"Проводник смерти" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 7

На следующий день после похорон Антонины Андреевны Снеговой старший оперуполномоченный капитан Нагаев вышел из дверей отделения и закурил, невольно ежась под порывами сырого холодного ветра, дувшего вдоль улицы и заставлявшего поверхность грязных луж талой воды собираться похожими на стиральную доску морщинами.

Нагаев поставил торчком воротник кожаной куртки, поглубже надвинул подбитую овчиной кепку, жалея, что у нее нет наушников, и шагнул с крыльца, сразу же угодив обеими ногами в лужу. Левый ботинок немедленно дал течь. Капитан коротко выматерился — весь тротуар, насколько хватал глаз, представлял собой сплошное серо-коричневое месиво из талой воды и готового вот-вот превратиться в нее снега, так что о сухих ногах можно было забыть.

Разбрызгивая талую жижу, Нагаев миновал уныло стоявший на приколе возле тротуара «уазик», из-под капота которого привычно торчал широкий зад водителя Купцова. Эта парочка — Купцов и его машина, — давно просилась на холст. Капитан подавил искушение пнуть Купцова под зад и прошлепал мимо «уазика» к тому месту, где была припаркована его коричневато-золотистая «десятка», оформленная на имя проживавшей где-то за Уральским хребтом двоюродной тетки. Это, конечно, был не «мерседес», но Нагаев вполне резонно считал, что слишком высовываться не стоит: его время раскатывать на крутых иномарках еще не наступило. Главное, считал капитан Нагаев, — это перспектива, точнее, ее наличие.

Перспектива у капитана имелась, он был на хорошем счету у начальства и исподволь готовился к стремительному броску вверх по служебной лестнице. Предстоящий бросок требовал некоторых усилий, связанных с дополнительной работой, но капитан не жаловался на судьбу, хорошо помня слова из популярной некогда песенки «Как хорошо быть генералом».

Сложившись пополам, капитан втиснулся на переднее сиденье своей машины. Он был крупным мужчиной, и погоны, когда он одевался по форме, казались на его плечах какими-то ненастоящими. Сейчас погон на нем не было — там, куда он ехал, милицейская форма не пользовалась особенным уважением. Прежде, чем захлопнуть дверцу, Нагаев выплюнул в лужу окурок. Окурок коротко зашипел и погас, сразу же пропитавшись темной водой и превратившись в частичку уличной грязи. Капитан усмотрел в этой трансформации некий глубинный смысл — сегодня с самого утра он был настроен на философский лад, чему очень способствовало одолевавшее его похмелье.

«Вот и мы так же, — думал капитан, все еще глядя на размокший бычок. Крутишься, суетишься, горишь па работе, чего-то хочешь, что-то можешь, а потом — пшик! — и ты просто грязь. И всем на тебя наплевать, кроме дворника с метлой. Пива выпить, что ли?»

Он встряхнулся и захлопнул дверцу автомобиля. Никакого пива он, конечно же, употреблять не собирался — во-первых, потому, что был за рулем, а во-вторых, он вообще никогда не опохмелялся, предпочитая усилием воли перебарывать последствия собственной невоздержанности.

Как ни глупо это выглядело, но именно это его качество снискало ему среди коллег и подопечных репутацию железного человека, которую капитан поддерживал так старательно, что со временем и сам начал в нее верить.

Он запустил двигатель и неторопливо поехал в сторону Центра, думая о предстоящем разговоре и не забывая бдительно посматривать в зеркало заднего вида: хорошая репутация — это еще не страховой полис, а погореть на мелочи в наше время проще простого. На прошлой неделе по отделению целый день слонялся какой-то фраер с Петровки, и ребята поговаривали, будто бы он из отдела личного состава. Они там, в этом своем отделе, круглые сутки пекутся о чистоте ментовских рук — с мылом, надо понимать, их моют, а те, которые не отмываются, обрубают на хрен… У капитана Нагаева были веские основания предполагать, что в случае чего его собственные руки обрубят в первую очередь. «Если успеете, ребята, — подумал он, на ходу прикуривая новую сигарету и немного опуская стекло со своей стороны. — А времени у вас остается не так много. Еще два, максимум три месяца, и вам меня уже не достать. А через год я сам вас достану вместе с вашим долбанным Сорокиным.»

