"Отражение удара" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 3

Дело было в мае прошлого года, почти через два месяца после кровавой расправы над пушистым любимцем мадам Иваницкой. Позже, оглядываясь на этот период своей жизни, супруги Иваницкие в один голос утверждали, что это была самая тяжелая весна в их жизни.

Паша Иваницкий, как и его супруга, не мог похвастаться коренным московским происхождением. Он приехал в столицу по лимиту и восемь лет колесил по ее сумасшедшим улицам за рулем троллейбуса. Это был нелегкий хлеб, и временами Паше начинало казаться, что цена, которую приходится платить за право называться москвичом, непомерно высока. Тысячу раз он подумывал о том, чтобы бросить к чертовой матери эту каторгу и податься домой, в Саратов, но поворачивать назад, дойдя до середины дороги, было жаль, и он продолжал в жару и в стужу затемно выходить из общежития, чтобы к половине пятого утра быть в депо. Нужно было получить инструментальный ящик и маршрутную карту, пройти медицинский контроль, отыскать в бесконечном лабиринте выстроенных рядами троллейбусов свою машину и подготовить к рейсу… Он привык выдерживать график движения, почти не глядя на часы: часы тикали у него в голове, отсчитывая минуты и секунды, потому что круг, сделанный всего лишь на две минуты медленней или быстрее, чем это полагалось по графику, не шел в зачет и, следовательно, не оплачивался. Он привык питаться помоями в столовых на конечных станциях, сидя за столом с незнакомыми и полузнакомыми людьми, а потом, если оставалось время, до конца обеденного перерыва резался с ними же в домино в прокуренной комнате отдыха под бормотание старенького телевизора. Часто он не знал даже имен, но было известно главное: все они были коллегами и собратьями по несчастью.

Вторую смену он любил больше, но это тоже был не сахар, так что, получив, наконец, обещанную кооперативную квартиру, Паша Иваницкий уволился из троллейбусного депо и ударился в малый бизнес. Дела у него пошли неожиданно бойко, и менее чем через два месяца после похорон безвременно почившего Барсика Паша подогнал к подъезду похожую на елочную игрушку «мазду-шесть-два-шесть» совершенно неприличного розового цвета с металлическим отливом. Он так и называл ее: «мазда-шесть-два-шесть», делая в слове «мазда» ударение на последнем слоге, и жутко гордился приобретением.

К Сергею Дмитриевичу Шинкареву Паша Иваницкий испытывал необъяснимую нежность и первым делом поделился своей радостью с ним. Он вломился в квартиру Шинкаревых и потащил соседей на лоджию, где немедленно принялся тыкать пальцем вниз и кричать на весь микрорайон: «Гля, Серега! Хороша, а? Ну, скажи: хороша?» Глядя с двенадцатого этажа на забитую машинами подъездную дорогу, Сергей Дмитриевич осторожно высказался в том смысле, что да, хороша, хотя никак не мог взять в толк, о чем вообще идет речь. Уловив его нерешительность, Паша быстро сообразил, чем она вызвана, и потащил соседей вниз, на улицу, где и продемонстрировал свое сокровище во всей красе. Он показал, как действуют электрические стеклоподъемники и центральный замок, помигал фарами и попрыгал на мягком сиденье. Радость била из него фонтаном, словно ему было не тридцать пять, а просто пять, и Сергей Дмитриевич испытал мгновенный укол черной зависти: ему до сих пор было непонятно, почему элементарная спекуляция женскими прокладками за месяц приносит человеку больше денег, чем многолетний честный труд.

Движимый этим нехорошим чувством, он как бы между делом заметил, что у машины немного странный цвет. Жена немедленно одернула его, да он и сам уже устыдился минутной слабости, но Иваницкий пропустил его слова мимо ушей. «А что — цвет? — глупо улыбаясь, спросил он. — Цвет как цвет, тем более, что изнутри его все равно не видно. Зато объем — два с половиной литра. Это ж ракета!»

Паша Иваницкий был человеком недалеким и простым до изумления, но при этом не злым и очень дружелюбным. Этим он иногда напоминал Сергею Дмитриевичу большого дворового пса — бестолкового, но добродушного и веселого. Целый день счастливый обладатель «мазды» катал по району соседей и даже соседских ребятишек. Желающих прокатиться было мало — личный автомобиль давно перестал быть вызывающей трепетную зависть диковинкой, особенно в Москве, но отбояриться от Паши было не так-то просто. Дольше всех с ним ездила, конечно же, Вероника Ивановна с тринадцатого: пользуясь случаем, она исколесила весь район, ища приемный пункт, где можно было сдать три бутылки с винтовыми пробками, которые предприимчивая карга не могла превратить в наличные вот уже третий месяц. Паша не спорил: он наслаждался процессом. Бутылки они так и не сдали, и переполненный счастьем Иваницкий заплатил старухе за три бутылки из собственного кармана. Вероника Ивановна деньги взяла, но бутылки выбросить отказалась категорически.

