"Литературный текст: проблемы и методы исследования. 8. Мотив вина в литературе (Сборник научных трудов)" - читать интересную книгу автора

И. О. Ермаченко. Санкт-Петербург Пить как Штирлиц

Внимание исследователей все больше привлекает проблема трансформации литературы популярных жанров, в частности, детектива, в постсоветскую эпоху.[242] Особый интерес представляют собой случаи аберрационного тиражирования популярного книжного героя массовой культурой — создание многочисленных эпигонских, пародийных и фольклорных версий. Ярчайший пример здесь — советский разведчик Максим Исаев (Макс фон Штирлиц) из произведений Ю. Семенова. Этот получивший знаковый характер образ приобрел особую коммуникационную разноплановость: от «высокого» жанра (информационно насыщенный и требующий от читателя определенной образовательной базы военно-исторический и политический детектив) через адаптированный телесериал к «низким» (цикл анекдотов о Штирлице и спровоцированная им квазипародийная Штирлициана П. Асса, Н. Бегемотова и их последователей).

В этом контексте примечательно изменение не только основных сюжетных линий и общих характеристик героев, но и отдельных деталей повествования, воспроизводящих бытовые реалии. «В популярной литературе отражение внелитературной повседневной жизни всегда играло большую роль. Часто именно в этом кроется причина ее успеха, как, впрочем, и причина ее недолговечности».[243] Тезис тем более справедливый, если речь идет о таких маркирующих национальную традицию явлениях, как культура пития.

Сцены винопития оказываются «лакмусовой бумажкой» при условии, что учитывается достаточное количество контекстных параметров: мотивы употребления спиртного, его разновидность, место и время, частотность, участвующие персонажи и их связь с героем, отношение их к происходящему, место сцены в сюжете.

В «Семнадцати мгновениях весны» и других семеновских романах, изображающих Штирлица «в логове врага», наиболее естественный для него вариант употребления спиртного — отхлебнуть коньяка из фляжки, подкрепляя силы. В большинстве же изображаемых случаев он пьет ради конспирации, поддержания правил игры. Необходимое качество Штирлица — постоянство (многие годы скрываемая любовь к Родине, к жене) — проявляется и в приверженности одному напитку — высококачественному коньяку определенной марки, как правило, имеющемуся в наличии дома у героя. То, что марка не названа (в отличие, например, от «Наполеона», предпочитаемого Кальтенбруннером), но конкретизирована (граненая бутылка, темный цвет; ее, по мнению Штирлица, обязан знать Мюллер), добавляет герою избранности и благородства. Это благородство — и врожденное, из русского прошлого, и «по обязанности»: в секретном оперативном особняке интеллектуалов из СД могут себе позволить тихие беседы, изысканную еду и «первоклассное, чаще всего американское, питье» (17 мгн.[244]). Коньяк Штирлица, очевидно, тоже не немецкий, от которого, по признанию простовато предпочитающего хлебную крестьянскую водку Мюллера, «трещит голова». Кстати, это постоянство шефа гестапо не случайно. Прочная связка Мюллер — Штирлиц, зафиксированная анекдотами, объясняется не только равным обаянием актеров В. Тихонова и Л. Броневого, но и определенным сходством персонажей: оба они, каждый по свою сторону «невидимого фронта», «трудоголики» (беседа Мюллера с Кальтенбруннером: красные глаза не от выпивки, а после бессонной ночи; разговор с бывшим подчиненным о выпиваемом ради поправки здоровья: «Я бы с удовольствием поменял свою lt;генеральскуюgt; водку на твой йод» (17 мгн.)).

