"Отражение удара" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 7

— Ты меня, конечно, извини, но это мне определенно не нравится, неприятным металлическим голосом сказала Алла Петровна, не глядя на лежавшего в постели мужа. — Насколько я понимаю, ты отмечал новоселье с коллегами. Это, конечно, не возбраняется, но надо же, в конце концов, и меру знать. Никогда не думала, что ты способен пропить получку. И опять начал курить, у тебя в кармане сигареты.

— Ий-я? — с трудом разлепив пересохшие губы, удивился Сергей Дмитриевич. — У меня?.. Ах, да… Вчера… Вчера? — вдруг встревожился он.

Алла Петровна обернулась и окинула его критическим взором.

— Хорош, нечего сказать, — заметила она. — Вчера, вчера, не беспокойся. Слава Рипа ван Винкля тебе пока что не грозит.

— Какой Слава? — тупо переспросил Сергей Дмитриевич. Перед глазами у него плыли черные круги, голова трещала, а во рту было такое ощущение, словно, пока он спал, там свила гнездо семейка стервятников. — С чего это он будет мне грозить?

— Хорош, — повторила Алла Петровна.

Сергей Дмитриевич с виноватой тоской посмотрел на жену. Она была, как всегда, свеженькая, только что из душа, в шелковом халате, который он так любил, с обмотанной полотенцем мокрой головой.

— Душ принимала? — зачем-то спросил Сергей Дмитриевич.

— Принимала… И тебе настоятельно советую. Хотя тебе, похоже, больше по душе грязевые ванны.

— Слушай, — с нехорошим предчувствием спросил Шинкарев, — я что-нибудь натворил?

— А то как же. Посмотри на себя! На голове шишка, на ребрах ссадина, куртка вся в какой-то дряни… по-моему, тебя рвало, причем не один раз. От получки остались какие-то гроши, я полночи не спала, в окно смотрела. По улицам всякая сволочь шатается, и ты туда же.

В подворотне, буквально под окнами, какого-то мальчишку чуть не задушили, я прямо извелась вся…

— Когда? — прохрипел Сергей Дмитриевич, сползая с кровати.

— Да за каких-нибудь полчаса до твоего прихода.

Вот уж, действительно, явление Христа народу! Удивляюсь, как ты весь подъезд не перебудил воплями. Все грозился кого-то не то зарезать, не то утопить… а может быть, все сразу, я не вникала. Все, хватит болтать, ступай в душ, на работу опоздаешь.

— Да ну ее к дьяволу, эту работу, — проскрипел Сергей Дмитриевич, держась за спинку кровати. Он никак не мог разогнуться — мешало головокружение и тупая боль в правом боку. Опустив глаза, он обнаружил на дряблой коже длинную красно-фиолетовую ссадину.

— Кто же это меня так? — вяло поинтересовался он.

— Надо думать, коллеги, с которыми ты пил. И не вздумай прогуливать. Мало мне того, что муж на старости лет в пьяницы записался, так он еще и в безработные метит.

— Ладно, ладно, — проворчал Сергей Дмитриевич, — понесла…

Пока он стоял под обжигающими струями душа, жена накручивала волосы. Делала она это тут же, в ванной, чтобы не таскаться с тяжелой коробкой по всему дому, и разговаривала с Сергеем Дмитриевичем сквозь занавеску. У Аллы было прекрасное качество — она не умела долго сердиться.

— А потом прибежала эта жирная корова со второго этажа — ну, у которой левретка, ты должен помнить. — и давай тараторить: маньяк, маньяк… Какой-то тип в кожанке и лыжной шапочке напал на бродячего мальчишку и хотел задушить удавкой…

Сергей Дмитриевич выставил из-за занавески намыленную голову.

— Что значит — бродячего? — спросил он. — Это же не собака…

— То и значит — бродячего. Ну, беспризорника… Какой-то малолетний бандит, их сейчас в Москве полно.

Представляешь, у него с собой оказалась лыжная палка, и он отбился. Пырнул этого маньяка острым концом, а потом, вроде бы, съездил по голове и убежал. Подрастет, сам маньяком станет.

Сергей Дмитриевич убрал голову. Он задумчиво ощупал бок и дотронулся до шишки над виском. На какую-то долю секунды он действительно ощутил себя маньяком.

Ему вдруг очень захотелось с ревом выскочить из ванны, срывая занавеску, набросить ее на голову жене и молотить по макушке чем-нибудь тяжелым, пока не замолчит.

Что она, в самом деле, заладила — маньяк, маньяк…

Подступившая к горлу злоба ушла так же внезапно, как возникла. Не ощущая ничего, кроме тупой апатии, Сергей Дмитриевич стал осторожно намыливать пострадавший бок. «Маньяк, — думал он, безучастно возя мочалкой по основательно заросшему жирком телу. — Это я — маньяк? Неужели все это относится ко мне? Господи, этого же просто не может быть! Я же мухи не обижу, всем известно!»