«Еще чего, — сказала старая кошелка, прижимая драгоценную стеклотару к груди, — стану я деньгами швыряться. Я брошу, а какой-нибудь алкаш подберет и на мои денежки налижется…» Алкаши были больной темой Вероники Ивановны, поскольку сама она, овдовев, частенько находила утешение на дне.

Все эти подробности Паша Иваницкий поведал Сергею Дмитриевичу вечером, сидя за столом на кухне у Шинкаревых. Он пришел с бутылкой, будучи уже основательно навеселе, и заявил, что «это дело надобно обмыть». Сергей Дмитриевич, которому до сих пор было неловко за свое дневное высказывание по поводу цвета, встретил гостя радушно и даже нарушил табу, слегка пригубив водочки. Они просидели допоздна втроем — Ольга Иваницкая, в отличие от мужа, осталась верна избранной профессии и сейчас крутила баранку во вторую смену. Они обсудили множество интересных тем, много смеялись и даже чуть-чуть попели — вечер удался на славу, и, провожая Пашу до дверей, Сергей Дмитриевич поймал себя на том, что улыбается. Ему уже давно не бывало так хорошо и уютно, и он подумал, что для счастья человеку, в сущности, нужно очень мало. Он даже забыл принять на ночь свою валерьянку, к которой в последнее время пристрастился, как запойный кот, и уснул каменным сном. Без сновидений.

Утром Алла Петровна растолкала супруга с большим трудом, что было неудивительно: организм Сергея Дмитриевича после тридцати пяти лет начал капризничать и упорно настаивал на восьмичасовом отдыхе, а благодаря Иваницкому улеглись они далеко за полночь. С кряхтением выбравшись из постели, Шинкарев обратил внимание на то, что балконная дверь, которая всю последнюю неделю простояла открытой настежь, плотно закрыта.

— Ты чего это, мать? — спросил он у Аллы Петровны. — Дышать же нечем, жарища…

— Гарью воняет, — ответила жена. — Видно, где-то поблизости что-то сгорело.

— Интересное кино, — сказал Сергей Дмитриевич и вышел на лоджию.

Повинуясь безотчетному импульсу, он сразу же посмотрел вниз, но, как ни таращился, так и не смог разглядеть на стоянке перед домом неприлично-розовую крышу «мазды». Зато в глаза сразу же бросилось огромное горелое пятно на асфальте, от которого все еще валил жидкий сероватый дым, а в центре этого пятна — груда покореженного, черно-серого от жара и копоти железа.

— Ешкин башмак, — сказал он. — Мать! Иди скорей сюда! Похоже, Иваницкого машина сгорела!

Алла Петровна выскочила в лоджию и, придерживая на груди халат, тоже посмотрела вниз.

— Слушай, а ведь похоже, что так, — сказала она. — То-то же я смотрю, что бензином аж на двенадцатом этаже воняет… Чувствуешь?

— Ага, — согласился Сергей Дмитриевич, — бензинчиком тянет. Вот скоты! Дохвастался, дурень…

Он потер ладонью шершавую от проступившей за ночь щетины щеку и испуганно замер: запах бензина резко усилился, стоило поднести руку к лицу. Пугливо покосившись на Аллу Петровну, которая все еще смотрела вниз, перегнувшись через перила, он понюхал пальцы. Тошнотворная бензиновая вонь ударила в голову, как наркоз, Сергей Дмитриевич покачнулся, но сразу же взял себя в руки и спрятал ладони за спину.

— Да, — каким-то не своим, фальшивым голосом сказал он, — не повезло Паше. А как там наш завтрак?

— Завтрак на столе, — ответила Алла Петровна и обернулась. Глаза ее лишь на мгновение задержались на лице мужа, но Сергею Дмитриевичу стоило огромных усилий выдержать этот мимолетный взгляд: ему вдруг показалось, что жена видит его насквозь.

В тот день, возвращаясь с работы, он сделал то, на что никак не мог отважиться весь последний месяц: отправился к знахарю. По работе Сергей Дмитриевич много общался с самыми разными людьми: он был мастером ремонтно-строительного цеха на одном из московских заводов и за день успевал переговорить с массой народа — от вечно пьяных бетонщиков до директора предприятия. О знахаре поведала бригадир штукатуров Нина Алексеевна, женщина тяжеловесная и очень основательная во всех отношениях. У нее были какие-то проблемы с ногами, в суть которых Сергей Дмитриевич вникать не стал, и она долго мыкалась, меняя врачей и лекарства, пока не набрела на этого самого знахаря, который, по ее словам, исцелил хворь за три сеанса.

