмездие за Кира и меня — Дарий! Но этого мало: я завещаю тебе, моему врагу, моего сына — плод нашей ночи с Рустамом. Я прятала его, ведь аланы знали, что у меня сын от их кровника, и Спитаме грозила неминуемая смерть. Теперь, умирая, я завещаю тебе моего сына, названного Спитамом в честь великого Учителя и врага саков. Так помни же данную клятву выполнить мою просьбу, иначе боги жестоко покарают тебя, клятвопреступницу Томирис! Ха-ха-ха! Так кто же из нас победил, царица массагетов? Мой Спитама вечно будет напоминать тебе о твоей большой ошибке и глупости! Я отомстила, Томирис! Ха-ха-ха-ххххрррр... — Амага захрипела, начала, захлебываясь, отплевываться кровью, вся посинела.

Тело царицы сарматов забилось мелкой дрожью, выгнулось и обмякло. Амага была мертва. Томирис с ужасом вглядывалась в лицо своей мертвой соперницы, искаженное зловещей гримасой. Что-то подкатило к горлу, и царица массагетов громко в голос взвыла, а затем заплакала, вся содрогаясь от рыданий. Что-то было в этом страшное и трагическое — билась в истерике над трупом соперницы царица массагетов, а зловещая луна то освещала кровавое поле битвы, то, словно ужаснувшись увиденному, пряталась в темное облако, чтобы не видеть обезумевших людей, истребивших друг друга, отнявших друг у друга самое дорогое — жизнь!

Томирис кричала всей своей болью. Прорвался гнойный нарыв. Aмага была права — имея рядом благородного Рустама, Томирис расточительно разменяла огромную любовь на низменную страсть. За преступную связь с предателем, погубившим и Рустама, и даже своего сына Спаргаписа — плод их преступной любви, боги жестоко покарали ее, Томирис! И до сих пор судьба беспощадно бьет ее за то, что отвергла, не сумела оценить любовь лучшего из людей. Молодой муж, этот Скун, и ногтя Рустама не стоящий, чуть ли не с брезгливостью относится к ней, за благосклонный взгляд которой лучшие мужи готовы были жизнь отдать! Не любовь она видит в глазах Скуна, а страх, а иногда и... ненависть! О-о-о, как права Амага — ее одна ночь с Рустамом богаче и содержательнее всей личной жизни несчастной царицы массагетов!

— О-о-о, Рустам, Рустам, прости меня, прости меня... любимый! — стенала в мольбе Томирис.

Да, это произошло! Томирис полюбила своего покойного мужа! Полюбила внезапно и страстно. Жгуче ревнуя его, покойника, к своей покойной сопернице. Теперь только одна дочь осталась той нить, которая связывала ее с этой опостылевшей жизнью — Томирис смертельно устала.

Коварный план Зогака

По возращении из победного сарматского похода Томирис ожидал ошеломляющий удар — вся армия Скуна целиком, без всякого сопротивления, попала в плен к Дарию! Такого позора саки еще никогда не испытывали.

Зогак провел свой замысел блестяще! Правда, ради справедливости надо сказать, что противостоял ему противник, не обладающий умной головой.

Как уже говорилось, Зогак первым делом выманил чрезмерно осторожного Сакесфара, удалив его от Скуна. Для этого его приверженцы начали было мутить среди тиграхаудов. Затем к Сакесфару был подослан богатый и пользующийся авторитетом старейшина, притом слывший ярым сторонником царицы Томирис и Сакесфара, но уже подкупленный Зогаком, не пожалевшим для этого персидского золота. Его предложили столько, что "верный" сторонник сразу же забыл о своей прежней верности и поклялся в ней щедрейшему Зогаку. По существу, сообщение старейшины почти соответствовало истине — среди тиграхаудов действительно началось брожение. Сверкающая груда золота пробудила таившийся в глубине талант актера, и страстный призыв спасать свой трон от злодея Зогака моментально подействовал на Сакесфара. Обезумевший от страха потерять с таким трудом и унижениями добытый трон; Сакесфар, потеряв остатки благоразумия, бросился спасать свой престол от посягательств этого злыдня Зогака. Сакесфар ужасно боялся Зогака и считал его способным на все, и был совсем недалек от истины. Вот на этом-то паническом страхе и сыграл коварный Зогак.

Выполнив первую часть своего плана, то есть выманив Сакесфара, Зогак не стал ломать себе голову, как обмануть своего двоюродного брата, настолько он его презирал. Он опять подослал подкупленного гонца — благо, у Дария золота много. Это был Котис, один из сыновей вождя тохаров Сухраба, ставшего вождем могущественного племени после смерти ярого врага Томирис Шапура. Неожиданное возвышение отца почему-то очень уродливо отразилось на его сыновьях. Прыжок из грязи в князи превратил добросовестных работяг в бездельников, лоботрясов. Принятые из-за положения отца в среду золотой молодежи массагетов, они даже в этой среде выделялись своими безобразиями. Котис был еще глупее Скуна, и по этой причине царевич любил общество Котиса, бывшего у него чем-то вроде шута. Скун любил пображничать с пустомелей Котисом, часто брал его с собой поохотиться вдали от своей суровой и ох как нелюбимой жены — Томирис. Зогак очень дешево купил этого близкого дружка Скуна: кувшин сладкого вина, пригоршня золотых монет и обещания сохранить жизнь после победы персов, которая не вызывает никого сомнения.

Скун, правда, удивился тому, что Томирис в качестве гонца выбрала Котиса, которого просто терпеть не могла. Но Котис уверил царевича в том, что после войны с сарматами и страшными потерями в войсках царица ищет мира и согласия в собственной семье и поддержку в муже, у которого под началом последние резервы саков, И Томирис просила Скуна, не мешкая, идти на соединение с ней. Недалекий Скун не заметил даже странное "просила" в устах властной царицы Томирис. Напротив, он напыжился, чувствуя себя спасителем саков, и надменно сказал:

— Я подумаю.

Скун сказал, куражась, что подумает, но ослушаться своей властной жены он не осмелился — так ее боялся. И армия Скуна двинулась к рубежу, указанному через Котиса Томирис, а вернее Зогаком! Котис, не хватающий звезд с неба, точь-в-точь выполнил все указания Зогака, который, зная и Котиса и Скуна, строго наказал своему посланцу: поменьше рассуждений и побольше восхвалений, а тогда даже примитивность плана Зогака, так поразившая Дария, вполне сойдет для Скуна.

Страх, который он испытывал перед своей женой, чуть было не спас Скуна от позора. Стремясь поскорее выполнить приказ Томирис, он прибыл в пункт назначения несколько раньше, чем ожидал Зогак, и вместо сорвавшейся засады опоздавшему Зогаку пришлось срочно предпринять что-то другое. Думал Зогак совсем недолго. Криво усмехаясь, он подозвал своих верных слуг и отдал им распоряжение, вызвавшее, крайнее удивление у них. Но, раскусив суть странного приказа, они растянули рты в широкой ухмылке и понеслись вскачь исполнять его. А Зогак направился к Гобрию. Персидский полководец слушал, хмуро насупя брови, но по мере того как говорил Зогак, брови Гобрия от удивления поднимались выше и выше. Гобрий расхохотался и фамильярно хлопнул бывшего царя тиграхаудов по плечу. Зогак скривился в усмешке — дожил, какой-то солдафон бьет по плечу Царскую особу!

Стоявший во главе своего войска Скун услышал гул приближающегося войска, а вскоре и увидел плотную толпу. Не было никакого сомнения, что это саки. В первых рядах ехали конные воины в островерхих войлочных шапках, но сколько Скун ни всматривался, царицу он не увидел. Тогда, стегнув своего коня плетью, он помчался навстречу победоносному воинству, разбившему грозных сарматов, чтобы поприветствовать и узнать, где царица. Но что это? Раздвинулись ряды, и на встречу Скуну выехал... Зогак с кривой усмешкой на лице.

— Здравствуй, братец! — сказал он насмешливо и взмахнул рукой.

