"Проводник смерти" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 2

До некоторых пор все было предельно просто и ясно.

Человек, которого какой-то острослов в милицейских погонах уже успел окрестить «Мухой», никого не убивал и убивать не собирался — у него не было ни склонности к мокрым делам, ни каких бы то ни было причин ими заниматься. Это вовсе не означало, что он пацифист по натуре.

В свое время этот гибкий, несмотря на возраст, невысокий, но пропорционально сложенный мужчина с твердыми, как железо, но удивительно подвижными пальцами отправил к Аллаху немало правоверных бородачей, но тогда на нем была военная форма, и никто (кроме, разумеется, все тех же пацифистов) не считал его поведение зазорным. Благодарная Родина прицепила ему на грудь парочку медалей и орден Красной Звезды, а бородатый корреспондент столичной газеты, которого на подступах к лагерю чуть не шлепнул часовой, принявший его за «духа», накатал о его подвигах восторженную статью, впоследствии изрубленную в капусту, а после и вовсе запрещенную военной цензурой. Муха, которого в то время еще никто так не называл, не обиделся.

Он вообще редко обижался, а уж обижаться на военную цензуру или, того чище, на Родину полагал делом абсолютно бессмысленным.

Разговоры об «афганском синдроме» и «потерянном поколении» казались ему пустой болтовней — сам он не чувствовал себя ни полусвихнувшимся боевым роботом, ни потерявшим смысл жизни персонажем романов Ремарка. У него была его работа, при нем было его мастерство, его хобби, его, если угодно, талант.

К тридцати пяти годам он начал понимать, что вершина его жизни пройдена, и все, что ему осталось — это движение под уклон. Это было неприятное открытие, которое рано или поздно делает любой человек. В его случае положение усугублялось хроническим безденежьем и тем обстоятельством, что его жена и дочь стали все чаще выражать недовольство по поводу его жизненного кредо — «бедный, но честный». Им было глубоко наплевать на его честность. Да и не только им. Вокруг крали все подряд, почти не скрываясь, раздуваясь от жира и спеси, и очень часто те, кому он по роду своей деятельности оказывал помощь, вместо простых слов благодарности со снисходительным видом совали в нагрудный кармашек его рабочей одежды зеленые бумажки. В конце концов он стал напоминать себе огромный дуб, гордо возвышающийся посреди поля — дуб, сгнивший изнутри, но продолжающий шелестеть кроной в ожидании порыва ветра, который его повалит. Это было мучительное чувство раздвоения, и он почти обрадовался, когда сереньким воскресным утром его старинный приятель Валера Кораблев, уже четыре года державший ломбард на Петрозаводской, отставив в сторону полупустую кружку пива и ловко распатронивая вяленого леща, вдруг негромко сказал, глядя куда-то в сторону:

— Пропадаешь, братуха. Пропадаешь ни за что!

— Чего? — переспросил он, не донеся до губ свою кружку. — С чего это ты взял, что я пропадаю?

— Я же не слепой, — ответил Кораблев, с хрустом сдирая с леща кожу. Да и ты не первый, кто от своей великой честности по миру идет.

Тот, кого через пару месяцев растерянные сыскари окрестили Мухой, поставил кружку на стол, так и не сделав глоток. Он полез в карман, выложил на столик мятую пачку «примы» и закурил, щурясь от дыма и с интересом разглядывая Кораблева. К столику, шаркая по бетону подошвами рваных растоптанных ботинок и кривя небритую рожу, приблизился бомж Ванюша, намереваясь разжиться глотком пивка и чинариком, а то и целой сигаретой.

— Отвали, — не оборачиваясь, сказал бомжу Кораблев. — Не мешай разговаривать. Придешь позже.

Ванюша покорно зашаркал к другому столику. Глядя, как Кораблев деловито расправляется с лещом, человек, которому в ближайшее время предстояло стать Мухой, глубоко затянулся сигаретой и сказал:

— Интересно. А ты, значит, решил меня спасти.