Сергей Дмитриевич, едва услышав этот рассказ, выведал адрес, сославшись на какую-то несуществующую болячку, которая якобы донимала его тещу. Нина Алексеевна, не ломаясь, продиктовала адресок и от себя добавила, что знахарь творит чудеса и видит людей насквозь и еще на три метра вглубь.

Шинкарев с трудом дождался конца рабочего дня и, выйдя из стеклянного аквариума главной проходной, смешался с толпой на троллейбусной остановке. Дождавшись нужного номера, он втиснулся в переполненный душный салон, и троллейбус, подвывая и погромыхивая на поворотах штангами, неторопливо повез его по маршруту, которым Сергею Дмитриевичу ездить до сих пор не приходилось.

Путь был долгим, и всю дорогу из головы у Сергея Дмитриевича не шел Паша Иваницкий: как он радовался покупке, как зазывал всех покататься, как заплатил старой кошелке Веронике Ивановне за ее нестандартные бутылки и как они сидели далеко за полночь на кухне и пели «там вдали, за рекой».

— Это никуда не годится, — вслух сказал Сергей Дмитриевич, вырвавшись из духоты троллейбусного салона в мягкую прохладу майского вечера, и решительно зашагал вдоль улицы.

Ему пришлось несколько раз спросить дорогу, прежде чем он разыскал нужный номер дома. Задержка не очень опечалила: он был к ней готов. Впервые попадая в незнакомый микрорайон, человеку, будь он хоть семи пядей во лбу, всегда приходится плутать и донимать аборигенов расспросами. Микрорайоны, по твердому убеждению Сергея Дмитриевича, были изначально изобретены с одной-единственной целью: доводить людей до полного сумасшествия своей запутанностью, своими вечными ветрами, дующими со всех сторон одновременно, и своей неистребимой грязью.

Наконец, какой-то юноша, обремененный роликовыми коньками, на которых он едва стоял, и огромной собакой породы московская сторожевая, которая неторопливо таскала хозяина от дерева к дереву и от столба к столбу, указал Сергею Дмитриевичу на обшарпанную девятиэтажку, по боковому фасаду которой сверху донизу змеилась страшноватая трещина, щедро, но неаккуратно замазанная цементом. Юноша был вежлив, чего нельзя было сказать о собаке, которая облаяла Сергея Дмитриевича хриплым сорванным басом и на прощание повесила ему на брюки длинную и отвратительную нитку густой слюны. Сергей Дмитриевич испытал сильное желание дать проклятому барбосу хорошего пинка, но барбос гулял без намордника, а пасть напоминала небольшой чемодан, что заставило Сергея Дмитриевича благоразумно воздержаться от выражения своих эмоций.

«И потом, — подумал он, — собака не виновата. Где-то я слышал, что собаки разбираются в людях лучше любого экстрасенса. Видно, что-то такое почуял во мне этот пес, и это что-то ему сильно не понравилось.»

Проводив взглядом мальчишку с удивительно невоспитанным псом, Сергей Дмитриевич направился к указанному юным собачником дому, по дороге старательно убеждая себя в том, что ничего страшного на самом деле не происходит. В конце концов, запах бензина, исходивший утром от рук, мог просто почудиться. Все-таки вокруг сильно воняло гарью и бензином… В это было гораздо легче поверить, чем в то, что он посреди ночи прокрался во двор и поджег машину соседа и, можно сказать, приятеля, к которому испытывал самые добрые чувства, а к утру благополучнейшим образом забыл обо всем. Так бывает только в кино да в книжках. Сергей Дмитриевич был уверен, что когда-то читал что-то такое, и не только читал, но и смотрел, причем смотрел неоднократно: герой раздваивался, и одна его половина знать не знала о том, что вытворяла вторая… Но это все была фантастика, очень неумело замаскированная под психологический детектив, а в одном случае, как смутно помнилось Сергею Дмитриевичу, даже под комедию, а к фантастике мастер ремонтно-строительного цеха — Шинкарев относился со скучливым презрением: высосать из пальца можно все, что угодно, да только какой от этого прок?

«Все верно, — решил Сергей Дмитриевич, с неохотой открывая дверь подъезда — самую обыкновенную дверь, очень обшарпанную и с выбитым стеклом, — все правильно. У меня случился заскок… ну ладно, парочка заскоков, и теперь я шарахаюсь от каждой тени. Вон, в Америке опять торнадо — что же, и в этом я виноват?

