"Проводник смерти" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 13

Муха посмотрел в окно, за которым в черной пустоте падал мокрый снег, и перевел взгляд на старенькие электрические часы «Маяк», висевшие на стене напротив окна. Черная секундная стрелка рывками двигалась по круглому циферблату, со щелчками отсчитывая время, которого оставалось все меньше. Через полчаса нужно было выходить из дома, а в душе у него по-прежнему царили разброд и смятение. Он все еще ничего не решил, хотя решать, в принципе, было нечего: все было решено за него еще в тот момент, когда чертов ублюдок Валера впервые уговорил его пойти на дело. И что с того, что он никого не хотел убивать? Дорога в ад вымощена благими намерениями, и он далеко не первый, кто с усердием таскает булыжники для этой великой стройки.

Муха потер непривычно голый, гладко выбритый подбородок и осмотрелся, борясь с неприятным ощущением, что видит свой дом в последний раз. В квартире царили армейский порядок и почти стерильная чистота — он убил на уборку все утро, действуя с маниакальным упорством, словно от результатов этого бессмысленного копошения зависела его жизнь. Теперь вокруг него было чисто, и Муха невесело улыбнулся: попытка самообмана не удалась, чистота в квартире никак не отразилась на его внутреннем состоянии — внутри у него было грязно, очень грязно «Ну, еще бы, — подумал он, непослушными пальцами копаясь в сигаретной пачке. — Туда шваброй не залезешь, так что придется привыкать. Мне теперь ко многому придется привыкать. Новая жизнь, новые „коллеги“, новый круг „профессиональных интересов“…»

Он вставил сигарету в рот и принялся чиркать колесиком зажигалки. Кремень совсем стерся, и зажигалка никак не срабатывала. Муха отшвырнул ее и взял на кухне спички. Пальцы слушались плохо, спички ломались одна за другой, и это было просто отвратительно: пальцы были нужны ему для работы, они не имели права подводить его в самый ответственный момент.

Выкурив сигарету до половины, он раздавил ее в пепельнице — она казалась отвратительной, как сушеный навоз. Снова посмотрев на часы, он принялся одеваться, действуя с методичной размеренностью примитивного промышленного робота. «Пора», — стучало в мозгу, вытесняя все остальные мысли и чувства. Это было ощущение, сходное с тем, которое он испытывал перед первым прыжком с парашютом, но тогда к страху примешивались восторг и пусть не гордость, но предчувствие гордости. Теперь же ничего подобного не было и в помине.

«Ничего, — подумал Муха, рывком затягивая шнурки на ботинке, — будет и гордость. Вот попривыкну немного и буду гордиться: как я ловко того замочил и этого грохнул. Чем не жизнь?»

Шнурок на ботинке с треском лопнул. Муха выругался вслух и немедленно пожалел об этом: голос прозвучал в пустой квартире жалко, словно он собирался заплакать. Он связал шнурок, заставив себя успокоиться и перестать трястись, и набросил на плечи легкую теплую куртку на гагачьем пуху. В кармане куртки тяжело звякнули ключи.

«А может, вырубить Кабана и дать тягу? — подумал он, стоя у дверей лифтовой шахты в ожидании кабины. — Пусть поищут, если такие крутые. Найдут — прикончат, это ясно, ну, а если все-таки не найдут?»

Спустившись вниз, он понял, что из этой затеи ничего не получится Кабан явился не один. В увешанной дугами и дополнительными фарами «ниве» было всего одно свободное место — спереди, рядом с водителем. Муха забрался в салон, краем глаза заметив на заднем сиденье тусклый блеск нескольких автоматных стволов, от которых по салону распространялся резкий неприятный запах, знакомый Мухе с давних пор — из автоматов не так давно стреляли.

— Здорово, братан, — обрадованно приветствовал его сидевший за рулем Кабан, словно они были лучшими друзьями. — Пацаны, это Муха — ну, тот самый. Классный парень, артист. Может на Останкинскую башню без вертолета залезть.

Сидевшие сзади «пацаны», которым было откровенно тесно втроем на узком сиденье «нивы», кряхтя, начали протягивать вперед мосластые лапы, чтобы обменяться рукопожатием с новым «братаном». Муха по очереди пожал ладони всем троим и с некоторым удивлением поймал себя на том, что немного успокоился: ощущать себя членом коллектива единомышленников было приятно несмотря ни на что. «А что, — подумал он, — чем не жизнь? Время одиночек давно прошло, теперь даже Европа объединяется. Скажи спасибо, что тебя берут в долю.

Могли бы, между прочим, просто обобрать и шлепнуть. Работать под такой „крышей“ — об этом же можно только мечтать! Это тебе не Кораблев с его ломбардом. У этих проколов с наводками не бывает, у них все схвачено раз и навсегда.»

— Не дрейфь, братан, — сказал Кабан, словно прочитав его мысли, — за нами не пропадешь. Ты как, в норме?

— В норме, — ответил Муха и вынул из кармана сигареты. Руки у него больше не дрожали.

— Тогда поехали, — сказал Кабан и запустил двигатель. — Надо кончать скорее, пока я прямо за рулем не уснул. Тяжелый был денек, зато теперь все в полном ажуре. Правда, пацаны?

Заднее сиденье вразнобой подтвердило его слова.