По этому знаку передние ряды, переодетые в саков, раздвинулись и в образовавшийся проход ринулась быстрая персидская конница на арабских скакунах и в один миг окружила совсем не готовых к бою саков. Незадачливый полководец, все еще ничего не понимая, безвольно отдал оружие, которое снего грубо сорвал Зогак, так же безвольно подчиняясь толчку, поплелся в сопровождении конвоя в позорный плен. Невероятный конфуз немного смягчил Омарг, который бросился на персов, не успевших замкнуть кольцо окружения, и вырвался из капкана на простор.

За ним никто не погнался.

Дарий не мог скрыть своей великой радости, как ни старался сохранить величие. Он сам чувствовал, что не выглядит солидно, как бы подобало царю царей и повелителю четырех Стран света, а по-мальчишески нелепо с этой глупой улыбкой на лице, растягивающей ему рот до самых ушей. Еще бы — он превзошел самого Кира, победив непобедимых! Он не мог сказать об этом прямо, но чуткие придворные каким-то шестым чувством уловили желание своего господина, и славословия посыпались золотым дождем на Дария, и полились потоком елея в его уши. Его превозносили сверх всякой меры, но ему было мало, потому что лесть подобно наркотику, с каждым разом его хочется все больше и больше. Человек одурманивается наркотиком — лестью, живет только ею, теряя при этом реальное восприятие мира. Опьянение и одурманивание лестью не проходит даром, отравленный ею человек погибает как личность.

В пику Зогаку Дарий щедро осыпал своими милостями очумевшего и еще не пришедшего в себя от великого позора Скуна. Удостаивал поверженного вождя саков беседами, особенно жадно расспрашивая о степи — всегда такой загадочной и опасной. Милость Дария распростерлась до того, что он предложил свободу и возвращение домой своему пленнику, но в ответ Скун в ужасе замахал руками. Ему так явственно

— Не надо! Не хочу! Никогда! Лучше запри меня в темнице!

— Зачем же в темницу, мой дорогой царевич. Ты ведь не какой-нибудь самозваный мятежник, а благородный пленник царского рода. А настоящие цари великой Персии были всегда великодушными к побежденным царским особам.

Этой многозначительной фразой Дарий унижал Камбиза, казнившего Псамметиха III, и приравнивал себя к "отцу персов" Киру, имевшему обычай щадить пленных царей. Он обвел глазами своих придворных, и сразу же послышался все нарастающий гул славословий великодушию царя царей, молчал только Зогак, и в груди Дария прямо захолодело от неприязни к этому очень неприятному человеку. Он повернулся к Скуну.

— Не хочешь возвращаться к себе на родину — хорошо,— согласился Дарий. — Я дам тебе в правление богатый город, — важно сказал персидский царь и бросил косой взгляд на Зогака.

Зогак, криво усмехнувшись, сказал:

— Разреши мне, о великий, отбыть на свою родину, чтобы, пока Томирис не пришла в себя от совершенного ее мужем подвига, занять свой трон, который узурпировали у меня Томирис и отец этого молодца. Я надеюсь, что ты не подаришь в порыве своего великодушия мой трон, плененному мной Скуну?

Но Дарий не принял шутливый тон Зогака.

— Нет, не подарю. Ибо уже подарил тебе, Зогак, — сухо ответил он и отвернулся от Зогака.

Зогак понял, что разгневал царя, и про себя желая ему всяких гадостей, почтительно склонив голову, попятился к выходу.

Зогак покинул двор персидского царя, а так как едкий и насмешливый тиграхауд раздражал не только Дария, то все как-то с облегчением вздохнули. Но Дарий даже не подозревал, какой он промах совершил в своей нетерпимости. Правитель, в руках которого судьбы множества людей и страны, должен руководствоваться не своими симпатиями, а только необходимостью! Какой-нибудь безобразной внешностью финансист сделает несоизмеримо больше благ, чем красавец-фаворит, и часто кривой, хромой и горбатый человек, но истый полководец приносит победу после поражения, которое потерпел бравый на вид генерал.

Если бы Дарий проявил больше терпимости, то это бы помогло ему избежать многих несчастий и бедствий, обрушившихся на головы персов. Изворотливый, хитрый и коварный Зогак предостерег бы Дария от тех ошибок, которые персы и их царь совершили в его отсутствие.

Подвиг

С утра и до вечера язык и руки Паризад не знали покоя. Руки убирали, доили, шили, валяли кошмы, стряпали, разжигали огонь в очаге, шлепали по задку какого-нибудь из младенцев или старших детей по щекам, ломали хворост и делали еще тысячу вещей, а язык в это же время молол беспрестанно. Вот и теперь из дырявого жилища Паризад по всему аулу разносился ее визгливый голос:

— Непутевый! Дармоед! Что б ты провалился и что б глаза мои тебя не видели!

Аулчане, понятливо переглянувшись, сочувственно говорили:

— Опять эта Паризад принялась пилить своего бедного мужа — Ширака.

Незлобивый, всегда готовый прийти на помощь любому, Ширак пользовался в ауле приязнью, и все симпатии были на его стороне. Правда, многие аулчане именно из-за чрезмерной мягкости Ширака считали его кем-то вроде дурачка. Кочевники больше всего уважали силу.

А тем временем привычный к подобным сценкам Ширак, не обращая внимания на беснующуюся Паризад и тем еще более беся жену, развязал туго припеленутого к бесику — подвесной качалке ребенка и, подхватив крошечного человечка под мышки, начал всяко подбрасывать и ловить, целовать его в круглый животик, в ягодички, обнюхивать со всех сторон, издавая при этом сладострастные стоны, и вдруг, передразнивая Паризад, заверещал ее визгливым голосом:

— Ах, да откуда же явился такой ягненочек? Птенчик ненаглядный? Ах ты — радость моя! А запах-то какой? Никакие хорезмские благовония не сравнятся с ароматом попочки моего жеребеночка! Самый лучший запах на свете, уах! Ух ты, какой красавец-богатырь! И кто же сотворил его такого? И кто же родил такого? И откуда он такой чудесненький выскочил-то? Ой, скорее подавайте мне сюда его мать — я ей сейчас же еще одного такого сотворю!!!

И Ширак подбрасывая хохочущего Мадияра, заорал вовсю глотку:

То ли дело — моя массагетка!

Обнимет — кости трещат

Одарит любовью —

После ночи бессонной

Выходишь из юрты,

Словно медведя в бою одолел!

Мощью тело налито ее,

Красотой — соперница неба,

Плодоносное лоно ее —

Исторгает могучих мужей!

— У-у-у, бессовестный! Тоже мне — "могучий муж". Молчал бы лучше, не срамился...

Проворчала Паризад, но голос ее прозвучал певуче, и в нем уже не было злости.

— Вон, иди уж к своей рыжей царице, бесстыжий, она опять стала вдовой. Ее дуралей к персам в плен угодил.

— Что-о-о? — вскричал Ширак.

— Не кричи! — вновь взъярилась Паризад. — Я хоть и не царица, а огрею...

Ширак с какой то грустной жалостью посмотрел на издерганную Паризад и тихо, с укоризной сказал:

— Глупая ты...

Паризад даже онемела от неожиданности — Ширак никогда поперек слова не говорил, а тут... Отправившись, она разразилась бранью, но Ширака уже и след простыл. Он, выйдя из юрты, вскочил на своего ледащего коня и поехал в степь.

Ширак остановился у любимого придорожного камня с "портретом" Томирис. Слез с коня и, пустив его на волю, долго смотрел на силуэт профиля царицы. Затем вздохнул, нагнулся, с трудом поднял с земли тяжелый камень и, косолапо семеня ногами, понес его в сторону дороги. Аккуратно и бережно положив его, подумал: "Пусть лежит здесь, а не у самой дороги," — и вытер рукавом пот со лба.

