"Без единого выстрела" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 7

В то время, как Чек занимался игрой в шпионов и ломал голову над тем, что имел в виду хромой угрюмый человек, говоря о каком-то «деле Свешниковой», его уже начали искать. Никто из занятых поисками сотрудников прокуратуры не знал, кого именно и по чьему конкретно поручению они разыскивают, но зашедшее в очередной тупик расследование деятельности службы безопасности концерна «Эра» мало-помалу начало принимать новое, не совсем понятное сотрудникам пугающее направление. Люди здесь служили, как на подбор, опытные, очень неглупые и умевшие видеть подтекст, так что хитрые отвлекающие маневры и наводящие вопросы следователей никого не могли обмануть: теперь они искали не компромат, а какого-то вполне конкретного человека, связанного, судя по тематике задаваемых вопросов, с программным обеспечением службы безопасности и с электроникой вообще. Поиски продвигались вяло, поскольку их сильно затрудняла корпоративная солидарность сотрудников «Эры» с одной стороны и слабое понимание работниками прокуратуры цели собственных расспросов — с другой.

Полковник Мещеряков, который был тайным инициатором и вдохновителем этой не слишком успешной работы, рвал и метал, донимая генерала Федотова, который, в свою очередь, надоедал частыми телефонными звонками самому генеральному прокурору. Сделанная Чеком глупость подняла на ноги множество специалистов, которых оторвали от гораздо более интересных и важных дел. Если бы Чек узнал о том, сколько народу пытается напасть на его след, он бежал бы из Москвы на первой же подвернувшейся электричке.

Канаш, пожалуй, мог бы догадаться, кого с такой плохо замаскированной настойчивостью пытаются найти люди генерального прокурора, но он, пользуясь наступившей паузой в делах, отлеживался дома, приходя в себя после полученного от Баландина жестокого удара и провала установленной за тем же Баландиным слежки. Он проклинал растяпу Чека последними словами, даже не догадываясь о том, что объект его проклятий заслуживает гораздо большего, нежели пустое сотрясение воздуха.

Илларион Забродов по своему обыкновению самоустранился от всей этой суеты. На раздраженные упреки Мещерякова он неизменно отвечал латинской поговоркой, в приблизительном переводе звучавшей примерно так: «Там, где я ничего не могу, я ничего не должен хотеть». Мещеряков почему-то приходил от этой поговорки в ярость, начинал орать и плеваться в трубку, а потом с грохотом обрушивал ее на рычаги, всякий раз подвергая ни в чем не повинный телефонный аппарат смертельной опасности. Забродов осторожно клал на место трубку стоявшего в его квартире аппарата, пожимал плечами и возвращался к своим книгам и метательным ножам.

Он по-прежнему каждое утро выбегал в сквер с фонтаном, чтобы заняться зарядкой, которая постороннему наблюдателю могла показаться какой-то особо изощренной формой самоистязания, граничащей с суицидом. Только собаки, выгонявшие своих хозяев на утренний променад в одно с Илларионом время, не видели в его занятиях ничего странного или предосудительного и охотно присоединялись к нему в его одиноких пробежках.

Так прошло два дня, а дождливым утром третьего, вернувшись с пробежки, которая в этот день состоялась на час раньше обычного времени, Забродов наскоро позавтракал, собрал рюкзак, вытащил из-под дивана линялый брезентовый чехол с удочками, погрузил все это хозяйство в свой потрепанный «лендровер» и убыл в неизвестном направлении.

Он мог сколько угодно дразнить Мещерякова, демонстрируя свое полнейшее равнодушие к затеянным полковником поискам, но наедине с собой у него не было не обходимости кривить душой. Приключившаяся с Аверкиным неприятная история сильно задела его за живое Он не видел ничего зазорного ни в своем прошлом, ни в прошлом майора запаса Николая Аверкина, но за долгие годы привык к тому, что оно неприкосновенно При обычных обстоятельствах для сохранения этой неприкосновенности достаточно было просто держать язык за зубами, и все коллеги Иллариона, как и он сам, в совершенстве владели этим искусством. Но времена переменились, и молчания стало недостаточно для того, чтобы прошлое было надежно ограждено от чужих любопытных глаз и не слишком чистых рук.