— Что именно в ажуре? — зачем-то спросил Муха, которому было совершенно неинтересно, где странствовали Кабан и его «пацаны» и чем они занимались во время своих странствий.

— Да Валера твой в ажуре, — спокойно ответил Кабан, выводя машину со двора. — Знаешь, что такое ажур? Это когда в чем-нибудь много-много сквозных отверстий. Для красоты, сам понимаешь.

— Вы что, его… того? — холодея, спросил Муха.

— А тебе жалко? Брось, братан, не жалей. Это же он тебя капитану сдал. Сначала дал наводку, по которой ты чуть в тюрягу не загремел, а потом сдал. Дали ему в рыло, он и раскололся. Чего о нем жалеть? Зато теперь про тебя ни одна живая душа не знает — кроме нас, конечно. А мы на своих не стучим, у нас это не принято. Западло, понял?

— Понял, — сказал Муха.

«Действительно, — подумал он, — что тут непонятного? Нет человека нет проблемы. Тот, кто раскололся один раз, мог расколоться снова, и тогда ко мне пришел бы настоящий мент, а не тот бугай в погонах. Что я потерял в тюрьме? Да и не дожил бы я до тюрьмы, наверное. Нет, в такой жизни есть своя прелесть, факт.

Ни о чем не надо думать, как в армии. Главное, выполняй приказы, а об остальном позаботятся те, кому за это деньги платят. Обеспечат алиби и устранят свидетелей.

А раз так, то нечего забивать себе голову ерундой. Главное, чтобы клиент был на месте.»

— Да, — сказал вдруг Кабан, — чуть не забыл.

Открой-ка бардачок, братан. Там для тебя кое-что имеется.

Муха открыл бардачок и сразу уловил внутри тусклый блеск вороненого металла. Он вопросительно посмотрел на Кабана. Тот ободряюще кивнул, и Муха осторожно вынул из бардачка увесистый черный пистолет с коричневой ребристой рукоятью.

— Привет от Валеры, — сказал Кабан, и кто-то на заднем сиденье коротко хихикнул. — Это тебе на всякий пожарный случай, если клиент вдруг начнет брыкаться.

Но лучше, конечно, не шуметь.

— Конечно, — сказал Муха, засовывая пистолет во внутренний карман куртки. Тяжесть оружия успокаивала. Конечно, стрелять в квартире клиента он не собирался, но пистолет был добрым знаком: если бы Кабан собирался убить его сразу же по завершении дела, он не стал бы вооружать свою потенциальную жертву.

— С пушкой обращаться умеешь? — спросил Кабан.

— Дело нехитрое.

Кабан неопределенно хмыкнул и покрутил головой.

— Нехитрое, говоришь? Это хорошо. Только по мишеням в тире шмалять это одно, а живому человеку в брюхо засадить — совсем другое дело. Врубаешься, братан?

Муха промолчал. Откровенничать с этим куском мяса он не собирался. Его прошлое, спецназ и пыльные афганские горы — все это касалось только его, и ему было противно даже думать, что эта горилла с золотой цепью на шее может коснуться его воспоминаний. Он и сам редко вспоминал о том, что было когда-то, с тех пор, как связался с Кораблевым: его теперешний образ жизни как-то незаметно накладывал отпечаток на прошлое, пятнал его, делал мелким и глупым то, что он всю жизнь считал большим и правильным. Поэтому он промолчал, криво улыбнувшись уголком рта и предоставив Кабану сколько угодно сомневаться в его способности справиться с обыкновенным пистолетом Макарова: такие сомнения были ему на руку, и уверенность Кабана в своем превосходстве могла в решающий момент сыграть Мухе на руку.

— Под сиденьем — фомка, — глядя на дорогу, сказал Кабан. — Вареный хотел, чтобы ты сделал это именно фомкой.

— Какой Вареный? — спросил Муха и по тому, как дернулся Кабан, понял, что тот сболтнул лишнее — от усталости, наверное, а может быть, потому, что окончательно принял Муху за своего и расслабился.

— Блин, — выругался Кабан. — Он же с меня шкуру сдерет… Слышь, братан, давай так: я ничего не говорил, ты ничего не слышал. Замазано?

— Не сепети, — сказал ему Муха и наконец-то закурил. Курево больше не отдавало навозом и пошло, как по маслу. Он понемногу обретал всегдашнюю уверенность в себе. — Я не стукач, моя специальность хаты ставить.

— Нормальный пацан, — сказали с заднего сиденья. — Сработаемся, блин.

— Я же говорил: парень — огонь, — с облегчением подтвердил Кабан.

Муха наклонился вперед и пошарил у себя под ногами, сразу нащупав увесистый металлический прут, зачем-то обернутый изолентой посередине. Это была классическая фомка, которой можно с одинаковой легкостью вытаскивать из стены гвозди, срывать навесные замки, взламывать двери и крушить черепа. Он повертел инструмент так и сяк, взвесил на ладони и сделал короткий, чтобы не выбить стекло, пробный замах. Фомка лежала в руке, как влитая, и словно сама по себе рвалась в дело. Муха еще раз повертел ее в руках, щурясь от дыма зажатой в зубах сигареты, и небрежно затолкал под куртку.

— А не выпадет? — озабоченно спросил Кабан, покосившись на него.