Он ополоснулся под душем и пошел завтракать. Кусок не лез в горло, в животе противно бурлило.

— Не могу, — сказал он, отодвигая тарелку. — Извини, тошнит.

Жена вздохнула и, вынув из холодильника, поставила перед ним загодя заготовленную кружку огуречного рассола.

— Водки на опохмелку у меня нет, — суховато сказала она. — Чем богаты, тем и рады.

— Спасибо.

Заискивающе поглядывая на жену, Шинкарев осушил кружку и сразу почувствовал себя лучше. Он обратил внимание на то, что ведет себя так, будто с ним не случилось ничего более серьезного, чем безобразная пьянка, и мысленно пожал плечами: а как еще ему себя вести? Несмотря на многочисленные свидетельства ночных похождений, переварить мысль о том, что все эти убийства, нападения и хулиганские выходки являются делом его рук, было совсем не просто. Через силу запихивая в себя бутерброд и запивая растворимым кофе, по вкусу напоминавшим отвар каменного угля, Сергей Дмитриевич придирчиво проинспектировал себя изнутри. Это оказалось нелегким делом: голова была словно ватой набита, и мысли увязали в этой вате, путались в ней, глохли, как крики в тумане, но Шинкарев не сдавался. Ему почему-то казалось важным разобраться с этим делом раз и навсегда, прийти к какому-то компромиссу и жить дальше, сохраняя хотя бы видимость согласия с самим собой.

Он искал и не находил в себе признаков безумия и кровожадности. При мысли о чужой крови его по-прежнему мутило, крови он боялся всегда и всякий раз болезненно морщился и отворачивался, когда какой-нибудь работяга из его бригады демонстрировал ободранный о ржавое железо палец, чтобы мастер своими глазами убедился в наличии производственной травмы. При взгляде на чужие увечья у Шинкарева подводило живот, мошонка становилась маленькой и твердой, как два холодных камешка в мешочке из толстой резины, а в самом интимном месте организма возникало болезненное ощущение, словно по нему щелкнули ногтем.

В голову Сергею Дмитриевичу снова пришла странная, почти потусторонняя мысль о кровожадной твари, притаившейся на задворках его сознания. Мысль эта не вызвала в нем никакого отклика: она была слишком надуманной, пригодной скорее для кинотриллера или для покетбука в пестрой обложке. Пожалуй, она исходила именно оттуда: Сергей Дмитриевич, хоть и не был поклонником этого литературного жанра (он вообще не любил читать, ограничиваясь, как правило, газетами), мог, не сходя с места, перечислить парочку книг и не менее трех фильмов, в которых описывались подобные явления. Все это была белиберда, высосанная из пальца. Тем более дикой казалась на этом фоне сложившаяся ситуация.

«Получается, что я проживаю одновременно две жизни, — почти безразлично подумал Шинкарев, тупо жуя и глядя остановившимся взглядом на продолжавшую что-то оживленно рассказывать жену. — В одной из них я примерный семьянин и усердный работник, любитель собирать грибы и сидеть у телевизора с газетой на коленях и бутылочкой холодного пивка под рукой. Зато в другой, в той, которую днем забываю, я — кровожадный маньяк, который рыщет по улицам в поисках жертвы и между делом творит мелкие пакости. Похоже, по ночам мне абсолютно все равно, как именно пакостить роду человеческому — лишь бы нагадить посильнее, дать выход накопившейся за день злобе. Черт, да какой еще злобе? Откуда она во мне берется?»

На этот вопрос ответа не было, так же, как и на множество других. Например, Сергей Дмитриевич никак не мог понять, когда же, в таком случае, он успевает высыпаться. Поспать он любил и при случае мог проваляться в постели до полудня. Получалось, что он и спал как бы по частям: дневной, всем известный и ни у кого, даже у себя самого, не вызывающий интереса Сергей Дмитриевич Шинкарев, как и положено обывателю, ложился спать после вечернего телесеанса и просыпался утром по звонку будильника, а его вторая, никому не известная темная половина как раз в этот момент засыпала, да так крепко, что он на протяжении многих лет даже не подозревал о ее существовании.

«Раздвоение личности, — подумал он. — Шизофрения. Да нет, пожалуй, шизофрения — это что-то другое.

Похожее, но другое.» Он решил, что надо будет посмотреть определение слова «шизофрения» в каком-нибудь справочнике или словаре медицинских терминов, но это была, как любили выражаться в дни его молодости, зола. Какая разница, как называется болезнь, если ты все равно не можешь от нее избавиться? Слова ничего не меняют, даже наоборот: чем больше слов, тем больше путаницы.