Ширак лег на спину в пружинистую степную траву и, устремив взгляд в синее бездонное небо, по которому плыли белые барашки облаков, крепко задумался. Шло время, наступил вечер. Со стороны аула потянуло острым кизячным дымком — это хозяйки разожгли очаги под котлами, готовя еду к приходу пастухов и табунщиков. Послышались блеяние овец многотысячных отар, мычание коров и топот конских табунов. На небо высыпали мириады звезд, оттеняя своими блестками сияние лунного диска. А Ширак все продолжал думать о чем-то своем.

А думал он о родной земле, о ее судьбе в этот трудный час. Он понимал, что, после того как армия Скуна уничтожена персами, царица Томирис со своим истерзанным войной с сарматами войском не в силах противостоять мощи Дария. Обостренное чувство тревоги за свою отчизну было естественно для Ширака, колыбельными песнями для которого были героические сказания саков, потому что его мировоззрение формировали мудрые беседы, наставления, советы великого патриота сакской земли Зала, заронившего в сердце сака горячую любовь к своей родине, исхоженной им из конца в конец, вдоль и поперек, знакомой ему, кажется, каждой травинкой и родным неповторимым запахом степного разнотравья. Ему была несказанно дорога эта широкая и раздольная степь, населенная простыми людьми с такой же широкой и раздольной душой, и он до самозабвения любил их: хмурых и веселых, суровых и добрых, озорных ребятишек, дико-грациозных девочек, мужественных мужчин, крепких и выносливых женщин, мудрых старух, степных, знающих себе цену седобородых стариков. Был без ума от своих детей — прежних Паризад и совместных с нею, любил свою ворчунью Паризад, задерганную нуждой, но гордую массагетку, и, конечно, он любил царицу своих грез... Томирис!

Ширак был молод, и понятно, что трезвые мысли у него перемежались с буйной фантазией. То ему казалось, что он летит во главе сакского войска и, подобно своему любимому герою Рустаму, срубившему на скаку голову косматому Каджару — вождю волчеголовых гургсаров, лихо сносит голову царю персов Дарию! Или он творит чудеса храбрости, и сама царица одаривает его благодарным и полным восхищения взглядом. Но тут же он с усмешкой одергивал себя — персидский царь не дикий гургсар Каджар и не будет мчаться впереди своего войска в бой. Да и разве снизойдет царь до поединка с каким-то пастухом? Да и насчет чудес малость перебрал, храбрость-то еще можно показать, но разве в бою сравниться Шираку, не державшему и акинака в руке, с каким-нибудь лихим "бешеным" из дружины царицы?

Кончалась ночь, настал предрассветный дрожащий мираж причудливых теней. Узкая, как лезвие клинка, полоска утренней зари, постепенно расширяясь, отражалась бликами на темно-сером небе. В звенящую тишину степного раздолья начал вплетаться разнобой птичьих голосов, послышались звуки и таинственные шуршания оживленных от спячки живностей. Донесся шум просыпающегося аула: лай собак, мычание коров, блеяние овец, конское ржание. Вновь потянуло острым кизячным дымком. На лицо Ширака капнула прозрачная капелька росы с нависшей травки. "Вот за одно такое утро не жалко и жизнь отдать! — машинально подумал Ширак и встрепенулся: — Жизнь отдавать, — протянул он и вскочил.

Он весь дрожал. Его осенило великое озарение, которое осеняет великих людей перед великим свершением! Надо отдать жизнь за родину, за свой народ, за своих детей, за свою Паризад, за царицу моего сердца... Томирис! Он оглянулся. Невдалеке паслась его лошадь. Ширак направился к ней.

Хотя рассвет вступил в свои права, в шатре продолжали чадить масляные плошки с фитилями. В шатре, где сидели трое, было очень невесело. Жалкий Сакесфар искательно ловил взгляд своей грозной невестки. А она всячески избегала этого, боясь взорваться, — до того ей был омерзителен ее свекор. Мрачный Омарг сидел нахохлившись, как озябший беркут. Царило молчание — все, что можно сказать, сказано. Положение было безвыходное. Самое страшное после позора Скуна случилось — на тиграхаудский трон воссел Зогак! Сакесфар, до дрожи в коленках боявшийся своего племянника, трусливо бежал, бросив все, при первой же неудаче. Да и ему ли было тягаться с умным и смелым Зогаком! Если бы не Зогак, можно было бы затянуть персов в глубь степей, вести лихую войну налетов, где можно обойтись и малыми силами и постоянно изнурять врага, но Зогак — на престоле тиграхаудов, в тылу у Томирис, делал такую войну бессмысленной. Зогак, Зогак, злой дух Томирис! Зогак вызвал войну с сарматами, которая, погубив Амагу, обескровила и массагетов, поставив Томирис в самое тяжелое положение за все время ее царствования. Томирис мучительно искала выхода и не находила. Гробовое молчание в шатре прервало появление Фархада.

— К тебе, царица, просится твой табунщик Ширак, прямо рвется!

Томирис встревожилась. Как истинная кочевница, она больше всего на свете любила лошадей: может, что-то случилось с ее табунами? В шатер ворвался без спроса Ширак и, устремив обожающий взор на царицу, сказал:

— Высокая царица, дозволь молвить слово.

— Говори! — нахмурившись, промолвила Томирис.

— Я спасу тебя и мой народ, высокая царица. Только не оставь своими милостями моих детей и жену Паризад.

После этих слов возбужденный Ширак, так и не испросив разрешения или согласия у Томирис, быстро вышел из шатра. Наступила удивленная тишина. Все с недоумением стали переглядываться между собой: что это было? Стараясь оправдать неслыханную дерзость Ширака, к которому Фархад относился всегда с приязнью, начальник "бешеных" сказал:

— Все знают, что он дивона. Не гневись на отмеченного богами, царица, прости своего раба.

Томирис досадливо отмахнулась.

— Больше ко мне никого не впускай! Сначала расспроси! Я сама скоро дивоной стану!

— Где ты пропадал, беспутный развратник! — накинулась на Ширака Паризад, лишь только он показался в юрте.

Соскучившиеся дети гурьбой бросились к Шираку, и двухгодовалая Зарина пролепетала:

— Где ты пропадал, беспутный развратник?

Ширак расхохотался и подхватил ее на руки. Удивительно, но даже родные его дети, считая его своим товарищем, звали его по имени, а не отцом. Паризад продолжала свое ворчание, и под его аккомпанемент Ширак целовал и целовал детей. Он был неестественно возбужден и весел. Не обращая внимания на гурьбой повисших на него детей, он принялся тщательно натачивать свой нож. Попробовав на ноготь, он удовлетворенно хмыкнул и снова принялся шалить с детьми, не переставая их целовать. Паризад, хмуро наблюдая за Шираком, непримиримо обронила:

— Не раздаривай так щедро свои поцелуи, оставь и для своей ненаглядной Томирис.

Ширак от души рассмеялся, подошел близко к Паризад, обнял ее и крепко поцеловал ее в губы. Ширак уже ушел, а Паризад продолжала стоять с открытым от удивления ртом.

Когда Дарию доложили, что какой-то страшный человек требует, чтобы его провели к Дарию, Дарий сразу же согласился принять его. Дарий был позер, ему всегда хотелось произвести впечатление, хотелось, чтобы им все восхищались. И слова "страшный человек" решили все дело — царь Персии не знает страха! Но когда ввели Ширака, он содрогнулся. Перед ним предстало окровавленное существо, тело которого было исполосовано плетью и изрезано ножом, он был без ушей и носа и вместо них зияли окровавленные раны, один глаз был выколот и все еще вытекал из глазницы. Дарий содрогнулся вовсе не потому, что был милосерден и его сердце дрогнуло от жалости, напротив, Дарий и сам любил жестоко расправляться с врагами, но этот обезображенный и гундосящий человек излучал столько ярости, что поистине был страшен.

— Говори! — коротко сказал Дарий.