— Чего? — переспросил Муха, удивленно подняв брови.

— Ну, когда по стенке полезешь, не выпадет она у тебя? Я думал, у тебя всякие прибамбасы: петли там, крючья, карабины… А ты в курточке, как слесарь из домоуправления…

— А ты, небось, хотел, чтобы я на дело шел, как Терминатор: в каске, в спецкостюме и с головы до ног в веревках и карабинах, — не удержавшись, съязвил Муха. — Так для этого не я нужен, а какой-нибудь сопляк из турклуба «Романтик».

На заднем сиденье одобрительно заржали и подали Кабану парочку забористых советов. Кабан отмахнулся от приятелей и уважительно покосился на Муху.

— Так ты что, в натуре на одних руках можешь по стенке лезть? Без молотков, без клиньев, или как там вся эта хрень называется?

— Не-а, — лениво ответил Муха.

— А как же ты в хату забираешься?

— А по воздуху, — с удовольствием объяснил Муха, откидываясь на спинку сиденья и делая глубокую, на все легкие, затяжку. — Как долбаный Карлсон.

Заднее сиденье взорвалось хохотом. У Кабана покраснели уши, но он тоже заставил себя рассмеяться.

— Купил, — вертя из стороны в сторону своей круглой башкой, признал он. — Купил, как молодого! Молоток, братан! Я, когда впервой на мокрое шел, чуть в штаны не наложил, а ты как огурчик.

— Да ладно — чуть, — выкрикнули сзади. — Скажи уж прямо: обгадился по уши, три раза памперсы менял…

Заднее сиденье снова радостно загоготало. Кабан фыркнул и подмигнул Мухе.

— Веселятся, козлы, — сказал он. — Пусть веселятся, мне не обидно. Я за своих братанов любому глотку перегрызу, и они за меня тоже. Усек?

— Усек, — сказал Муха, с невольным удивлением покосившись на собеседника. Он никак не мог понять, прикидывается тот идиотом или несет этот бред вполне серьезно.

Наконец «нива» остановилась перед подъездом двенадцатиэтажного дома, и смех на заднем сиденье смолк, словно обрезанный ножом. Во дворе было пусто и темно, лишь горели над подъездами накрытые каплевидными жестяными плафонами ртутные лампы, да светились теплым желтоватым светом окна квартир. Слева темной массой громоздились какие-то голые кусты и деревья, почти неразличимые в темноте, вдоль бровки тротуара застыли, влажно поблескивая, безжизненные туши автомобилей, испятнанные островками тающего снега. Мелкие лужи на асфальте блестели, как осколки стекла, отражая зеленоватый свет ртутных фонарей. Мокрые хлопья снега косо летели сверху вниз, на мгновение вспыхивая яркими белыми искрами в двойном конусе света, отбрасываемого фарами «нивы».

Кабан выключил фары и, повернув ключ зажигания, заглушил двигатель. Перегнувшись через Муху, он порылся в бардачке, извлек оттуда похожий на карандаш фонарик и зажег его, повернув рифленое кольцо вокруг рассеивателя. Круглое световое пятно, слегка подрагивая, легло на фотографию, которую Кабан держал в руке. На фотографии был изображен человек лет тридцати, с длинными волосами и мелким подбородком. Муха никогда не считал себя физиономистом, но это лицо было словно специально создано для того, чтобы получать пощечины.

— Вот его рыло, — сказал Кабан. — Запомни хорошенько, а то еще перекрестишь своей железякой кого-нибудь не того. Нет, если будет нужда, можешь повалить хоть весь подъезд, мне это без разницы. Главное, чтобы ты по ошибке мимо этого козла не прошел. Вареный таких проколов не прощает, имей в виду. У нас, чтоб ты знал, не армия и не ментовка. Никакой губы и никаких дисциплинарных комиссий. Хочешь жить, как белый человек, работай, как негр. Не хочешь работать — заказывай светлую обувь. Я ясно излагаю?

— Кончай гнилой базар, — процедил Муха. — Устроил тут комсомольское собрание… Работать надо.

— Ну, пошли, раз ты так торопишься, — пожав плечами, сказал Кабан и выключил фонарик.

— А ты куда собрался? — удивленно спросил Муха.

На этот раз удивился Кабан.

— Как это — куда? Проводить, на стреме постоять… ну, и вообще…

Муха немного помолчал, борясь с раздражением. Собственно, этого и следовало ожидать, но присутствие наблюдателя не входило в его планы.

— Слушай… — сказал он, лихорадочно роясь в памяти в поисках имени Кабана. — Слушай, Миша. Я привык работать один. Один, понимаешь? Если бы я хотел свалить, я бы сделал это раньше, не дожидаясь, когда вы за мной приедете. Мне не надо, чтобы ты или кто-то другой столбом стоял у клиента под окошком и смотрел на меня, задрав башку. Так меня непременно кто-нибудь увидит.

И потом, я не могу работать, когда кто-то пялится. Еще сорвусь, чего доброго. Сидите тут и ждите. Сваливать придется по-быстрому, так что нечего тебе бродить вокруг дома. Договорились?

— Н-ну, не знаю, — протянул Кабан, явно не настроенный менять свои планы. — Вообще-то, мне ведено глаз с тебя не спускать…

— Ты не спускаешь, — сказал Муха. — Вот ты, вот я, вот дом, где живет клиент. Ребята подтвердят, что ты пас меня от начала и до конца. Ну, чего ты? Куда я денусь?