Сергей Дмитриевич вдруг осознал одну простую вещь: дело было не в том, каким именно словом обозвать творившийся с ним и внутри него кошмар, а в том, как ему теперь поступать. Если верить фактам — а не верить им было нельзя, он до сих пор ощущал ноющую боль в ушибленном лыжной палкой (надо же!) боку, — получалось, что в данный момент Шинкарева ищет вся столичная милиция, да и сосед по лестничной площадке наверняка дорого дал бы за то, чтобы узнать, кто разукрасил его машину. Все эти люди были загонщиками, а он, Сергей Дмитриевич Шинкарев — дичью, сезон охоты на которую открыт круглый год. Охотники были в своем праве, этого Шинкарев не отрицал, поскольку при свете дня свято чтил Конституцию, Уголовный Кодекс и постановления городских властей. Но существовал другой закон, который, как понял вдруг Сергей Дмитриевич, был выше всех писаных и неписаных кодексов неоспоримое, заложенное природой право живого существа на самозащиту.

Он не виноват, что так вышло, что таким родился, и не собирался по собственной инициативе сдаваться обществу, которое довело его до сумасшествия. «Да, — с ожесточением подумал Шинкарев, — до самого настоящего сумасшествия. Как еще это назвать, если я сижу за завтраком, ничего не помню и пытаюсь не то разделить себя пополам, не то, наоборот, сложить вместе разналивающиеся половинки? Нечего тут складывать, нечего делить — я это я, и точка. Кто же станет меня любить, если не буду делать этого сам? Жена ко мне привыкла, всем остальным на меня начхать, и никто, кроме меня самого, не в состоянии мне помочь. Вернее, помочь мне, скорее всего, просто невозможно. Либо это как-нибудь пройдет само, либо я пропал. Но помогать упечь себя в дурдом, а то и за решетку, не стану, это уж как пить дать. Вот так, господа, и идите-ка вы все в глубокую задницу. Я — это я, а вовсе не вы с вашими кодексами и пересудами на скамейке у подъезда. Я и моя тень. Я и мой друг — граф Дракула-Задунайский… Ну и бред, мать его за ногу».

Бред или не бред, но рассуждения помогли. Сергей Дмитриевич расправил плечи и выпрямился, сев ровнее, чем вызвал удивленный взгляд жены. Даже похмелье, казалось, отступило — возможно, благодаря рассолу, а может быть, и по иной причине. Он человек, и никому ничего не должен. Всю жизнь его обкрадывали — то государство, то вороватые и наглые продавщицы в магазинах, то соседи по подъезду, так и норовившие при случае вытащить из почтового ящика газету. Дымящие заводы и автомобили воровали у него здоровье, хамы воровали его нервные клетки, набитые долларами рекламодатели воровали добрую половину времени, которое он мог провести у телевизора, получая простенькое бездумное удовольствие — одно из очень немногих доступных удовольствий. Что удивительного, если человек в такой ситуации свихнулся? Конечно, если все начнут убивать за здорово живешь, то ничего хорошего из этого не выйдет, но он-то ни в чем не виноват! Он болен, и вылечить его не может никто. Сумасшедший дом ничуть не лучше тюрьмы, а в чем-то, пожалуй, даже хуже, и все, на что он может там рассчитывать — это издевательства санитаров и, в лучшем случае, лошадиные дозы транквилизаторов, которые превратят его в тихого идиота.

На мгновение Сергей Дмитриевич почувствовал страшное одиночество и обреченность загнанного в угол зверя. Но это состояние длилось только мгновение. «Поймайте сначала, — в совершенно несвойственной прежде ему манере подумал Шинкарев, — а там посмотрим.» Страх остался, но теперь Сергей Дмитриевич мог его контролировать, не позволяя животному ужасу затмевать разум… сколько бы там его ни осталось.

— Шинкарев, — пробился в сознание настойчивый голос жены, — Шинкарев, ты меня слышишь, или все еще в прострации?

Сергей Дмитриевич вздрогнул и вернулся к реальности.

— Конечно, слышу. Задумался просто. Ты о чем-то спрашивала?

— Да как тебе сказать… Я спросила: может быть, ты мне все-таки объяснишь, по какому случаю вчера фестивалил?

Сергей Дмитриевич быстро и привычно, словно всю жизнь вел двойное существование, взвесил плюсы и минусы и решил, что полуправда будет предпочтительнее заведомой лжи, — Это из-за твоей Жанны, — сказал он. Вчера ко мне на работу приходил следователь. Он сказал, что ее убили. Ну, я и расстроился немного…

— Ничего себе немного, — вставила жена.

— Ну, много… Какая разница? Ее ведь этим не вернешь. Да и испугался я, признаться. Я же, судя по всему, был последним, кто видел ее живой… если, конечно, не считать убийцу. Кстати, — спохватился он, — а что это тебе взбрело в голову сказать, будто она помогала мыть посуду? Если бы я ляпнул, что мы с ней беседовали о музыке, могла получиться полная ерунда.