— Угу, — невнятно промычал Кораблев, погружая в кружку свой короткий, нахально вздернутый нос, под которым топорщились жесткие щетинистые усы. Жалко же смотреть, — продолжал он, вытирая пену с усов. — Бьешься, как рыба об лед, а вокруг деньжищ немеряно.

Муха проводил взглядом проехавший мимо пивного ларька «мерседес» с тонированными стеклами. Ему невольно вспомнилось выражение лица дочери, когда она садилась в его проржавевшую до дыр «копейку», и его твердые, как стальные стержни, и гибкие, как щупальца осьминога, пальцы крепче стиснули ручку пивной кружки.

Внимательно наблюдавший за ним Кораблев незаметно ухмыльнулся в усы. Он не ошибся в расчетах: его приятель, судя по всему, давно готов был к «употреблению».

— Вот послушай, — снова заговорил Кораблев, отодвигая в сторону полупустой бокал. — Посмотри на себя. Ты же уникум, равных тебе — считанные единицы, а что ты с этого имеешь? Я понимаю, конечно: честность, законопослушание, принципы там всякие… Но ты мне скажи: должен талант вознаграждаться? Нет, погоди, молчи. Того, что ты собираешься сказать, уже даже по радио не говорят и в детских книжках не пишут. Кто у нас сейчас бедный? Тот, кто зарабатывать не умеет или не хочет. Ты со своими способностями мог бы грести бабки лопатой, а существуешь на оклад. Значит, что же — не хочешь? Поверить в это не могу. Чтобы умный, талантливый, молодой мужик не хотел жить по-человечески — да быть такого не может!

Налетевший из-за угла порыв ветра захлопал отсыревшими парусиновыми зонтиками и смахнул со столика несколько обрывков сухой рыбьей кожи. Кораблев вдруг странно изогнулся, сморщился от усилия и выудил из-под столика уже откупоренную бутылку водки.

— Давай-ка, — сказал он, щедрой рукой доливая доверху бокал своего собеседника, в котором еще оставалось граммов двести пива. — Давай дернем для успокоения нервов, а потом поговорим.

— Да погоди, Валера, — слабо запротестовал тот. — Да ты очумел, что ли? Утро же! Кто же с утра пораньше ерша пьет?

— А кто с утра к пивному ларьку бежит? — парировал Кораблев. — Алкаши конченные да те, кому дома невмоготу. И не рассказывай мне про свою счастливую семейную жизнь. Все твое семейное счастье у тебя на морде написано. Пропадаешь, старик.

Муха резко вскинул голову, собираясь как следует отбрить наглеца, далеко переступившего границы дозволенного, но тут же сник и опустил плечи: Кораблев был совершенно прав. Не будь в его словах правды, они ни за что не встретились бы там воскресным утром. Он попытался вспомнить, как давно начал сбегать из дома по выходным, и зябко поежился: получалось, что давненько.

Кораблев тем временем плеснул водки в свое пиво и спрятал бутылку. Они молча чокнулись бокалами и сделали по несколько глотков.

— О! — сказал Кораблев, возвращая бокал на столик и переводя дух. Уже теплее. Теперь можно и поговорить. Как ты полагаешь, старик?

Муха со стуком поставил свой бокал и яростно помотал головой.

— Все равно, — сказал он. — Все равно это ничего не меняет. Воровать… Нет, Валера, извини, я не так устроен.

— А я, значит, устроен именно так, — закончил его мысль Кораблев. Ну, спасибо! Воровать, старик — это кошельки в трамвае тырить или сберкассу брать в день выплаты пенсий. А то, что я тебе предлагаю, это не воровство и даже, если хочешь, не бизнес. Это скорее медицина. Знаешь, вроде того, как в платных клиниках у богатых клиентов жирок из-под шкуры отсасывают, чтобы морда поперек не треснула. Этакое кровопускание в медицинских целях.