— А ты чего? — недоверчиво спросил Кабан. — Что-то мне не нравится, как ты суетишься.

— А если я с восьмого этажа башкой вниз навернусь, это тебе понравится? Ну, будь ты человеком!

Примета у меня такая… ну, суеверие, что ли. Никто не должен видеть, как я работаю, иначе черт знает что может выйти.

Кабан недовольно пожевал губами, шибко почесал затылок, открыл рот и снова его закрыл, очевидно не в силах принять решение.

— Пусть работает, как знает, — сказали сзади. — Чего ты кривляешься, как целка?

— Не лезь, Кабан, — поддержал другой голос. — Специалисту виднее.

— Добренькие, да? — вызверился Кабан, резко оборачиваясь назад. Умные, в натуре? А кто, бля, перед Вареным ответ держать будет? Ты? Или ты? Я! Если что, Вареный меня, а не вас, по самые помидоры натянет!

— Да ладно, — уже без прежней уверенности проворчали сзади. — Тоже мне, ответчик за всех выискался. Куда он денется с подводной лодки? Он же не баран, должен понимать…

— Хорош, — сказал Муха. — Кончай базар, Кабан.

Не даешь работать — поступай как знаешь. Вези меня к Вареному или прямо тут кончай, мне побоку. Или я буду работать, как привык, или пальцем не пошевельну.

— Смотри ты, как заговорил, — удивленно протянул Кабан. — Голосок прорезался? Рожки проклюнулись? Забыл, как на полу корчился?

— Не забыл, — спокойно сказал Муха. — Только и ты не забывай, что на моем месте может оказаться кто угодно. Ты, например, если из-за тебя дело не выгорит.

— А он дело говорит, Кабан, — снова сказали сзади.

Пока ты тут права качаешь, время идет.

— Заткнись, я сказал! — рявкнул Кабан и замолчал, впав в задумчивость. Муха наблюдал за ним с брезгливым интересом. Теперь, когда от Кабана требовалось самостоятельное решение, стало отчетливо видно, что он дурак и трус.

— Ну, ладно, братан, — наконец с видимой неохотой проговорил Кабан, выдавив фальшивую улыбку, — уболтал. Только давай без фокусов, о'кей? От меня не спрячешься. Не веришь — спроси у своего Валеры.

— Верю, — сказал Муха и распахнул дверцу. — Не беспокойся, Михаил. Все будет в ажуре. Знаешь, что такое ажур?

Не дожидаясь ответа, он выбрался из машины, пересек световое пятно под фонарем и, придерживая под курткой фомку, скрылся за углом дома.

— Крутой фраер, — сказали на заднем сиденье. — Умыл он тебя, Кабан. Гляди, свалит втихую, хрен ты его потом найдешь. Чего Вареному втирать будешь?

Кабан промолчал, играя желваками, и неторопливо закурил, бросив взгляд на часы, чтобы засечь время.

— Смотри-смотри, — ехидно подковырнул его все тот же голос. — Часика полтора подождем, а там можно и к Вареному: прости, мол, улетел твой Муха в теплые края, к синему морю, за тридевять земель в тридесятое царство…

— Забей пасть, животное, — процедил Кабан, так стиснув зубами фильтр сигареты, что чуть не перекусил его пополам. — Хиханьки ему…

— Да ты чего, в натуре, обиделся, что ли? Да вернется он без базара, куда ему деваться? — пошел на попятную весельчак с заднего сиденья. — С тобой пошутили, а ты надулся…

— Нет, — сказал Кабан, который, похоже, даже не услышал своего собеседника, погруженный в собственные мысли. — Ну его на хрен, этого умника. Давай, Белый, пробегись, посмотри, чего он там… Береженого бог бережет.

— Докнявался, Белый, — сказал на заднем сиденье другой голос, и разговорчивый Белый, кряхтя и недовольно бормоча себе под нос, безропотно полез из машины. — Автомат оставь, Рэмбо хренов, — насмешливо добавил тот же голос, — всю микрагу на уши поставишь.

Белый, матерясь и ежась под косым мокрым снегом, сунул автомат обратно в машину, захлопнул дверцу и ленивой рысцой потрусил за угол. Кабан опустил стекло, выбросил в ночь окурок с изжеванным фильтром и немедленно закурил снова.

— Ты бы хоть люк открыл, что ли, — недовольно проворчали сзади. Дышать же нечем.

— Сказали бы «спасибо», — лениво откликнулся Кабан, начиная успокаиваться. — Курят на халяву и еще недовольны. Вот народ!

— Я читал, — подал голос третий бандит, — что активный курильщик потребляет только тридцать процентов дыма, а все остальное перепадает окружающим.

— Чего ты делал? — с преувеличенным изумлением спросил его сосед. Читал?! Разве в азбуке такое пишут?

Кабан добродушно засмеялся и взялся за торчавшую над головой ручку люка — сигаретный дым уже стал разъедать глаза. Он замер, не успев повернуть ручку, потому что из-за угла, разбрызгивая лужи и размахивая руками, как взбесившаяся ветряная мельница, выскочил Белый. Перебегая покрытый тающим снегом газон, он поскользнулся и чуть не упал, с трудом удержав равновесие и пробежав пару метров на четвереньках, как диковинная обезьяна.