Впрочем, по сравнению с Мюллером Штирлиц обладает гораздо более изысканным вкусом, допускающим вариации в выборе напитков. Сопровождающий контекст акцентирует одновременно аристократизм и демократизм героя, заодно ориентируя читателя на проблему разделения нацизма и немецкого народа, к подлинным культурным традициям которого знаток германских реалий М. М. Исаев относится, естественно, с глубоким уважением: «Штирлиц попросил бутылку рейнского рислинга, более всего он любил те вина, которые делали возле Синцига и за Висбаденом; до войны он часто ездил на воскресенье в Вюрцбург; крестьяне, занятые виноделием, рассказывали ему о том риске, который сопутствует этой профессии: „Самое хорошее вино — 'ледяное'“, когда виноград снимаешь после первого ночного заморозка; надо уметь ждать; но если мороз ударит после дождя, крепкий мороз, тогда весь урожай пропадет псу под хвост, продавай землю с молотка и нанимайся рудокопом, если „трудовой фронт“ даст разрешение на смену места жительства…» (Прик.). Скрытая оппозиция «трудового народа» и режима проясняется в другом месте следующим размышлением разведчика: «Доктрина национал-социализма рассчитана на лентяев, на тех, кто больше всего любит спортивные игры, развлекательные программы по радио и кружку пива вечером, после того как отсидел работу…» (Прик.)

Объединяет Штирлица и его противников невозможность коллективной релаксации в процессе винопития: необходимо сохранять полный контроль над происходящим, опасаясь провокаций и перманентной слежки в питейных заведениях «по имперскому закону от седьмого июня тридцать четвертого года» (Прик.). Крепко выпивший Шелленберг откровенничает со Штирлицем в элитном баре, специально «бряцая стаканами, чтобы помешать постоянной записи всех разговоров, которые велись тут по заданию Гейдриха» (Отч.). Даже «дружеское» предложение выпить может предварять тонкую либо грубую психологическую атаку (ср., например, в «Семнадцати мгновениях весны» диалог Мюллера и Штирлица в тюремной камере, сцену с «отравлением» Шелленберга Гейдрихом, провокационный визит Холтоффа в дом к Штирлицу; в «Приказано выжить» — тост Мюллера за филологические способности Штирлица, «проговорившегося» о знакомстве с творчеством Шолом Алейхема, и многое другое). Страх перед тоталитарным контролем заставляет понимающего исторический смысл происходящего немецкого генерала — попутчика Штирлица — после пьяных откровений в купе сделать полный «обратный ход» (17 мгн.). С другой стороны, ради поддержания служебной коммуникации приходится порой употреблять нелюбимый напиток (например, Мюллер у Кальтенбруннера — коньяк вместо водки).

Для противников Штирлица возможный «выход» — в скрытом алкоголизме (Кальтенбруннер, Лей в «Семнадцати мгновениях весны»), который, однако, не является специальным предметом изображения, например, сатирического: для автора важнее подчеркнуть опасность и интеллектуальную полноценность врага на общем фоне принципиальной акультурности «третьего рейха» (наряду с алкоголизмом упоминаются и другие пороки нацистской верхушки — гомосексуализм, эротомания и т. д.).

Выход для Штирлица — в имманентном сознавании иной культуры винопития как скрытого «культурного запаса». «Откуда у них столько вина? Единственное, что продается без карточек, — вино и коньяк. Впрочем, от немцев можно ожидать чего угодно, только одно им не грозит — спиваться они не умеют» (17 мгн.). Запить «по-настоящему» способны оказываются лишь те рядовые военнослужащие вермахта, которые сохранили остатки морали — будущий спаситель радистки Кэт Гельмут и его товарищи танкисты, после того как их вынудили расстрелять женщин и детей. В результате они как бы лишились своей «немецкости»: «…молча тянули водку, и никто не рассказывал смешных анекдотов, и никто не играл на аккордеонах» (17 мгн.). Продолжением становятся либо ожесточение и поиск смерти в бою, либо, в случае с Гельмутом, отторжение нацизма и гибель во имя человечности. (Ср. последствия понимания нацизма иначе, чем в верхах, как в случае с изгнанным из рядов СС Ликсдорфом: «Он запил. Во время приступа белой горячки повесился в туалете пивной, lt;…gt; прикрепив на груди листок lt;…gt;: „Я — жертва проклятых евреев во главе с Гитлером! Отплатите ему за жизнь погубленного арийца!“» (Прик.)).