— Красиво поешь, — сказал, изрядно хмелея Муха. — Прямо спаситель человечества.

— Я-то? — Кораблев рассмеялся и отхлебнул из бокала. — Какой из меня, к черту, спаситель? У меня для этого руки коротки. Все, что я могу — это подсказать таким, как ты, пару адресов. Ну, и после того… ну, ты сам понимаешь.

— Ага, — сказал Муха. — То-то я думаю: чего он в этом своем ломбарде сидит?

— Наконец-то! — обрадовался Кораблев. — Умнеешь на глазах! Только ты все-таки потише. Уйди отсюда, я сказал! — зарычал он на Ванюшу, которого снова прибило к их столику. Бомж что-то невнятно пробормотал в свое оправдание и отчалил, шаркая по неровным бетонным плитам своими разбитыми ботинками. — Ну, так как? — снова обратился он к Мухе. — Дело-то плевое. Я имею в виду, для такого мастера, как ты.

Муха пососал потухшую сигарету и зачиркал спичками, прикуривая.

— И дерьмо это курить больше не будешь, — сказал Кораблев. — Это же верный рак легких!

— Не мельтеши, — попросил Муха. — Дай подумать.

— Думай. Только не слишком долго.

— А куда мне торопиться?

— Видишь ли, — сказал Кораблев, — так вышло, что как раз сегодня вечером клиента не будет дома.

Вернется только под утро. Представляешь, какой для него будет сюрприз? Он-то, чудак, думает, что к нему залезть невозможно!

— А ты, я вижу, все продумал, — с непонятной интонацией сказал Муха, и встретились мы здесь, наверное, не случайно… Так ведь?

Кораблев виновато развел руками.

— Ну, бог тебе судья. А что за клиент?

Кораблев наклонился к нему поближе и зашептал:

— Клиент — сволочь. Биржевик, спекулянтская морда. Вот он-то и есть самый настоящий ворюга. Такого и шлепнуть не грех, не то что немного пощипать.

Муха тяжело посмотрел на него, и Кораблев поспешно сменил тон.

— Да нет, это я к слову, — сказал он. — Шлепать никого не надо. Сам понимаешь, это уже совсем другая статья.

— Статья? — переспросил Муха. Упоминание об Уголовном кодексе ему не понравилось.

— Ну, старик, мы же взрослые люди. Конечно, статья. Но ты не дрейфь, дело верное. Попадаются только недоумки, иначе в России не было бы столько состоятельных людей. Сам посуди: зачем мне подбивать тебя на опасное дело? Мы же, выражаясь ментовским языком, соучастники. Ты на тот свет — и я следом…

— Я подумаю, — упрямо повторил Муха, хотя наверняка знал, что согласится: жалкое существование, которое он влачил в последние годы, окончательно встало ему поперек горла.

В тот день он так и не пошел домой. Часов до трех послонявшись по улицам и успев за это время трижды промокнуть под скоротечными дождиками и столько же раз высохнуть, он неожиданно для себя обнаружил, что стоит перед дверью ломбарда на Петрозаводской и с тупым любопытством разглядывает облезлую вывеску. Муха пожал плечами, бросил в лужу окурок и потянул на себя дверную ручку. Под притолокой, совсем как в старинном ломбарде, надтреснуто забренчал колокольчик, и за прилавком словно бы ниоткуда возник Кораблев.

— Пришел? — буднично спросил он. — Ну и молодец. Я знал, что придешь. Пошли, потолкуем.

Он вернулся домой далеко за полночь, опять угодив под дождь, оживленный и немного испуганный, с тремя тысячами долларов в кармане, и обнаружил, что квартира пуста. На кухонном столе его поджидала записка, торопливо нацарапанная рукой жены, в которой супруга сообщала, что она «больше так не может».

