"Проводник смерти" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 4

На Ленинградском вокзале они взяли такси и вскоре уже поднимались на пятый этаж старого, выстроенного в неопределенном и довольно причудливом стиле дома на Малой Грузинской. Игорь Тарасов, которого Илларион по старой памяти называл сержантом, все еще время от времени обалдело вертел головой и чесал затылок: меньше всего он ожидал встретить человека, о котором рассказывал легенды своим друзьям и сослуживцам, в пригородной электричке по дороге от больной тетки, собравшейся помирать, но в конце концов передумавшей и решившей на время отложить свою затею.

Илларион шел впереди, борясь с таким же желанием запустить пятерню под свое вылинявшее армейское кепи и как следует почесать затылок. Сегодняшнее происшествие было очередным доказательством старой истины: прогонять воспоминания бесполезно, они все равно просочатся наружу — например, приняв для разнообразия облик растерянного и невыспавшегося бородача тридцати пяти лет от роду. «Ну и черт с ними, с воспоминаниями, — подумал Илларион. — Что же делать, если мне есть, что вспомнить? Да и стыдиться мне, вроде бы, нечего.»

Он отпер дверь и, сделав широкий приглашающий жест, пропустил своего бывшего подчиненного в квартиру. Тарасов остановился в прихожей, с любопытством глядя по сторонам. Илларион вошел следом и неторопливо снял кепи и тяжелые пыльные армейские ботинки, давая гостю время осмотреться и немного прийти в себя: то, что для него давным-давно стало родным и привычным, новому человеку запросто могло показаться помесью музея, библиотеки и помещения для чистки оружия.

— Да, — сказал Тарасов, — кучеряво. А это, — он кивнул в сторону укрепленного на стене липового спила, в центре которого торчал метательный нож, — для вида или как?

— Или как, — ответил Илларион. — Хотя, если честно, то я уже и сам не знаю, для чего мне это.

Да ты проходи, садись. Сейчас я чего-нибудь соображу. Кстати, если хочешь предупредить жену, телефон на столе.

— Благодарствуйте, — ответил Тарасов, проходя в комнату и садясь в кресло. — Предупреждать некого.

— А, — сказал Забродов, надевая тапочки и становясь карикатурно похожим на школьного военрука, — еще один закоренелый холостяк.

— Увы, — возразил Тарасов. — Хорошо бы, если так. Давай не будем о грустном, командир. А ты все там же, в учебном центре?

— Нет, — коротко ответил Забродов и двинулся на кухню.

— Что так? — поинтересовался Тарасов.

— Ты же сам сказал: не будем о грустном, — прокричал из кухни Илларион. — Вот и не будем.

Тарасов покряхтел, слушая, как Забродов, звеня стеклом и поминутно хлопая дверцей холодильника, орудует на кухне, снова непроизвольно зевнул и тоже пошел на кухню.

— Ну, ладно, — сказал он, останавливаясь в дверях. — Допустим, я развелся.

— Ну, и я развелся, — спокойно ответил Забродов, нарезая ветчину. На-ка вот, режь салат. Справишься?

— Обижаешь, командир, — прогудел Тарасов. — С «духами» справлялся, а с помидорами не справлюсь?

— Тогда вперед.

Тарасов взял протянутый ему острый, как бритва, финский нож со сточенным до узенькой полоски тусклым лезвием и принялся сноровисто резать помидоры и зелень, сооружая салат. Забродов как ни в чем ни бывало возился рядом, и у Игоря появилось странное ощущение сдвига во времени, словно со дня их последней встречи прошло не пятнадцать лет, а пара дней.

— Слушай, командир, — сказал он вдруг, — а ведь нож-то тот самый! Я же его еще с тех пор помню. Вот же черт…

— Серьезно? — оглянувшись через плечо, спросил Забродов. — Очень может быть. Я, знаешь, как Плюшкин — собираю всякое старье, которое выкинуть жалко. И то, если подумать, за каждой железкой — целая история.