Предчувствуя недоброе, Кабан распахнул дверцу и выглянул ему навстречу. Белый с разгона впечатался животом в переднее крыло машины, опять поскользнулся, но устоял, вцепившись мокрой грязной ладонью в кронштейн зеркала. Теперь Кабан разглядел, что рожа у него перекошена, а в глазах прыгает паника.

— Нету, — задыхаясь и жадно хватая воздух широко открытым ртом, прохрипел он. — Нету, Кабан!

Ушел, падла, бля буду, ушел! Кончит нас Вареный, в натуре кончит!

Кабан обнаружил, что уже стоит на мокром асфальте, и холодные лепешки полурастаявшего снега падают ему на голову, на лицо и на кожаную куртку. Попадая на куртку, мокрые хлопья издавали короткий отчетливый шлепок и сползали вниз, оставляя на черной коже блестящие влажные дорожки.

— С-с-сука, — прошипел Кабан и коротко, без замаха ткнул кулаком с тяжелой золотой печаткой в перекошенный ужасом рот Белого. Белый отшатнулся, прикрывая обеими руками разбитые губы, оступился и с плеском сел в холодную снеговую кашу. Между прижатыми к лицу пальцами проступила кровь и потекла по рукам и подбородку ленивыми темными струйками. Кабан подавил острое желание пнуть Белого ногой — в конце концов, сбежал не Белый, а Муха, и дал Мухе сбежать тоже вовсе не Белый.

— Искать, — яростно прохрипел он, обернувшись к машине. — Искать этого гамадрила! Далеко он не ушел. Надо найти, пацаны, иначе нам абзац.

Этого можно было не говорить: методы, которыми Вареный поддерживал дисциплину среди своих подчиненных, были всем отлично известны. Те двое, что еще оставались в машине, выскочили из нее с такой поспешностью, словно в салоне начался пожар. Оба сжимали в руках автоматы. Все четверо уже бросились врассыпную, чтобы найти беглеца и превратить его в решето, но тут откуда-то сверху донесся едва слышный резкий хлопок, и Кабан замер как вкопанный.

— Стреляли? — спросил он, — Точно, стреляли.

Что же он, за пару минут на двенадцатый этаж вскарабкался?

— Ну так, — с облегчением сказал Белый, шмыгая носом и утирая ладонью окровавленный рот, — Муха все-таки. Теперь спрашивается, за что я кровь пролил?

— С меня литр, — рассеянно сказал Кабан, прислушиваясь к тишине. — А ну, пошли наверх. Поможем ему с вещами.

Андрей Кареев снова взял в руки газету. Странно, но этот клочок испачканной типографской краской бумаги сегодня притягивал его, как никогда. Помнится, он меньше волновался даже в тот день, когда впервые взял в руки свежий номер «Пионерской правды» с коротенькой заметкой, подписанной его именем.

Андрей встряхнул газету, разворачивая ее на нужной странице. Вот она, статья — на всю полосу, без купюр, фактически без редакторской правки, как и обещал шеф.

И его имя — А. Кареев, — выделенное жирным шрифтом.

Шеф предлагал подписать материал псевдонимом, но Андрей отказался: это не имело никакого смысла. Если бы имени не было в газете, люди Вареного выбили бы его из шефа. Старику вовсе незачем было умирать от побоев на полу своего собственного кабинета только потому, что один из его бывших подчиненных, заварив крутую кашу, в последний момент вдруг застеснялся.

Теперь название статьи казалось Андрею несколько претенциозным, чересчур прямолинейным. «Власть уркаганская»… Право же, можно было придумать что-нибудь потоньше. Да и стиль… После пятого или шестого прочтения он окончательно убедился в том, что стиль ни к черту не годится. Видимо, сказывалось отсутствие Татьяны Тарасовой, которая была блестящим стилистом и всегда наводила окончательный лоск на их совместные материалы, доводя их до немыслимого совершенства.

Они всегда работали так: он раскапывал материал, а она приводила его в порядок, обрабатывала и подавала так, как умела только она. Названия статьям давала тоже Татьяна, и Кареев был уверен, что от того заголовка, который в муках родил он, Татьяну стошнило бы прямо на рукопись.

Андрей отшвырнул газету и закурил. Дело было не в стиле и не в заголовке. Все это чепуха по сравнению с изложенными в статье фактами. Хотя теперь он чувствовал, что материал можно было подать немного по-другому: кое-где чуть сгладить, чтобы двигавшие им ненависть и отвращение не так бросались в глаза и не мешали читателю впитывать смысл, а кое-где, напротив, заострить, сделав намеки на связи Вареного в высших правительственных кругах не столь туманными. Впрочем, он знал, что все это нюансы, которые способен заметить далеко не каждый профессионал. Татьяна наверняка бы заметила, и шеф бы заметил. Остальные же проглотят и не поперхнутся… и через несколько часов благополучно отрыгнут без всяких последствий для организма.

Андрей щелчком сбил пепел с сигареты прямо на ковер и глубоко затянулся. Такова специфика его работы: кричать одиноко в пустыне и будить спящих обывателей.