— Я надеялась, что у тебя хватит ума промолчать, — ответила Алла Петровна. — Зачем мне нужно, чтобы моего мужа таскали на допросы и держали под подозрением, как какого-то маньяка? И потом, сразу же пошли бы пересуды: а что это за ночные разговоры на кухне? Да еще при живой жене! Представляешь, что можно насочинять?

— Все, что угодно, — согласился Сергей Дмитриевич. — До группового секса включительно.

— Вот именно. А сказать, что она ушла со всеми, я не могла. Гостей наверняка будут опрашивать. К чему явное вранье? Тем более, что ты ни в чем не виноват.

— Спасибо, — с чувством сказал Сергей Дмитриевич. — Вечно ты меня, дурака, выручаешь. Что бы я без тебя делал?

— Да уж… Осторожнее надо быть, Шинкарев.

Сергей Дмитриевич вскинул глаза от тарелки и подозрительно посмотрел на жену. Алла Петровна ответила прямым, твердым взглядом. Этот взгляд напоминал каменную стену: разгадать по нему мысли Аллы Петровны было невозможно. «Неужели знает? — метнулась в сознании Сергея Дмитриевича паническая мысль. — Неужто догадалась?

— В каком смысле? — спросил он. — Что значит осторожнее?

— Это значит, что надо меньше пить, — спокойно ответила жена. — Вечно ты по пьянке попадаешь в какие-то истории. Недотепа ты у меня, Сережа. Пить тебе совсем нельзя. Был бы бабой, насиловали бы тебя на каждом углу. Сто граммов налил и действуй.

— Скажешь тоже, — неловко ерзая, проворчал Сергей Дмитриевич. Он испытывал смущение: жена была абсолютно права, но от этого слова не делались менее обидными.

Алла Петровна заметила и правильно поняла его смущение.

— Пойми, я не хочу тебя ранить, — мягко сказала она, — но это правда. Пить тебе нельзя. Совсем нельзя, понимаешь? Лучше, если это скажу тебе я, потому что я тебя люблю и понимаю, как никто на свете.

„Это точно, — подумал Сергей Дмитриевич. — Только она меня и может понять. Как в песне поется: ты у меня одна… Может, сказать ей? Она меня любит, не предаст“.»

Он вовремя спохватился и поймал себя за язык.

Признаваться жене в том, что с ним происходит, нельзя ни в коем случае. Во-первых, неизвестно, как она это воспримет, а во-вторых, Сергей Дмитриевич очень боялся, что темному двойнику не понравится откровенность дневного собрата. Чего доброго, монстр решит, что жена представляет для него опасность, и в одно прекрасное утро Сергей Дмитриевич проснется рядом с растерзанным трупом.

— Все, все, — смущенно пробормотал он, — больше не буду. Честное слово. Все, завязал.

Он поймал себя на том, что думает о своей свихнувшейся половине, как об отдельном человеке. «Что ж, — решил он, — ничего удивительного. Привыкаю. Мозг привыкает и ищет способы защиты. Так и надо себя вести: как будто у меня вдруг объявился сумасшедший брат-близнец, о котором никто не знает и существование которого надо тщательно скрывать от всего мира.

Иначе, наверное, и не получится, а то я окончательно рехнусь».

Закончив завтрак, он спокойно оделся. Перед тем, как уйти на работу, открыл стенной шкаф и выдвинул ящик с инструментами. Как и следовало ожидать, его любимой отвертки с ручкой из прозрачной, похожей на застывший мед пластмассы, на месте не оказалось.

На всякий случай он пошарил в глубине шкафа, но и там не было. Сергей Дмитриевич не удивился. Именно этого он ожидал и точно знал, куда подевалась его любимая отвертка. Он пожал плечами, поставил ящик на место и закрыл шкаф.

Более или менее отчистив куртку, он надел ее, нахлобучил шляпу, прикрывая ссадину на лбу, и отпер дверь. Жена вышла проводить, и он снова поразился тому, какая она до сих пор красивая. Ее не портил даже завязанный поверх бигуди старый платок, и, обнимая жену, мягкую и податливую под скользким шелком халата, Шинкарев испытал прилив настоящей нежности… и не только.

— Эх, — сказал он, — давненько мы с тобой не упражнялись, мать.

— В чем это? — игриво спросила Алла Петровна, прижимаясь к нему низом живота и усиливая мужнино возбуждение.

— В том самом. Может, правда, на работу не ходить? Авось, не выгонят. Где они другого дурака найдут на такую зарплату?

— На бирже. Иди, иди, сексуальный маньяк. Я никуда не денусь, у меня сегодня отгул, так что ты еще свое получишь. Ступай, герой-любовник, и больше не напивайся.

— Ну, я же обещал.