— А как ты можешь, сука? — спросил Муха у пустой квартиры, швырнул скомканную записку в мусорное ведро, вызвал такси и поехал в ресторан. В результате он опоздал на работу почти на три часа, схлопотал выговор и впредь вел себя осторожнее.

С женой он увиделся только на бракоразводном процессе. Одет он был по-прежнему, хотя к тому времени ею материальное положение изменилось самым волшебным образом. Заглянув в его ставшие непривычно спокойными и твердыми глаза, жена неуверенно намекнула на то, что разводиться, может быть, и не надо.

— Надо, — отрезал он. — Честно говоря, это нужно было сделать давно.

Жена поняла, что спорить бесполезно, и процедура расторжения брака прошла как по маслу. На прощание Муха протянул ей конверт с пятью тысячами долларов и ушел, ни разу не оглянувшись. Через неделю он сменил адрес и телефон и больше не интересовался делами своей бывшей семьи, ограничиваясь регулярными денежными переводами.

О нем начали писать в газетах. Читая напечатанную там чепуху, Муха от души веселился и делал все, чтобы поддержать свою репутацию свихнувшегося Бэтмена. Постепенно все это стало напоминать веселую игру или криминальную комедию, в которой тупые сыщики безуспешно гоняются за неуловимым и дерзким преступником. Это был своего рода спорт, и теперь Муха нарочно выбирал квартиры на верхних этажах, как уверенный в своих силах альпинист выбирает склон посложнее, пренебрегая исхоженными вдоль и поперек тропами. Ему нравилось шутя брать считавшиеся неприступными крепости банкиров и дельцов черного рынка, оставляя там свои визитные карточки и массу мелких улик, которые ничем не могли помочь проводившим расследование ментам. Ему нравилось по-прежнему ходить на работу и во время редких перекуров жаловаться на низкую зарплату и высокие цены, имея в кармане тысячу баксов на мелкие расходы. Ему нравилась эта новая жизнь, лихая и рисковая, как когда-то встарь, и он был потрясен, когда все в одночасье рухнуло и рассыпалось прахом из-за глупой случайности. Клиент, отсутствие которого на квартире как минимум до часа ночи было ему твердо обещано, неожиданно вернулся, застукав его на месте преступления.

Когда в прихожей щелкнул отпираемый замок и загорелся свет, Муха инстинктивно метнулся к окну, зацепившись ногой за вазу с какими-то сухими цветами и чуть не опрокинул ее. Проклятый веник зашуршал, заставив его замереть на одной ноге. В прихожей наступила нехорошая тишина, и Муха понял, что погорел.

Он осторожно опустил на пол ногу, которую все еще держал на весу, и затравленно огляделся. Выключенный фонарик бесполезным грузом лежал в руке, и он бесшумно затолкал его в карман. Захламленный бумагой, какими-то черепками и корявыми пыльными скульптурами кабинет был идеальной ловушкой: здесь нельзя было ступить и шагу, чтобы за что-нибудь не зацепиться. Сумка с добычей оттягивала руку, как двухпудовая гиря, и о том, чтобы уйти через форточку, нечего было и думать.

С отстраненным холодным любопытством проанализировав свои ощущения, он отметил, что никогда еще так не пугался — даже там, в горах, нарвавшись на засаду и попав под беспощадный огонь. В этом не было ничего удивительного: тогда он был моложе, да и ситуация была совсем другая. Там он был солдатом, за спиной которого стояла огромная страна со всей ее финансовой, идеологической и военной мощью. Здесь же он выступал в роли квартирного вора, и та же страна готова была всей своей мощью обрушиться на него и раздавить в лепешку. Веселая игра неожиданно приобрела излишнюю остроту — к тому, чтобы быть раздавленным, он как-то не успел приготовиться.

Немного утешало то, что на этот раз клиентом оказалась женщина. С женщиной, в крайнем случае, несложно справиться — напугать или, если до этого дойдет, просто дать разок по физиономии, чтобы отлетела к стенке и не путалась под ногами. И — ходу.

