"Литературный текст: проблемы и методы исследования. 8. Мотив вина в литературе (Сборник научных трудов)" - читать интересную книгу автораИ. О. Ермаченко. Санкт-Петербург Пить как ШтирлицВнимание исследователей все больше привлекает проблема трансформации литературы популярных жанров, в частности, детектива, в постсоветскую эпоху.[242] Особый интерес представляют собой случаи аберрационного тиражирования популярного книжного героя массовой культурой — создание многочисленных эпигонских, пародийных и фольклорных версий. Ярчайший пример здесь — советский разведчик Максим Исаев (Макс фон Штирлиц) из произведений Ю. Семенова. Этот получивший знаковый характер образ приобрел особую коммуникационную разноплановость: от «высокого» жанра (информационно насыщенный и требующий от читателя определенной образовательной базы военно-исторический и политический детектив) через адаптированный телесериал к «низким» (цикл анекдотов о Штирлице и спровоцированная им квазипародийная Штирлициана П. Асса, Н. Бегемотова и их последователей). В этом контексте примечательно изменение не только основных сюжетных линий и общих характеристик героев, но и отдельных деталей повествования, воспроизводящих бытовые реалии. «В популярной литературе отражение внелитературной повседневной жизни всегда играло большую роль. Часто именно в этом кроется причина ее успеха, как, впрочем, и причина ее недолговечности».[243] Тезис тем более справедливый, если речь идет о таких маркирующих национальную традицию явлениях, как культура пития. Сцены винопития оказываются «лакмусовой бумажкой» при условии, что учитывается достаточное количество контекстных параметров: мотивы употребления спиртного, его разновидность, место и время, частотность, участвующие персонажи и их связь с героем, отношение их к происходящему, место сцены в сюжете. В «Семнадцати мгновениях весны» и других семеновских романах, изображающих Штирлица «в логове врага», наиболее естественный для него вариант употребления спиртного — отхлебнуть коньяка из фляжки, подкрепляя силы. В большинстве же изображаемых случаев он пьет ради конспирации, поддержания правил игры. Необходимое качество Штирлица — постоянство (многие годы скрываемая любовь к Родине, к жене) — проявляется и в приверженности одному напитку — высококачественному коньяку определенной марки, как правило, имеющемуся в наличии дома у героя. То, что марка не названа (в отличие, например, от «Наполеона», предпочитаемого Кальтенбруннером), но конкретизирована (граненая бутылка, темный цвет; ее, по мнению Штирлица, обязан знать Мюллер), добавляет герою избранности и благородства. Это благородство — и врожденное, из русского прошлого, и «по обязанности»: в секретном оперативном особняке интеллектуалов из СД могут себе позволить тихие беседы, изысканную еду и «первоклассное, чаще всего американское, питье» ( Впрочем, по сравнению с Мюллером Штирлиц обладает гораздо более изысканным вкусом, допускающим вариации в выборе напитков. Сопровождающий контекст акцентирует одновременно аристократизм и демократизм героя, заодно ориентируя читателя на проблему разделения нацизма и немецкого народа, к подлинным культурным традициям которого знаток германских реалий М. М. Исаев относится, естественно, с глубоким уважением: «Штирлиц попросил бутылку рейнского рислинга, более всего он любил те вина, которые делали возле Синцига и за Висбаденом; до войны он часто ездил на воскресенье в Вюрцбург; крестьяне, занятые виноделием, рассказывали ему о том риске, который сопутствует этой профессии: „Самое хорошее вино — 'ледяное'“, когда виноград снимаешь после первого ночного заморозка; надо уметь ждать; но если мороз ударит после дождя, крепкий мороз, тогда весь урожай пропадет псу под хвост, продавай землю с молотка и нанимайся рудокопом, если „трудовой фронт“ даст разрешение на смену места жительства…» Объединяет Штирлица и его противников невозможность коллективной релаксации в процессе винопития: необходимо сохранять полный контроль над происходящим, опасаясь провокаций и перманентной слежки в питейных заведениях «по имперскому