Тарасов на время перестал резать салат, некстати вспомнив, сколько историй числится за той «железкой», которую он сейчас держал в руке. Насколько он помнил, этой старенькой финкой вскрывали не только банки с тушенкой и резали не только помидоры и колбасу. Растекшийся по разделочной доске томатный сок вдруг напомнил ему совсем другую жидкость, и он зябко повел плечами. Впрочем, он тут же вернулся к прерванному занятию, устыдившись своей минутной слабости.

В конце концов, нож — это всего лишь инструмент… так же, впрочем, как и профессиональный солдат.

— Может, дать тебе другой нож? — спросил вдруг Забродов, и Игорь вздрогнул: это уже напоминало телепатию. Ведь стоял же, кажется, спиной… Как он догадался?

— Зачем? — пожав плечами, откликнулся он.

— Ну, вдруг тебе удобнее кухонным, — после многозначительной паузы сказал Забродов. — У этого спинка толстовата.

— Нормально, — чувствуя, что вот-вот начнет краснеть, ответил Игорь. И потом, я уже закончил.

Они единогласно решили, что выпивать удобнее всего на кухне, вскрыли купленную по дороге с вокзала бутылку водки и с большим комфортом расположились за кухонным столом, ломившимся от приготовленной на скорую руку, но весьма аппетитной снеди.

Через полчаса уровень прозрачной жидкости в бутылке упал наполовину, количество закуски на тарелках изрядно поубавилось, а в центре стола появилась пепельница.

— Так где, говоришь, ты теперь работаешь? — спросил Илларион Забродов, чиркая колесиком зажигалки в безуспешной попытке прикурить потухшую сигарету.

— А я ничего про это не говорил, — Тарасов усмехнулся, поднося Иллариону свою зажигалку, — но никакой военной тайны в этом нету. Есть такая контора — Центроспас.

— О, — уважительно сказал Илларион, делая глубокую затяжку. — Звучит, как название какой-нибудь церкви. Но ведь это, насколько я понимаю, МЧС? Что ж, с твоими способностями тебе туда прямая дорога.

— Да уж, способности, — проворчал Тарасов. — Были способности, а теперь так…

— Ну да, — сказал Илларион, — так я тебе и поверил. Ты ведь, насколько я помню, после срочной собирался в большой спорт. До сих пор мороз по коже, как вспомню, что ты выделывал.

— У меня тоже, — сказал Игорь. — Плакал мой большой спорт, командир. Ты, наверное, не в курсе…

Перед самым дембелем зацепило меня, так что, сам понимаешь…

— Да, — сказал Илларион, мрачнея и наполняя рюмки, — я действительно был не в курсе. Серьезно зацепило?

— Год на костылях, два года с палочкой, — ответил Тарасов. — Теперь, конечно, все более или менее в норме. В горы, сам понимаешь, уже не съездишь. Так, тренируюсь помаленьку, лазаю по стенкам, но это, конечно, не то. Да и возраст…

— Возраст… — проворчал Илларион. — Это у тебя, что ли, возраст? А ну, подтянись на мизинце!

— Да брось, командир, — заупрямился Тарасов. — Ну что за детский сад?

— Да, — сказал Илларион, — время идет. Попробовал бы ты мне ответить так пятнадцать лет назад!

Тарасов рассмеялся с некоторой неловкостью.

— Шалишь, командир, — сказал он. — Пятнадцать лет назад мне бы и в голову такое не пришло. Здоровье, знаешь ли, дороже.

— Можно подумать, что я насаждал дисциплину с помощью кулаков и резиновой дубинки, — с притворной обидой возмутился Илларион.

— Да в общем-то, нет, — сказал Тарасов. — Но почему-то никто не сомневался, что в случае чего можно очень даже запросто схлопотать по шее.

— А сейчас ты, значит, сомневаешься, — заметил Илларион. — Ну-ну.