Полковника Сорокина Нагаев не любил, хотя тот и не имел никакого отношения к отделу личного состава. Сорокин служил на Петровке, и не так давно Нагаев имел с ним короткий, но довольно неприятный разговор — он что-то напорол в попавшем на глаза полковнику протоколе. Это была одна из тех мелочей, на которых сыплются даже самые осторожные из профессионалов. Именно поэтому капитан сейчас был предельно осторожен — встреча, на которую он торопился, была поважнее какой-то неточности в протоколе допроса подозреваемого.

Он свернул в Столешников переулок и через узкую арку въехал в каменную щель между двумя старыми домами. Щель заканчивалась витой чугунной решеткой, а за ней, как призрак давно ушедших времен, возвышался двухэтажный, заново отделанный и отреставрированный особнячок под зеленой черепичной крышей.

Ворота распахнулись сами собой, и Нагаев загнал машину во двор. Двор был просторным настолько, что это казалось каким-то фокусом — снаружи невозможно было догадаться об истинных размерах участка, на котором стоял особнячок. Да и сам дом был с фокусом: к старому зданию сзади было пристроено новое крыло, вдвое превосходившее его по размерам, что позволяло владельцу дома жить с соответствующим размахом.

Капитан припарковал машину рядом с густо забрызганным грязью черным «мерседесом» и с трудом выбрался из кабины, расправляя широкие плечи. Никаких луж во дворе не было и в помине — идеально чистая, слегка влажноватая брусчатка благородно поблескивала под ногами, а круглая клумба посреди двора все еще зеленела несмотря на морозы. Нагаев повертел в пальцах тлеющий окурок, прикидывая, куда бы его сунуть, ничего не придумал и, снова открыв дверцу машины, затолкал его в переполненную пепельницу под приборным щитком. Запирать машину он не стал — с этого двора автомобили не угоняли.

У предупредительно распахнутой двери его уже поджидал, слегка ежась от холода, одетый в безупречно белую рубашку охранник. Капитан вошел в дом и прямо в прихожей вынул из наплечной кобуры и сдал охраннику свой табельный «Макаров».

— Смотри, не перепутай, — привычно пошутил он, — а то сунешь мне какой-нибудь «маузер», из которого в восемнадцатом году трех красногвардейцев замочили, а мне потом доказывай, что я не верблюд.

— Не боись, начальник, — так же привычно ответил охранник, небрежно заталкивая пистолет в задний карман своих просторных, идеально отутюженных брюк, — у нас, как в банке.

— Это точно, — слегка мрачнея, сказал Нагаев. — Как в банке… с пауками.

— Что-то ты сегодня не в настроении, — заметил охранник, забирая у капитана куртку и кепку. — Жена выспаться не дала?

— Ты еще в кровать ко мне залезь, урка, — проворчал капитан. Разговорился… Ты и Вареный — не одно и то же, понял?

— Понял, не дурак, — с ухмылкой ответил охранник. — Уж больно ты грозен, как я погляжу.

Нагаев не удостоил его ответом. Охранник по кличке Кабан раздражал его — капитан не привык на равных общаться с мелкой уголовной шушерой, — но это был человек Вареного, и, если он чем-то не нравился капитану, говорить об этом все равно следовало с Вареным… точнее, с Никитой Артемьевичем Ермиловым, кандидатом в депутаты Государственной Думы, покровителем капитана Нагаева и гарантом предстоящего взлета его карьеры и благосостояния.

Вареный, как обычно в это время года, обретался у камина. Сейчас, в преддверии выборов, он уже меньше напоминал старого облезлого волка. Стараниями высокооплачиваемых имиджмейкеров в его хищной морде появилось даже некоторое благообразие, а отпущенные по настоянию все тех же имиджмейкеров белесые усы придавали лицу что-то вроде добродушного выражения. Ему изменили прическу и надоумили наконец-то застегнуть рубашку и нацепить на тощую цыплячью шею галстук от Версаче. Это шелковое великолепие, как было доподлинно известно Нагаеву, скрывало под собой бледную впалую грудь, сплошь синюю от корявых, сделанных еще во времена первой ходки наколок.