Это если она пришла одна. А если нет? Что, если с ней мужчина?

Муха неслышно скрипнул зубами и закусил обтянутую кожаной перчаткой ладонь. Что же делать?

Женщина в прихожей позвала кота. Голос у нее заметно дрожал, но она, похоже, уже начала успокаиваться. Муха попытался поставить себя на ее место. Она слышала шорох, и только. Шорох напугал ее. Женщины, которые сломя голову бросаются навстречу опасности, бывают только в кино. Если она не откроет дверь кабинета сразу, значит, постарается уверить себя, что шорох ей просто почудился.

Хозяйка отправилась на кухню, и Муха понял, что его расчет верен. Она стала действовать так, словно ничего не слышала, а значит, дальше все пойдет по программе: покормить кота, вымыть руки, зайти, черт возьми, в туалет, переодеться… Как только она откроет воду в ванной или щелкнет задвижкой на двери туалета, можно будет спокойно выйти из кабинета и покинуть этот негостеприимный дом. И сразу же — на Петрозаводскую, к этой усатой сволочи. Расслабился, тараканья морда, подвел под монастырь… Я тебе покажу наводку, козел!

Она вернулась в прихожую, твердо стуча каблуками по паркету, и Муха, успевший за время ее отсутствия подкрасться к самой двери, услышал, как поочередно вжикнули «молнии» на ее сапогах и чуть слышно скрипнула дверца стенного шкафа, куда хозяйка повесила пальто. Эти негромкие, какие-то совсем домашние, интимные звуки, издаваемые женщиной, которая не подозревала о его присутствии, странным образом взволновали слегка одичавшего без женской ласки Муху, и он торопливо одернул себя: только этого сейчас и не хватало. На Тверской этого добра навалом, так что нет никакого смысла мараться еще и об изнасилование. Конечно, выряженные и размалеванные, метелки с Тверской не чета хозяйке этой квартиры — женщине, по всему видно, интеллигентной и утонченной, — но с его теперешними деньгами любая баба — не такая уж проблема Та, которой не нужны доллары, польстится на преподнесенные соответствующим образом розы и умный треп… и потом, думать ему сейчас следовало вовсе не об этом.

Возбуждение схлынуло, и Муха сосредоточился на своей первоочередной задаче: выбраться из квартиры.

Сейчас, когда он немного успокоился, это не казалось ему чересчур сложным: в конце концов, можно было просто выйти из кабинета, отодвинуть хозяйку в сторонку и спокойно уйти через дверь, как все нормальные люди. Но чертова баба могла завизжать, на визг могли выскочить соседи… В этом уравнении было слишком много неизвестных, и Муха решил не рисковать.

Армейская выучка помогла ему и на этот раз. Он был удивлен, насколько крепко, оказывается, засела в нем забытая, казалось бы, наука. «Вот уж, действительно: учение в молодости — резьба по камню, а в старости черчение на песке», — вспомнилась ему восточная поговорка, которую любил цитировать инструктор учебного центра, где из вчерашних школьников делали солдат. Теперь Муха был почти спокоен и предельно сосредоточен. В конце концов, ничего особенного не происходило: никто не кричал, не стрелял и не звонил в милицию, а значит, дальнейшее развитие событий целиком и полностью зависело от него.

Он стоял, прижавшись к стене, и прислушивался к доносившимся из прихожей звукам. Там опять было тихо — похоже, хозяйка стояла посреди коридора, не зная, на что решиться, а может быть, просто причесывалась.

Муха слегка поджался, как перед прыжком — похоже было на то, что чертова баба все-таки что-то слышала и не оставила своих подозрений. Он взвесил в руке сумку с добычей, держа ее за ремень, — бить женщину кулаком в лицо было как-то… неудобно, что ли. Вот если бы она свалилась от удара сумкой по затылку… Сумка была тяжелая, и Муха решил, что так тому и быть. В конце концов, главное — сбить ее с ног и освободить себе дорогу.