Роман «Приказано выжить», посвященный агонии рейха, изображает процесс винопития в нацистской элите строго функционально — как отражение позиции того или иного персонажа по отношению к рушащейся иерархии. Часть персонажей отдаются «по-немецки» сдержанному «пиру во время чумы», сохраняя верность долгу и одновременно способные уже «хоть раз в жизни сказать то, что lt;…gt; наболело», как генерал Бургдорф, в лицо обвиняющий Бормана. Характерно, однако, постоянно подчеркиваемое автором безуспешное стремление опьянеть (храбрящийся в ожидании конца Бургдорф; Хетль, который «не мог жить сам, ему был нужен приказ, совет, рекомендация того, кто стоял над ним»; Кальтенбруннер, «проталкивающий» в себя коньяк). Многие обеспокоены исключительно собственным спасением, напрочь забывая и о патриотизме, и об изысканных манерах, как, например, подручный Мюллера Вилли, сущность которого разведчик «раскусил» с первого взгляда: «Наверняка возьмет толстый стакан, — подумал Штирлиц. — Маленькая красивая хрупкая коньячная рюмка противоречит его внутреннему строю. Ну, Вилли, бери стакан, выпей от души, скотина…»

На этом фоне наиболее опасные из врагов, готовые к продолжению борьбы и после катастрофы — Борман и Мюллер («человек со стальной выдержкой», по характеристике самого Штирлица), выказывают своеобразную смесь самообладания и эпикурейства. И тот, и другой «сладко» пьют — кстати, один и тот же «простой» напиток, демонстративными приверженцами которого являются. Отказ Мюллера выпить вместе с Борманом — в большей степени подчеркивание сохраняющихся субординации и сверхзадачи «движения», чем проявление слабости: «— Выпить хотите? — Хочу, но — боюсь. Сейчас такое время, когда надо быть абсолютно трезвым, а то можно запаниковать. — Неделя в нашем распоряжении, Мюллер… А это очень много lt;…gt;. Так что я — выпью. А вы позавидуйте. Борман налил себе айнциана, сладко, медленно опрокинул в себя водку, заметив при этом: — Нет ничего лучше баварского айнциана из Берхтесгадена. А слаще всего в жизни — ощущение веселого беззаботного пьянства, не так ли? — Так, — устало согласился Мюллер, не понимая, что Борман, говоря о сладости пьянства, мстил Гитлеру, мстил его тираническому пуританству, сухости и неумению радоваться жизни, всем ее проявлениям; lt;…gt; мстил lt;…gt; за все то, чего лишился, связав себя с ним». (Незадолго до этого Гитлер признается Борману в причине своего «страха и ненависти к алкоголю» — комплексе, связанном с давним отравлением пивом: «Именно тогда я решил, что, после того как мы состоимся, я брошу всех алкоголиков, их детей и внуков в особые лагеря: им не место среди арийцев; мы парим идеей, они — горячечными химерами, которые расслабляют человека, делая его добычей для алчных евреев и бессердечных большевиков…»). Штирлиц в смертельно опасной для него игре и здесь занимает позицию над обстоятельствами, то соглашаясь выпить айнциана с Мюллером, то отказываясь от этого.

Русское «спивание», остающееся для советского разведчика на чужбине нереализующейся потенцией, культурным знаком, противопоставляется немецкому алкоголизму, равно как и немецкой культуре пития, в моральном аспекте: по-настоящему Штирлица тянет выпить на лоне природы, напоминающей пейзажи Родины. Правда, волю этому стремлению он дает исключительно редко и по другим, политическим поводам. При этом политика для полковника Исаева — не объект циничных кабинетных игр в стиле нацистских бонз, а «дело всей жизни», окрашенное высшими моральными соображениями. Именно неверные шаги советского руководства приводят разведчика-патриота к сильнейшим нравственным переживаниям и стрессам, превосходящим привычное повседневное напряжение: «Пакт с Гитлером он принял трагично, много пил, искал оправдания: объективные — находил, но сердце все равно жало, оно неподвластно логике и живет своими законами в системе таинства под названием „Человек“» (Отч.).