Никита Артемьевич грелся у огня, курил какую-то длинную, с непривычным резким запахом сигарету и наискосок просматривал тезисы своей предвыборной речи. Очкастый спичрайтер привольно раскинулся в глубоком кожаном кресле поодаль, поблескивая оттуда своими линзами. Этот сопляк тоже курил, небрежно сбивая пепел в стоявшую у него на колене хромированную пепельницу — Вареный, когда хотел, умел быть демократичным. Нагаев сдержал кривую ухмылку: если бы молокосос с дипломом философского факультета, с независимым видом сидевший сейчас в кресле, знал, кто его работодатель на самом деле, он бы наверняка обмочился, не сходя с места. Впрочем, подумал Нагаев, вполне возможно, что и знает: нынче пошла такая понятливая молодежь, да и привыкли уже ко всему…

Он мысленно покачал головой: чудны дела твои, Господи! Сколько бы ни кричали журналисты о просачивании криминалитета во властные структуры, такое им и в страшном сне не снилось: чтобы в Думу баллотировался не просто неразборчивый в связях и методах бизнесмен, а настоящий урка, стопроцентный вор в законе, на котором пробу негде ставить… «Времена меняются, подумал капитан Нагаев, аккуратно прикрывая за собой высокую двустворчатую дверь красного дерева и без приглашения усаживаясь в свободное кресло. Скоро это будет в порядке вещей. Что ж, эти, по крайней мере, наведут порядок в нашем хлеву. Тот, кто может держать в кулаке зону, удержит и страну. Кому-то дадут по рукам, а кого-то просто тихо пришьют, и будет тишь да гладь. Надо же, как мне повезло! Ведь я его, волка старого, чуть не упек на всю катушку. Спасибо, вразумил Господь, подсказал дураку, где его счастье. Побеждает сильнейший, а сила — вот она, родимая, кости свои у камина греет. Ах, как повезло!»

Вареный бросил на него быстрый взгляд поверх листков распечатки, которые держал в руке, и откашлялся в кулак.

— Алеша, дружок, — мягко сказал он, — зайди попозже. Мне с человеком поговорить надо.

«Дружок» молча кивнул, меланхолично ввинтил недокуренную сигарету в донышко пепельницы и поднялся плавным грациозным движением. Он не вильнул бедрами, но Нагаеву показалось, что вильнул — похоже было на то, что этот парень не только писал для Вареного официальные тексты, но и оказывал некоторые другие услуги. «Старый педрила, — подумал Нагаев про своего хозяина. — Никак не отвыкнет от лагерных замашек. А туда же, в Думу… Впрочем, это сейчас, кажется, модно.»

Спичрайтер вышел, на прощание окинув Нагаева долгим оценивающим взглядом. Капитан сделал каменное лицо и отвернулся: голубых он презирал и при случае был не прочь поучить их с помощью резиновой дубинки.

— Ну, — опуская бумаги на колени, сказал Вареный, — чем порадуешь, капитан?

— Да новостей-то особых нет, — сказал Нагаев, подавляя желание сесть прямее и подвинуться на краешек кресла. Вместо этого он съехал поглубже, забросил ногу на ногу и развалился, безотчетно копируя позу голубого спичрайтера. — Позавчера троих чернозадых прибили. Фирма у них была «Цветы юга», что ли…

Выслали на хрен.

— Вот так новость, — Вареный пососал свою сигарету, недовольно осмотрел ее со всех сторон и бросил в камин. — Я еще три дня назад послал туда своих людей, чтобы были наготове, так что теперь эти самые «Цветы» у меня в кармане.

— Ага, — сказал Нагаев, — вот, значит, кто не дал им оборудование вывезти!

— А ты думал… Поновее что-нибудь есть?

— Не знаю даже, интересно ли это тебе… вам…

— Привыкай, капитан, привыкай. Я теперь персона важная, ко мне ногой не постучишься. Так что там у тебя?

— Муха прокололся. Замочил клиента на хате. Есть свидетель, который его видел, так что найти этого артиста — вопрос времени.

— Ну да? — Вареный оживился. — Это интересно.

Это оч-чень интересно… Это надо обдумать. Ты вот что, капитан… Ты его найди обязательно, и как только найдешь, сразу волоки ко мне. Ну, обработай, конечно, чтобы был помягче… Он мне может пригодиться. Есть у меня на примете одно дельце. Я помозгую, как его провернуть, пока ты будешь искать этого, как ты выражаешься, артиста. Только действуй в темпе! Времени на то, чтобы сопли жевать, у пае нет. У меня нет, а значит, и у тебя тоже. Понял?

— Понял, — Нагаев кивнул. — А что ты затеял?