закону от седьмого июня тридцать четвертого года» Для противников Штирлица возможный «выход» — в скрытом алкоголизме (Кальтенбруннер, Лей в «Семнадцати мгновениях весны»), который, однако, не является специальным предметом изображения, например, сатирического: для автора важнее подчеркнуть опасность и интеллектуальную полноценность врага на общем фоне принципиальной акультурности «третьего рейха» (наряду с алкоголизмом упоминаются и другие пороки нацистской верхушки — гомосексуализм, эротомания и т. д.). Выход для Штирлица — в имманентном сознавании иной культуры винопития как скрытого «культурного запаса». «Откуда у них столько вина? Единственное, что продается без карточек, — вино и коньяк. Впрочем, от немцев можно ожидать чего угодно, только одно им не грозит — спиваться они не умеют» Роман «Приказано выжить», посвященный агонии рейха, изображает процесс винопития в нацистской элите строго функционально — как отражение позиции того или иного персонажа по отношению к рушащейся иерархии. Часть персонажей отдаются «по-немецки» сдержанному «пиру во время чумы», сохраняя верность долгу и одновременно способные уже «хоть раз в жизни сказать то, что lt;…gt; наболело», как генерал Бургдорф, в лицо обвиняющий Бормана. Характерно, однако, постоянно подчеркиваемое автором На этом фоне наиболее опасные из врагов, готовые к продолжению борьбы и после катастрофы — Борман и Мюллер («человек со стальной выдержкой», по характеристике самого Штирлица), выказывают своеобразную смесь самообладания и эпикурейства. И тот, и другой « Русское «спивание», остающееся для советского разведчика на чужбине нереализующейся потенцией, культурным знаком, противопоставляется немецкому алкоголизму, равно как и немецкой культуре пития, в моральном аспекте: по-настоящему Штирлица тянет выпить на лоне природы, напоминающей пейзажи Родины. Правда, волю этому стремлению он дает исключительно редко и по другим, политическим поводам. При этом политика для полковника Исаева — не объект циничных кабинетных игр в стиле нацистских бонз, а «дело всей жизни», окрашенное высшими моральными соображениями. Именно неверные шаги советского руководства приводят разведчика-патриота к сильнейшим нравственным переживаниям и стрессам, превосходящим привычное повседневное напряжение: «Пакт с Гитлером он принял трагично, В отличие от противников, Штирлиц не может позволить себе полностью расслабиться даже в одиночестве: впервые он «неожиданно для себя отключился» после большого фужера коньяку только в момент возвращения на родину («стало ему сейчас сладостно-спокойно, lt;…gt; вон всякий сор из головы») — «такого с ним никогда не было…» Напротив, провоцирующий Исаева сотрудник НКВД отрицает «особенности национального пития», сближаясь своим настроением с недавними противниками Штирлица: «— Стакашку не засосете? — поинтересовался Рат. — Это вы по поводу водки? — Почему? С утречка хорошо пойдет джин с тоником, здесь все есть, — он усмехнулся, — как в Лондоне. Так что? Устроить оттяжку? Исаев поинтересовался: — У вас дедушка есть? — Умер… Прекрасный был дедушка Исай Маркович, пусть ему земля будет пухом… — Неужели он вас не учил: „Проиграл — не отыгрывайся, выпил — не похмеляйся“? — Он у меня и не пил, и не играл lt;…gt;. Он с конца прошлого века был в революционной работе…» Поучения предков — то, что надежно страхует Исаева-Штирлица от окончательного срыва. В «Приказано выжить» он вспоминает комментарии отца к поучению Мономаха: «„На войну вышед, не ленитеся, ни питью, ни еденью не предавайтесь, и оружия не снимайте с себя… Лжи блюдися и пьянства, в то бо душа погибает и тело…“. Отсюда ведь Муромец пошел, от южного моря и греческой преемственности, от доброты и ощущения силы, а благородный человек к своей мощи относится с осторожностью…». Интересно, что бесчеловечные порядки ежовско-бериевских органов и соответствующая им коммуникация сотрудников, описанные в «Отчаянии», весьма напоминают атмосферу в службах безопасности нацистской Германии. Сравним признания «ведущего» Исаева генерала НКВД Аркадия Аркадьевича: «…Я водку ненавижу, а пить