Игорь снова рассмеялся и сунул сигарету в переполненную пепельницу. Легко поднявшись с табурета, он огляделся, подошел к двери и снял с гвоздя висевшую над ней декоративную тарелку. Он подергал гвоздь, проверяя, надежно ли тот держится в стене, удовлетворенно кивнул и, зацепившись за гвоздь мизинцем левой руки, без видимого напряжения подтянулся четыре раза. Пятого раза не получилось — гвоздь выпал вместе с изрядным куском штукатурки.

— Ну вот, — огорченно сказал Тарасов, — я же предупреждал. Где у тебя веник, командир? Смотри, какое свинство развели.

— Сядь, — сказал Забродов. — Вот так всегда: позовешь человека в гости, а он напьется и давай стены ломать.

Он поднялся, отыскал веник и совок, собрал рассыпавшуюся по полу штукатурку, двумя ударами ладони загнал гвоздь в стену сантиметром выше неопрятной дыры в обоях и повесил на него тарелку, прикрыв безобразие. Тарасов тем временем снова наполнил рюмки и закурил очередную сигарету.

— Давай за старую гвардию, командир, — сказал он. — За профессионалов — таких, как ты.

— Я уже давно не профессионал, — вертя рюмку возразил Илларион. — Я пенсионер.

Тарасов выпил и, морщась от вкуса нагревшейся водки, помотал головой.

— Ну и зря. Уверен, что тебя это не устраивает.

— Меня многое не устраивает, — глядя в сторону, ответил Илларион, потому я и пенсионер. И вообще, мы ведь, кажется, договорились, что не будем о грустном.

— А где ты видел что-нибудь веселое? — тыча вилкой в кусок ветчины, спросил Тарасов — Расскажи, если не слабо.

— Почему же слабо? Только что, например, я наблюдал, как бородатый дядя подтягивался на мизинце и чуть не уронил на себя стену. Чем не анекдот?

— Провокатор, — проворчал Тарасов — Нет, ты, конечно, молодец. Жалко, что с большим спортом у тебя ничего не вышло.

Некоторое время Игорь молчал, внимательно рассматривая свои руки с крепкими гибкими пальцами.

— Может, и жалко, — медленно сказал он наконец, — а может, и не очень. Дырка в ноге — чепуха, пыль. Я и сейчас мог бы многих за пояс заткнуть, причем одной левой.

— Не сомневаюсь, — вставил Илларион. — Но?..

— Вот именно — «но»… Рассказать историю? Ломали в Марфино старую котельную. Стали трубу валить. Залез работяга с тросом на самую верхотуру, а труба, заметь, старая… В общем, посыпались скобы, застрял он там — ни взад, ни вперед. Впереди, сам понимаешь, только небо, а сзади ступенек нету. Трос свой он с перепугу бросил м сидит, орет… Монтажным поясом, само собой, к верхней скобе пристегнулся, да только радости ему от этого мало: если снизу четыре скобы подряд выпали, то чем верхняя лучше? И, как на грех, все «вертушки» в разгоне… В общем, снял я его оттуда.

— Да, — сказал Илларион, — с этим не поспоришь.

Это тебе не по горам без страховки ползать на потеху почтеннейшей публике. Это, пожалуй, повесомее, чем книга рекордов.

— Вот именно, — подхватил Игорь. — А ты говоришь, пенсионер. У меня в экипаже, между прочим, вакансия имеется. Похлопотать?

— Ха-ха, — сказал Забродов. — Очень смешно.

Староват я, сержант, для таких дел.

— Ну-ну, — сказал Тарасов. — Только не жди, что я тебя стану утешать: какой, мол, ты старый, да побольше бы таких стариков… Я же вижу, в какой ты форме, а такого опыта, как у тебя, наверное, ни у кого и нету…

— Так ведь я совсем по другой части, — ответил Илларион. — Ты что, забыл?