— Ну-ну, — Вареный рассмеялся. — Ты мне эти ментовские штучки брось. Ты не у себя в кабинете, чтобы вопросы задавать. Все узнаешь, когда время придет, а до тех пор делай, что тебе велят, и помалкивай в тряпочку. И потом, мы, кажется уже договорились, что ты мне больше не тыкаешь.

— Извини… те, — с трудом выдавил Нагаев. — Только вы, Никита Артемьевич, все-таки потише. Я вам, уважаемый Никита Артемьевич, не педик в очках, а капитан милиции.

— Мусор ты, — спокойно сказал Вареный, вынимая из кармана завернутый в вощеную бумагу брусок и перочинный ножик с перламутровой рукояткой. — Мент поганый, вонючка околоточная… Я просто напоминаю тебе, кто ты есть. А напоминаю потому, что ты, похоже, про это забыл. Решил, что мы с тобой на одном уровне?

Нет, братец, это ты замечтался. Не по Сеньке шапка, как говорится.

Нагаев молчал, тяжело катая на щеках каменные желваки и глядя куда-то в угол. Он не привык безропотно выслушивать подобные речи от ворья, но выбор был уже сделан, и путей к отступлению не осталось.

Вареный не торопясь наскоблил с брусочка мелкого порошка, убрал обратно в карман и брусочек, и нож, и вынул из портмоне двадцатидолларовую бумажку. Свернув купюру в трубочку, он аккуратно разделил порошок на две равные части и поочередно втянул его через трубочку сначала левой, а потом правой ноздрей.

— Дунешь? — спросил он у Нагаева.

Капитан отрицательно покачал головой — Ну, как знаешь. Ты не обижайся, капитан. Пойми, я ведь не со зла, а для пользы дела. Нам с тобой еще работать и работать. Это ты сегодня капитан, а завтра, глядишь, майором станешь, а там, со временем, и до полковника доберешься… или, наоборот, наденешь черную робу с номером. Да что это я, ты ж у нас давно на серую в полоску заработал, если все эпизоды припомнить. Не хмурься, я тебя не пугаю. Просто ты — человек занятой, о себе тебе подумать некогда, а подумать надо бы. Не в игрушки играем, капитан, так что либо работай и не взбрыкивай, либо проваливай назад в свою ментуру и выкручивайся, как знаешь. Можешь даже на меня настучать из спортивного интереса, поглядим, чего получится.

Нагаев вздохнул.

— Сдаюсь, — сказал он. — Виноват, сморозил. Работаем вместе.

— Это уж как я захочу, — с неприятной усмешкой ответил Вареный. Удивил ты меня, капитан. В общем, ступай, ищи этого своего Муху. У меня дела, сам видишь. Денег тебе Кабан даст.

Он отвернулся, уткнувшись в бумаги. Нагаев встал и, стараясь сохранять невозмутимое выражение лица, вышел из комнаты. Внутри у него все кипело, но он понимал, что с выражением своих чувств придется повременить. Пока что он нуждался в Вареном сильнее, чем Вареный в нем. «Ничего, старая сволочь, подумал капитан, торопливо спускаясь по широкой мраморной лестнице в просторный вестибюль, где его поджидал Кабан. — Будет и на моей улице праздник. Я с тобой еще поквитаюсь, можешь не сомневаться.»

Кабан подал ему куртку. На его мясистых губах играла гаденькая улыбочка, и капитан подумал, что этот накачанный мордоворот, вполне возможно, подслушивал под дверью. Он рывком выдернул из руки Кабана свой пистолет и сердито втолкнул его в кобуру. Нахлобучив кепку, он выжидательно посмотрел на охранника, сдерживая готовое сорваться ругательство. Честно говоря, ему хотелось даже не выругаться, а просто влепить кулаком прямо в центр этой толстомясой хари и посмотреть, что из этого получится.

Видимо, это желание все-таки отразилось на его лице, потому что Кабан вдруг перестал улыбаться и даже каким-то образом слегка уменьшился в объеме. Судя по габаритам капитана, он мог бы ударом кулака свалить быка, и Кабану вовсе не хотелось проверять это предположение на своей шкуре. Он шагнул к дверям и взялся за собачку замка, но Нагаев остановил его движением бровей — Ты ничего не забыл? — неприветливо спросил он.