«На карту поставлено доброе имя спецназа, — думал Илларион, ведя машину прочь от шумного центра. — А ведь прав был Аверкин, говоря, что все эти слова принадлежат девятнадцатому веку! Сейчас такую фразочку насчет доброго имени встретишь разве что в плохоньком романе или в письме ветерана НКВД, напечатанном в районной многотиражке. И вообще, многие могут счесть понятия „спецназ“ и „доброе имя“ абсолютно несовместимыми несмотря на ту разъяснительную работу, которую сейчас так активно ведет телевидение. Да бог с ними, со многими, речь сейчас не о них. Речь о том, что какая-то сволочь считает службу в спецназе ГРУ настолько зазорной, что сведениями подобного рода можно торговать наравне с другим компроматом, наподобие групповых снимков и документальных свидетельств миллионных взяток… Вот с кем нужно провести разъяснительную работу! И я ее проведу на высшем уровне…»

Он старался не думать о том, что мог ошибиться, подсказывая Мещерякову направление поисков, но мысли об этом упорно лезли в голову. В конце концов Илларион разозлился и вслух обругал себя старым припадочным ослом. Это помогло ему немного успокоиться, и он стал рассуждать здраво.

«Ну хорошо, — думал он. — Ну, допустим, я ошибся. Возможно, в отделе кадров Управления завелся маньяк или просто какой-нибудь „друг“ нашего Аверкина, решивший испортить ему жизнь таким вот экстравагантным способом Если это псих, то беспокоиться вообще не о чем он либо выдаст себя сам, либо его накроют на первой же медицинской комиссии, благо у нас с этим делом строго В остальных случаях найти этого типа будет сложнее Тут утешает то, что он потребовал денег. Даже если это была неуместная шутка или попытка насолить, шутник обязательно явится на место передачи выкупа — если не за деньгами, то хотя бы просто для того, чтобы посмеяться, сидя в кустах Тут-то мы его и прищучим, даже если для этого мне лично придется неделю просидеть в засаде на каком-нибудь дереве Так что волноваться не о чем Вся эта история от начала до конца отдает непроходимой глупостью, и трепать себе нервы из-за этого нагромождения чепухи — последнее дело»

Придя к такому выводу, он свернул на кольцевую, состроил зверскую физиономию фанерному чучелу дорожного инспектора, торчавшему на обочине с поднятым жезлом, и разогнал машину до ста километров в час Через полтора часа он уже забрасывал удочку в тихие воды лесного озера, надежно укрытого в чаще соснового бора Благодаря какому-то необъяснимому чуду вездесущие дачники еще не успели возвести по берегам этого водоема свои дощатые курятники Даже колхозный скот не приходил сюда на водопой, поскольку берега здесь довольно круто обрывались в воду, а коровы, хоть и могут при случае довольно долго держаться на плаву, никогда не отличались пристрастием к прыжкам с трамплина Действуя неторопливо и обстоятельно, Илларион вырезал несколько рогулек из росшего по берегам озера ивняка и воткнул их в песчаное дно под самым обрывом Дождь не то прекратился, не то просто не успел добраться до здешних мест, но погода была пасмурной, и мошкара «толкла мак» над самой поверхностью воды Наблюдая за этим беспорядочным танцем и время от времени прихлопывая на щеке или шее очередного кровососа, Илларион с удовольствием думал о том, что клев обещает быть просто отменным Пристроив удочки на рогульках, он опустился на корточки, закурил и стал наблюдать за поплавками Это было самое спокойное и умиротворяющее занятие из всех известных Иллариону Забродову — естественно, до тех пор, пока не начинался настоящий клев или поблизости не появлялся другой рыбак, чьи успехи неизменно провоцировали Забродова на соревнование Пока что клевом даже не пахло, и никаких рыбаков поблизости тоже не наблюдалось Последнее обстоятельство показалось Иллариону подозрительным «Может, здесь никакой рыбы сроду не было? — подумал он — Местные потому сюда и не ходят, а я сижу, как дурак, и жду у моря погоды»

— Ну и ладно, — сказал он вслух — Подумаешь Нужна мне ваша рыба, как зайцу стоп-сигнал Поплавок на крайней правой удочке немедленно вздрогнул, наклонился и косо ушел под воду — настолько стремительно, словно на крючке сидел кит — Ага — хватая удилище, воскликнул Илларион — Заело С этой минуты покой закончился и начался сплошной праздник Иллариона всегда поражала способность безмозглой, казалось бы, рыбы изощренно хитрить, с почти человеческим упорством и изобретательностью пытаясь объесть наживку, не заглотив при этом крючок Это была битва интеллектов похлеще шахматной партии, но, поскольку очень многое в этой схватке зависело от опыта и быстроты реакции, перевес был все-таки на стороне Забродова «Мещеряков от зависти удавится», — подумал он, подсекая очередного окунька и выбрасывая судорожно бьющегося на крючке «матросика» на травянистый берег Забрасывая удочку, он понял, что уже в течение довольно длительного промежутка времени слышит какой-то посторонний звук. Звук был смутно знакомый и в то же время абсолютно неуместный на этом берегу среди молчаливых сосен и зарослей лозы.

