"Знамя Журнал 7 (2008)" - читать интересную книгу автора (Знамя Журнал Журнал)

Андрей Арьев.Кто видел Беллу.

Сознательно и сообща пропущенное нами советское время - это и драма, и кладезь лирической премудрости. Кроме “зла от внешних причин”, ничто не угрожало нашим мечтаниям, и ангажированную прыть человека “эпохи великих свершений” можно было окоротить изгойством в хорошей компании и романтикой непроезжих дорог. Что и сделала в своей прозе Белла Улановская - с уклоном в сторону пустынножителей. Сошлась она с ними, как с приятелями по университету.

Среда обитания ее героев и ее самой - та, куда власть “просто не доходит”. “В результате такого административного зияния образуется ниша, в которой существует “особое пространство и время”. А внутри этого “особого пространства и времени” естественным образом возникает особое литературное пространство и время - обжитое Беллой. Бой часов кремлевской башни здесь не слышен. Только волчий вой, да крик ворона, да баба Нюша, у которой “сделалась печаль” - “уйти от людей”. Опустошенная бурями века земля, полная грибов, ягод и зайцев. О чем и стоит писать. Для хорошего прозаика - достаточно.

Волки у Беллы воют под абажуром луны, сидя в кружок, как на чаепитии. О чем-то мечтают, как и где-то рядом с ними в “за€глушье” устроившийся их соглядатай с филологическим дипломом.

Привлекательно у Беллы, что она диплом свой не прячет, как это случается сплошь и рядом с “болеющими за народ” авторами. И в “за€глушье” не откажется умозаключить что-нибудь о “поглощающей способности продуктивного префикса” как знаке “быстрого перекраивания границ и территорий”.

Территория ее прозы перекраиванию не подлежит - ее ушедшее под снег поле с неубранным льном и стерегущими этот лен волком и вороном: “Лен там, а светло-серый так и сидит среди бела дня все на том же шихане вместе с вороном”.

Это, конечно, поэзия, и совершенно неизвестно, насколько внятная тете Нюше, но внятная нам, читателям Беллы Улановской и Юрия Казакова.

Мне кажется, с Юрия Казакова у Беллы все и началось. Казаковский ночной фонарик из “Осени в дубовых лесах”, его “слабое пятнышко света” ничто в ее душе не затмило.

Не берусь судить, что тут было изначальным - природой предопределенный взгляд в сторону ворона или открытая на занудной лекции книжка неведомого до той минуты писателя. Главное, что главное - случилось. Скрытое совпало с открытым.

Насколько это было знаком литературной судьбы, могу подтвердить, сославшись на личный опыт встреч с Беллой, эпизодических, но теплых: мне, во всяком случае, всегда было приятно увидеть ее якобы застенчивую, а на самом деле лукавую, приветственную улыбку (ставшую, в конце концов, ферментирующим элементом ее литературного стиля).

До поры до времени так все и шло, этим все и ограничивалось. Но вот однажды мне случилось в ее присутствии упомянуть о своей знакомой, Лиде Одинцовой, редакторе архангельского издательства, выпустившей первый сборник Казакова “Манька”. Не могу себе даже представить эффект, если бы упомянут был сам Юрий Павлович, но и Лиды Одинцовой оказалось достаточно, чтобы ощутить бесповоротное ко мне расположение Беллы - как к человеку, который “знаком с Лидой Одинцовой!”. Вскоре после этой ошеломившей ее информации, представляя меня кому-то из своих знакомых, она в первую очередь сообщила: “Он знает Лиду Одинцову!”.

Я упомянул приветственную улыбку Беллы, но не сказал о ее манере общения, с характерным возгласом в ответ на любое услышанное суждение: “Не-а!”. Не категоричное “Нет!”, а именно так: “Не-а!”. Восклицание, никому не досаждавшее и свидетельствовавшее не столько даже о несогласии с собеседником, сколько о неизменном присутствии в сознании Беллы какого-то параллельного, не вписывающегося в беседу мечтательного хода мыслей. За этим “Не-а!”, вместо опровержения услышанного, следовало, по большей части, изложение какой-то взволновавшей ее в эту минуту, сопрягшейся в ее воображении с беседой, собственной идеи.

Да, Белла жила - и прожила - жизнь по мечте. По мечте, конгениальной ее жизни.

Ведь и мечты, и мечтатели бывают разные: можно замечтать жизнь, лежа на диване, как Обломов, можно прогрезить ее за письменным столом и даже писать при этом о каких-нибудь неведомых странах, о “парении духа”…

Белла прожила жизнь по мечте, литературе тоже не чуждой, если вспомнить не только Юрия Казакова, но и, скажем, Генри Торо, знакомство с трансцендентализмом которого у Беллы обнаруживается вполне явственно.