— Ты видишь, светлый царь, как поступила со мной злодейка царица? Я табунщик Томирис, и ее коня задрали волки. Что я мог сделать, если был безоружен? Но все-таки я догнал одного волка и засек его плетью до смерти. Но царица в страшном гневе не стала ничего слушать и приказала своим "бешеным" жестоко наказать меня. Когда меня, полуживого, притащили к ней, то она глянув на меня, хладнокровно приказала отрезать мне еще нос и уши и выколоть глаза. Даже "бешеные" пожалели меня и оставили один глаз в целости. У меня кровь кипит от обиды! О-о-о, когда меня таким увидела любимая женщина,— она отвернулась от меня! Говорят, что ты лютый враг нашей царицы, тогда помоги мне отомстить за мои муки и обиды! О-о-о, помоги!!!

Ширак не говорил, а рычал, закончив, он упал на землю и в дикой ярости стал кататься, царапать землю, кричать дурным голосом, призывая гнев богов на своих обидчиков. Дарий очень внимательно смотрел на кочевника и слушал его стенания. Затем повелел поднять его с земли. После припадка Ширак не стал красивее.

— Так что ты хочешь, сак? — медленно, чеканя слова, спросил Дарий, сверля взглядом Ширака.

— Я хочу отомстить, светлый царь. Я проведу твое войско тайными тропами прямо в тыл царице, и ты истребишь все ее войско, не оставив ни одного в живых! — сказал, злобно ощерившись, Ширак.

О, как он старался быть естественным в своей наигранной ярости. Он понимал, что не должен совершить ни одной ошибки и заставить царя персов поверить ему. Ему помогала жгучая ненависть к своим врагам, она придавала его словам убедительную силу и страсть.

— Мы подумаем над твоими словами, сак, — сказал Дарий, продолжая сверлить сака глазами. — Иди, тебя обмоют, полечат и накормят.

— А когда же... — взревел Ширак.

Дарий, поморщившись, махнул рукой, и телохранители царя, подхватив Ширака под мышки, поволокли его к выходу, крепко держа, потому что неистовый сак, что-то гундося, старался вырваться из рук стражников.

Дарий был далеко не глупым человеком и поэтому навел справки об этом саке. Все сходилось: Ширак был табунщиком из аула царицы массагетов, притом, сообщили Дарию, что с головой у этого парня не все в порядке — дивона. Все говорило в пользу изуродованного пастуха, но все-таки червь сомнения точил царя персов. Ах, как он жалел, чтоЗогака нет рядом! Но он тут же себя одернул — разве какой-то маленький тиграхауд может быть умнее великого царя Дария, совершившего столько великих дел! И страстное желание поскорее покончить с царицей Томирис решило дело в пользу Ширака. Дарий рассуждал так: предположим, что сак подослан и заведет войско персов в западню. Так какое же войско надо иметь Томирис, чтобы окружить огромную армию Дария, а сражения-то как раз и жаждет сам царь персов! Дарий вспомнил о той ненависти, которая так и брызгала из глаз казненных подобным же образом мятежников: Фрады, Фравартиша, Вахъяздата, Арахи и других, которые, даже сидя на колу, хулили его, изрыгая проклятия. Конечно, Томирис поступила как настоящая госпожа, наказав нерадивого раба, но его ненавистью надо воспользоваться! О том, что Ширак мог изуродовать себя сам, Дарию и в голову не пришло.

Персы сбили ноги в кровь, шагая по твердому грунту такыров. Размеренно шагали высокомерные верблюды. Устав от жары и угнетающего единообразия пейзажа, Дарий пересел с коня в паланкин, но вскоре его стало слегка мутить от равномерной качки. Дарий приказал позвать к нему Ширака, который шагал впереди каравана персов, закрыв изуродованное лицо платком и глубоко надвинув островерхую войлочную шапку. Когда сак явился, Дарий его спросил:

— Сколько нам еще идти, сак?

— Еще два раза по столько, сколько мы прошли, светлый царь. И выйдем прямо с тыла к стану Томирис.

Что-то в голосе Ширака заставило Дария бросить быстрый испытующий взгляд на пастуха, но лицо было закрыто платком от роя назойливых мух, а единственный целый глаз спокойно выдержал взгляд персидского царя. Дарий отвернулся — на этого пастуха неприятно было смотреть. Прикинул: "Прошли семь солнц. Значит, осталось еще четырнадцать". Ширак, немного подождав и не дождавшись никакого указания от царя, медленно, словно ожидая, что его окликнут, направился на свое место впереди колонны персов. Ширак шел и клял себя: не надо произносить имени царицы! У меня дрогнул голос, и этот перс встрепенулся. Но я не могу его произносить с ненавистью. О боги, как я люблю Томирис!

Персы с отвращением смотрели на эту вымершую землю, наверное, проклятую самими богами. Появление шустрых круглоголовок вызвало какое-то оживление среди воинства. Персы провожали взглядом каждого ящера, чтобы как-то развлечься. Надо было соблюдать осторожность — шли по царству змей.

При появлении песчаных барханов воины Дария обрадовались — будет мягче для ног. Но радовались зря и очень скоро в этом убедились. Идти в песках оказалось еще труднее, чем шагать по твердым, как камень, такырам. Проваливающиеся ноги налились невероятной тяжестью, а раскаленные песчинки, попавшие в обувь, казались остроконечными окалинами расплавленного металла. Воины Дария истерли ноги в кровь, ступни покрылись волдырями. Начались повальные галлюцинации, с ума сводящие миражи. Поднялся ропот среди воинов.

Дарий вновь призвал Ширака. На возмущенный вопрос разъяренного царя персов Ширак спокойно ответил, что цель близка — всего пять солнц. Ширак теперь не держал себя в узде, персы зашли настолько далеко, что каждый лишний день пути — лишний день жизни Ширака. Утомленный до крайности, Дарий откинулся и слабо махнул рукой, давая понять, что сак может уйти.

Воды оставалось все меньше и меньше, но ее выдавали все еще в изобилии, так как было обещано быстрое достижение цели. Но чем больше пили персы воду, тем больше ее выходило через испарения, вымывая к тому же соли из организма. Неплохо чувствовали себя только арабы, входившие в разноязычную армию персов, наиболее привычные к пустыне. Однообразные волны барханов вызывали самую настоящую морскую болезнь — тошноту и головокружение. Даже верблюды потеряли уже несколько пудов веса, но им это было не страшно — была бы вода. Они сразу же набирали вес, выпивая до ста литров за раз. Персы шли на пределе и даже где-то за пределом своих сил. Обезвоживание и обессоливание организма вело их к близкой гибели.

Ночью, когда все обессиленное войско персов, разметавшись на большом пространстве, забылось в тяжелом сне, кто-то тихо дотронулся до Ширака. Ширак вздрогнул от неожиданности. Он не спал и все-таки не услышал чьего-то приближения и первым делом подумал — змея.

— Тихо! — шепнул кто-то ему в самое ухо. — Я твой друг. Отползай потихоньку за барханы...

— Нельзя! — также на выдохе прошептал Ширак. — За мной глядят в тысячу глаз...

— Я это знаю. Но вся охрана, доверившись мне, спит... отползай — надо поговорить.

Тихо зашуршал, осыпаясь, песок под телами двух ползущих людей. Они скатились с бархана и замерли. Прислушались. Вначале ничего не было слышно — царила мертвящая тишина и лишь удивительно огромная луна сквозь марево серебрила гребни песчаных барханов. Но вскоре чуткое ухо уловило наполненную драматизма ночную жизнь пустыни: раздавались то писк, то шуршание, то шорох таинственных звуков. Двое молчали. Незнакомец пошевелился и прошептал:

— Я разгадал твой план, но ты меня не бойся! Я побратим великого война Рустама, который звал меня Арраби, а значит, я твой брат.

Ошеломленный словами незнакомца, Ширак продолжал молчать. Он стал лихорадочно соображать, а затем, подумав, сообразил, что если даже и его тайна и открыта, то уже ничего изменить нельзя, и облегченно перевел дух. Теперь он был спокоен.

— Я дождался конца твоего пути, чтобы не вспугнуть тебя раньше времени, — словно догадавшись о мыслях Ширака, сказал незнакомец, назвавший себя Арраби.

— Зачем ты все это мне говоришь и что ты хочешь?