К знахарю приперся… к экстрасенсу, мать его туда и сюда. Чего приперся, спрашивается? И так голова кругом идет, только бабок-шептуний мне теперь и не хватает…

За деньги они даже здорового в психа превратят. Нет, зря я сюда притащился…»

Сомнения многократно усиливались тем, что эта типовая девятиэтажка очень мало напоминала обиталище колдуна и знахаря. В подъезде, как водится, отвратительно воняло кошками и жареным картофелем, лифт не работал, а со стен пластами отходила исписанная похабщиной штукатурка. Черт знает что, подумал Сергей Дмитриевич. Колдун должен жить в деревне, а еще лучше в лесу, в бревенчатой, черной от времени избе, по самые окна вросшей в землю и увешанной пучками сухой травы. Только тогда камлание будет производить эффект — хотя бы чисто психологический… А тут сразу видно, что сидит шарлатан и гребет бабки лопатой.

Шарлатан жил на седьмом этаже. Поднявшись до пятого, Сергей Дмитриевич неожиданно для себя уперся в хвост огромной, но непривычно тихой очереди, состоявший из самых разных людей — от восьмидесятилетних старух до малолетних колледжеров в галстучках с прилизанными прическами. Были здесь и вполне приличного и даже весьма зажиточного вида мужчины, и холеные дамы с бриллиантами в ушах, выглядевшие на заплеванной лестнице неуместно и даже дико, и чугуннолицые тетки пролетарского происхождения из тех, что скандалят везде и по любому поводу, а в конкретном случае конвоировавшие своих худосочных, испитых мужей. Толпа стояла на удивление смирно, занимая почти всю ширину лестницы, и тихо переговаривалась.

Сергей Дмитриевич робко пристроился в хвост и стал прислушиваться к разговорам. Впрочем, говорили о привычной чепухе: о политике, о ценах, о пенсиях, о погоде и даже, черт возьми, о видах на урожай. О своих проблемах и о колдуне никто не сказал ни слова, и постепенно Сергей Дмитриевич понял, что вызвано это, скорее всего, не отсутствием этих самых проблем, а их серьезностью.

Когда тебя донимает какая-нибудь мелочь наподобие больного зуба, можно круглые сутки жаловаться направо и налево, ныть и отравлять окружающим существование, но бывают недуги, о которых неловко даже думать, не то что говорить — это Сергей Дмитриевич хорошо усвоил из собственного опыта.

Разговоры о погоде Шинкарева не интересовали.

Присмотревшись к стоявшей впереди пожилой женщине, Сергей Дмитриевич совсем уже было отважился завести с ней разговор о том, что представляет собой колдун, но тут в голове очереди возникло движение, и по лестнице стал спускаться молодой человек, с виду больше всего похожий на обыкновенного бандита. Широкая бритая физиономия была перекошена и бледна, губы шевелились, но он молчал, хотя и было заметно, что эмоции так и прут из него во все стороны. Сергей Дмитриевич решил рискнуть. Конечно, это был не тот собеседник, с которым ему хотелось бы пообщаться, но эта откровенно криминальная рожа навела Сергея Дмитриевича на кое-какие тревожные мысли, и он решился.

Когда детина с бритым затылком, шагая через две ступеньки, поравнялся с Шинкаревым, тот осторожно тронул его за рукав и вежливо сказал:

— Извините.

— Че те надо, мужик? — грубо спросил детина, полностью подтверждая догадку Сергея Дмитриевича о своей профессиональной принадлежности.

Сергей Дмитриевич рефлекторно вздрогнул, но не отступил.

— Простите, — повторил он, — но мне очень надо знать… Как там? Я имею в виду… ну, вообще…

— Да пошел ты, — буркнул детина и дернул плечом, высвобождая рукав, но Сергей Дмитриевич вцепился в него, как клещ, игнорируя неодобрительные взгляды соседей по очереди и реальную возможность схлопотать по ушам.

— Очень надо, — настойчиво сказал он и, понизив голос, значительно спросил:

— Понимаете?

— А, — немного смягчаясь, проворчал амбал, — ясно… Мой тебе совет, мужик: не трать ты время на этого клоуна. Свечек понаставил, падла… Иди, говорит, отсюда, тебе не ко мне, тебе в милицию надо… Прямо с порога завернул, блин, а я полдня тут на лестнице промаялся, как последний лох.

— Поделом, — тихо, но очень внятно сказал кто-то из очереди.

Детина яростно обернулся на голос и зашарил по толпе бешеными глазами.