В отличие от противников, Штирлиц не может позволить себе полностью расслабиться даже в одиночестве: впервые он «неожиданно для себя отключился» после большого фужера коньяку только в момент возвращения на родину («стало ему сейчас сладостно-спокойно, lt;…gt; вон всякий сор из головы») — «такого с ним никогда не было…» (Отч.) Интересно, что этот «фужер коньяку» оказывается символически последним — далее на родине экс-Штирлицу приходится иметь дело исключительно с водкой — фольклорной «горькой», оттеняющей принципиально новые обстоятельства — превращение героя-разведчика в жертву сталинского репрессивного режима. В романе «Отчаяние», переносящем М. М. Исаева из ситуации «своего среди чужих» в ситуацию «чужого среди своих», выпивка служит уже признаком слабости, но слабости, оправданной давлением государственного террора. Сочувствие читателя должна вызвать судьба репрессированной, но не потерявшей высочайших душевных качеств жены Исаева — Сашеньки: «Так вот, когда мне сказали, что вы погибли, а Санечка пропал без вести, я рухнула… Я запила, Максимушка… Я сделалась алкоголичкой… Да, да, настоящей алкоголичкой… И меня положили в клинику…». Вынужденный компромисс со «своими-чужими» знаменуется Исаевым соответствующим образом: «Я хочу стакан водки. lt;…gt; Валленберга присылайте завтра. И если я сегодня попрошу на вашей даче еще стакан водки, пусть мне дадут. И приготовят хорошую зубную пасту. Или отменный чай. Отбивает запах перегара…».

Напротив, провоцирующий Исаева сотрудник НКВД отрицает «особенности национального пития», сближаясь своим настроением с недавними противниками Штирлица: «— Стакашку не засосете? — поинтересовался Рат. — Это вы по поводу водки? — Почему? С утречка хорошо пойдет джин с тоником, здесь все есть, — он усмехнулся, — как в Лондоне. Так что? Устроить оттяжку? Исаев поинтересовался: — У вас дедушка есть? — Умер… Прекрасный был дедушка Исай Маркович, пусть ему земля будет пухом… — Неужели он вас не учил: „Проиграл — не отыгрывайся, выпил — не похмеляйся“? — Он у меня и не пил, и не играл lt;…gt;. Он с конца прошлого века был в революционной работе…»

Поучения предков — то, что надежно страхует Исаева-Штирлица от окончательного срыва. В «Приказано выжить» он вспоминает комментарии отца к поучению Мономаха: «„На войну вышед, не ленитеся, ни питью, ни еденью не предавайтесь, и оружия не снимайте с себя… Лжи блюдися и пьянства, в то бо душа погибает и тело…“. Отсюда ведь Муромец пошел, от южного моря и греческой преемственности, от доброты и ощущения силы, а благородный человек к своей мощи относится с осторожностью…».