— Чего это? — скорчив глупую мину, переспросил Кабан — Ах, это! — Он хлопнул себя по лбу и полез в карман брюк. — Виноват, гражданин начальник! Вот, примите от благодарного человечества Он протянул капитану конверт. Нагаев откинул клапан и покопался в конверте согнутым пальцем — Смотри, урка, — предупредил он. — Если ты хоть доллар притырил, сидеть тебе на нарах.

— Обижаете, гражданин начальник! — с издевательским раболепием воскликнул Кабан. — За что же вы меня посадите? За то, что я ваш хабар ополовинил? Так про это еще статью не написали! Вот Никита наш Артемич депутатом заделается, уж он напишет… Вот тогда и сажайте Нагаев небрежно засунул конверт в карман куртки и с наслаждением схватил Кабана за грудки, собрав его рубашку в горсть.

— Слушай меня внимательно, недоумок, — прошипел он прямо в бегающие поросячьи глазки охранника. — Ты мне не нравишься. Еще раз вякнешь — вышибу мозги. А посадить я тебя могу в любой момент и за что угодно — хоть за не правильный переход улицы. Ты понял, вонючка? И Вареный тебя не защитит. Ему со мной ссориться не резон Оттолкнув Кабана с такой силой, что тот чуть устоял на ногах, Нагаев сам отпер замок и вышел, хлопнув дверью так, что та едва не сорвалась с петель.

Садясь в машину, он нечаянно поднял глаза и вздрогнул: из окна второго этажа на него смотрело худое и бесцветное, как у вурдалака, лицо Вареного.

Счастливо миновав пустые по случаю плохой погоды скамейки, на которых любили собираться разговорчивые старухи из трех соседних подъездов, Андрей Кареев перешагнул грязную лужу, где плавали несколько размокших окурков и неприлично белел чей-то не успевший рассосаться плевок, и потянул на себя вихляющуюся дверную ручку. Дверь тягуче взвыла. Это был до боли знакомый звук. Придерживая на плече полупустую спортивную сумку, Андрей протиснулся в подъезд и на мгновение остановился, пережидая нахлынувшее ощущение нереальности происходящего, от которого слегка кружилась голова и казалось, что ноги не касаются пола. Он стоял, вдыхая знакомый запах подъезда, который ни с чем невозможно было спутать, и со смешанным чувством радости и тревоги подмечал привычные детали.

Здесь ничто не изменилось за время его отсутствия, и это было странно: ему почему-то казалось, что за два с небольшим месяца все стало совсем другим.

«Это потому, что я сам изменился», — подумал Кареев и двинулся к лифту. Кабина лифта тоже осталась такой, какой она запомнилась Андрею: сверху донизу исписанный и изрезанный перочинными ножами, тускло освещенный, скрипящий и конвульсивно содрогающийся ящик, похожий на внутренность двустворчатого шкафа, насквозь провонявший мочой и паленой пластмассой. Когда-то здесь было зеркало, и его треугольный осколок по-прежнему нелепо поблескивал в левом верхнем углу исцарапанной алюминиевой рамы. Андрей поймал в нем свое отражение: ввалившиеся щеки, нехороший блеск глаз, небритый подбородок с полузажившей царапиной. Он не стал отворачиваться: по большому счету, ему было все равно. — Покопавшись в карманах утепленной матерчатой куртки, он достал мятую пачку дешевых сигарет и закурил, даже не пытаясь делать вид, что это доставляет ему удовольствие. В его жизни теперь было мало удовольствий, да и те, что были, ухитрялись каким-то таинственным образом быстро превращаться в противоположность, в конечном итоге вызывая один и тот же эффект — тошноту и головную боль.

Он курил, испытывая тошноту и головную боль, и терпеливо ждал, когда же лифт, наконец, доставит его на двенадцатый этаж. Ему хотелось помыться и для начала выпить кофе — кажется, где-то на кухне оставалась нераспечатанная пачка. И он все время помнил о том, ради чего вернулся, равно как и о том, чем это ему грозит.

Кабина, наконец, содрогнулась в последний раз и остановилась, как обычно, сантиметров на пять ниже уровня пола. Створки двери разошлись с привычным визгом, и Андрей шагнул на лестничную площадку, нащупывая в кармане куртки ключи.