— Я знаю, что тебе трудно поверить первому встречному, но мне ты можешь поверить потому что я помог тебе...

— Как ты помог?

— Я распорол все бурдюки с водой...

— Что-о-о..? — повысил голос Ширак, но Арраби зажал ему рот ладонью.

— Тише! Я же тебе сказал, что я побратим Рустама, и он сказал мне, что, когда нам придется сражаться с персами, каждому на своей земле, и хотя тысяча фарсангов будут разделять нас, сердца наши будут биться вместе, как одно большое сердце. Волею судеб я оказался на твоей земле, на земле моего брата Рустама. Я слышал о его славной смерти героя. О его гибели с ужасом и восторгом рассказывали сами персы. Он когда-то спас меня от смерти, и я хочу помочь его народу...

— То что ты сказал, убеждает. Такими святыми понятиями, как дружба и братство, может кривить только подлец, а не человек... настоящий... Я верю тебе, Арраби!

— А если хочешь, то беги! Ты свое дело сделал — персы погибнут. Зная хорошо эту пустыню, ты найдешь дорогу обратно.

— Поздно! Ты же сам сказал, что взрезал все бурдюки с водой, а отсюда четырнадцать солнц ходьбы до ближайших людей, мой Арраби.

— На! — Арраби сунул небольшой бурдюк с переливающейся жидкостью.

Ширак был потрясен. Он молча, как когда-то Рустам, обнял Арраби.

— Мой благородный брат, — мог только вымолвить он.

— Иди, мой новый брат, иди, Ширак. В песках им не догнать тебя. Да и не смогут они долго преследовать тебя — передохнут!

— Нет, Арраби. Я все обдумал и сознательно шел на эту смерть. Оставь эту воду у себя и не лишай моего торжества над врагами моей родины. Прости, ради нашего торжества. Отдать жизнь за свою землю, свой народ — это высокая награда!

Арраби молча вынул нож и полоснул по бурдюку, шум льющейся воды показался громким, как водопад.

— Брат мой, как хорошо в эти последние мгновения жизни говорить это святое слово. Арраби, брат мой, если ты каким-то чудом останешься в живых, то передай эту драгоценность моей повелительнице, царице Томирис, и скажи, что моя последняя мысль была о ней!

Ширак разжал кулак, и в ладонь Арраби легла ощутимая золотая подвеска — барс, терзающий горного козла.

Утром Дарию все стало ясно, и ужас охватил его. Сарбазы приволокли избитого до полусмерти Ширака и бросили его к ногам царя. Ширак поднял голову, и их взгляды скрестились. Карие глаза и черные смотрели в упор, смотрели долго, но вот карие дрогнули.

— Ладно, пастух, ты выиграл. Говори, что ты желаешь, и клянусь кулахом выполнить твою просьбу. Хочешь золота? Сколько? Говори! Хочешь, я отдам тебе все золото, которое у меня есть, пастух? Бери!

Не щадя своего достоинства, Дарий бросился к вьюку, давившему на горб верблюда и дрожащими руками стал развязывать волосяные арканы, которыми была стянута поклажа. Персы в безмолвии смотрели на повелителя, столь не похожего сейчас на величественного идола — царя царей стран и народов. А Дарий, выругавшись грязно, как напившийся хмельной бузы сарбаз, выхватил из ножен блестящий кинжал и одним взмахом вспорол ковровый мешок — на песок хлынул золотой дождь. Все присутствующие невольно облизнули пересохшие губы. Дарий нагнулся и, зачерпнув вместе с песком золотые слитки, протянул дрожащие руки к Шираку.

— Бери! Сколько хочешь, бери! Все бери! Все тебе! Все тебе, пастух, бери! — Что стоишь, как столб? Хватай богатство, которого тебе хватит скупить всю твою степь со всеми ее кибитками! — не выдержав, завизжал Гобрий

— Глупый ты, перс. Да разве мою степь можно за золото купить?

— Постой, ты не понял, пастух, — стараясь взять себя в руки, вразумительно заговорил Дарий. — Я же сказал, что ты выиграл, я не пойду в твою страну. Я отдаю тебе все мое золото за то, что ты выведешь меня отсюда, из этой злой пустыни, понял? Я не пойду в твою страну, пастух.

— Так ты говоришь, что все это золото мое и на него все можно купить?

— Твое, твое! — опередил Дария Гобрий.

— Все можешь купить, все можешь купить... — перебил Гобрия Дарий.

— Хорошо, — сказал медленно Ширак.

Дарий, Гобрий да все персы замерли, превратившись в слух.

— Тогда я покупаю у тебя... Подожди! Ты — Мард? — обратился Ширак к красивому пожилому персу.

— Да-а-а... — удивленно протянул перс.

Ширак вынул из-за пазухи кинжал с золотой ручкой и протянул его Марду.

— Когда-то ты его подарил моему деду, и я возвращаю его тебе, на, возьми!

Мард нерешительно взял из рук Ширака кинжал и оглянулся на своего царя: правильно ли он поступил. Но Дарию было не до Марда — его жизни грозила смертельная опасность!

— Пастух, ты хотел что-то купить?.. Я тебе даром даю! Бери чего хочешь!

— Нет, царь персов, раз у вас все продается, то я покупаю у тебя за все то золото, что мне принадлежит... А оно мне принадлежит?

— Да, да, да! — утвердительно закивал Дарий, как-то искательно заглядывая Шираку в глаза.

— Так вот, я покупаю у тебя десять мгновений жизни. Я посмотрю на солнце, а ты досчитай до десяти, а потом можешь убить меня. Считай!

— Я же сказал тебе, что не пойду в твою проклятую страну, проклятый пастух! Что же ты еще хочешь? Я уйду, и ты останешься живым, разве плохо?

— Ты прогадываешь, царь персов. Время идет, и я уже живу лишнее...

— Ииииээээх! — выхаркнул, не выдержав, Гобрий, и обрушил свой меч на голову Ширака.

— Иииииии-ии-и! — тонко взвизгнул Мард и воткнул свой возвращенный кинжал в грудь массагета.

С диким, нечеловеческим воем ярости бросились персы всем скопом на упавшего Ширака и, мешая друг другу, калеча в горячке друг друга и не замечая этого, каждый стремился затоптать, запинать, раздавить тело кочевника. Они топтали, пинали, рвали за волосы, кололи ножами, копьями и вскоре превратили тело пастуха в кровавое месиво.

Умирающее войско лежало пластом на раскаленном песке, усыпав телами барханы и впадины пустыни на всем пространстве, покуда хватал глаз — огромным было все-таки воинство персов!

Один Дарий с горящими глазами неистово молился на гребне огромного песчаного холма, устремив обезумевший взгляд в далекое блекло-голубое небо. Счастье, сопутствовавшее ему во всех его деяниях, утвердило его в том, что он действительно является любимцем Ахура-Мазды, и к нему были обращены страстные мольбы Дария о ниспослании благодатного дождя, потому что только он мог спасти персов. Один раз в сто лет проливалась живительная влага на раскаленный песок этой знойной пустыни, и тогда все разом вокруг преображалось. На короткий миг красные пески покрывались чарующей зеленью, и все оживлялось. Но это случалось только один раз за сто лет!

Войско умирало, а царь продолжал неистово молиться и молиться. Он вымаливал жизнь себе и только себе, не думая больше ни о ком, Он молился одержимо и страстно! Он вымаливал, вымаливал, вымаливал и... вымолил-таки!!! Небеса сжалились и разверзлись — хлынул дождь! Обильный. Первые капли высыхали, не долетая до песка, но дождь все лил и лил...

Воскресшие персы хохотали, как безумные. Они ловили ртом живительную влагу, слизывали капли, катящиеся по лицу, ловили в пригоршни. Самые благоразумные стали собирать струящуюся влагу в кожаные мешки и глиняные сосуды. Персы разом сошли с ума от радости: орали, пели, плясали. Но вдруг, словно опомнившись, они обратили свой полубезумный взор на холм, где стоял иссохший и почерневший царь Дарий. Все войско враз рухнуло на колени, и персы, воздев руки и протягивая их к Дарию, как к божеству, поползли на коленях к Нему!