Где-то постоянно звонил сотовый телефон. «Какой это кретин додумался притащить сюда мобильник?» — сердито подумал Илларион и тут же понял, что отлично знает этого кретина, потому что телефон звонил в его машине.

Он одним прыжком выбрался из-под обрыва и не спеша двинулся к «лендроверу», втайне надеясь, что телефон умолкнет сам по себе. Мобильник продолжал истерично верещать, и непоколебимое упорство, с которым неизвестный абонент пытался испортить Иллариону рыбалку, яснее всяких слов говорило о том, что звонит Мещеряков.

— Спишь, пенсионер? — сварливо поинтересовался Мещеряков, стоило Иллариону поднести трубку к уху.

— Нет, — сказал Илларион, — не сплю.

— А что делаешь?

Голос у Мещерякова был непривычно жизнерадостный.

— Рыбу ловлю, — терпеливо доложил Забродов. — Ты по делу или как? У меня тут, понимаешь, такой клев…

— Где это «тут»? — сразу же спросил завистливый Мещеряков.

— Дома, — сказал скрытный Илларион, — в унитазе. Только никому не говори, а то понабегут разные… А у меня тут местечко прикормленное, уютное… Сам-то, конечно, приходи, я тебе мормышку дам. Знаешь, как с ней тут удобно!

— Болван, — обиделся Мещеряков. — Не ты ли утверждал, что у меня казарменный юмор?

— И буду утверждать, — мстительно сказал Илларион. — Отрывать человека от хорошего клева, это, по-твоему, что — признак утонченных манер? Причем заметь, ты занимаешься этим с монотонной регулярностью.

— Нечего ездить на рыбалку с мобильником, — про ворчал Мещеряков. — Ну ты будешь слушать или еще немного побрюзжишь?

— А у тебя есть, что сказать? Неужели нашли?

— Представь себе. Причем в тот самый момент, когда я уже решил, что ты… что мы с тобой ошиблись и надо начинать все с самого начала.

— Признаться, такие мысли посещали и меня, — сказал Илларион, бросая последний тоскливый взгляд на свои удочки, концы которых торчали из-под обрыва, как мачты затонувшего на мелководье парусника.

— Верю, — сказал Мещеряков. — Я ведь тебя, черта седого, знаю вдоль и поперек…

— Не хвастайся, полковник, — строго прервал его Илларион. — Настолько хорошо я себя и сам не знаю. Бывает, выкинешь что-нибудь и удивляешься: черт возьми, да я ли это? Ну так кто он, наш герой?

— Хакер на твердом окладе, — сказал Мещеряков. — В точности так, как ты и предполагал. Он у них был вроде как за штатом, ни по одной ведомости не проходил… Только учти, что мы не уверены, он ли это. Просто очень уж подходящий типчик, один к одному накладывается на портрет, который ты нам с Аверкиным нарисовал. Юный компьютерный гений, мать его…

— А сам он что говорит?

— А сам он пропал, вот ведь какая штука. Исчез, как корова языком слизала. Я уже обратился к Сорокину, он обещал разослать по своим ребятам ориентировку. Похоже на то, что наш молодчик понял, во что впутался, испугался и подался в бега.

— Ну и отлично! Чего еще желать? Сбежал, и черт с ним!

— А если ему придет в голову светлая идея поправить свое материальное положение путем продажи известных тебе материалов в какую-нибудь бульварную газетенку? Им ведь все равно, из какой мухи раздувать слона.

— Это верно, — согласился Илларион. — Об этом я как-то не подумал. Да, его надо искать. Слушай, а как вы на него вышли?

— Да ерунда сплошная, — фыркнул Мещеряков. — Один из членов следственной группы вспомнил, что, когда они вломились в офис, рядом с охранником был какой-то парень. И парень, и охранник утверждали, что он не имеет никакого отношения к «Эре». У следователя не было никаких оснований его задерживать. Просмотрел, как водится, его документы и отпустил с миром. А потом, когда все застопорилось, вспомнил. Вроде бы, говорит, они с охранником как-то странно переглянулись… А тут как раз этот самый охранник заступает на очередное дежурство. Наш следак и взял его в оборот. Колись, говорит, пока за соучастие не упекли. Тут ему, можно сказать, повезло. Они ведь там все грамотные, у каждого ума палата и свой собственный взгляд на законность и конституционные права. А охранник человек простой, от сохи, ничего, кроме порнографических журналов, уже лет десять не читал. В общем, дрогнул он. Что, спрашивает, этот парень натворил? А следак ему возьми да и ляпни: старушку, мол, топором зарубил. У него, у следака, дочь-старшеклассница, так он, бедняга, как раз накануне «Преступление и наказание» перечитал от корки до корки — чтобы, значит, доказать, что Достоевского читать не только нужно, но и можно.