На грязной кремовой стене справа от двери его квартиры, как и прежде, красовалось выведенное с помощью аэрозольного баллончика коротенькое, всего в два слова, сообщение о том, что какая-то Ира, оказывается, не блистает умственными способностями. Под этим сообщением белел свеженький график дежурств по лестничной клетке, который каждый месяц с достойным лучшего применения упорством вычерчивала Инга Тимофеевна из квартиры напротив. Скользнув по графику равнодушным взглядом, Кареев заметил, что вредная бабенция начисто проигнорировала факт его двухмесячного отсутствия, включив его фамилию в список. Слегка качнув головой в знак преклонения перед ее неистощимым упорством, Андрей бросил окурок в угол и вставил ключ в замочную скважину.

Замок привычно щелкнул, и дверь гостеприимно распахнулась, впуская его в прихожую. В квартире стоял неприятный запашок, и Андрей сразу вспомнил, что тогда, в конце августа, покидая квартиру, не удосужился вынести мусор ему казалось, что он уезжает навсегда, и мелочи наподобие помойного ведра и немытой посуды не имели ровным счетом никакого значения.

«Может быть, хватит врать? — спросил внутри насмешливый голос, который в последнее время сильно отравлял ему жизнь. — Скажи прямо: бежал без памяти, рвал когти, куда глаза глядят… Какие уж тут мусорные ведра! Нечего на пустом месте поэзию разводить. Романтика дальних странствий, блин…»

Андрей повесил сумку на ручку стенного шкафа и отправился на кухню за мусорным ведром. Как бы то ни было, какой бы срок ему не оставался, мусор все же следовало вынести. Не жить же в этой чертовой вони.

Возле мусоропровода, как тигр у водопоя, его поджидала старая карга Инга Тимофеевна. Андрей коротко кивнул ей, надеясь, что этим дело и ограничится, но старуха была не из тех, кого можно легко смутить и, тем более, обойти, не удостоив вниманием. Она шагнула наперерез, выставив напоказ всю свою коллекцию зубных протезов и сделавшись от этого похожей на белеющий у обочины караванной дороги полузанесенный песком конский череп.

Андрею захотелось закатить глаза, но вместо этого он выдавил из себя ответную улыбку: провоцировать старуху на скандал ему не хотелось, она только того и ждала.

— С возвращением, Андрей Валентинович! — сиропным голосом произнесла она. — Давненько вас не было.

— Два месяца, — ответил Андрей, отваливая крышку мусоропровода и с опаской снимая крышку с ведра.

В ноздри шибанула затхлая вонь, удивительно сочетавшаяся с голосом Инги Тимофеевны.

— Командировка? — поинтересовалась старуха, подбираясь поближе и норовя заглянуть в ведро — как видно, в силу давней привычки повсюду совать свой длинный нос.

— Да, — сказал Кареев, опрокидывая ведро над люком и нетерпеливо колотя им по жестяному коробу мусоросборника. Спрессовавшийся гнилой мусор наконец вывалился из ведра и зашуршал вниз по бетонной трубе. Командировка. Творческая, — добавил он зачем-то.

— Творчество — это хорошо, — явно намереваясь перейти к главному, сказала Инга Тимофеевна. — Вы знаете, что пропустили восемь дежурств?

— Догадываюсь, — сказал Андрей. — Но ведь меня не было в городе, а значит, я не мусорил на лестнице.

— Это не имеет значения, — возразила старуха. — Существует график, и соблюдать его должны все без исключения.

— Ошибаетесь, — сказал Андрей, которому смертельно надоела эта тягостная чепуха, напоминавшая затянувшийся бред. — Я должен добывать информацию, обрабатывать ее и вовремя сдавать репортажи. А убирать лестницы должна уборщица. И знаете что, Инга Тимофеевна?

— Что? — спросила старуха, очевидно настроившись на долгую воспитательную беседу.

— Подите-ка вы к черту с вашим графиком! — произнес заветные слова Андрей и, обойдя застывшую с открытым ртом соседку, ставшую теперь поразительно похожей на глотнувшую дихлофоса моль, устремился к открытой двери своей квартиры.

— Хам! — понеслось ему вслед. — Я на тебя в домоуправление пожалуюсь! Сопляк, неряха! В милицию! Это еще проверить надо, какая у тебя была командировка!

«Золотые твои слова», — подумал Кареев и захлопнул за собой дверь, заглушая вопли оскорбленной в лучших чувствах Инги Тимофеевны.