— Не забыл. Просто в данном случае это не имеет значения. И потом, я отлично помню, как ты ребят вытаскивал, когда остальные сами еле тащились.

— Так когда это было…

— Ты опять за свое? Ну и черт с тобой. Нет, я понимаю, конечно: тут у тебя уютно, книжек вон сколько, и ножиками можно побаловаться… Чем не жизнь? Зачем тебе вся эта головная боль: ночей не спать, шкурой рисковать, лезть то в огонь, то в воду…

— Гм, — сказал Илларион и отвернулся к окну, сосредоточенно дымя сигаретой.

Тарасов спохватился, поняв, что наговорил лишнего, и поерзал на табуретке, борясь с неловкостью.

— Извини, капитан, — сказал он. — Похоже, я маленько… увлекся.

— Маленько, — согласился Забродов, продолжая смотреть в окно. — Но по сути дела ты прав. Тот, кто идет в огонь, всегда прав. А я действительно оброс мхом последнее время. Только ведь и я не кокетничаю, когда говорю о своем возрасте. Будет ли от меня польза?

— Ну, а ты как думаешь? — горячо спросил Тарасов. — Бегать, прыгать и вязать узлы у нас все умеют, этого добра хоть отбавляй. Но такая голова, как у тебя, одна на миллион.

— Да, — сказал Забродов, — голова крепкая. Ладно, ладно, не кричи. Обещаю подумать.

— Вот это уже разговор, — обрадовался Тарасов. — Я тебя знаю, ты плохого не придумаешь.

— Да уж, — сказал Илларион, разливая по рюмкам остатки водки, — уж что да, то да… Может, и стоит попробовать. Сколько народу я на тот свет отправил — подумать страшно. Столько за три жизни не вытащишь!

Но, может, стоит попытаться?

— Здорово! — с торжественным видом поднимая рюмку, сказал Игорь. Сегодня просто праздник какой-то. Это ж обалдеть можно: будем опять работать вместе, как когда-то. Чувствуешь?

— Чувствую, — соврал Илларион. Никакого праздника у него в душе не было. Встретить своего бывшего ученика и боевого товарища было, конечно, приятно, но ученики во все времена отказывались понимать одну истину: их у учителя сотни, в то время как учитель у каждого из них всего один. Со времен Афганской войны через руки Забродова прошло столько курсантов, что он давно потерял им счет. А сколько их не вернулось с больших и малых войн, за эти годы! Невысокий гибкий крепыш, сидевший напротив с рюмкой в руке, когда-то, как и сам Забродов, принадлежал к элите великой армии. На мгновение Иллариону показалось, что лицо Игоря Тарасова меняется, приобретая новые черты и совсем другое выражение, словно на него, как на экран, проецируются портреты всех, кого он когда-то знал, от генералов до рядовых. «Старею, — подумал Забродов. — Выпил двести граммов и окосел, привидения мерещатся…» Он знал, что обманывает себя, и, чтобы заглушить горечь, поднявшуюся со дна души, предложил:

— Давай по последней, сержант. За спецназ!

Эти слова мгновенно стерли с лица Тарасова блаженную улыбку.

Губы бывшего сержанта сжались в прямую линию, он резко встал, с шумом отодвинув табурет, и высоко поднял рюмку.

— За спецназ, — эхом повторил он.

В тот вечер Татьяна Тарасова возвращалась с работы не в самом веселом расположении духа. Тетка Люба, жившая в Твери и собиравшаяся отойти в мир иной приблизительно каждые полгода, на этот раз, похоже, была как никогда близка к приведению своей угрозы в исполнение: пришедшая три дня назад телеграмма была заверена врачом и не оставляла места для сомнений. Брат Татьяны Игорь уехал в Тверь сразу, а Татьяна, к своему великому стыду, не смогла вырваться с работы. Стоило ей заговорить об отпуске за свой счет, как редактор поднял глаза от корректуры и уставился на нее таким взглядом, словно она выразила желание голышом станцевать у него на столе.

