"Крылатые семена" - читать интересную книгу автора (Причард Катарина Сусанна)

Глава XII

Дни летели незаметно в блеске и великолепии жаркого лета. Вскоре белые крыши широко раскинувшихся приисковых городков закурились в знойном мареве. Малейшее дуновение ветерка вздымало с высохшей красной земли клубы пыли. Яркий свет слепил глаза. То тут, то там вырисовывалось одинокое дерево, казавшееся черным на фоне этого сияния, а далекие заросли тонули в грязновато-серой дымке.

Дафна писала с побережья, что они с Мари чудесно проводят время: купаются, гуляют по пляжу. Она чувствует себя настолько хорошо, сообщала она Эйли, что одно время подумывала даже поступить на работу в какое-нибудь кафе, но Мари уговорила ее не делать этого. Мари хочет обучить ее кройке и шитью, с тем чтобы Дафна могла стать портнихой. Что скажет на это Эйли? Пожалуй, это менее утомительно, чем работать официанткой, а зарабатывать она будет даже больше, если Мари возьмет ее к себе в помощницы; со временем можно будет открыть и свою мастерскую.

Эйли ответила, что Дафна безусловно может многому научиться у Мари, надо только постараться. Шитье избавит ее от изнуряющей спешки и вечного напряжения, которых требует работа официантки, в особенности, если она сама сможет распоряжаться своим временем и ни от кого не будет зависеть. Письма Эйли отправлял Билл. Уходя утром из дому, он неизменно спрашивал, не надо ли опустить письмо, и на конвертах, адресованных Дафне, переправлял слово «мисс» на «миссис».

Свадьба Дика состоялась в конце ноября; венчание происходило в католическом соборе, но не перед главным алтарем, а в боковом приделе, и мать невесты рыдала по этому поводу во время всей церемонии. Эта некрасивая женщина, для которой религия была единственной поддержкой в бесконечных испытаниях, какими изобиловала ее жизнь с Эдвардом Дж. Лэнгриджем, считала, что зять опозорил ее, отказавшись «перейти» в их веру. Дик был готов ради женитьбы на Миртл на что угодно — только не на это. Он и так уступил мистеру Лэнгриджу, согласившись на его требование, чтобы дети от их брака с Миртл исповедовали веру матери. Миртл грозила, что пойдет и зарегистрируется с Диком в мэрии, если родители будут и дальше противиться их браку. Какой бы обряд ни совершила церковь, он приобретает законную силу лишь после регистрации, заявила она, а потому она намерена выйти замуж за Дика Гауга все равно — благословит церковь их союз или нет.

Итак, видя, что ничего не поделаешь, мистер и миссис Эдвард Дж. Лэнгридж скрепя сердце разослали приглашения на бракосочетание своей дочери Миртл-Грейс с Ричардом Фитц-Моррис Гаугом, а также на бал, имеющий состояться в «Палас-отеле» по окончании церемонии.

Когда Дик привел Миртл познакомиться со своей матерью, Эйли старалась держаться возможно проще и радушнее, чтобы завоевать симпатию девушки, но холодная улыбка, застывшая на лице Миртл, так и не уступила место другому, более теплому выражению, а ее бледные голубые глаза смотрели, как всегда, настороженно и жестко. Вся она была какая-то слишком уж манерная и чинная, совсем как аккуратный кренделек белокурых волос, который она закручивала низко на затылке. В ней не было ни мягкости, ни отзывчивости. Но, должно быть, думала Эйли, она любит Дика, раз выдержала такую борьбу, чтобы выйти за него замуж.

— Если хочешь знать мое мнение, Миртл — хищница, настоящий паук, — заявила Салли Биллу. — К тому же она на несколько лет старше Дика, неудивительно что она так в него вцепилась.

Билл чувствовал, что для Дика будет большим облегчением, если он не явится на свадьбу, а потому Эйли и Салли сопровождал Фриско. Динни не пригласили, и это сначала так возмутило Салли, что она решила тоже не идти.

— Ну, что ты, мама, — взмолилась Эйли. — А я-то надеялась, что ты будешь там со мной.

— Если тебе так хочется, я пойду, но только ради тебя, дорогая, — ответила Салли. — Всем известно, что Динни — член нашей семьи, и Дик должен был позаботиться о том, чтобы его пригласили.

— Конечно, должен, — вздохнула Эйли.

Но потом Салли была только рада, что Динни не присутствовал на свадьбе.