— Расхрабрились, козлы, — процедил он. — Все вы храбрые, когда есть за кого спрятаться. Суки…

Он повернулся и широко зашагал вниз по лестнице.

— Бараны, — бормотал он, — твари позорные, — Представляешь, братан, доверительно обратился он к Сергею Дмитриевичу, который только теперь с некоторым удивлением обнаружил, что уже не стоит в очереди, а торопливо семенит рядом с бритоголовым бандитом, — я двадцать штук должен, завтра последний срок. Не отдам — перо в бок и в дамки… А он, козлина, даже слушать не стал. Очиститься тебе, говорит, сначала надо. Молись, говорит, в церковь ходи, мудило гороховое.

Выговорившись, он замолчал и перестал замечать Сергея Дмитриевича. Шинкарев остановился на площадке между первым и вторым этажами и обессиленно привалился плечом к округлой трубе мусоропровода, безотчетно шаря по карманам в поисках сигарет, которых там не было и быть не могло. Бритоголовый скрылся внизу, и через мгновение там завизжала ржавая дверная пружина и раздался гулкий удар захлопнувшейся двери. До Сергея Дмитриевича донесся негромкий рокот мотора, взвизгнули покрышки, и наступила тишина, в которой Шинкарев без труда расслышал глухие удары собственного пульса.

Некоторое время он стоял на площадке, вдыхая отвратительную вонь гниющих отходов, сочившуюся из-под крышки мусоропровода, и размышляя, как быть.

Возможно, «колдун» завернул его нового знакомого просто из-за его тупой наглой морды и золотой цепи на шее… а что, если нет? Что, если он и вправду видит людей насквозь? Сергей Дмитриевич похолодел. Надо было по-настоящему рехнуться, чтобы прийти сюда! Изрезанные двери и замученный кот — это, конечно, стыдно и вообще нехорошо, а вот поджог — это уже уголовщина, за которую по головке не погладят. Тюрьма или дурдом — выбор невелик, а поможет ли колдун — это, как говорится, бабушка надвое сказала. Как же быть?

Сергей Дмитриевич оторвал плечо от трубы и сделал шаг в сторону лестницы, которая вела наверх. Это был совсем коротенький шаг, а в следующее мгновение Шинкарев развернулся на сто восемьдесят градусов и ринулся вниз, испытывая огромное облегчение пополам с мучительным стыдом

— О, — удивленно сказала Алла Петровна, проследив за направлением его взгляда, — Шинкарев, что это с твоими часами?

Сергей Дмитриевич сделал неопределенное движение рукой, словно собираясь спрятать за спину, но вовремя опомнился и взял себя в руки.

— Раскокал, — признался он. — Ухитрился как-то, даже сам не знаю как… Наверное, вчера с пьяных глаз за что-то зацепился.

— Эх, ты, — рассмеялась жена, — коровенок… Ну, ничего. Два переезда, как известно, равны одному пожару, так что мы, можно сказать, дешево отделались.

— Золотые твои слова, — сказал Сергей Дмитриевич, расстегивая ремешок часов и на всякий случай проворачивая заводную головку. Сам не зная зачем, он потянул ее на себя и переставил стрелки на половину одиннадцатого, потом поднес часы к уху и немного послушал.

— Ну что, тикают? — заинтересованно спросила Алла Петровна.

— Труп, — ответил он. — Политический, экономический и механический. В ремонт, что ли, снести?

— Вот еще, — фыркнула Алла Петровна, наливая себе кофе и усаживаясь напротив. — Если два переезда равны одному пожару, то два ремонта равняются одному хорошему удару молотком. Купи себе новые, а эти выбрось.

А лучше я сама тебе куплю. На день рождения, а?

— Хитришь, Лиса Патрикеевна, — заставляя себя улыбнуться, сказал Сергей Дмитриевич. Собственный голос доносился словно со стороны, проходя сквозь звенящую пустоту, которая пульсировала внутри черепной коробки. Сама же, наверное, мои часики и кокнула, чтобы голову над подарком не ломать.

— Ox, — вздохнула Алла Петровна, стыдливо опуская глаза, — и как это ты догадался?

— Дедукция, — важно пояснил Сергей Дмитриевич и принялся поедать омлет, не чувствуя никакого вкуса, словно туалетную бумагу жевал.

Разбитые часы лежали рядом с тарелкой и, как магнитом, притягивали взгляд. Запотевшее стекло пересекали три трещины, образовывая грубое подобие заглавной буквы «А». Неровный треугольничек стекла, заключенный внутри этой литеры, выпал, и теперь часы напоминали бессмысленно ухмыляющуюся рожу идиота. «Да нет, — подумал Сергей Дмитриевич, машинально набивая рот пищей, — почему же бессмысленно? Похоже, что как раз-таки со смыслом. С намеком, можно сказать».