приходится, особенно на приемах — дело есть дело…». «Стол в ресторане, скорее всего, оборудован, поэтому информацию дозируйте…». В некоторых случаях сталинистский контроль в изображении Ю. Семенова даже более тоталитарен и патологичен, чем нацистский, затрагивая порой и простые бытовые привычки «персонала». Это вызывает глухое, импульсивное внутреннее неприятие даже у такого аморального деятеля, как Абакумов. Он упорно не прислушивается к двусмысленно-угрожающим «рекомендациям коллег», сохраняя за собой право любить не ценимые в Кремле марки вин и апеллируя при этом к национально-державной традиции: «…Кто-то из моей охраны им стучит, что я мадеру пью, только в их компании нахваливаю всякие там цинандали и мукузани. Рот вяжет, вода водой, не берет, Приведенные (и вследствие ограниченного объема статьи далеко не исчерпанные) примеры позволяют сделать вывод о тщательной проработке Ю. Семеновым деталей применительно к интересующей нас сфере. Достаточно сложное, порой амбивалентное перекрещивание «национально-культурных» и «морально-идеологических» контекстов «питейных» эпизодов, выверенно работающее на основные идеи романов, не подтверждает встречающееся мнение об авторе как абсолютно бездарном «литературном генерале».[245] Наличествует несомненный схематизм, но такого уровня, который заслуживает литературоведческого внимания. Существеннейшим образом меняются акценты в квазипародийных сочинениях П. Асса и Н. Бегемотова, несколько однообразный абсурдизм которых еще менее остроумно растиражирован эпигонами.[246] Штирлиц превращается здесь в пародию скорее не на «себя», а на эпического героя, причем эпичность эта демонстрирует опосредованную зависимость от разных культурных слоев: от «классических» архетипов до искусственного эпоса соцреализма и современного фольклора. Штирлиц выпивает за восьмерых, дебоширит в кабаках, в пьяном виде избивая и запугивая нацистов, опасающихся или «уважающих» советского разведчика — своеобразный символ пародийного «рейха»: «Со Штирлицем связываться не стоило, все равно чего-нибудь придумает, еще и сам виноват окажешься. Это знали все» (здесь и далее цит. по: В цикле анекдотов про Штирлица контекст романов Ю. Семенова служит для «мгновенного» обозначения героя; детали здесь имеют гораздо меньшую актуальность, степень которой зависит от сближения с романным (или, скорее, кинематографическим) образом или же собственно фольклорной традицией (вплоть до подмены Штирлицем более архаичных анекдотических героев). Соответственно, и сцены винопития более факультативны. Смысл их включения в анекдоты в основном отвечает нивелирующей героев тенденции квазипародийной Штирлицианы, которая образует «мост» между литературной и фольклорной формой (последняя, кстати, при всем однообразии имеет более выдержанное пародийное наполнение). Генетически детерминированная эклектика рассматриваемого образа в массовом сознании хорошо иллюстрируется данными, полученными от информантов, отвечавших на вопрос: Что означает «пить как Штирлиц»? Вот некоторые из типичных ответов: «Штирлиц не пьет»; «пить не пьянея»; «пить много, но оставаться трезвым и все сечь»; «пить, сохраняя полный контроль над окружающим»; «пьет мало, хитро и сам знаешь как»; «очень грамотно и изящно»; «скрытно, один»; «в одиночку 23 февраля»; «по-черному (по ассоциации с формой)»; «напивается вусмерть». Эта эклектика соответствует новейшему этапу «омасскультуривания» «шпионской» тематики, распространению на военно-исторический и политический детектив прежде несвойственной для него хаотической «эстетики зубоскальства» (ср. подзаголовок тома из «Библиотеки пародии и юмора» издательства «МиК» с авторским и редакционным участием П. Асса и Н. Бегемотова — «Сборник маразмов»[248]). Пародия, имеющая целью прежнюю, «высокую» систему стереотипов с точки зрения художественных просчетов (не очень выразительный пример — «Восемнадцатое мгновение весны» А. Иванова), вытесняется околографоманским творчеством периода «очевидного преобладания новой массовой литературы, сопровождающегося разложением литературных иерархий и канонов».[249] |
|
|