Забродов фыркнул.

— Смешно ему, — проворчал Мещеряков. — Короче говоря, наш охранник раскололся. Это, говорит, Чек. Больше, говорит, про него ничего не знаю: Чек, и все. Знаю, говорит, что от компьютера сутками не отходит — ни жратва ему не нужна, ни выпивка, ни бабы… Ну, а остальное, сам понимаешь, было делом техники. Адрес его у нас есть, но самого его по этому адресу нет уже двое суток — ни его, ни его машины… А в квартиру мы войти не можем, потому что в деле замешана прокуратура, а они, как тебе известно, бывают просто невыносимы. С одной стороны, никаких обысков без оформленного ордера, а с другой стороны, никаких ордеров без веских доказательств того, что этот самый Чек причастен к проникновению в компьютерную базу данных Управления… Так что мы, похоже, опять в тупике.

— Понял, — с протяжным вздохом сказал Илларион. — Уже еду. Эх, пропала рыбалка!

Он выключил телефон, закурил новую сигарету и вернулся на берег. Все три поплавка опять находились под водой, а одна из удочек даже свалилась с рогульки и теперь плавала в метре от берега. Илларион снял с крючков двух окуней и довольно крупную плотвичку, побросал их обратно в озеро, вздохнул и вывернул туда же содержимое плававшей под корягой рыбацкой сетки Сматывая удочки, он насвистывал замысловатый жалобный мотивчик.

Через десять минут он выбрался на проселок, а через полчаса его тупоносый «лендровер» защитного цвета на бешеной скорости въехал в полосу висевшего над Москвой моросящего дождя.

Чек вовсе не подался в бега, как решил полковник Мещеряков. Откровенно говоря, он напрочь позабыл и об Аверкине, и о своем гордом единоборстве с засекреченным спрутом, с головой уйдя в поиски хромого волка, который на его глазах так лихо отделал Канаша, знал что-то о гибели его, Чека, сводной сестры Анны и с помощью этой информации, похоже, крепко держал за горло могущественного президента концерна «Эра» Юрия Валерьевича Рогозина.

В этом странном, изуродованном жизнью человеке Чеку чудилась какая-то мрачная загадка, имевшая, к тому же, непосредственное отношение к его собственной судьбе. Сколько ни уговаривал себя Чек, что таких совпадений просто не бывает, уверенность в том, что его погибшую много лет назад сестру, хромого зека и солидного бизнесмена Рогозина связывает какая-то темная история, только крепла. Чтобы успокоиться, он даже открыл телефонную книгу и пересчитал занесенных в нее абонентов, носивших фамилию Свешников. Таких оказалось чертовски много, и это только по Москве. А по всей России? А в ближнем зарубежье? Да и в дальнем, если поискать, непременно отыщется сотня-полторы Свешниковых. Так почему же он решил, что речь идет именно о его сестре? Ведь в подслушанном им разговоре даже не упоминалось имя. Только фамилия и срок — одиннадцать лет. Это, как понял Чек, был срок тюремного заключения, который хромой собеседник Рогозина отсидел по упомянутому им делу Свешниковой. Впрочем, это уже были домыслы, хотя и правдоподобные. А что касается самого срока… Что ж, бывает ведь, что у людей совпадают не только фамилии, но и имена, отчества, а порой даже и даты рождения. Это называется — полные тезки. А тут совпадение всего по двум пунктам: фамилия и срок, который мог вообще относиться к чему-нибудь другому. Все это выглядело вполне логично, но, несмотря на это, Чек продолжал мотаться по городу в надежде встретить хромого. Им овладело что-то вроде затяжного приступа безумия. На протяжении двух ночей он спал всего по два-три часа, а на третьи сутки не пришел домой вовсе, заночевав в машине где-то в Хамовниках. Именно утром третьего дня поисков на квартиру к нему явились посланные Мещеряковым люди, но Чека, разумеется, там не застали.

Проснувшись на водительском месте своей «хонды», Чек сел, привел спинку сиденья в нормальное положение и с некоторым недоумением огляделся по сторонам, морщась от неприятного хруста в затекшей шее.