Этот миг был вершиной торжества Дария, сына Гистаспа!

Войско персов напоминало опасно раненного хищного зверя — окровавленного, с перебитыми лапами, но все еще со страшными клыками. Зверя, который мог грозно огрызнуться, но бессильного совершить быстрый разящий бросок на преследующего его врага, и поэтому царица Томирис строго наказала массагетам ни в коем случае не ввязываться в драку. И конные группы массагетов безмолвно сопровождали до самой границы это все еще огромное, но превратившееся в беспорядочную толпу войско чужеземцев. Сарбазов доводило до белого каления, почти до безумия это безмолвное сопровождение воинов Томирис. Они стремились спровоцировать их, кричали, рвали одежду на груди, призывая диких саков лучше прикончить их, чем следовать за ними страшной тенью! Но суровые и бородатые массагеты продолжали все так же молчаливо маячить каменными изваяниями на окрестных холмах и курганах и были по-прежнему глухи к истошным воплям потерявших человеческий облик сарбазов.

Благоразумный Дарий давно уже покинул превратившееся в сброд войско на Гобрию и уехал в сопровождении "бессмертных" в Персию. И когда в Пасаргады доставили останки разорванного в клочья полководца, служившего и Киру, и Камбизу, и Дарию, к тому же и ближайшего родственника, Дарий, нервно передернув плечами, вознес себе хвалу за благоразумие. Да, он поистине любимец Ахура-Мазды, и теперь в этом не может быть никаких сомнений. Всемогущий Ахура-Мазда сохранил Дарию, сыну Гистаспа, Ахемениду, царю царей, повелителю четырех сторон света жизнь — для свершений великих дел!

Когда царица с вождями обговорили порядок похорон останков Ширака, с трудом собранного из кровавого месива, в которое было превращено его многострадальное тело, царицу вызвал Фархад. Томирис вышла из шатра. Ее ждал смуглый человек в тюрбане.

— Ты что-то хотел мне сказать, чужеземец? — заинтересованно спросила Томирис.

— Возьми, царица. Это передал тебе человек, любивший тебя больше жизни.

С этими словами Арраби (а это был он), протянул Томирис золотую подвеску. Она с интересом осмотрела безделушку — узнала.

— Кто же этот человек, чужеземец?

— Ширак, царица. Ты счастливая женщина, царица. Я знал еще одного великого человека, который тоже любил тебя больше жизни.

— А кто этот другой человек, чужеземец?

— Рустам, царица.

Глаза Томирис затуманились.

— Ты знал Рустама?

— Он спас мне жизнь, царица. А теперь прощай, я увидел край побратима Рустама. Я узнал большое сердце другого моего пробратима — Ширака и могу с чистой совестью сказать, что знаю землю, где рождаются настоящие люди! О вашей земле и о ваших людях я расскажу на своей родине моим детям и накажу им, чтобы они поведали о том же своим детям.

— Как зовут тебя, чужеземец?

— Когда-то надсмотрщики, лишив меня имени, назвали меня Арраби, и мне было ненавистно это имя, хотя это имя моего народа, потому что, когда так ко мне обращались, — меня ждало наказание или расправа. Но этим именем меня звал и Рустам, и оно стало ласкать мой слух и наполнять сердце гордостью за мой народ. Также меня называл в последние мгновения жизни и второй мой побратим — Ширак. Называй Арраби и ты, царица.

— Погости, Арраби.

— Нет, прощай, царица.

— Останься, проводи в последний путь своего побратима Ширака. Ты увидишь, что его похороны будут поистине царскими!

— Нет, не хочу хоронить его еще раз. Я видел своими глазами его героическую смерть и не хочу портить впечатления пышной церемонией похорон. Я тебе скажу, царица, что уверен — Шираку не понравилось бы то, что вы затеваете. Совсем не для этого он шел на подвиг, и лучше было бы, если бы народ его помнил таким, каким он был в жизни — простым парнем! Прощай!

Арраби низко поклонился женщине, которую любили два великих человека, лучше которых он не встречал среди людей. А затем пошел прочь, сохраняя горделивую осанку, присущую бедуинам. Томирис долго-долго смотрела ему в след, а затем, войдя в шатер, жестом руки прервала гвалт и сказала:

— Благородные вожди, подвиг Ширака велик, и никакие почести, которые мы готовим, не сравнятся с этим величием. Когда он шел на подвиг, он не был ни вождем, ни царем, а простым кочевником, таким он принял смерть и пусть таким предстанет перед нашими предками. И пусть он не вождь, пусть он не царь, но курган мы ему воздвигнем выше всех курганов, которые насыпались до сих пор. Я все сказала, вожди!

Таких похорон досель не знала сакская земля, и с такой искренней скорбью не провожали ни царей, ни вождей. Простого пастуха провожал не только весь сакский народ, но и люди, прибывшие издалека. От аримаспов, от исседонов, от агрипеев, от будинов, от... сарматов! Приехали посланцы Хорезма, Согдианы, Даваня, Маргианы и других сопредельных стран, неприятно этим поразив массагетских вождей.

Не было мишуры, изобилия ослепляющего золота, торжественного и сложного ритуала, но было другое — всенародная признательность и всенародная любовь. Не купленные слезы профессиональных плакальщиц, а настоящие лились из глаз людей.

Перед тем как опустить кое-как собранное тело покойного в склеп, к останкам разложившегося трупа подошла царица Томирис. Она постояла в раздумье, а затем, наклонившись, нежно поцеловала превратившееся в сплошную кишащую червями рану лицо и вложила в руку золотую подвеску, на которой был изображен барс, терзающий горного козла.

Томирис прощалась с последним из мужчин, любившим ее как женщину, и в этот миг в ней умерла... женщина.

К сидящей на золотом троне царице подвели Паризад. На руках вдовы Ширака сидел крошечный Мадияр, посапывая носиком, рядом, справа и слева, расположились еще трое детей постарше, а сзади, вцепившись ручонкой в кожаную штанину матери, ковыляла мелкими шажками, запинаясь на ходу, маленькая Зарина, застенчиво держа во рту пальчик. При виде Паризад что-то неприятное всколыхнулось в груди Томирис, и она, окинув высокомерным взглядом всю эту живописную группу, с какой-то надменностью обратилась к Паризад.

— Твой муж оказал нам великую услугу — проси что хочешь, и мы царским словом заверяем, что выполним твою просьбу.

И царица в ожидании ответа с неприязнью взглянула на Паризад и... встретила встречный взгляд, полный ненависти. Паризад, чутьем женщины угадавшая о чувствах Ширака к этой разряженной кукле на троне, ревновала и мертвого мужа. С безжалостью соперницы Паризад подметила — молодится царица-то, молодится, а сама уже одряхлела! И злобная радость захлестнула сердце Паризад, и она заносчиво сказала:

— Верни мне моего мужа!

Томирис откинулась от неожиданности и, в удивлении уставившись на вдову Ширака, подумала: с ума сошла, что-ли, эта женщина — недостойная вдова героя?

— Верни мне моего мужа! — зло повторила Паризад.

Если в первый раз не все поняли просьбу Паризад, то теперь, в полной тишине, все явственно услышали требование вдовы Ширака.

Томирис после некоторой паузы, пожав плечами, сказала

— Это не в моих силах, женщина. Проси чего-нибудь другое...

— Ага! Не можешь? Ну если ты этого не можешь сделать, то мне от тебя ничего не надо! — бросила в лицо царицы Паризад и, резко повернувшись, пошла прочь.

Эпилог

Я — Дарий, царь великий, царь царей, царь многоплеменных стран, господин четырех стран света, сын Гистаспа, Ахеменид, перс, сын перса, ариец из арийского рода. Говорит Дарий-царь: "Вот царство, которым я владею: от страны саков, которая по ту сторону Согдианы, — до Эфиопии, от Индии — до Лидии, вот земли, далеко простирающиеся, которые даровал мне Ахура-Мазда, величайший из богов. Да хранит Ахура-Мазда меня и мой дом.