Их невозможно разбудить, но есть надежда, что хотя бы один из тысячи все-таки услышит и проснется. А один из тысячи — это все-таки очень много. Для десятимиллионной Москвы это десять тысяч человек. А сколько их будет по всей России?

Ему чего-то сильно хотелось. Это ощущение было сродни зуду заживающей раны под повязкой, оно не давало ему покоя. Андрей начал анализировать его, пытаясь понять, чего же именно он хочет. Может быть, выпить? Это было бы логично, все-таки он выбросил в мир такую бомбу… Но на самом деле пить ему не хотелось, да и нельзя было — бомба уже взорвалась, и осколки могли долететь до него в любую минуту. Нужно быть трезвым и готовым ко всему, иначе…

Может быть, позвонить Татьяне? Возможно, она уже прочла статью и сходит с ума от беспокойства.

Впрочем, очень может быть, что и не сходит. Он ведь бросил ее тогда, как последний трус, просто прыгнул в машину и смотался, увозя десять тысяч долларов — Иудины деньги, — и свой позор. И потом, там этот незнакомый мужчина. Где же все-таки Андрей мог слышать его голос?

Он хлопнул себя по лбу, вспомнив, что завтра у Татьяны Тарасовой день рождения. Ай-яй-яй, Андрей Валентинович… Как же это вы, а? Он потянулся к телефону, но в последнюю секунду передумал и отдернул руку от трубки. Он словно наяву услышал ее сухой голос, которым она обронит короткое «спасибо» в ответ на его неуклюжие поздравления. «Нет, — решил он, — не буду звонить. Ей это не нужно, а мне., а я перебьюсь. У меня хватило смелости на то, чтобы взять себя в руки, вернуться в Москву и написать эту статью. Могу ли я позволить себе после такого подвига смалодушничать хотя бы в мелочи? Павка Корчагин сказал бы, что я не имею на это права, но он был обыкновенный псих и плохо кончил.

Кроме того, Корчагин — просто литературный герой, а я, как-никак, живой человек. И потом, если эти мерзавцы прослушивают мой телефон, что не исключено, звонок Татьяне может сильно ей навредить. Если очень сильно захочется, можно будет позвонить завтра из автомата — поздравить с днем рождения, а заодно узнать, так ли плохи мои дела, как мне представляется.»

Кареев немного лукавил — он точно знал, чего ему хотелось. Его статья кончалась многоточием, и только он и герои материала знали, что именно скрывается за этими многозначительными тремя точками на шероховатом газетном листе. Конечно, торопиться вряд ли стоило, следовало сначала дождаться реакции на первую статью, но он больше не мог терпеть. В конце концов, готовый материал может неделю-другую полежать в столе. За это время он сам успеет собраться с мыслями и, возможно, внесет какие-то поправки… хотя бы стилистические, если не возникнут новые факты. «В самом деле, подумал он, — могу я хоть раз в жизни обработать материал спокойно, не торопясь, без этой вечной запарки и круглосуточного сидения за машинкой? Все равно из дома выходить нельзя, водку пить нельзя, и спать, по большому счету, тоже нельзя… Когда ничего нельзя, остается одно — работать.»

Решение было принято. Дымя сигаретой, Андрей прошел на кухню и сварил себе пол-литра термоядерного черного кофе. Одну чашку он выпил, не отходя от плиты, и сразу же почувствовал, как забухало в груди сердце и полезли на лоб глаза: доза кофеина получилась поистине лошадиная.

Двигаясь с какой-то странной легкостью и неся в руке термос с кофе, он вернулся в комнату и сел за свой рабочий стол, поставив в пределах досягаемости термос и чашку. По другую сторону машинки он пристроил пепельницу, пачку сигарет и свою любимую зажигалку, сделанную из пулеметной гильзы. Потертая медь блеснула в свете настольной лампы тусклым красноватым бликом. Андрею показалось, что гильза — своеобразный привет от деда, весельчака и матерщинника, настоящего мужчины в полном смысле слова. Дед никогда и ничего не боялся — ни бога, ни черта, ни немецкой пули, ни начальства. Он не боялся даже общественного мнения и собственной жены, не говоря уже о погоде, и однажды морозной февральской ночью замерз по пьяному делу под собственным забором, не дойдя до крыльца каких-то пяти или шести метров. Когда его нашли, на губах у него застыла пьяная презрительная улыбка, а заскорузлые от вечной работы пальцы правой руки были сложены в кукиш, который так и не удалось разжать.

Его так и похоронили — со стыдливо прикрытым белой простыней черным потрескавшимся кукишем, и Андрей частенько думал, какие лица были у тех, кто встретил деда на том свете — неважно, на небе или в более теплом местечке. Вот, должно быть, они удивились! Андрею казалось, что еще никто не прибывал в загробную жизнь, торжественно неся перед собой увесистую рабоче-крестьянскую дулю.