А там — ищи ветра в поле.

Послышались удаляющиеся шаги, и Муха вздохнул с облегчением, подумав, что хозяйка все-таки решила действовать по намеченному им плану. Однако, вопреки его ожиданиям, она направилась не в ванную, а снова на кухню. Это уже стало ему надоедать, но тут ее шаги приблизились, на секунду задержались у самой двери, а в следующее мгновение дверь резко распахнулась, закрыв распластавшегося по стене домушника, и в комнате вспыхнул свет.

Он услышал громкий вздох облегчения, а потом вошедшая в комнату женщина сказала, явно обращаясь к себе самой:

— Чертова истеричка. Старая чертова истеричка.

Она направилась к окну, приглушенно постукивая по паркету каблуками домашних туфель, и Муха осторожно выглянул из своего ненадежного укрытия, жалея, что глаза у него устроены не так, как у ракообразных, и не могут выдвигаться вперед на стебельках. Он понимал, что в его распоряжении считанные секунды — нужно было выскочить из кабинета, пока она стояла к нему спиной, захлопнуть за собой дверь и успеть выбежать на лестницу до того, как она поднимет крик, — но ноги вдруг сделались словно ватными, и Муха почувствовал, что не может сдвинуться с места, хотя адреналин гулял по всему телу холодными волнами.

Она дошла до окна, взялась рукой за нижний край распахнутой форточки, и тут Муха услышал сдавленный полувздох, полустон, вырвавшийся из ее груди. Она увидела на подоконнике его «визитную карточку», и домушник понял, что его присутствие в квартире больше не является для хозяйки секретом. Никогда прежде не испытанная паника, вызванная наполовину страхом наказания, наполовину жгучим стыдом, заволокла мозг, но она же и придала ему сил.

Быстро и бесшумно выйдя из-за двери, он шагнул вперед, обостренньм зрением загнанного в угол зверя заметив, как ее отражение в темном оконном стекле округлило рот, готовясь закричать от ужаса. Он понял, что женщина тоже видит его отражение, и поспешно заслонил лицо свободной рукой. Женщина начала оборачиваться, и только теперь Муха заметил блестевший в ее правой руке огромный кухонный нож — тетка, похоже, была из крутых и умела постоять за себя. Это несколько уравнивало шансы, поскольку при Мухе не было никакого оружия, кроме набитой ворованным добром спортивной сумки. Продолжая прикрываться локтем, он взмахнул рукой с зажатой в ней сумкой и увидел, как страшный кухонный тесак взлетел навстречу — не то для удара, не то просто для того, чтобы прикрыть лицо.

Тяжелая сумка, описав в воздухе дугу, с шумом обрушилась вниз, и хозяйка квартиры неожиданно легко упала, как сбитый с постамента картонный манекен. Она была совсем легонькой — килограммов сорок — сорок пять, — и Мухе стало стыдно: не столько из-за того, что он ударил слабую женщину, сколько из-за страха, которого он натерпелся.

Он бросился к двери, но на пороге почему-то остановился. Позже он не раз спрашивал себя, кой черт дернул его остановиться и посмотреть назад, и ответ всегда получался один и тот же: видимо, сработал профессиональный рефлекс. Женщина позади не кричала и даже не шевелилась, и рефлекс остановил его на полушаге, заставив обернуться и проверить, все ли с ней в порядке.

Хозяйка квартиры лежала на левом боку — точнее, почти на животе, так что лица ее не было видно. Муха сразу понял, что смотрит на труп — он перевидал столько покойников, что просто не мог ошибиться. Даже если бы у него оставались какие-то сомнения, они немедленно развеялись бы, стоило взглянуть на темно-красную лужу, медленно расползавшуюся из-под тела по светлой поверхности вощеного паркета.

— Нет, — прошептал оторопевший Муха, — нет!

Как же так?