— Не понял, — сказал он. — Умнее ты ничего не придумала? Меня долбят со всех сторон… за ваши, между прочим, с Кареевым выходки… А ты, значит, как у классика: «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов»?

Нет, солнце мое, Татьяна свет Петровна, сама кашу заварила, сама и расхлебывай. И потом, если мне не изменяет память, ты уже ездила к умирающей тетке три месяца назад!

Татьяна сдержала готовое сорваться словечко, которое ни за что не пропустил бы в печать ни один редактор, рывком распахнула сумочку, вынула оттуда телеграмму и припечатала ее к поверхности стола поверх корректуры, которую просматривал ее шеф.

— Вот, — сказала она. — Я же не виновата, что она умирает каждые полгода. Что прикажете делать — пристрелить ее?

Редактор неохотно заглянул в телеграмму поверх очков, покашлял в кулак и заговорил тоном, каким разговаривают с милым, но не в меру капризным ребенком.

— Послушай, — начал он. — Считается, что мы живем в свободной стране, и каждый волен поступать так, как ему заблагорассудится. Я с этим не спорю, но у меня имеется маленькое уточнение, о котором многие — и вы с Кареевым в том числе, — почему-то всегда забываете, хотя оно лежит на поверхности: свобода предусматривает ответственность за свои поступки. Я говорил вам: не трожьте это дерьмо. Я говорил: будут неприятности. Теперь неприятности наступили. Вот у меня на столе лежит повестка в суд. А Кареев предусмотрительно смылся!

— Не правда, — перебила его Татьяна. — Вы отлично знаете, где он.

— Не знаю и знать не хочу, — отрезал редактор. — Вернется — шею сверну сопляку. А ты… Черт, ты понимаешь, что будет, если ты сейчас уедешь? Ты дашь этим мерзавцам такой козырь, о котором они и мечтать не могли. Ты просто потеряешь работу.

— О, — сдерживаясь, сказала Татьяна, — это уже интересно. Это действительно угроза, или мне послышалось?

Редактор закряхтел, снял очки и сильно потер натруженную переносицу. Без очков вид у него сделался какой-то беззащитный и очень усталый.

— Тебе не послышалось, — сказал он со вздохом, — и это не угроза. Это медицинский факт. Если мы не станем драться, нас либо попросту закроют, либо надавят на меня так, что я буду вынужден — вынужден, понимаешь? уволить вас обоих. Мы живем в свободной стране, помнишь? Не убегай, Танюша, — вдруг попросил он почти жалобным тоном. — На тебя вся надежда, а ты…

Всего-то три дня. А через три дня езжай хоть к тетке, хоть в Пицунду.

Дело так и не дошло до суда, в чем Татьяна, в общем-то, и не сомневалась. За сутки до начала процесса Андрей Кареев, на пару с которым она раскопала дело о взятках в одной из клинических больниц города, вернулся из своей очередной таинственной отлучки, позвонил Татьяне и в обычной для него иносказательной манере сообщил, что дело улажено: истец отказался от намерения защищать свою честь и достоинство в судебном порядке. Насколько поняла Татьяна, Карееву удалось раздобыть какие-то документы или свидетельства, с помощью которых он умерил пыл разгневанного главврача.

«Завтра обо всем поговорим, — пообещал он. — Я тут такого наковырял…»

На работу он, однако, так и не пришел, ограничившись торопливым и маловразумительным телефонным разговором с главным редактором. Шеф был полон самых мрачных предчувствий и не преминул устроить Татьяне разнос. Через полчаса он снова вызвал ее к себе и долго извинялся, но легче Татьяне не стало: она сама чувствовала, что они с Кареевым давно переступили черту, за которой свободный журналист превращается в законную дичь.