Он ушел, испытывая небывалый в последнее время душевный подъем. Возможно, заключенное с ночной половиной перемирие было кратковременным, но сейчас в его душе царили мир и спокойствие. Он вежливо поздоровался с поднимавшимся навстречу соседом. Тот опять был с головы до ног в камуфляже и, судя по всему, возвращался со своей утренней зарядки, которая нормального человека за три дня вогнала бы в гроб. Сосед ответил с отменной вежливостью. Он был чем-то симпатичен Сергею Дмитриевичу, и Шинкарев искренне сожалел о том, что в беспамятстве изуродовал его машину.

Машина, впрочем, уже стояла на своем обычном месте во дворе и выглядела как новенькая. Это порадовало Сергея Дмитриевича, потому что давало понять: пусть далеко не все, но кое-что в этом сумасшедшем мире можно починить и исправить.

На работе он первым делом отправился на растворно-бетонный узел, чтобы лично договориться насчет десяти кубов бетона для заливки новой грузовой рампы на складе готовой продукции. Заказать бетон можно было и по телефону, но из-за цементной пыли похожие на истощенных мельников оператор РБУ и его помощник очень любили знаки уважительного внимания, так что личный визит давал шанс получить бетон в первую очередь. Сергей Дмитриевич угостил их вчерашним «Мальборо», рассказал бородатый анекдот и, улучив момент, незаметно швырнул в громыхающее жерло самой большой бетономешалки свернутую в тугой ком старую лыжную шапочку.

Вернувшись с зарядки, которая Шинкареву, да и не ему одному, казалась какой-то чрезвычайно изощренной разновидностью самоистязания, Илларион Забродов сразу же отправился в душ, чтобы смыть трудовой пот. Ухая и крякая под тугим контрастным дождиком, он с неудовольствием посматривал на круглое окошко в стене ванной. Ночной визит Репы был похож на фрагмент бредового сна, но Илларион ни минуты не заблуждался на сей счет: все это было на самом деле, а не привиделось.

«И ведь всегда у меня так, — сердито думал он, медленно ворочаясь под ледяными струями. — То месяцами живу, как трава, пью чаек с Пигулевским и коньячок с Мещеряковым, а то накатит такая полоса, что не знаешь, за что хвататься. Валится на голову всякая дрянь, как кирпичи из кузова самосвала, только успевай уворачиваться. Задвижку, что ли, на окно привинтить?

Да ну ее к черту. Вот уж, действительно, после обеда горчица…»

Вспомнив о Пигулевском, Илларион спохватился: старик давно зазывал на чашечку чая. Забродов улыбнулся. Чашечка чая у Марата Ивановича всегда оборачивалась двумя-тремя часами, после которых у Иллариона порой ощутимо саднило горло: старик был ярым спорщиком. Спорить он мог о чем угодно яростно, до хрипоты, напрочь забывая о приличиях и периодически переходя на личности. Без этого он скучал и начинал чахнуть. До предела насыщенная магнетизмом атмосфера самозабвенного спора оказывала на нервную систему Марата Ивановича стимулирующее воздействие.

Илларион был отлично осведомлен об этой невинной слабости престарелого букиниста и при каждом удобном случае умело подыгрывал, провоцируя споры заведомо безграмотными высказываниями по поводу приобретенных Маратом Ивановичем книг и старинных безделушек.

Старик немедленно приходил в ярость и осыпал Забродова свирепыми ругательствами, самым сильным из которых, впрочем, был «невежественный молокосос».

«Решено, — подумал Илларион, выбираясь из душа, — сегодня еду на Беговую к Пигулевскому. Давно никто не обзывал меня молокососом и малограмотным костоломом. Марат Иванович по телефону хвастался, что раздобыл прижизненного Тиниуса. Верится, конечно, с трудом, но надо посмотреть — а вдруг? Значит, сегодня Беговая, завтра рыбалка, а все эти маньяки, репы и майоры гранкины пусть катятся в тартарары вместе с любителями писать на дверях и резать колеса».

Не одеваясь, он тщательно побрился, и тут раздался звонок в дверь. Хорошее настроение мгновенно улетучилось.

— А, чтоб ты провалился! — громко сказал Илларион, втайне надеясь, что ранний гость услышит его и действительно провалится.

Звонок повторился.

— Человек — хозяин своего настроения, — назидательно произнес Забродов, обернул бедра полотенцем и пошел открывать.

Он ожидал увидеть за дверью майора Гранкина, у которого за сутки окончательно созрело желание упечь его за колючую проволоку, но это оказалась соседка.

— З-дравствуйте, — с запинкой сказал Илларион, отступая в глубь прихожей и хватаясь руками за сползающее полотенце.

«Вот так штука, — в смятении подумал он. — Это называется — попал. Как в том анекдоте про китайца, к которому домой все время приходили разные люди и интересовались его политическими убеждениями. А он, бедняга, никак не мог угадать правильный ответ и каждый раз получал по мягкому месту. „Сизу, пью цай“, — вспомнил Илларион, — „цитаю „Зэньминь Зибао“. Слысу звонят. Снимаю станы, открываю дверь, а это соседка за солью присла“».