— Не свадьба была, а настоящие поминки, — рассказывала она, вернувшись домой. — Лэнгриджи держались так, точно их постигла кара небесная. Миссис Лэнгридж в церкви и во время бала то и дело прикладывала платок к глазам и всхлипывала, а папаша Лэнгридж все ходил и охал: тяжело, мол, терять единственное дитя — и что за упрямые девушки пошли нынче! Вы бы, Динни, ни за что этого не выдержали. Я так и кипела от злости, а у бедняжки Эйли был не менее убитый вид, чем у миссис Лэнгридж.

Прошло несколько месяцев прежде чем Эйли смогла наконец прийти в себя. Салли знала, что она лишь усилием воли заставляет себя выполнять обычную работу, что в глубине души она по-прежнему оплакивает Тома и болезненно переживает отступничество Дика.

Но вот накануне рождественских праздников она забежала к Салли, веселая, улыбающаяся, почти такая же оживленная, как прежде. Они с Надей ходили на концерт, который монастырская школа ежегодно устраивала для своих воспитанниц.

— Это Надя упросила меня пойти, — рассказывала Эйли. — Она ужасно волновалась: ведь должна была играть Лючия Россини, а монахиня, которая учит Лючию, говорит, что девочка обещает стать второй Эйлин Джойс.

Салли хорошо знала семью Россини, ближайших соседей Эйли, к которым Надя относилась как к родным. В этом семействе бедняка-рудокопа было столько народу, что и не сосчитаешь. Салли смутно помнила, что там три мальчика, грудной младенец да еще Роза, Лючия и Мария, которых Надя называет своими «лучшими подружками». Розе, старшей девочке, пришлось бросить школу, чтобы помогать матери нянчить малышей, а ведь ей и самой едва исполнилось двенадцать лет. Она куда серьезнее относится к своим обязанностям, чем миссис Россини, говорила Эйли. Посмотреть на нее — настоящая Золушка, всегда в хлопотах и заботах, но Надя в ней души не чает.

Эйлин Джойс была известная пианистка, жившая в Лондоне. Эйли знала ее еще веснушчатой девчушкой, бегавшей по Боулдеру. А сейчас из Лондона часто передавали по радио ее концерты. Лючия, которую сравнивали с нею, выступала вчера впервые, и потому концерт этот был событием для семейства Россини.

— Концерт был прекрасный, — рассказывала Эйли. — Дети очень хорошо исполнили несколько гимнов и хоров. А Лючия!.. У девочки безусловный талант, бабушка. Посмотрела бы ты, как она спокойно сидит на своем табурете за роялем, как серьезно и сосредоточенно играет! Она исполняла сложнейшие вещи — Моцарта, Баха — и все наизусть! Трудно даже представить себе, что это та самая девочка, которая вместе с Надей гоняет по двору консервные жестянки и наравне с другими ребятами визжит, точно ее режут. До выступления Лючии дети в передних рядах вертелись и болтали без умолку. Монахини, все в черном, стояли в проходах и то и дело шикали на них. Но когда Лючия заиграла, все замерли. Дети слушали, не сводя с нее глаз, а когда она встала, слегка поклонилась и чинно сошла с эстрады, захлопали, как сумасшедшие.

— Но во время последнего номера, мама, получился ужасный конфуз. — И Эйли рассмеялась своим серебристым смехом. — На сцену вышел хор, и дети опустились на колени спиной к залу, готовясь исполнить «Ave Maria». Старая монахиня, дирижировавшая хором, стояла лицом к певчим и, естественно, не могла видеть девочек в последнем ряду. А у одной из них задралось платьице, и так она и стояла, повернувшись к слушателям голым задиком — таким невинным, очаровательным ребячьим задиком.

Монахини в зале ужасно смутились и не знали, что делать. Они не могли ни прервать пения, ни окликнуть девочку; наконец они молитвенно закатили глаза, очевидно, надеясь, что и аудитория последует их примеру. Только кое-кто из самых маленьких заахал и захихикал. Девочка, у которой задралось платьице, была Мария Россини, и Надя чуть не умерла со стыда. Я слышала, как Роза с большим достоинством говорила потом: «У Марии, конечно, есть штанишки, только они сейчас в стирке».

Давно Салли не слышала, чтобы Эйли так смеялась. Случай этот, несмотря на всю его горькую иронию, был до того забавен, что глаза Эйли еще лучились смехом, когда она заметила:

— Этот голый задик был таким красноречивым обличением нищеты, царящей у нас на приисках!