Подтверждение этому не заставило себя долго ждать. Сразу после полудня в редакции раздался телефонный звонок. Интеллигентный мужской голос попросил пригласить к телефону Татьяну Тарасову. Татьяна взяла трубку, и тот же интеллигентный голос с расстановкой произнес:

— Слушай меня внимательно, сука. Если вы с твоим Кареевым не перестанете валять дурака, вас закопают.

Ты все поняла?

— Кто вы такой? — спросила Татьяна. Голос у нее не дрожал — шок был настолько силен, что внутри у нее все онемело, как от новокаина. — Как вы…

Но вопросы остались без ответа — на том конце провода повесили трубку.

— Что случилось? — участливо спросила Оленька Щусева, в ведении которой находились ксерокс, телефон и прочие мелочи из разряда «принеси-подай». — Кто звонил?

— Свобода, — назидательно сказала ей Татьяна, — предусматривает ответственность за свои поступки.

Процитировав шефа, она спокойно встала из-за стола и очень спокойно удалилась в туалет, где с ней случилось что-то вроде кратковременной истерики. Немного успокоившись, она привела себя в относительный порядок и вернулась на свое рабочее место, втайне удивляясь столь бурной реакции на обычное, в общем-то, событие: за время ее работы журналистом ей много раз угрожали если не смертью, то инвалидным креслом. Обычно она оставляла эти угрозы без внимания, полагая их неотъемлемой частью своей профессиональной деятельности, но на этот раз все было как-то иначе.

В голосе звонившего ей человека звучала холодная уверенность.

Уже перед самым концом рабочего дня ее снова вызвал главный редактор и сухо объявил, что десять минут назад подписал приказ об увольнении Андрея Кареева.

— За прогулы, — ответил он на невысказанный вопрос Татьяны, зачем-то отводя глаза и без нужды перебирая лежавшие на столе гранки.

— Чудесно, — почти не слыша собственного голоса, сухо сказала Татьяна. — Только я не совсем понимаю, зачем вы сообщаете это мне. Я бы все равно прочитала приказ.

— А затем, — со сдержанной яростью сказал шеф, — что вы с твоим Кареевым допрыгались. Оба. Пока — я подчеркиваю: пока — мне удалось обойтись малой кровью. Что касается тебя, с этого дня ты переходишь в отдел рекламы. У меня все.

— Надолго? — поинтересовалась Татьяна.

— До особого распоряжения, — процедил шеф с явным отвращением. Было непонятно, к кому относится это отвращение: к Татьяне или к нему самому. Зная своего шефа, Татьяна была склонна считать, что верно второе предположение. Впрочем, жалеть главного редактора она не собиралась: каковы бы ни были его чувства, он сделал то, что сделал.

— Благодарю вас, — произнесла она как можно спокойнее. — Я могу быть свободна?

— Нет, — сказал шеф, — не можешь. Я еще не все сказал. Поверь, то, что я сейчас говорю и делаю, не доставляет мне ни малейшего удовольствия…

— Тогда зачем вы все-таки это делаете? — поинтересовалась Татьяна, хотя заранее знала ответ. У шефа на мгновение изменилось лицо, и на какой-то миг ей стало стыдно: он был всего-навсего старым больным человеком и ничего не мог изменить в картине окружающей действительности, так что последний вопрос Татьяны прозвучал, пожалуй, излишне жестко.

— Ты хочешь, чтобы я ответил? — устало спросил шеф. — Молчи! Я отвечу сам. Я все это делаю потому, что я старый трус и хочу жить. Это во-первых. А во-вторых, я хочу, чтобы вы с Кареевым перестали строить из себя Бонни и Клайда и как-нибудь дожили хотя бы до моих лет. Вы хорошие ребята и талантливые журналисты, и у вас впереди масса интересных материалов и сенсационных расследований. Я не хочу произносить речей на ваших похоронах и не хочу, чтобы вы вдвоем расследовали мою безвременную кончину.

— Да здравствует свобода, — чувствуя, как дрожат губы, сказала Татьяна. — В особенности свобода слова.