Эти мысли, как обычно, привели Андрея в залихватское расположение духа. Его настроения не портило даже то обстоятельство, что деду так и не удалось сделать из него настоящего мужчину: сначала мешала нехватка свободного времени, потом женщины, считавшие, что старый хулиган портит мальчишку, а потом и сам Андрей, решивший, что все необходимое для жизни можно прочесть в книгах и мало-помалу отдалившийся от сделавшегося несносным старикана. Что с того, что он не вырос плечистым амбалом и никогда не понимал, как можно получать удовольствие от кулачной драки с поножовщиной? «Прости, дед, — мысленно сказал Андрей, глядя на пулеметную гильзу. — Я был дурак, а теперь поумнел. Лучше поздно, чем никогда, правда? Я им еще покажу кузькину мать, будь уверен. И нечего смеяться. В драке от меня толку мало, это факт, но я знаю способ ударить так, чтобы противник уже не встал. Не кривись, дед. Это вовсе не брехня, как ты, помнится, называл все, что читал в газетах и слышал по радио. Это чистая правда, и нечего обзывать ее брехней только за то, что она напечатана в газете.

Времена переменились, дед. На мне китайская куртка и американские ботинки, значит, я классовый враг… не говоря уже о том, что сопляк. А тебя бы они послушали.

Посмотрел бы я на того, кто не стал бы тебя слушать! Сто лет проживу, но не забуду твои подзатыльники. Не рука, а кузнечный молот… Ничего, дед, прорвемся!»

Теперь ему стало легко. Он заправил в машинку чистый лист, выкопал из-под груды бумаг на столе свой блокнот с заметками, открыл его на нужной странице, с минуту хмурился, решая, с чего начать, и опустил руки на клавиши.

Первые удары напоминали редкие выстрелы, которыми обмениваются на поле передовые конные разъезды воюющих армий. Постепенно клацанье клавиш стало чаще, и через несколько минут превратилось в прерывистую дробь, похожую на ураганный пулеметный огонь.

Каретка с треском и звоном откатывалась влево, строки ползли вперед одна за другой, как атакующая пехота, кофе в термосе и сигареты в пачке убывали сами собой, а в пепельнице росла горка окурков, скрюченных, как трупы умерших от несварения желудка.

За окном стемнело и опять пошел снег пополам с дождем, но Андрей ничего не замечал, с головой уйдя в работу. Скомканные исписанные листы один за другим летели в угол: ему казалось, что слова, выходя из-под клавиш, делаются вялыми и неживыми, а он хотел, чтобы буквы кричали и горели огнем, обугливая под собой бумагу. Под настольной лампой синеватым облаком клубился дым.

Потом у него кончился кофе — как всегда, не вовремя. Андрей раздраженно выбрался из-за стола и направился на кухню, по дороге открыв форточку, чтобы хоть немного проветрить комнату. Пока он стоял над плитой, карауля кофе, форточка громко хлопнула.

Кареев вздрогнул, скачком вернувшись к реальности.

Неожиданный звук, сам по себе не таивший никакой опасности как-никак, двенадцатый этаж! — напугал его, заставив вспомнить, что теперь он — законная дичь. Вряд ли, конечно. Вареный отважится подослать к нему киллера после выхода статьи. Все бы явно указывало на него, но мало ли что! Пожар, несчастный случай при переходе улицы, внезапно свалившийся со стены кирпич — способов устранить неугодного человека сотни, а то и тысячи, и остается только гадать, какой именно изберет Вареный.

Поставив термос с кофе на стол рядом с пишущей машинкой, Андрей отыскал пистолет, лежавший почему-то в ящике кухонного стола. Проходя мимо зеркала в прихожей с пистолетом в руке, он остановился, поднял пистолет на уровень глаз и сделал вид, что стреляет. Картина получилась до того нелепая, что Андрей огорченно развел руками: журналист Кареев и большой, тускло-черный «ТТ» совершенно не вязались друг с другом, существуя как бы в разных плоскостях, не имеющих ни одной общей точки. Пистолет в руке лежал мертвой холодной тяжестью, не давая ни уверенности в себе, ни чувства защищенности. Андрей зачем-то потянул на себя затвор и обнаружил, что тот не двигается. С трудом припомнив то, что когда-то знал о стрелковом оружии, он нашел и сдвинул вниз флажок предохранителя.

Со второй попытки затвор поддался и легко сдвинулся сначала назад, а потом вперед, издав маслянистый скользящий щелчок. На потертый ковер, кувыркнувшись в воздухе, вылетел желтый патрон с остроконечной пулей. Андрей выругался вполголоса и подобрал патрон, держа пистолет на отлете то, как торчал взведенный курок, ему совсем не нравилось. Пистолет был старый, и Кареев боялся прострелить себе живот или ногу, а или чего доброго, свое мужское достоинство.

Он часто сталкивался с этой заезженной шуткой и в книгах, и на телеэкране, но теперь не видел в ней ничего смешного: перспектива случайным выстрелом ампутировать себе гениталии теперь не казалась такой уж комичной. Повозившись немного, он выщелкнул обойму и, бормоча проклятия, загнал на место выпавший патрон. После этого он больше не рискнул играть с этой опасной штуковиной и осторожно положил пистолет справа от пишущей машинки, рядом с термосом.

Усевшись на место, он некоторое время озадаченно смотрел на пистолет, прикидывая, как бы поаккуратнее снять его с боевого взвода, не прострелив при этом ни себя, ни стену и не всполошив весь подъезд. Старая карга Инга Тимофеевна наверняка сразу же позвонит в милицию, и у журналиста Кареева будут неприятности. На сколько же тянет незаконное хранение огнестрельного оружия? Андрею казалось, что лет на пять, но уточнять ему не хотелось.