— Ой, — всплеснула руками соседка, — я, кажется, не вовремя! Извините, я попозже зайду.

— Да нет, что вы, — пятясь к дверям ванной, возразил Илларион. — Это я распустился совсем, хожу, как папуас, без штанов. Вы проходите, располагайтесь, я сейчас.

Он нырнул в ванную. «А она все-таки чертовски красива, — подумалось ему. — Не кинозвезда, конечно, и не модель, но оч-чень даже ничего. Как раз в моем вкусе. И до чего же странно получается: только муж за порог — то я к ней, то она ко мне. Ай-яй-яй, Забродов.

Как говорится, каждый рассуждает в меру своей испорченности. Но если она сейчас попросит щепотку соли, это будет уже настоящий анекдот, без дураков».

Он затянул на животе ремень, наскоро причесался перед зеркалом и вышел из ванной. Ему казалось, что соседка должна сидеть в кресле, картинно забросив ногу на ногу или, наоборот, кокетливо сдвинув красивые колени, но она стояла к нему спиной в глубине комнаты и с любопытством разглядывала стеллажи, легонько касаясь пальцами тускло поблескивавших корешков.

У нее была стройная фигура — не девичья, конечно, но как раз такая, какой, по мнению Иллариона, должна быть фигура сорокалетней женщины, красивые волосы и отлично вылепленные руки — белые, красивые и сильные, с тонкими подвижными пальцами. Забродов на секунду остановился в дверях, невольно залюбовавшись гостьей, но тут же одернул себя — она была замужем.

«Ну-ну, — с иронией сказал он себе, — не будь ханжой. Бог создал женщину красивой специально для того, чтобы на нее было приятно посмотреть. Не только для этого, конечно, но в данном случае лучше ограничиться тем, что есть, и не зариться на чужое. А смотреть — смотри, что же тут плохого?»

— Интересуетесь? — спросил он, входя в комнату.

Соседка обернулась со смущенной улыбкой, словно ее застали за чем-то недозволенным.

— Как вам сказать, — ответила она. — Люблю читать, не более того.

— Так это же чудесно! — с несколько преувеличенным энтузиазмом воскликнул Илларион. Ситуация была довольно двусмысленная, и он не вполне понимал, как себя вести. — Вот если бы вы любили топить книгами печку, это было бы другое дело.

Она рассмеялась.

— А вы, я вижу, настоящий специалист.

— Да куда уж мне… Так, любитель. Подбираю, что с воза упало… Но здесь встречаются любопытные экземпляры. Впрочем, вы же не коллекционер. Вам, должно быть, неинтересно.

— Отчего же? — удивилась она. Голос был звонкий, совсем молодой, и Забродов поймал себя на том, что соседка нравится ему все сильнее. — Я вижу, у вас здесь настоящая сокровищница. Девятнадцатый век… ого, даже восемнадцатый!

— Есть и семнадцатый, — скромно похвастался Илларион, — вон там, наверху, слева.

— Ой, правда! Господи, до чего интересно! Вот так живешь, крутишься, как белка в колесе, а вокруг столько удивительного! А ты, как ломовая лошадь, и шоры на глазах…

— Вы совершенно не похожи на ломовую лошадь, — не удержался Илларион. — Напротив… Гм. Извините, это я куда-то не туда заехал.

— Почему же не туда? — Тон вопроса был так же непонятен, как и выражение глаз. Что это было: насмешка, предостережение типа «Не влезай убьет!», простая вежливость или, наоборот, приглашение к более активным действиям? — Поверьте, комплименты всегда приятны. От мужа их не дождешься, он ко мне привык, как к домашним тапочкам, а на работе… ну, там у всех одни деньги на уме.

— Гм, — повторил Илларион. Он действительно не знал, что еще сказать.

— Я собственно, вовсе не жаловаться пришла, — спохватилась Алла Петровна. — Вы уж не сердитесь, я к вам вломилась… Просто сегодня у меня отгул, а идти никуда не хочется, да и куда пойдешь? Тем более, муж на работе.

— Да, — сказал Илларион, который никак не мог понять, куда она клонит. — Я его встретил на лестнице.

Он у вас очень приятный человек.

— Да, очень. Но дело не в нем. Просто, когда мы приходили звать вас на новоселье…

— Извините, — перебил ее Илларион. — Я ужасный свинтус и совершенно некомпанейский человек. — Книгочей-одиночка, Этакий, знаете ли, замшелый индивидуалист.

— Пустое. — Алла Петровна улыбнулась, и Илларион не мог не улыбнуться в ответ. — Просто я еще тогда заметила, сколько у вас книг. Может, дадите что-нибудь почитать?