Ведро все равно источало тошнотворную вонь, и Андрей вымыл его до скрипа, предварительно закурив еще одну сигарету, чтобы затхлый запах гнили не забивал ноздри. Только протерев ведро насухо заскорузлой половой тряпкой, он заметил, что так и не снял куртку и по локоть намочил рукава. Вздохнув, Андрей разделся и скинул тяжелые, насквозь промокшие ботинки.

На кухне уютно бормотал холодильник. Кареев поморщился: чертова штуковина тысячу раз могла загореться и спалить квартиру дотла. Уходя навсегда, не забудьте обесточить помещение… Странно, что за два месяца в квартиру никто не залез. Впрочем, что тут странного: двенадцатый этаж плюс церберша со вставными челюстями в квартире напротив. Интересно, нет ли в холодильнике чего-нибудь съедобного?

В холодильник он так и не заглянул. Нервное напряжение, не отпускавшее его два месяца подряд, достигло, казалось, наивысшей точки, и аппетит был чисто теоретическим: понимая, что поесть, в принципе, не мешало бы, он не мог думать о еде без отвращения. При мысли о том, чтобы что-нибудь пожевать, перед его внутренним взором почему-то моментально представали покрытые противным желтоватым налетом вставные челюсти Инги Тимофеевны, и тошнота становилась просто нестерпимой. Он отыскал кофе и сварил себе огромную порцию. Напиток получился черным, как смола, и горьким, как хина Андрей здорово переборщил с порошком. Но это было именно то, что ему требовалось в данный момент.

Держа дымящуюся чашку в правой руке, он прошел в комнату, по дороге захватив из прихожей свою сумку.

Бросив сумку на диван, Андреи включил телевизор, слепо таращивший на него пыльное бельмо экрана, и уселся напротив, с шумом прихлебывая обжигающий кофе. Было время дневных новостей, и симпатичная дикторша рассказывала про то, как сжимается вокруг мятежного города кольцо блокады. Андрей кивнул ей, как старой знакомой, и укоризненно покачал головой: когда-то они провели вместе пару ночей, и теперь ему было неприятно выслушивать из ее уст официальную хронику.

Слова «Чечня», «терроризм» и «беженцы», горохом сыпавшиеся с экрана, заставляли его совесть ныть, как больной зуб. Он понял, что зря включил телевизор: ему было совершенно необходимо провести хотя бы пару часов в покое, а еще лучше — вздремнуть, чтобы заняться делами на свежую голову, а вместо этого он выхлебал лошадиную дозу кофе и взвинтил себя этим дурацким телерепортажем. Теперь ни о каком сне не могло быть и речи, и его возвращение в осиротевшую квартиру, таким образом, теряло всякий смысл.

Допив кофе, он раздраженно щелкнул тумблером, выключая телевизор, и подошел к окну. Москва тонула не то в тумане, не то в опустившихся до самой земли облаках. Сквозь эту серую пелену едва проступали размытые силуэты зданий и башен. Ближние крыши, испятнанные островками тающего снега, блестели от влаги, как острые спины каких-то невиданных морских чудовищ, выбравшихся на сушу, чтобы закусить человечиной Их огромные серые туши были буквально нафаршированы людскими телами. Андрей представил себе, как это могло бы быть: вспышка, медленно расползающееся облако грязно-серого дыма, огромные массы кирпича, бетона и стали вдруг приходят в медленное, все ускоряющееся неумолимое движение, увлекаемые силой тяжести громадные плоскости трутся друг о друга, сталкиваются, ломаются, превращая в рваное месиво мебель, тела, надежды, жизни…

Он резко отвернулся от окна, но страшная картина все еще стояла перед глазами. Кареев знал, что виноват во всем только он Тех, кто закладывал взрывчатку, винить было нельзя: паук не может не плести паутину, а некоторые люди устроены так, что чужая жизнь для них стоит ровно столько, сколько они заплатили за пулю, оборвавшую эту жизнь. В гибели овцы виноват пастух, не уберегший ее от волков; жертвы же террористических актов, состоявшихся в Москве, по мнению Андрея Кареева, были целиком на его совести. Он ничего не знал наверняка, но догадывался о том, что готовится. Он мог попытаться предотвратить то, что случилось, но струсил и дал стрекача, подставив напоследок единственного человека, которого считал своим другом, и унеся в клюве десять тысяч баксов.