Кареев не знал, что к этому времени лежавший в квартире напротив труп Инги Тимофеевны уже успел остыть и основательно закоченеть. Не знал он ни о хозяине ломбарда Кораблеве, изрешеченном пулями на проселочной дороге вдали от Москвы, ни о веселом стукаче в дерматиновом полупальто, валявшемся, как груда тряпья, в одной из комнат заброшенного дома, ни о динозавре столичного андеграунда, которым в данный момент активно угощались серые обитатели московских подземелий. Возвращаясь к своей статье, которую ему так и не суждено было дописать, журналист Кареев понятия не имел, что те, кто в течение двух последних суток старательно выкашивали вокруг него людей, уже закончили свою работу. Путь был свободен, но Андрей Кареев об этом не знал.

Он выпил чашку кофе, бегло просматривая написанное. Все было не то, но в качестве черновика годилось. Он ведь так и собирался поступить: сначала обобщить материал, разложить все по полочкам, а уж потом заняться красотами стиля. В конце концов, если не случится ничего экстраординарного, можно будет позвонить Татьяне. Этим он, конечно, подвергнет ее определенной опасности, но зато успех обеспечен, а журналисту частенько приходится сталкиваться с опасностями, не получая взамен ничего, кроме нагоняя от начальства и краткой резолюции: «Не пойдет», начертанной трясущейся рукой шефа поперек текста. А Татьяне успех просто необходим, как и всякому живому человеку. Она давно мечтает перейти на телевидение, а после такой публикации ее сразу заметят. Обязаны заметить, черт подери!

Андрей отставил пустую чашку и закурил. Взгляд его рассеянно скользнул по машинке с заправленным в нее наполовину исписанным листом и, как намагниченный, приклеился к черной загогулине пистолета, вызывающе лежавшей поверх бумаг. Чертова штуковина отвлекала его, все время мозоля глаза и напоминая о том, о чем хотелось поскорее забыть. Кроме того, это было смешно… Да нет, черт подери, это было просто неприлично! Взрослый мужчина сидел у себя дома, на двенадцатом этаже, за запертой на два патентованных западногерманских полицейских замка дверью и трясся от страха, имея под рукой заряженный пистолет.

И не какой-нибудь пистолет, а тяжелый «ТТ», из которого, по словам простуженного небритого типа, прежде владевшего пистолетом, можно было запросто прострелить бронежилет.

«Ну, это уж дудки, — подумал Андрей. — Кто это тут трясется от страха? Никто здесь не трясется. Просто нашего брата-журналиста иногда подводит привычка образно выражаться. Раз человек заперся дома с пистолетом и ждет, когда его придут убивать, значит, он трясется от страха. А я вот не трясусь, потому что никто не собирается меня убивать. Угрозы угрозами, а не такая важная птица журналист Кареев, чтобы устраивать на него охоту. И вообще, вполне возможно, что Вареного уже арестовали. Или он собрал вещички и дал деру в какую-нибудь Америку, не дожидаясь ареста. Бедная Америка! Поделом ей, однако. Не нужно было выигрывать у нас холодную войну.»

Тем не менее, пистолет настойчиво лез на глаза, опровергая все его умопостроения простым фактом своего существования, и Андрей сердито накрыл его листом использованной, полупрозрачной копирки. Так было гораздо лучше, и он продолжил работу.

Теперь первый азарт схлынул, дело пошло медленнее, но гораздо ровнее. Статья росла, как стена — слово к слову, кирпич к кирпичу. Этот труд был ничуть не легче, чем труд каменщика, но Андрей любил свою работу во всех видах: и когда она неслась вскачь, и когда плелась заезженной клячей, и когда, вот как сейчас, напоминала тяжеленный воз, который нужно было, сцепив зубы, тащить в гору.

За треском машинки он ничего не услышал и даже не обратил внимания на сквозняк, которым вдруг потянуло по ногам. Он так увлекся, что пришел в себя только после того, как за спиной у него скрипнула половица.

Он насторожился, продолжая колотить по клавишам, весь превратившись в слух.

Он барабанил по клавишам машинки, совершенно не заботясь о том, что печатает: нужно было, чтобы машинка продолжала стрекотать, как ни в чем не бывало. Он даже успел удивиться своей неизвестно откуда взявшейся хитрости: видимо, дед, прошедший весь путь от Москвы до Берлина в полковой разведке, сумел что-то передать внуку — если не на словах или личном примере, то, по крайней мере, в хитросплетениях генов и хромосом.

Половица скрипнула снова, на этот раз гораздо ближе. Андрей снял правую руку с клавиш и задумчиво почесал за ухом.

— Так, что тут у нас? — вслух спросил он и опустил руку на стол рядом с листком старой, потертой копирки.

Голос прозвучал фальшиво и ненатурально, но это уже не имело ровным счетом никакого значения: рука стремительно метнулась вперед, копирка испуганной черной птицей шарахнулась в сторону и, шурша, опустилась на пол. Пальцы Кареева сомкнулись на холодной рубчатой рукояти, он вскочил, опрокинув стул, резко обернулся и, не раздумывая и не испытывая ничего, кроме огромного облегчения, выпалил по стоявшей в двух шагах у него за спиной человеческой фигуре, целясь в живот.