Не переставая жевать, он взял часы со стола и переложил на подоконник: ему вдруг показалось, что покрытая мелкими бисеринками конденсата стеклянная рожа вот-вот перестанет ухмыляться и начнет говорить. Сергей Дмитриевич сильно подозревал, что ему вряд ли доставит удовольствие то, что он может услышать.

— Ну, что ты носишься с ними, как курица с яйцом? — спросила жена. Жалко?

— Да нет, — старательно контролируя голос, ответил он. — Просто лежат тут, как… Глаза мозолят.

Торопливо закончив завтрак, он оделся и вышел в прихожую. Жена гремела посудой на кухне и что-то напевала вполголоса. Сергей Дмитриевич открыл стенной шкаф.

Туфли стояли на своем обычном месте — внизу, на полочке для обуви. Вчера он забыл их вычистить, но!

«Вот именно, - сказал он себе, — но!.. Вчера туфли были сухими, а сегодня — пожалуйста! — хоть выжимай. И грязь на подошвах… Свежая, между прочим, грязь.»

Воровато покосившись в сторону кухни, он взял туфли и проскользнул в ванную. Удалив грязь и песок, Сергей Дмитриевич немного потер щеткой без особенной надежды на успех — туфли были такими мокрыми, словно в каждую из них залили по ведру. Шинкарев поморщился: перспектива проходить целый день в мокрой обуви не грела, а другой пары у него не было.

Не идти же на работу в зимних ботинках или, того смешнее, в сандалетах!

Куртка тоже оказалась влажной. Натягивая на плечи холодную, тяжелую кожу, Сергей Дмитриевич стиснул зубы с такой силой, что зазвенело в ушах. Сейчас он напоминал себе заезженную клячу, которая уныло тащится черепашьей скоростью, не реагируя на удары кнута, сыплющиеся на костлявый хребет. Как и эта кляча, он мечтал лишь об одном: чтобы все это поскорее как-нибудь кончилось. Хоть копыта откинуть, лишь бы перестали молотить. Он вдруг вспомнил беззаботные студенческие времена, шумные развеселые попойки, прогулки над Москвой-рекой и то, как они с Аллой впервые целовались на корме речного трамвая. Воспоминания были тусклыми, как старые фотографии, и такими же нереальными, как приключения героев прочитанной в детстве повести, словно юность привиделась во сне. Теперь казалось, что это было всегда: черные провалы ночей и мучительные утренние пробуждения, когда постепенно приходишь в себя и подолгу боишься открыть глаза, потому что впереди наверняка ожидают омерзительные открытия…

Вот утренние открытия помнились на удивление живо. Сергей Дмитриевич мог, не сходя с места, перечислить их все до единого в строгом хронологическом порядке, начиная с порезанных пальцев и лезвий в кармане и до разбитых часов и мокрой одежды. Впрочем, решил он, насчет сегодняшней ночи еще надо разобраться. Вполне могло быть, что он промок, провожая кого-нибудь из гостей, и часы разбились тогда же. В конце концов, он выпил и мог упасть в лужу. Это, конечно, неприятно, но не смертельно.

— Мать, — позвал он, стараясь говорить как можно более непринужденно. — Я вчера никого не провожал?

— А что такое? — спросила Алла Петровна, выглядывая из кухни. — Ноги промочил?

Сергей Дмитриевич вздрогнул.

— Да нет, — небрежно ответил он и сразу же испугался: а вдруг она уже успела пощупать его обувь? — Просто никак не соображу, где я мог часы расколотить.

— Честно говоря, не знаю, — сказала жена. — Ты что же, вообще ничего не помнишь?

— Эбсолутно, — на американский лад ответил Сергей Дмитриевич.

— Вот артист… Я вчера так замоталась, что легла раньше тебя. Вы еще бубнили на кухне, когда я уснула.

 — Мы?

— Ты и Жанна.

— Жа… Какая Жанна?

— Жанна Токарева. Ну, ты даешь, Шинкарев! Ты же весь вечер вокруг нее увивался, как молодой. Вы на кухне о музыке беседовали. Я слушала, слушала, да и заснула…

— Увивался? Я? Хотя постой… вот черт! Надеюсь, ты понимаешь…

— Понимаю, понимаю, — рассмеялась Алла Петровна. — Если бы не понимала, то еще вчера устроила обоим веселую жизнь. А так… Ты же с кулаками не бросаешься, когда меня танцевать приглашают. И потом, вы так мило беседовали…

— О музыке? — тупо переспросил Сергей Дмитриевич. — Я же в ней разбираюсь, как свинья в апельсинах… Нет, ты серьезно? Вот черт, ничего же не помню… То есть, как танцевали, помню… хотя и смутно, признаться. А вот о музыке…

— Ого! — Алла Петровна снова рассмеялась. — Ты бы себя послушал! Просто музыкальный критик. Бэлза да и только.