Илларион задумчиво поскреб ногтями щеку. Жадность не относилась к числу пороков Забродова, но он знавал множество очень честных и порядочных людей, которые всегда в срок и до последней копейки отдавали долги, никогда не забывали вернуть взятую напрокат по случаю свадьбы или именин табуретку и при этом считали, что нет ничего естественнее, чем зачитать книгу, которую взяли на время, хотя любая книга из его коллекции стоила куда больше табуретки, а некоторые тянули на целый мебельный гарнитур.

— Я клятвенно обещаю вернуть ваше сокровище точно в назначенный срок, — без труда угадав причину его колебаний, добавила Алла Петровна.

Илларион с удивлением почувствовал, что краснеет.

Сегодняшний день начинался не лучше вчерашнего. Накануне с утра пораньше его поджидал неприятный сюрприз, а сегодня он раз за разом попадал впросак, невольно ставя себя в дурацкое положение.

— Ч-черт, — пробормотал он. — Извините… Поверьте, я вовсе не думал…

— Думали, думали, — весело уличила его во лжи Алла Петровна. — Еще как думали. Я вас насквозь вижу, потому что сама не раз бывала на вашем месте. Я когда-то собирала детективы… я понимаю, для вас это смешно…

— Не вижу ничего смешного, — серьезно ответил Илларион. — Смешно, когда человек любит читать детективы, а сам заставляет полки Гегелем, Кантом и Спинозой, от которых, честно говоря, его с души воротит.

И все для того, чтобы произвести впечатление на знакомых. Собственно, это не смешно, а грустно: человек без нужды унижает и ущемляет собственное «я», как будто без этого мало всяких ущемителей. Ох, простите, опять меня понесло. Больная тема, знаете ли.

— Что-то непохоже, чтобы вы себя сильно ущемляли, — сверкнув загадочной улыбкой, заметила Алла Петровна. — Да и извне, как мне кажется, вас не очень-то ущемишь. Вы весь какой-то… как из твердого дерева.

— Дубовый?

— Крепкий. Надежный. Сильный.

— Ох! А еще?

— Еще? Еще вы цельный.

— Ну, я же говорю: дубовый массив. Есть за мной такой грех. Я ведь, знаете ли, всю жизнь прослужил в армии. А теперь вот, как говорится, снял портупею и рассыпался.

— Вы?! В армии? А я-то думала, что ваш камуфляж — это… ну… ну, камуфляж. В прямом смысле слова, — Увы. Вы, к сожалению, ошиблись.

— Скажите тоже, к сожалению. Вы заметно улучшили мое мнение о нашей армии.

— Гм, — снова сказал Илларион. Этот быстрый, как в пинг-понге, обмен игривыми репликами напоминал стремительный дебют шахматной партии, когда игроки, почти не размышляя, обмениваются быстрыми заученными ходами. Осмотревшись, он решил, что этот разговор далековато завел по скользкой дорожке, и довольно неуклюже вывернул на большак.

— Так что случилось с вашими детективами?

«Вот это и называется у шахматистов „непринятым ферзевым гамбитом“, подумал он, борясь с желанием сильно дернуть себя за ухо. — Нечего, нечего. На чужой каравай рот не разевай. Всяк сверчок знай свой шесток.

Ну, и так далее… Но какая женщина! Черт в юбке. Точнее, в халате».

— С детективами? А… Ну, что могло с ними случиться? Половину зачитали, и, как водится, самые лучшие. Так что я вас отлично понимаю. Так дадите что-нибудь почитать? Видите, какая я настойчивая.

— На то вы и женщина. С детективами у меня, честно говоря, не так, чтобы очень. Честертон сгодится?

— Обалдеть можно! Честертон — моя любовь. Он такой тонкий, психологичный. Не то, что нынешние писаки, у которых на каждой странице крови по колено и все время кого-нибудь пытают.

— У вас отличный вкус. Еще есть Коллинз. Дать?

— Спасибо. Пока хватит Честертона. Просто не знаю, как вас отблагодарить. Может быть, сами что-нибудь придумаете?

Илларион вздрогнул, надеясь, что это вышло незаметно. Это уже было предложение — прямое и недвусмысленное, как удар по зубам.

В комнате повисла неловкая пауза. Алла Петровна, держа в руках томик Честертона, смотрела на Забродова. Взгляд у нее был прямой и безмятежный, и Илларион готов был поклясться, что она читает его мысли.

Грешные, черт бы их побрал, мысли, очень грешные…

«Вот история, — подумал он. — Что же ей ответить? Черт, а может, так и надо: вопрос — ответ, да — да, нет — нет, и никаких гвоздей… Двадцатый век на исходе, время скоростей. Муж у нее — медуза, рохля, а она вон какая — огонь… И умница. Черт, не умею я так.

Хорошо быть кисою, хорошо собакою… Вот то-то и оно.