Неизбежная драматическая коллизия подобного способа познания мира - на убегающих за горизонт дорогах - заключается в том, что она всегда подразумевает некоторую задержку, отставание от времени, в которое мечтатель собирается попасть в конечном пункте. Там уже все свершилось - до него и без него. При том что от времени, протекающего в исходном пункте, он отрешен априори.

“Возможно, я тоже пропустила главное свое время, и теперь наверстать мне будет трудновато”, - признается рассказчица из “Путешествия в Кашгар”, четко определяя свое положение - героини не нашего времени. Скрытый сюжет этого произведения заключается в том, что занятая героиней позиция мечтательницы и визионерки расшифровывается как позиция героическая. Детская отчаянная и нелепая ложь Татьяны Левиной, объявившей себя “дочерью Аркадия Гайдара”, - никакая не ложь, а сюжетная метафора, провозвестница и начертатель судьбы.

Как писателя Беллу Улановскую ложь вообще интересовала не слишком. Много важнее и выше для нее было понять: в каком взгляде на жизнь больше правды? В данном случае правда раскрывается “по умолчанию”: героиня “Путешествия в Кашгар” погибает на далекой китайской границе, принятая вражеским отрядом за партизанку. Точь-в-точь так, как погиб реальный Аркадий Гайдар на реальной войне - за линией фронта.

На границу с Китаем Беллу привело опять же “отставание от времени”, филология, занятия Достоевским, принесшие в итоге не похожие ни на какое достоевсковедение плоды.

Через давно прошедшее время Достоевского Белла была связана и с современными, близкими ей по отстраненности от основного литературного потока авторами, такими, например, как Федор Чирсков, товарищ по допечатным странствиям…

Но пронзительнее и крепче всего для нее оставалась первая любовь.

Маршрутами Юрия Казакова Белла прошла всеми, какие знала, и северными, и среднерусскими: от побережья Белого моря до левитановских плесов и часовен “над вечным покоем”. И говор, и пейзаж всех этих мест усвоила и передала с точностью едва ли не профессионального этнографа (филологическая выучка и тут пришлась кстати). В затерянном мире сворачивающих в никуда проселков и вымерших деревень Белла увидела и движение, и жизнь. В ее глазах они настолько довлели себе, что оставалось только записывать, дабы не потревожить этот мир собственными литературными пристрастиями.

В результате появилось нечто, на Казакова не слишком похожее: вместо “Осени в дубовых лесах” - “Осенний поход лягушек”.

Характерное для прозы Казакова лирическое развитие сюжета обуславливается прежде всего мастерским анализом и демонстрацией переживаний автора или его героя. В прозе Беллы Улановской эта завораживающая демонстрация решительным образом редуцируется, автор попросту стесняется тратить на нее слова, свой тайный лирический заряд обращая на существа бессловесные, вроде волков, котов и тех же лягушек. Но даже и в этом безгласном сообществе она не приминет поразиться “личной нескромности павлина”.

Рассказы и повести Беллы мимикрируют под дневниковую запись, под прозу путешественника-натуралиста, прокладывающего странный путь - в сторону великого безмолвия, к некоему заколдованному царству.

Об очерковом характере этой прозы все же говорить можно только формально, ее фрагментарность имеет никак не описательную, но в зародыше своем - поэтическую природу. Это и есть поэзия, послушная завету Баратынского - “Любить и лелеять недуг бытия”.

Уловить и запечатлеть “пламенный недуг” безмолвия, научиться говорить на его языке - именно к этому стремилась Белла Улановская как прозаик-поэт. Ее цель - доцарапаться пером до смысла отступившего в никуда бессловесного мира. Бессловесного, конечно, только с точки зрения представителя доминирующей репрессивной культуры, апологета “правильного” образа жизни и мыслей.

Сочувствие к полуугасшему и все же гармоничному, ибо сросшемуся с природным, “неправильному” человеческому копошению на задворках цивилизации в высшей, гуманистической степени отличает прозу Беллы. Она хотела показать, “из каких трещин растут березы”, поддержать тех, кого не поддерживает никто: волка, ворона, мышонка, лягушку, неведому зверюшку, тетю Нюшу, избитого бесправного солдатика, которому, единственная среди мужиков, могла крикнуть и крикнула: “Эй, парень, не робей!”.

Чего же больше!