Из наскальной надписи Накши-Рустама

и надписи Дария на золотой табличке.

Дарий сидел на возвышении на сверкающем всеми самоцветами троне в глубокой задумчивости. Придворные, боясь пошевелиться, затаили дыхание, чтобы не потревожить думы владыки мира.

Дарий думал о чудовищном бремени власти над сотнями стран и тысячами народов. Бремя, конечно, тяжкое, но приятное. И тревожно, что где-нибудь, кто-нибудь втайне точит нож и замышляет посягнуть на его власть, на власть царя царей, величайшего из величайших. Но полно! Не он ли достиг такой вершины могущества, какой не достигал ни один из его предшедственников. Он осуществил мечту и построил новую столицу, равной которой нет в подлунном мире! Он воздвиг величественный и грандиозный Парса или как его называют с легкой руки греков-каменотесов Персеполь — город персов, в сравнение с которым даже Вавилон — просто большая деревня. Да, город — чудо, но венец его — царский дворец, сооруженный на высоком и обширном каменном пьедестале, облицованном мраморными плитами. Строили дворец мастера, согнанные со всех земель необъятной империи Ахеменидов: ассирийцы, греки, египтяне, вавилоняне, согдийцы, армяне, индийцы, эламитяне, бактрийцы, мидяне, лидяне, арабы, евреи, маргианцы и другие. Кедр для дворца был доставлен из Ливана, мрамор из Малой Азии, из Египта — черное эбеновое дерево, золото из Лидии, серебро из Вавилона, бирюза из Хорезма, из Бактрии — рубины и другие самоцветы, из Согдианы — ляпис-лазурь и сердолик, слоновую кость из Индии и Эфиопии, отделочный камень из Армении. Великолепен был зал приема, но гордостью Дария был стоколонный зал, в котором свободно могли разместиться десять тысяч "бессмертных", то есть вся гвардия персидского царя! Этот зал просто подавлял величием всех иноземцев, внушая трепет и благоговение перед владельцем всего этого великолепия.

Казна Дария наполнена полновесными монетами новой чеканки — золотыми дариками, названными так в честь Дария. А какие прекрасные дороги построил великий царь во все концы своего обширного царства! И днем и ночью стоят наготове быстрые как ветер кони и в постоянной готовности крепкие выносливые гонцы, готовые скакать без устали фарсанг за фарсангом. Чу! Лишь только где-то зашевелился враг, притаившийся до поры до времени, как тут же помчатся с вестью об этом неутомимые гонцы, сменяя друг друга, прямо к царю царей, в Персеполь. И тотчас же двинется неисчислимая воинская сила — и горе дерзнувшему!

Все это так, но почему же так мутно на душе? Почему незаживающей раной ноет обида? Гнойной занозой сидит в сердце проклятая неудача в походе на границу кочевников Томирис! Он мог превзойти Кира, он был так близок к победе над массагетами! Стравил двух цариц, пленил мужа Томирис, царевича Скуна и... Эта проклятая степь, эти проклятые кочевники, эта проклятая и непобедимая Томирис и этот распроклятый пастух будут ему вечно сниться в дурных и кошмарных снах!

Дежурный придворный, знатный перс Кей-Кавус осмелился прервать размышления своего грозного господина.

— О божественный владыка, царь тиграхаудов Зогак смиренно домогается счастья лицезреть царя царей.

Дарий поморщился. Но, зная, что этот коварнейший хитрец по пустякам не станет беспокоить, процедил сквозь зубы:

— Пусть войдет.

Стремительно вошедший Зогак пал к подножию трона и распростерся ниц. Не поднимая головы, он сказал:

— У меня важные вести, владыка владык. Дозволь сказать мне их наедине.

— Оставьте нас! — повелел придворным Дарий и, обратись к Кей-Кавусу, приказал: — Убери охрану!

Дарий знал, что с этим типом лучше разговаривать без лишних ушей. Придворных как ветром сдуло. Не смея повернуться, пятясь задом и быстро семеня ногами, они гурьбой покинули зал приема. А затем прошагала и личная охрана царя, и лишь два огромных эфиопа притаились за троном. Но у них отрезаны языки, да и по-персидски они знали очень плохо. Как только шум утих, Зогак приподнял голову и огляделся. Затем не спеша поднялся, отряхнулся и, подойдя по ближе к трону, сел на тахту, предназначенную только для Атоссы, поерзал, устраиваясь поудобнее. Дарий с нарастающим гневом наблюдал за наглецом, а Зогак расстегнул широкий боевой пояс с серебряными бляхами и, обратившись к Дарию, любезно пояснил:

— Жирею. Давит.

Дарий гневно вскинулся, но Зогак, взглянув на него, от души расхохотался.

— Да брось, царь царей... нас же никто не видит и не слышит, кроме твоих немых эфиопов, спрятавшихся за троном. Давай немного побудем самими собой и без всяких церемоний. А то я устал здесь от них. Ну-ну, да не сверли ты меня глазами — не испугаешь! Я и так знаю, как ты не любишь меня и крепко не любишь. Но успокойся, я тебя тоже не люблю. У нас с тобой это взаимно, Дариявуш. И вот что мы при этом не можем обойтись друг без друга — угнетает больше всего, мой дорогой царь персов. И придется с этим примириться, как бы ни хотелось нам сожрать друг друга, потому что мы необходимы друг другу. Необходимы! Слышишь, царь, необходимы. Мне необходимо твое золото, а тебе — я с моими тиграхаудами. Ведь пока я стою с поднятой дубиной за спиной моей невестки Томирис, ты можешь смело называть себя и царем царей, и царем мнгогоплеменных стран, и... как еще там? Прямо запутаешься в твоих титулах, мой дорогой, а-а-а, владыка владык, так, кажется, звучит твой новый титул? Да-а-а, я слышал, что ты выбил на скале богов потрясающую надпись, это правда? Ну-ну, успокойся, успокойся. Да разве я против? Выбивай, выбивай. Благодаря мне ты можешь спокойно расписывать на обелисках, камнях и даже скалах хвастливые рассказы о своих победах и о том, какой ты великий и хороший. А ты знаешь, царь персов, что по нашим степным законам моя невестка после смерти моего брата Рустама должна стать моей женой, а? Ты даже побледнел, мой дорогой друг, — с кривой усмешкой произнес Зогак, с ехидством уставившись на действительно встревоженного Дария и, довольный произведенным эффектом, покровительственно сказал: — Не бойся, царь царей, не бойся. Мы с Томирис несовместимы. Она не уступит первенства, а я не хочу ходить под началом бабы, хотя бы она была и Томирис. Да я вообще не желаю быть под чьим бы то ни было началом, ты понял меня? Ну спасибо тебе за приятную беседу, царь царей, господин четырех стран света, владыка владык. А теперь зови казначея — верность моих тиграхаудов надо оплачивать!

Когда явился вызванный ударом в гонг дежурный придворный вельможа Куй-Кавус, он увидел распростертого перед царским троном царя тиграхаудов, который продолжал целовать прах у ног царя царей, повелителя стран и народов, господина четырех стран света и владыки владык.

Томирис лежала в тяжелом забытьи. Дыхание ее было прерывистым. Царица отекла и заметно подурнела. Мало что осталось от былой, столь потрясающей всех красоты. У изголовья стояли заплаканная Содиа и осунувшийся от горести Фархад. Они стояли молча, и лишь сердца их бились одинаково тревожно в предчувствии огромного горя. Они понимали, что приближается последний миг жизни сестры и госпожи и что этот миг близок, ох как близок!

— Ты позаботился о том, чтобы никто не смог ни выйти, ни войти в аул раньше времени? — прошелестела шепотом в ухо Фархаду Содиа.

Фархад ответил тоже шепотом:

— Я сам в последний раз расставил посты так, что и мышь не прошмыгнет! Крутились что-то лазутчики вождей, но пока не исполним воли царицы, никто не узнает о...кх... — поперхнувшись, не закончил Фархад.