Шеф с грохотом выдвинул ящик стола, выхватил оттуда нераспечатанную пачку «беломора», криво надорвал ее дрожащей рукой и, не разминая, бросил в угол рта папиросу.

— Вы же бросили, — чувствуя, что вот-вот заплачет, сказала Татьяна.

— Ну и что? — ответил главный редактор. — Все, марш отсюда! И не забудь: с завтрашнего дня ты сотрудник рекламного отдела!

Татьяна ушла, отказав себе в удовольствии напоследок хлопнуть дверью. Почему-то это последнее обстоятельство огорчило ее больше всего, словно она была приговорена к казни, и ей отказали в исполнении последнего желания Добравшись на метро до Пражской, она прошла квартал пешком и на Чертановской села в трамвай, доехав на нем до самого конца. Татьяна жила на улице Академика Янгеля, одним концом упиравшейся в Варшавское шоссе, а другим — в Битцевский лесопарк. Зимой, когда рано темнело, здесь бывало страшновато, но сейчас, в конце августа, до наступления темноты оставалось еще несколько часов. Она без приключений добралась до своего дома, и тут ее ожидал очередной неприятный сюрприз.

Когда от двери подъезда ее отделял какой-нибудь десяток метров, из-за фанерной избушки на детской площадке неожиданно шагнула мужская фигура. Погруженная в свои невеселые мысли Татьяна испуганно шарахнулась в сторону: на ум ей почему-то первым делом пришел дневной телефонный звонок анонима, обещавшего «закопать» и ее, и Кареева. Потом в глаза ей бросился роскошный букет ярко-алых роз, окончательно сбивший ее с толку, и только после этого она, наконец, разглядела знакомое лицо, улыбавшееся ей поверх букета.

— Витька, — прошептала она, обессиленно приваливаясь плечом к стволу очень кстати растущего поблизости клена. — Ты с ума сошел! Разве можно так пугать людей?

— Я тебя напугал? — деланно изумился Виктор Вагин, прикладывая ладонь свободной от букета руки к сердцу. В его жестах, словах и даже мимике усматривалась некая размашистость, яснее всяких слов говорившая о том, что ее получивший отставку ухажер успел основательно заложить за воротник.

— Вот черт, — он поскреб недавно отпущенную норвежскую бородку, — надо было все-таки побриться.

— Надо было, — сухо ответила Татьяна, делая шаг вправо, чтобы обойти Вагина. — Борода тебе совершенно не идет.

Ей не хотелось ссориться с сослуживцем брата, вдруг воспылавшим к ней нежными чувствами, но Вагин был не в ее вкусе, о чем она сразу же поставила его в известность, так что это внезапное появление с букетом роз и в облаке винного перегара было, по меньшей мере, бестактным. Кроме того, ей сейчас было не до отражения атак сексуально озабоченных мужчин, у которых не сложилась семейная жизнь, — у нее хватало других забот.

Нимало не смущенный холодностью приема, Вагин шагнул в ту же сторону, что и Татьяна, снова преградив ей дорогу. Теперь Татьяна разглядела, что он пьян гораздо сильнее, чем ей показалось вначале. Пьяные мужчины всегда вызывали у нее отвращение пополам с легким испугом: большинство из них, приняв лишнего, превращались в опасных скотов.

— Вить, — попросила она, — а, Вить. Отстань, ладно? Мне сейчас не до танцев, честное слово. Я устала, как собака, у меня неприятности…

— Неприятности? — Вагин подобрался и даже, как ни глупо это выглядело, слегка выпятил грудь. — Кто обидел самую красивую девушку Москвы?

— Брось, Витя, — устало сказала она. — К сожалению, ты мне помочь не в состоянии.

— Откуда ты знаешь? — обиделся Вагин. — Я многое могу. Зря, Танюшка…

— Что — зря?