В остывшей за ночь машине было зябко и неуютно. За окном из серенького предутреннего полумрака выступали унылые корпуса панельных девятиэтажек, по пояс утонувшие в казавшейся при таком освещении угольно-черной зелени разросшихся деревьев. По крыше и капоту автомобиля размеренно постукивал дождь, по стеклам сползали капли. Усеянное бусинками капель стекло напомнило Чеку старенькое бра, которое когда-то висело в маминой спальне. Абажур у него был сделан в форме цилиндра, склеенного из небольших, не правильной округлой формы зернышек какого-то прозрачного пластика с вкраплениями желтой пластмассы. Это было красивое бра, но однажды Чек безнадежно загубил его, накрыв красным шерстяным платком — для создания интима, как они тогда говорили. Свет действительно получился интимным, красноватым и приглушенным, но потом абажур нагрелся и потек, наполняя квартиру удушливой вонью паленой пластмассы.

Вспомнив этот абажур, Чек подумал, что не мешало бы навестить маму. Он попытался припомнить, какой сегодня день, и понял, что еженедельный визит мамы в его холостяцкую берлогу состоялся вчера. Она же, наверное, с ума сходит, с раскаянием подумал Чек. Приехала, постояла под дверью, посидела на лавочке во дворе и отправилась домой. Потом, конечно, стала звонить по телефону: сначала ему, а потом по всем больницам, моргам и отделениям милиции. Всю ночь, наверное, глаз не сомкнула…

Он представил себе, как мама растерянно топчется на лестничной площадке перед его запертой на два замка дверью — сухонькая, сгорбленная, преждевременно поседевшая, навьюченная двумя пудовыми сумками со жратвой для ненаглядного сыночка, которые она кое-как приволокла сюда из Медведково и которые теперь придется волочь обратно, — и ему стало по-настоящему плохо.

«А ведь я впустую потерял время, — вдруг понял он, нащупывая справа на рулевой колонке головку ключа зажигания. — Метался по городу, жег бензин, недосыпал, жрал, как бродячий пес, что попало и когда придется, а ключ ко всей этой истории все время лежал у меня в кармане. Ведь достаточно было поехать к маме и спросить у нее, как было дело. Это был бы не самый легкий для нас обоих разговор, но я имею право знать, как умерла Анна, а мама не должна нести эту ношу в одиночку. Хватит уже обо мне заботиться, и так вынянчила дебила, который дальше собственного носа ничего не видит…»

Он повернул ключ зажигания и удивленно поднял брови: стартер молчал, словно за ночь успел каким-то неизвестным науке способом превратиться в булыжник. Это уже было что-то новенькое, прежде за его «хондой» такого не водилось. Пожав плечами, Чек нашарил под приборной панелью скобу, с помощью которой высвобождалась защелка капота, потянул ее на себя и вышел из машины под моросящий дождь.

Обширное пространство под капотом «хонды» было до отказа забито непролазной мешаниной проводов, пластиковых крышек и литых дюралевых деталей. Больше привыкший копаться в потрохах системных блоков, чем в автомобильных двигателях, Чек озадаченно почесал макушку. Он любил свою «хонду», но по сравнению даже с самым примитивным из компьютеров она была просто тупым куском железа, и Чек никак не мог взять в толк, почему такая элементарная задача, как обеспечение поступательного движения в горизонтальной плоскости, требует такого множества хитроумных приспособлений и агрегатов.

Задумчиво насвистывая, Чек запустил в двигатель свои музыкальные пальцы. Врожденное чутье не подвело его и на этот раз, позволив очень быстро найти и устранить пустяковую неисправность: один из проводов, присоединенных к плюсовой клемме аккумулятора, каким-то образом ухитрился переломиться у самого наконечника.

Рассеянно вытирая испачканные пальцы взятой в багажнике тряпкой, Чек сел за руль и попытался еще раз трезво обдумать принятое решение. Съездить к маме было, конечно же, необходимо, но целесообразность задуманного разговора вызывала у Чека некоторые сомнения. Не натворить бы дел, с тревогой подумал он. У мамы слабое сердце, а тут я со своими вопросами… И вообще, стоит ли ворошить то, что давно похоронено и забыто? Я уже привык, что Анны нет, это уже почти не болит… Разве легче мне станет от того, что я узнаю подробности ее смерти? Да нет, пожалуй, не легче, а наоборот, тяжелее. Тогда какого дьявола мне надо? Правды? А кому она нужна, правда? Кому от нее хорошо? Приятной правды вообще не бывает, а если и бывает, то очень редко. Это потому, что приятные вещи случаются гораздо реже, чем всякие гадости.

Возьмем меня. Допустим, я с кем-то знакомлюсь и говорю: я программист. Мне отвечают: прекрасно. А вот если я скажу, что на днях забрался в мозги компьютера ГРУ, собеседник подскочит и заорет: «Правда?!» Вот и выходит, что правда — это что-то старательно скрытое от человеческих глаз, да еще и присыпанное землицей, чтобы не воняло… Почему большинство людей не любит журналистов и следователей? Да потому, что правда — их бизнес, так же, как дерьмо — бизнес ассенизаторов.