— Обалдеть можно, — искренне сказал Сергей Дмитриевич. Он испытывал огромное облегчение, на дне которого все еще плескалось легкое беспокойство: провожая девушку до метро, он мог наговорить ей бог знает какой ерунды, а то и вовсе попробовать приставать. Если она пожалуется, может выйти неприятность. Впрочем, к неприятностям подобного рода он уже привык: врать жене Шинкарев не умел, и все его редкие ухаживания за знакомыми и сотрудницами неизменно заканчивались короткой бурной выволочкой, после которой Алла Петровна вела себя, как ни в чем ни бывало, а объекты ухаживаний Сергея Дмитриевича начинали шарахаться от него, как от зачумленного.

— Ага, — сказал он, — тогда ясно… Навернулся где-нибудь и часы разбил. Надо же было так нализаться!

— Не расстраивайся, — утешила его жена. — Дело житейское. Да ты и выпил-то всего ничего. Отдохнуть тебе надо, вот что. И не дома на диване, как ты любишь, а поехать к морю, пожариться на солнышке, пузо свое в соленой водичке пополоскать… Давай займем денег и смотаемся в какую-нибудь Грецию!

— Ну, это уже пошел радужный туман, — иронически заметил окончательно успокоенный Сергей Дмитриевич. — Ты еще про Майами-бич вспомни. Ладно, ты тут помечтай, а я побежал, не то и вправду опоздаю.

«А что, — думал он, торопливо сбегая по лестнице и здороваясь с поднимавшимся навстречу соседом, — может быть, плюнуть на все и закатиться на пару неделек на пляж. Отдохнуть по-настоящему, как встарь, дать копоти на всю катушку — глядишь, и полегчает.

Может быть, хоть на время отпустит…»

Думая так, он привычно охлопывал карманы, проверяя, на месте ли ключи, бумажник и прочее мелкое имущество, без которого современный человек чувствует себя не вполне одетым. В правом кармане куртки прощупывался какой-то рыхлый объемистый ком, которого раньше там не было. Все еще воображая себе, как он будет «давать копоти» где-нибудь на Кипре, Сергей Дмитриевич запустил руку в карман и ощупал лежавший там предмет. Оказалось, что это скомканные кожаные перчатки. Носить перчатки было еще не по сезону, но Шинкарев легкомысленно махнул рукой на эту странность: рано или поздно человек привыкает ко всему, и, живя в свихнувшемся мире, поневоле перестаешь удивляться окружающим тебя бессмысленным чудесам. Эка невидаль: напился человек и решил покрасоваться перед девицей в новых перчатках! Пьяному еще и не то может в голову прийти…

Он не стал додумывать мысль до конца: уж он-то знал, что именно могло невзначай прийти ему в голову.

Взять, к примеру, ту историю с наручниками, которые он в одно прекрасное утро обнаружил у себя под подушкой. Наручники были не из тех игрушек, которые можно купить в коммерческой палатке или секс-шопе — ничего подобного. Это были самые настоящие, сугубо утилитарные, тускло-черные стальные браслеты в черном же, застегнутом на кнопочку кожаном чехле. Точно такие же чехлы Сергей Дмитриевич тысячу раз видел на ремнях у омоновцев и патрульных милиционеров. Было совершенно очевидно, что наручники положил под подушку он сам, но оставался открытым главный вопрос, ответа на который Сергей Дмитриевич предпочитал не знать: как наручники попали к нему?

Он утопил чертовы браслеты в пруду заводских очистных сооружений. С удовольствием бросил бы в эту зловонную яму и само воспоминание о них, но это, увы, было невозможно. Сергей Дмитриевич время от времени задумывался о том, каково пришлось милиционеру, у которого он стащил наручники: бедняге, наверное, сильно нагорело. О том, каким-образом можно украсть чехол с наручниками с пояса у вооруженного и натренированного стража порядка, он предпочитал не думать.

Оттянув собачку кодового замка, он вышел на улицу. Тучи куда-то ушли, и над Москвой вставало неяркое осеннее солнце. Позади, мягко чмокнув, захлопнулась дверь. Сергей Дмитриевич глубоко вдохнул полной грудью и с шумом выпустил воздух, очищая организм от остатков алкогольных паров. Машинально взглянул на левое запястье, но часов не было. Впрочем, и так было ясно, что нужно поторапливаться; он потратил слишком много времени на разговоры.