— Зря ты со мной так. Я, наверное, не умею ухаживать, и слова всякие не по моей части. Я всю жизнь руками работаю. Зато я к тебе всей душой, не то что эти твои очкарики, шелкоперы твои… Ну вот, опять чего-то сморозил, прямо чувствую…

«Да, Витя, ты все правильно чувствуешь», — хотела сказать Татьяна, которой изрядно надоели эти пьяные излияния, но тут с улицы во двор свернул, сверкнув в лучах заходящего солнца любовно отполированными бортами, высокий джип с хромированными подножками и массивной решеткой на переднем бампере. У Татьяны нехорошо защемило сердце: все машины во дворе она знала наперечет, и джипов среди них не было. В свете сегодняшнего анонимного звонка появление перед домом джипа, давно ставшего как бы визитной карточкой преуспевающей российской «братвы», выглядело зловеще.

Когда джип медленно прокатился мимо, продемонстрировав Татьяне не то три, не то четыре заинтересованно повернутых в ее сторону мясистых лица, и остановился поодаль, она отважилась пойти на маленький трусливый компромисс: все-таки Вагин был молодым, крепким мужчиной и мог в случае чего вступиться за нее. Еще раз покосившись на стоявший в сторонке джип, из которого так никто и не вышел, Татьяна решила, что прогонять Вагина, пожалуй, рановато. Подобная расчетливость, вообще-то, была ей несвойственна, но страх, посеянный в ее душе телефонным звонком, оказывается, никуда не ушел: он просто затаился на самом донышке души, исподволь разрастаясь вглубь и вширь и поджидая удобного момента, чтобы всплыть на поверхность.

— Витя, — примирительно сказала она, — Витя… ты ничего особенного не сморозил. Во всяком случае, я поняла, что ты хотел сказать. Но… Я ведь тебе уже говорила: ты совсем не в моем вкусе. Ты только не обижайся, пожалуйста, ладно? В этом никто не виноват. Ну, тебе же ведь не все девушки нравятся, правда?

— Да ладно, — пробормотал Вагин, — чего там. Понял, не дурак. Ясно, что ничего мне тут не светит. Может, хотя бы розы возьмешь? Зря я, что ли, тратился?

— Розы просто чудесные, — искренне сказала Татьяна, принимая букет. Погоди, куда ты? Пойдем, я тебя хотя бы чаем напою. А еще лучше — кофе.

— А еще лучше — стрихнином, — проворчал Вагин, но видно было, что он доволен. Слишком доволен, вскользь отметила Татьяна, косясь на стоявший в отдалении джип и лихорадочно пытаясь выбрать из двух зол меньшее.

«Да, Тарасова, — подумала она. — Однако, ты докатилась. Посмотри, чем ты сейчас занята. Выгадываешь, высчитываешь… А человек, между прочим, совершенно не виноват ни в твоих неприятностях, ни в том, что ты ждешь волшебного принца. И, между прочим, надо тебе заметить, что ждать принца, когда тебе двадцать восемь лет от роду — это уже симптом».

— Вот теперь ты действительно болтаешь глупости, — сказала она, решительно хватая Вагина под руку. — Какой еще стрихнин? Да его сейчас ни в одной аптеке не достанешь.

— Эх, ты, журналист, — сказал Виктор Вагин, с самым довольным видом идя рядом с ней к подъезду. — Кто же ищет стрихнин в аптеке? Это в санэпидемстанцию надо обращаться, а ты — аптека…

— Если не перестанешь городить чепуху, я так и поступлю, — пообещала Татьяна, вталкивая его в подъезд и входя следом. Прежде, чем закрыть за собой дверь, она обернулась.

Дверца джипа приоткрылась. Из нее высунулся мордастый парень лет двадцати пяти в черной футболке и с золотой цепью на шее. Он бросил на асфальт окурок, смачно сплюнул и вдруг, посмотрев прямо на Татьяну, издевательски подмигнул ей. Дверца захлопнулась, и джип, набирая скорость, скрылся за углом дома.