Он действительно не мог понять, как это произошло.

Удар сумкой теоретически мог послужить причиной смерти, но откуда столько крови? Размозжить человеку череп спортивной сумкой очень непросто, даже если набить ее кирпичами. Или она ударилась обо что-то во время падения? Чепуха, поблизости ни одного острого угла…

— Ах ты, господи, — простонал Муха. Ему вдруг вспомнился ртутный блеск кухонного ножа в руке, которая взметнулась вверх, чтобы прикрыть лицо.

«Вот то-то и оно — подумал он. — Мне ведь так и показалось, что удар пришелся ей по локтю. Вот оно как бывает…»

Он уронил сумку на пол и на негнущихся, словно вдруг ставших деревянными ногах подошел к телу. Медленно, как во сне, опустившись на корточки, он взялся рукой в перчатке за плечо Антонины Андреевны. Плечо было податливым и упругим, но тело уже приобрело неживую инертность набитой песком тряпичной куклы. Он перевернул труп и увидел именно то, что ожидал: широко открытые остекленевшие глаза, тонкую струйку крови в уголке рта и фигурную, с блестящими медными заклепками рукоятку красного дерева, торчащую из-под грудинной кости. Нож вошел в тело под углом, снизу вверх, и, принимая во внимание длину лезвия, можно было не сомневаться, что сердце пробито насквозь. Это был очень профессиональный, действительно мастерский удар, и то, что он был нанесен случайно, не делало его менее смертельным.

Муха медленно выпрямился и перевел взгляд с лица мертвой женщины на свои руки. На перчатках не было ни единого пятнышка крови, но это ничего не значило. «Мокруха — это совсем другая статья, старик, — вспомнились ему слова Кораблева. — Ты на тот свет, и я следом…»

— Можешь в этом не сомневаться, козел, — хрипло прошептал Муха и пятясь вышел из кабинета.

Споткнувшись о сумку, он наклонился и механически подобрал ее, не сводя глаз с трупа. Он убивал много раз, но эта смерть потрясла его. Перед ним был не потный, воняющий козлом бородач в чалме, с головы до ног перевитый пулеметными лентами, а русская женщина, не сделавшая ему ничего плохого. Он всегда знал, что между кражей имущества и убийством есть существенная разница, но только теперь осознал, насколько глубока пропасть, разделяющая эти два понятия. Теперь ментовка будет искать не веселого форточника-виртуоза, а грязную тварь, убившую из-за горсти побрякушек человека. Пятясь к дверям, он спрашивал себя, чем он теперь отличается от злодеев, закладывавших гексаген в подвалы жилых домов, и сам отвечал на свой вопрос: да ничем. В голове его звучали голоса и роились видения, самыми яркими из которых были опутанные колючей проволокой ворота колонии строгого режима и синие от щетины звериные рыла соседей по бараку. Мухе стало страшно.

Выходя из кабинета, он зачем-то выключил свет, потом все так же, спиной вперед, пересек прихожую, выключил свет и там и только после этого, по-прежнему пятясь, выбрался на лестничную площадку. Ему почему-то казалось, что, если он повернется к трупу спиной, тот немедленно вскочит и бросится в погоню, размахивая окровавленным ножом.

— Нервы, — хрипло выдохнул он, осторожно прикрывая за собой дверь квартиры и на мгновение прислоняясь лбом к холодному дереву дверного косяка. — Нервы, черт бы их побрал…

— Эй, мужик, ты чего? — раздалось сзади. — С кралей поругался?

Муха вздрогнул и инстинктивно втянул голову в плечи. Только теперь он почувствовал запах табачного дыма и понял, что на площадке есть еще кто-то — видимо, сосед, вышедший покурить. Это был прокол настолько глупый, что Муха даже никогда не задумывался о возможности подобного происшествия. Ну, что ему стоило посмотреть в глазок, прежде чем выходить из квартиры в перчатках и с сумкой награбленного в руке?