Он затолкал тряпку в карман на спинке сиденья, запустил двигатель и отъехал от бровки тротуара. Через полчаса он уже остановил машину напротив знакомого до боли подъезда кирпичной пятиэтажки, до второго этажа закрытой высокими кустами сирени, под которыми разросся непролазный шиповник. Он знал здесь каждую тропинку, каждое дерево, каждую трещинку на фасаде…

Он уже взялся за дверную ручку, готовясь выйти из машины, но тут его взгляд невзначай упал на вмонтированные в приборную панель электронные часы. Мерцающие красноватым светом цифры показывали двадцать минут шестого. Чек заколебался было, прикинув, что время чересчур раннее даже для сыновнего визита, но тут же спохватился: если дела обстояли так, как он предполагал — а у него не было никаких оснований думать иначе, — то мама все равно не ложилась. Так, наверное, и просидела всю ночь у телефона. Чек испытал мимолетную вспышку раздражения: какого дьявола, что я, маленький?! — но тут же устыдился ее и, кряхтя от неловкости, полез из машины.

Поднявшись на третий этаж по лестнице, навеки, казалось, пропахшей кошками и жареным салом, Чек позвонил в обитую обшарпанньм, во многих местах порезанным и аккуратно залатанным дерматином дверь. Хрипатый звонок внутри квартиры издал знакомую с детства заполошную трель, и сразу же за дверью послышались торопливые шаркающие шаги, а в следующее мгновение дверной глазок потемнел, заслоненный изнутри.

«Так и есть, — с чувством, близким к отчаянию, подумал Чек. — Не то всю ночь не ложилась, не то вскочила ни свет ни заря. И все, между прочим, из-за меня.

Свинья я все же…»

Он подвигал лицом, разминая его, как гончар разминает перед работой неподатливую глину, и когда дверь открылась, выдал на-гора самую широкую и радостную из своих улыбок.

Ему сразу же стало ясно, что мама действительно очень волновалась и вряд ли спала этой ночью. Вид у нее был совсем нездоровый, а в квартире густо пахло корвалолом. Этот запах очень не нравился Чеку, поскольку служил неизменным спутником болезни.

— Коленька пришел! — обрадовалась мама. — Проходи, сынок, у меня сегодня оладушки.

Мама была единственным человеком, который помнил, как его зовут. У Чека к горлу подкатил тугой комок и словно стальным обручем стянуло грудь. «Оладушки…» И, главное, ни о чем не спрашивает: где был, почему не позвонил… И не спросит. Если сразу не спросила, значит, не спросит. Будет делать вид, что ничего не произошло, а когда он уйдет, станет пить корвалол и уговаривать себя, что это в порядке вещей: сын вырос, повзрослел, у него свои дела и даже, может быть, девушки — наконец-то, давно пора…

— Мам, — окликнул он, — а яду у тебя случайно нет?

— Зачем тебе яд? — спокойно, как ни в чем не бывало, спросила она. — У тебя что, тараканы завелись?

— Да нет, — сказал Чек, — это не для тараканов. Для меня. Оладушки посыпать.

Мама помолчала, звякая посудой и поминутно хлопая дверцей холодильника. На столе, словно по волшебству, одна за другой возникали разные вкусности: масло в памятной с детства хрустальной масленке, вазочка с земляничным вареньем, старенький сливочник, в который мама всегда переливала сметану из пакетов и, наконец, огромная тарелка с пышными оладьями, до которых в детстве Чек был большим охотником. Чек вдруг понял, что голоден как волк.

— Совсем ты у меня вырос, — сказала наконец мама, возясь у плиты. Вырос, возмужал и научился странно шутить. Раньше твои шутки не были такими мрачными. У тебя что, несчастная любовь?

— В некотором роде, — ответил Чек и с ходу перестроился на привычный шутовской тон, которым пользовался всякий раз, когда хотел избежать серьезного разговора. — Я по уши влюбился в американского президента того, чей портрет на стодолларовой купюре, — а этот негодяй не отвечает мне взаимностью. Как быть, а?

— Попробуй накрасить губы, — в том же тоне ответила мама и села напротив него.

— Кому? — с набитым ртом спросил Чек, испытывая огромное облегчение от того, что разговор ушел в сторону от его неприятностей.

— А это как тебе больше нравится, — сказала мама. — Можешь себе, а можешь портрету президента.

— Накрашу портрету, — решил Чек, — а то меня с подмалеванными губами на работе не поймут.