Вспомнив о деньгах, он криво улыбнулся и вернулся на диван. Расстегнув сумку, он запустил руку под тощую стопку одежды и достал со дна сумки завернутый в грязную футболку «ТТ». В обойме было восемь патронов — вполне достаточно. Воевать он не собирался. Он вообще не собирался стрелять без нужды, у него было другое оружие — голова и пишущая машинка. Ну, а если это оружие окажется бесполезным, тогда настанет черед пистолета. По крайней мере, часть заплаченных ему за молчание денег он потратил с толком.

Небрежно бросив пистолет обратно в сумку, Андрей дотянулся до телефона и снял трубку. Трубка молчала, словно он по ошибке поднес к уху дверную ручку — телефон отключили за неуплату. «Так даже лучше, — подумал Андрей. Ну, что я ей могу сказать? А главное, что она может мне ответить? Она ведь так и не успела понять, в чем дело, из-за чего весь сыр-бор… Никто этого не успел понять, кроме, что называется, заинтересованных лиц.

Ничего, это мы поправим…»

Бросив мертвую трубку обратно на рычаги, Кареев решительно встал с дивана и уселся за свой рабочий стол. Он смахнул рукавом пыль с крышки пишущей машинки и бережно снял ее, положив, как всегда, на пол у ножки стола. Черные клавиши с белыми пятнышками литер вдруг показались ему рассевшимися на трибуне стадиона зрителями, которые замерли в ожидании пенальти. Он, Андрей Кареев, стоял сейчас у одиннадцатиметровой отметки, готовясь нанести удар, который решит судьбу матча. Разница была лишь в том, что призом за победу в этом матче была пуля в затылок, а про поражение никто не узнает. Все, кто знал о его участии в игре, уверены, что он давно ушел с поля, хромая и утирая слезы. «Укокошат они меня, — подумал он. — Как пить дать, укокошат, им это раз плюнуть. Что ж, это будет лишним доказательством моей правоты.»

Он нисколько не кокетничал, спокойно думая о смерти, как о неизбежном финале всего живого. Он действительно изменился, и эти изменения не сулили ничего хорошего ни ему, ни тем, ради кого он вернулся в Москву.

Когда Андрей Кареев заправил в машинку чистый лист бумаги и положил руки на клавиши, его соседка из квартиры напротив, все еще мелко дрожа от негодования, закончила набирать номер и в последний раз сверилась с бумажкой, которую держала в руке. Ей ответили сразу.

— Але, — закричала в трубку Инга Тимофеевна, — вы слушаете?

— Не надо так кричать, — ответил интеллигентный мужской голос на том конце провода. — Я вас отлично слышу. Вам кого?

— Мне Антон Антоныча, — сказал вздорная старуха, не подозревая, что называет пароль.

— Я вас слушаю.

— Это вы Антон Антонович?

— Допустим. А в чем дело?

— Меня просили позвонить, когда он вернется. Так вот я и звоню.

— Кто вернется? Что за чепуха? Вы можете объяснить толком?

— Как же, — растерялась пенсионерка. — Как же это — чепуха? Сами заплатить обещались, а теперь чепуха?

— Ах, заплатить? — неизвестно чему обрадовался голос в трубке. — Вас, случайно, не Ингой Тихоновной зовут?

— Ингой Тимофеевной, — немного сварливо поправила старуха.

— Ах, ну да, конечно. Простите великодушно. Теперь, кажется, припоминаю. А сосед у вас, насколько я помню, Иванов Петр Степанович…

— Кареев он, Андрей Валентинович, а никакой не Иванов.

— Ах, да! Господи, совсем закрутился, скоро забуду, как жену зовут. Так он, говорите, вернулся?

— Вернулся. Только ты, мил человек, про деньги не забудь. Это тебе тьфу, а у меня пенсия маленькая…

— Об этом не беспокойтесь. Спасибо вам огромное…

— Из «спасибо» шубу не сошьешь, — кротко заметила Инга Тимофеевна.

— Совершенно верно, — серьезно согласился незнакомец. — Будьте дома, наш сотрудник сегодня же к вам заедет и передаст условленную сумму. Даже не так. Я, пожалуй, сам к вам заскочу. Часиков в пять вас устроит? Вот и славно. Еще раз спасибо. Вы оказали неоценимую помощь… гм, следствию.

Старуха положила трубку и мстительно покосилась на дверь.

— Стрикулист, — выругалась она, обращаясь к своему соседу, и пошла на кухню пить чай с баранками.