Сергей Дмитриевич еще раз вздохнул и торопливо зашагал в сторону узкой, похожей на пробитый в скале железнодорожный тоннель арки, которая вела со двора на улицу. Проходя мимо старого, выкрашенного в защитный цвет «лендровера», который, как он знал, принадлежал соседу по лестничной площадке, Сергей Дмитриевич скользнул по машине равнодушным взглядом и вздрогнул, с трудом заставив себя идти в прежнем темпе.

Низко просевший на спущенных шинах вездеход напоминал подбитый танк. Сходство усугублялось защитным цветом и нарочито утилитарным, лишенным всякого изящества дизайном машины. На передней дверце красовалось выцарапанное каким-то острым предметом короткое неприличное слово, которого, насколько мог припомнить Сергей Дмитриевич, вчера не было. Конечно, он не приглядывался к соседской машине специально, но готов был поклясться, что вчера, когда возвращался с работы, «лендровер» был в полном порядке. Помнится, Сергей Дмитриевич привычно позавидовал соседу: когда-то он мечтал как раз о такой машине — мощной, с высокой проходимостью и откровенно военно-полевой внешностью. Он понимал, конечно, что мечта была несбыточной — при его зарплате им с женой никак не удавалось скопить хотя бы на «Жигули», — но несбыточность является основным свойством настоящей мечты. Мечта, которую можно осуществить — это не мечта, а цель, четкий план, подлежащий неукоснительному выполнению…

Не удержавшись, он обернулся от самой арки и снова взглянул на «лендровер». Зрелище внушало печаль.

«Черт возьми, — думал он, торопясь к метро. — Вот так разрисовали… Видно, кому-то мой сосед здорово насолил. Или просто молодежь развлекалась? Или, или это была не молодежь?»

Он не стал додумывать эту мысль до конца, между делом поймав себя на том, что за последний год научился мастерски контролировать процесс мышления. Это мы будем думать, а вот это не будем… Просто виртуоз, да и только, с холодной язвительностью восхитился он собой. Вот уж, действительно: правая рука не ведает, что творит левая…

Похоже было на то, что все начинается сначала — переезд ничего не решил и ничему не помог, скорее даже наоборот: теперь вместо простоватого Паши Иваницкого соседом Сергея Дмитриевича стал этот непонятный парень в камуфляже. Не поймешь даже, кто он: эфэсбэшник, военный, милиционер или просто чудаковатый бездельник. И имя у него какое-то странное Иннокентий?.. Ипполит?.. Да нет же, Илларион. Илларион Забродов, вот как его зовут. И очень похоже на то, что под руку этому Забродову лучше не подворачиваться.

«Господи, — подумал Сергей Дмитриевич, — да что же это за напасть? О чем это я думаю? Я же рассуждаю, как непойманный преступник… Это не я! Со мной такого просто не могло случиться! Мне бы и в голову такое не пришло. За что же на меня свалился весь этот бред?»

Он вспомнил, что в школе его дразнили Тютей, а в армии Мешком за полную физическую беспомощность и заложенную, казалось, прямо в генетическом коде безобидность. Всегда, сколько себя помнил, он был типичным мальчиком для битья, козлом отпущения для любого идиота, у которого чесались кулаки или язык.

Конечно, время издевательств давно прошло — взрослые люди пользуются другими приемами, когда хотят вытереть ноги о ближнего своего, — но он-то остался прежним! Он, Сергей Дмитриевич Шинкарев, просто не мог быть главным героем того бесконечного фильма ужасов, который какой-то чокнутый киномеханик крутил, похоже, прямо внутри его головы…

«Попросить, что ли, жену привязывать меня на ночь к кровати?» подумал он и невесело усмехнулся. Алла Петровна обладала острым, трезвым умом и завидной интуицией. Такая просьба породила бы у нее множество вопросов, и дело непременно кончилось бы для него психушкой независимо от того, какие ответы она получила бы на свои вопросы. Любовь любовью, но кто, скажите на милость, отважится заснуть под одним одеялом с психом? Как в том анекдоте: Вася проснется, а голова в тумбочке…

«Я знаю, чем все это кончится, — с холодным отчаянием подумал Сергей Дмитриевич. — Либо меня поймают, либо я наложу на себя руки. Второе кажется более реальным. Что-то непохоже, чтобы кто-то собирался меня ловить…»

Человек, когда-то откликавшийся на обидное прозвище Мешок, на секунду замер перед входом в метро, тяжело вздохнул и, безвольно опустив плечи, пошел навстречу судьбе.