Он немедленно пожалел о сказанном: упоминание о работе давало маме возможность задать вопрос, ответ на который мог послужить началом неприятного для них обоих разговора. Чек знал, что разговора не избежать за этим он сюда и пришел, — но хотел сам выбрать подходящий момент. Сейчас такой момент еще не настал.

— А что нового на работе? — конечно же, спросила она.

— На работе новостей сколько угодно, — в прежнем легком тоне ответил Чек, — но, боюсь, тебе они покажутся скучными. Мне поставили новую машину. Машина — зверь. Два процессора, оперативная память втрое больше, чем у прежнего моего компьютера, видеокарта с…

— Да, — перебила его мама, — этих новостей мне не понять. Скажи лучше, дождусь ли я когда-нибудь внуков? Чек поскучнел и даже перестал жевать.

— Ну, мама, — протянул он. — Ну, к чему опять этот разговор? Зачем нам обоим эта морока? Да еще, того и гляди, с невесткой характерами не сойдетесь, а я мучайся между двух огней… Ну, хочешь, я подарю тебе компьютер и запрограммирую виртуальных невестку и внука? С невесткой ты будешь делить кастрюли, а внука воспитывать. И никаких проблем. А?

— Виртуальный шалопай, — сказала мама.

— Какой есть, — ответил Чек и снова налег на оладьи. После завтрака он оттер маму от раковины, вымыл посуду и выразил готовность слетать в магазин.

— Лучше посиди со мной, — попросила мама. — Фуражиром ты всегда был никудышным. Обязательно купишь дороже, чем покупаю я.

— Мама, — сказал Чек, — сейчас в любом магазине всего навалом — на любой вкус и по любой цене. Время фуражиров и очередей за маслом по талонам давно прошло.

— Да, — грустно сказала мама, — все прошло. Странное это ощущение, сынок: понимать, что жизнь прошла. Вот уже и умирать скоро…

— Вот еще, — бодряческим тоном, от которого ему самому стало тошно, сказал Чек и невольно отвел глаза. Запах корвалола упорно лез в ноздри даже здесь, на кухне, где, по идее, хватало других запахов. — Тебе еще жить да жить. Ты у меня крепкая, ты еще меня переживешь.

— Не дай тебе бог когда-нибудь пережить своих детей, — сказала мама таким тоном, что у Чека по спине забегали мурашки.

Момент назрел. Чек глубоко вздохнул, пошуршал сигаретной пачкой, закурил и посмотрел на маму.

— Послушай, — сказал он, — почему ты никогда не рассказывала мне, как умерла Аня?

Мама не вздрогнула и не изменилась в лице, из чего Чек сделал вывод, что она ждала этого вопроса давно — может быть, все долгие одиннадцать лет.

— Во-первых, ты не спрашивал, — ответила она. — А во-вторых, мне не хотелось тебя травмировать. Эта история не из тех, что рассказывают детям перед сном, — Я уже давно не ребенок, — мягко напомнил Чек.

— Это тебе так кажется, — грустно сказала мама. — А впрочем, как знаешь. Может быть, ты прав и тебе это нужно… хотя бы для того, чтобы повзрослеть.

Чек кивнул. Обычно такие, выпады не вызывали в нем ничего, кроме глухого, не вполне осознанного раздражения, но сегодня мамины слова не встретили в нем сопротивления: возможно, он действительно начал взрослеть.

— Расскажи мне, — попросил он. — Для меня это важно.

— Ну, если так… Дай-ка и мне сигарету.

— Твое сердце…

— Если мое сердце смогло пережить смерть дочери, то несколько миллиграммов никотина оно переживет и подавно, — оборвала его мама. Чек протянул ей пачку, чиркнул зажигалкой, и она закурила, старательно, как прилежная ученица, зажав сигарету между пальцами левой руки и неумело выпуская дым изо рта. — Ей было девятнадцать, — продолжала мама, — и она решила, что уже достаточно взрослая, чтобы обходиться без моих советов. Это теперь каждый школьник, у которого есть хотя бы капля ума, стремится получить образование, чтобы не пропасть в будущем, а тогда было другое время. Ты должен помнить, ты тогда был уже большой.

— Эра нигилизма, — подсказал Чек. — Перемен требуют наши сердца, перемен требуют наши глаза… А работать на дядю мы не хотим, и катитесь вы все в… гм… в общем, подальше.

— Верно, — согласилась мама. — Все тогда словно с ума посходили.

— Процесс разрушения гораздо привлекательнее созидания, нравоучительно заметил Чек, чтобы немного разрядить обстановку.

Это замечание вызвало на маминых губах бледную тень улыбки.

— Да, — сказала она. — Ты извини меня за долгое вступление, просто… просто мне тяжело об этом говорить.