Где хочу, пописаю, где хочу, покакаю. Торопливость же есть низведение высшей точки любви до уровня простейшего физиологического отправления — как у кисы с собакою… Миль пардон, мадам. Пока, действительно, хватит с нее и Честертона. Он такой психологичный. А там посмотрим».

— Право, не знаю, — как можно мягче ответил Илларион. Он так и не научился отказывать женщинам так, чтобы они при этом не обижались. Да и возможно ли это хотя бы теоретически: отказать женщине, не нанеся ей смертельной обиды? Илларион в этом сомневался. — В общем-то, я не привык брать плату за подобные услуги… Дайте мне подумать.

Алла Петровна, казалось, Нисколько не обиделась.

Она лукаво улыбнулась, и Забродов окончательно уверился в том, что она читала его мысли с такой же легкостью, как и заглавия стоявших на полках книг. Это было достойное уважения умение: в свое время сотрудники Особого отдела дорого бы дали за то, чтобы узнать, о чем думает капитан Забродов.

— А знаете, — сказала Алла Петровна, — я придумала. Я работаю в казино… Вы не знали? В «Старом Колесе». У нас там ожидается презентация новой книги Старкова. Слышали про такого?

— Слышал. Неплохой сценарист. И повести у него были неплохие. «Черный парус», например. Хотя я не поклонник Старкова, если честно. Вышел из возраста, наверное.

— Жалость какая… А я хотела устроить вам пригласительный билет. Я в баре работаю, так что голодным в любом случае не останетесь.

— Действительно, жалость. Хотите, как на духу? Не люблю я этого всего: презентации, чествования… Вообще не люблю сборищ малознакомых людей.

— Да, это я заметила.

— Еще раз извините. И вообще, что это за новость: презентация книги в казино?

— Почему же новость? Все так делают. Казино им презентацию, а они нам рекламу на последней странице обложки, или, к примеру, в романе упомянут: «Старое Колесо», дескать самое крутое казино. Лучше, чем в Лас-Вегасе.

Илларион поморщился.

— Н-да, — сказал он. — Значит, Старков тоже подался за длинным рублем. И как называется роман?

— А вот и не угадали, — Алла Петровна опять рассмеялась. — Это вовсе не роман, а документальная вещь. «Спецназ в локальных войнах» или что-то в этом роде.

— Ну да?! — поразился Илларион. — Старков что же, бывший спецназовец? Вот не подумал бы никогда.

— Да откуда мне знать? — она пожала плечами. — Так вы пойдете?

— Была не была, — решился Илларион. — Уговорили.

— Ну, спасибо!

— Ох, извините. Что-то я сегодня, в самом деле…

Все время попадаю в дурацкое положение. Я вам очень благодарен, правда. С детства интересуюсь спецназом, и в особенности — локальными войнами.

— Эх, вы, насмешник. Вот возьму и обижусь.

— Не смейте. Я у ваших ног и смиренно молю о прощении.

— Осторожнее, рыцарь. Я не каменная.

Когда соседка, наконец, ушла, Забродов тяжело повалился в кресло и громко, прочувствованно сказал:

— Уф! Уморился, ей-богу…

От этого посещения осталось странное чувство. Он никак не мог понять, было ли поведение соседки продиктовано простым кокетством или она действительно хотела внести в свою монотонную жизнь некий оттенок риска, этакий запретный плод, невинный адюльтерчик с чудаковатым, но привлекательным с виду соседом.

Настойчивость и прямота, с которой она перла напролом, сметая все возводимые Илларионом препятствия, вызывали удивление пополам с легким испугом: с таким напором инструктору сталкиваться не приходилось. То есть, он встречал и гораздо более напористых особ, в мечтах видевших себя замужем за офицером, которого, к тому же, месяцами не бывает дома, но Алла Петровна женщина совсем иного сорта. Она явно предлагала себя, но делала это так легко и непринужденно, так изящно, что Забродов был совершенно сбит с толку. «Что это — любовь? — думал он, сидя в кресле и дымя сигаретой. — Да ну, чепуха. Или надеется на мне подзаработать? Тоже непохоже… Вполне возможно, кстати, что это у нее такая манера дразнить незнакомых мужиков. А я уже и поплыл… К черту, к черту. Только скандала с ее коротышкой мне не хватало. Пусть поищет чувственных удовольствий где-нибудь в другом месте. Хотя, признаться, жаль упускать такую возможность. Уж больно хороша…

Вот поди ж ты: барменша, говоря по-русски, обыкновенная буфетчица… правда, это тоже не совсем по-русски, но ладно, суть от этого не меняется… так вот, барменша, а как умна! Манера речи, вкус… Правда, в гости все равно пришла в халате, но это уже детали».

В конце концов он махнул на все рукой, решив, что жизнь покажет, плотно позавтракал и, созвонившись с Пигулевским, отправился на Беговую.