— Да, — не оборачиваясь, пробормотал он, еще сильнее втягивая голову в плечи, — поругался. Нервы.

— Да-а, — философски протянул сосед. Судя по тембру голоса, веса в нем было килограммов сто, если не больше — крупный мужчина и наверняка очень сильный. — Нынче все нервные. Как говорится, плюнешь в морду — драться лезут.

— Вот-вот, — поддакнул Муха, боком, по-крабьи, передвигаясь к лестнице. Это наверняка выглядело глупо и очень подозрительно, но теперь он заботился только об одном — побыстрее унести отсюда ноги.

— Слышь, мужик, да что с тобой? Ты чего раком ползешь? — Теперь в голосе разговорчивого соседа слышалось подозрение. — А ну, стой, зараза! Ты кто такой?

В сумке у тебя что?

Муха боком метнулся к лестнице, по-прежнему старательно пряча лицо. Огромная лапища цапнула его за плечо, он рванулся, ужом выворачиваясь из захвата, и наугад ударил свободной рукой куда-то назад. Раздался неприятный чмокающий звук, разговорчивый доброхот взревел быком и разжал руку.

— Нос сломал, педрила! — завопил он вслед прыжками мчащемуся вниз по ступенькам Мухе. — Стой, гад, убью!

Лестница показалась Мухе чересчур длинной, словно за время его визита в квартиру Снеговой дом подрос этажей этак на сто. Он несся, рискуя сломать себе шею и оленем сигая с середины лестничных маршей на твердый кафель площадок, слушая, как внутри шахты гудит и лязгает вызванный травмированным доброхотом лифт.

Здоровяк не придумал ничего умнее, как самолично пуститься в погоню, а это значило, что до приезда милиции у Мухи оставалось сколько угодно времени.

Муха пулей выскочил из подъезда, метнулся через плохо освещенный двор, пересек, спотыкаясь о какие-то песочницы и уклоняясь от столкновения с качелями, детскую площадку, нырнул в вонючую щель между гаражами, с ходу перемахнул через какую-то ржавую железную решетку, проскочил еще один двор, промчался под сводами сырой и длинной, как канализационная труба, арки и оказался на Скаковой. Через несколько минут, поправляя сбившуюся одежду, он уже садился за руль своего ржавого «жигуленка», припаркованного на площади перед Белорусским вокзалом. В это было трудно поверить, но, кажется, ему удалось уйти.

Идеально отлаженный и максимально форсированный двигатель, скрывавшийся под неказистой оболочкой, завелся с пол-оборота и заработал мерно и почти бесшумно «Дворники» заходили взад-вперед, сгребая с лобового стекла налипшую снеговую кашу, приборная панель засветилась уютным зеленым светом. Муха включил печку, и в кабину с гудением устремился поток теплого воздуха Несмотря на это, Муху била крупная дрожь, и он с минуту неподвижно сидел за рулем, приходя в себя. Потом до него дошло, что он теряет время и накликает на себя беду, сиднем сидя на месте, в то время как противник наверняка стянет вокруг района непроницаемое кольцо оцепления. Процедив сквозь зубы матерное ругательство, он врубил заднюю передачу и вырулил со стоянки, Через несколько минут он уже свернул с Ленинградского шоссе на Беломорскую, а оттуда на Петрозаводскую. В тот самый момент, когда сосед Снеговой, держась за свой нос, который был вовсе не сломан, а только основательно разбит, по просьбе капитана милиции Нагаева приступил к описанию встреченного им на лестничной площадке убийцы, Муха с огромным удовольствием врезал Кораблеву в солнечное сплетение, а потом, не давая подельнику перевести дух, — прямо по нахальному поросячьему носу и рыжим тараканьим усам.

— За что? — хлюпая кровавыми соплями, спросил Кораблев, не делая попытки встать на ноги, — За все хорошее, — ответил Муха и, размахнувшись, пнул его в ребра.