Чек опять кивнул, начиная чувствовать себя чем-то наподобие китайского болванчика.

— В общем, — продолжала мама, — она бросила институт и стала самоутверждаться в… Короче говоря, в компаниях. Вот… Это была предыстория. А сама история совсем коротенькая. Однажды она пошла на вечеринку, и там ее изнасиловали и убили. Забили насмерть голыми руками, насколько я поняла… Потом завернули в простыню, выбросили из… из окна третьего этажа, погрузили в багажник машины и попытались вывезти в укромное место.

— Их поймали? — спросил Чек. Он видел, что маме трудно говорить похоже, воспоминания причиняли ей сильную боль, но ему просто необходимо было выяснить все до конца.

— Не их, — сказала мама, — его… Поймали, конечно. Поймали и посадили. Надеюсь, он там умер.

«Зря надеешься», — хотел сказать Чек, но решил, что это будет чересчур жестоко.

Спускаясь по лестнице несколькими часами позже, он машинально выглянул в окно на площадке между вторым и третьим этажами и замер. Поначалу он даже не понял, что именно заставило его насторожиться. История была самая что ни на есть привычная, давно успевшая набить оскомину: какой-то гомо игнорамус ухитрился так поставить на стоянку свой потрепанный «жигуленок», что полностью перекрыл его «хонде» выезд на проезжую часть. Глядя в окно, Чек привычно прикинул последовательность действий, которые потребуются ему, чтобы вывести машину из этой западни, и тут заметил, что салон «жигулей» вовсе не пуст. За рулем сидел мужчина лет тридцати, и на заднем сиденье смутно виднелись чьи-то фигуры. Сидевшие в «жигулях» люди бросали внимательные взгляды то на дверь подъезда, то на его машину, над крышей «жигулей» торчала длинная антенна.

Чек ахнул: он совсем позабыл об Аверкине. Не стоило забывать о том мальчишеском вызове, который он по недомыслию бросил Главному разведывательному управлению Генштаба Вооруженных Сил. Судя по тому, что Чек увидел сейчас из окна, вызов был принят, и не привыкший сдаваться без боя противник уже нанес ответный удар.

Чек тряхнул головой. Сложись подобная ситуация на экране монитора во время компьютерной игры, он точно знал бы, как поступить: послушный его воле виртуальный герой-одиночка всегда бил наповал и стрелял без промаха. Там, в сконструированном виртуальном мире он был непревзойденным бойцом, но здесь, в реальной Москве, его мог без труда сшибить любой амбал с незаконченным средним образованием, не говоря уже о хорошо обученном, натренированном оперативнике. Здесь он даже не мог с полной уверенностью сказать, противник перед ним или просто парочка случайных ротозеев, поджидающих у подъезда своего приятеля.

Чек рассеянно затушил сигарету о подоконник, не сводя глаз с потрепанных жизнью «жигулей» и пытаясь сообразить, как ему быть дальше. Позвонить к соседям, поздороваться — сколько лет, сколько зим, как ты подрос, Чек, ну как дела, Чек? — извиниться, пройти через квартиру и сигануть из окна второго этажа в палисадник за домом? Но в машине осталось все его оборудование. Если аппаратуру найдут, его причастность к незаконным манипуляциям с чужими секретами можно будет считать доказанной, и Канаш, при всем его расположении к Чеку, не упустит случая подсунуть прокуратуре козла отпущения. Штрафом тут не обойдешься, а маму такой конец блистательной карьеры единственного и горячо любимого сына убьет наверняка. Что же делать, черт подери?!

Чтобы прийти в себя, Чек изо всех сил стукнул костяшками кулаков друг о друга. Острая боль немного прояснила сознание, и в этот момент водитель «жигулей», повернувшись назад, что-то сказал своему пассажиру. Тот кивнул, старенькая «шестерка» фыркнула выхлопной трубой и укатила.

Чек еще немного постоял на лестничной площадке, прислонившись разгоряченным лбом к холодной шершавой стене и медленно приходя в себя. Потом, все так же стоя с опущенной головой, поднял руку и посмотрел на часы. Именно сегодня должна была состояться встреча между президентом «Эры» Рогозиным и его хромым приятелем. До назначенного времени оставалось чуть больше часа. Никто не давал Чеку поручения присутствовать при этой встрече, но он знал, что будет там во что бы то ни стало и на сей раз ни за что не упустит хромого, даже если тот порвет глотку десятку Канашей.

Ему было просто необходимо поговорить с этим человеком.

Нетвердо ступая на подгибающихся, внезапно потерявших всю силу ногах, он спустился во двор, завел машину и повел ее навстречу своей судьбе.