Чуткая Томирис зашевелилась. Очнулась. Повела непонимающим мутным взглядом. Увидела верных слуг. Взор ее прояснился. Царица вздохнула и медленно проговорила:

— Духи ко мне являлись... видела отца...сына...Скилура...зовут, наверное... — помолчала, борясь с одышкой и со вздохом продолжила: — А вот Рустам... Рустама не видела... а хотела... хотела, а не видела... не пришел. Содиа... Фархад... видно, настал мой час. Я ухожу к предкам... ухожу к незабвенному отцу, к моему любимому сыну Спаргапису, к дорогому... Рустаму.

Царица натужно закашлялась, и на глазах ее проступили слезы. Отдышавшись продолжила:

— Что ж, я прожила трудную и полную забот жизнь. Всего в этой жизни было много, только... счастья было мало. Всю жизнь я продолжала святое дело моего отца и стремилась к объединению саков в единый, счастливый и дружный народ, но всей моей жизни не хватило на это. И всю жизнь я делала то, что я ненавижу больше всего — я воевала, воевала и воевала. О-о-о, как я ненавижу войну, войну, унесшую жизнь самых дорогих мне людей — сына и мужа!

Взрыв чувств отнял силы, и Томирис откинулась на подушки, а со лба текли крупные капли пота.

— Воевала, воевала, воевала и все напрасно... — еле слышно проговорила она.

— Не терзай себя, сестра моя, не терзай. Твои деяния, царица, достойны удивления и восхищения, и ты, женщина, превзошла в деяниях самых лучших и славных мужей.

— Да? — несколько оправившись, кокетливо спросила Томирис.

Женщина всегда остается женщиной, даже на смертном одре.

— Да, царица! — подтвердил молчавший до сих пор Фархад. Томирис удовлетворенно прикрыла глаза. Полежала молча, а потом, встрепенувшись, попыталась привстать. Содиа поспешно помогла царице. Опершись на локоть и подперев голову рукой, царица, глядя на самых близких ей людей и сразу посерьезнев, заговорила о самом важном:

— Содиа, Фархад, не смогла я укротить вождей. Ведь сколько борьбы! Казалось, смирила, а нет, они еще строптивее и неукротимее становятся. Из-за них не смогла я объединить саков, а ведь была возможность, когда свергла Зогака... Волков не сделаешь верными сторожевыми псами. Они ждут не дождутся моей кончины, чтобы устроить кровавую бойню за мой опустевший трон. Они как волки ненасытны и не знают ни жалости ни сострадания. Они не пощадят моих детей — разорвут в клочья! Это ведь дети столь ненавистной им Томирис! Если я умру, то некому будет их защитить, вы бессильны перед ними — хозяевами степи. Надо спасать детей. Надо спасать! Содиа и Фархад, заклинаю вас, моих самых близких людей, увезите их отсюда и поскорее, пока я еще жива. Я собрала все мои драгоценности, золото, берите все и уходите.

— Куда прикажешь, царица?

— В Согдиану, Фархад.

— Почему в Согдиану, а не лучше ли в Хорезм?

— Я поняла тебя, Содиа. И Согдиана, и Хорезм одинаково мной обижены, а Хорезм дальше все-таки от Персии Дария. Но в детстве мне отец рассказывал, что мой прадед вышел из этой страны. Ведь когда-то Согдиана принадлежала сакам и называлась Сакды — Страна саков. Саки завоевали эту благодатную страну, но местные жители поглотили саков... Сказки детства всегда остаются в сердце. Пусть дети поедут в мою сказку детства, там их не достанут кровожадные вожди. В Согдиане жените детей, и пусть в их память каждый первый сын будет носить имя Спитама, а первая дочь — Апама.

— А может быть, Рустам и Томирис?

— Что ты, что ты! — в ужасе пролепетала Томирис. — Мои враги сразу же догадаются, чьи это дети, а врагов у меня и в Согдиане немало. Нет, пусть будет, как я сказала. Да, Фархад, найдешь в Согдиане хорошего писца, и пусть он запишет с твоих слов все. После этого он должен будет забыть обо всем, что он написал, чтобы ни железо, ни золото не могли ему развязать язык, ты понял меня, Фархад?

— Я понял, моя высокая царица. Он больше никогда и никому ничего не скажет.

— Запись эту храните, как зеницу ока. Если Спитама и Апама не сумеют вернуться на мой трон, то эти записи, может быть, пригодятся их детям или... внукам. И, может быть, они вернутся на прародительский трон и осуществят то, что не успели сделать их предки — Спаргапис и Томирис.

— Я верю, что Спитама с Апамой еще вернутся в свою отчизну, моя сестра.

— Не думаю, сестра, не думаю... Как жаль, Содиа, что не твои, а чужие руки обряжут меня в последний путь. А я так хотела предстать прекрасной, как в юности, перед... Рустамом. Так хотела!

— Не разрывай мне сердце, моя милая и дорогая сестра, — плача, сквозь слезы сказала Содиа и вдруг решительно заявила: — Никуда я не поеду! Я умру рядом с тобой!

— Что ты! Что ты! — испуганно вскинулась Томирис, взмахнула рукой и, скривившись, застонала.

Содиа метнулась к царице.

— Нет! Нет! И нет! Я приказываю тебе, как царица, прошу, как сестра, и умоляю, как мать. Судьба моих детей несоизмеримо важнее моей угасающей. А доверить Спитама и Апаму я никому, кроме вас, не могу. Заклинаю вас — берегите детей! Ну а... Рустам... если он сохранил ко мне прежние чувства, то мне нечего прихорашиваться, а если нет, то... и приукрашенную отвергнет. Я решила не прощаться с детьми — это выше моих сил. Лучше вынесите меня отсюда — я хочу долго-долго видеть всех вас. Помоги мне надеть мою нарядную красивую одежду Содиа. Я хочу, чтобы и вы долго-долго видели меня.

Небольшой караван медленно удалялся от аула царицы. Содиа, Фархад и дети то и дело оглядывались назад, чтобы увидеть-Томирис. Апаму приходилось удерживать — она, заливаясь горючими слезами, рвалась назад, к матери. Только присутствие сурового наставника Фархада принуждало Спитаму сдерживаться изо всех сил, чтобы доказать, что он настоящий мужчина и избежать обидных насмешек, на которые дядя Фархад был большой мастер. Мальчик не знал, каких усилий стоит самому Фархаду сдерживать себя в воспитательных целях в присутствии своего подопечного.

А Томирис сидела на походном троне, установленном на высоком кургане — царица всегда любила высоту. Она сидела в ярком одеянии и была хорошо видна издалека. Постепенно аул все удалялся и удалялся, и очертания царицы стали сливаться в красочное пятно. Никто уже не скрывал слез. И вдруг им показалось, что их мать и госпожа слабо взмахнула рукой, то ли призывая, то ли прощаясь, и они все дружно замахали в ответ, не зная, что гордая царица массагетов Томирис уже мертва...

Булат Жандарбеков

Саки

Исторический роман-дилогия

ТОМИРИС

ПОДВИГ ШИРАКА

Редактор А.П.Тимофеева

Художник А. Дузельханов

Художественный редактор Ж.Касымханов

Технический редактор К.Абдикаримова

Корректор Ш.Мукажанова

ИБ № 5266

Сдано в набор 17.10.91. Подписано в печать 14.08.92. Формат 84 х 108

1/32 Бумага тип. N2 Гарнитура “Тип таймс” Печать Высокая Усл.п.л. 31,92 Усл. кр.-отт. 32,36 Уч.изд.л. 35,74

Тираж 50000 экз. Заказ № 106 Свободная отпускная цена.

Ордена Дружбы народов издательство „Жазушы" Министерства печати и массовой информации Республики Казахстан, 480124, г.Алма-Ата, пр.Абая, 143

Полиграфкомбинат Министерства печати и массовой информации Республики Казахстан, 480002, г.Алма-Ата, ул. М.Макатаева, 41