Интересно, что бесчеловечные порядки ежовско-бериевских органов и соответствующая им коммуникация сотрудников, описанные в «Отчаянии», весьма напоминают атмосферу в службах безопасности нацистской Германии. Сравним признания «ведущего» Исаева генерала НКВД Аркадия Аркадьевича: «…Я водку ненавижу, а пить приходится, особенно на приемах — дело есть дело…». «Стол в ресторане, скорее всего, оборудован, поэтому информацию дозируйте…». В некоторых случаях сталинистский контроль в изображении Ю. Семенова даже более тоталитарен и патологичен, чем нацистский, затрагивая порой и простые бытовые привычки «персонала». Это вызывает глухое, импульсивное внутреннее неприятие даже у такого аморального деятеля, как Абакумов. Он упорно не прислушивается к двусмысленно-угрожающим «рекомендациям коллег», сохраняя за собой право любить не ценимые в Кремле марки вин и апеллируя при этом к национально-державной традиции: «…Кто-то из моей охраны им стучит, что я мадеру пью, только в их компании нахваливаю всякие там цинандали и мукузани. Рот вяжет, вода водой, не берет, а государь не дурак был, мадеркой баловался. „Женский коньяк!“ Пусть называют как хотят, а по мне лучшего вина нет: и сладко на вкус, и пьянит томно…». Впрочем, и «гуманист» Аркадий Аркадьевич, противореча собственному признанию о нелюбви к сорокаградусной, демонстрирует эпикурейские наклонности под рассуждения о превосходстве исконно русской, «золотопогонной» кухни над французской: «Он сладко, как-то по-особому, тягуче, выпил принесенную официанткой водку; не закусывая, сразу же закурил…».

Приведенные (и вследствие ограниченного объема статьи далеко не исчерпанные) примеры позволяют сделать вывод о тщательной проработке Ю. Семеновым деталей применительно к интересующей нас сфере. Достаточно сложное, порой амбивалентное перекрещивание «национально-культурных» и «морально-идеологических» контекстов «питейных» эпизодов, выверенно работающее на основные идеи романов, не подтверждает встречающееся мнение об авторе как абсолютно бездарном «литературном генерале».[245] Наличествует несомненный схематизм, но такого уровня, который заслуживает литературоведческого внимания.

Существеннейшим образом меняются акценты в квазипародийных сочинениях П. Асса и Н. Бегемотова, несколько однообразный абсурдизм которых еще менее остроумно растиражирован эпигонами.[246] Штирлиц превращается здесь в пародию скорее не на «себя», а на эпического героя, причем эпичность эта демонстрирует опосредованную зависимость от разных культурных слоев: от «классических» архетипов до искусственного эпоса соцреализма и современного фольклора. Штирлиц выпивает за восьмерых, дебоширит в кабаках, в пьяном виде избивая и запугивая нацистов, опасающихся или «уважающих» советского разведчика — своеобразный символ пародийного «рейха»: «Со Штирлицем связываться не стоило, все равно чего-нибудь придумает, еще и сам виноват окажешься. Это знали все» (здесь и далее цит. по: Штир.). В гротескном изображении «окружающей действительности разлагающейся Германии» мотив винопития становится одной из доминант, трансформируясь в картину непрекращающегося пьянства. Фронтовики «тихо разговаривают о событиях на Курской дуге», прихлебывая шнапс у стойки бара, Штирлиц же поглощает его кружками. Аристократические напитки вытесняются «низкими», соответственно деформации поведения (Борман: «— Не хочешь ли кофе? — Нет, — Штирлица передернуло. — Лучше пива»). С одной стороны, сцены употребления алкоголя маркируют героев в соответствии с этностереотипами. (Агент 008 в берлинском баре пьет виски с содовой, положив ноги на стол, не менее демонстративно, чем Штирлиц здесь же, со стаканом водки в руке, читает своей подруге стихи Баркова.) С другой стороны, они приводят эти стереотипы к одному «интернациональному» знаменателю. («Штирлиц, — улыбался Мюллер, — столько лет живет в Германии, а до сих пор не научился нормально говорить по-немецки. И откуда только у него этот ужасный рязанский акцент? Нет, пока Штирлиц трезв, с ним просто противно разговаривать. Вот когда выпьет, да, он говорит, как коренной берлинец. Пожалуй, надо выпить».) Снижение образов пьющих, уподобляемых друг другу, вызывает у читателя параллели с крайней постсоветской критикой отечественной действительности или интерпретацией ее в духе Вен. Ерофеева (естественно, несопоставимой с данными сочинениями по идейно-содержательной глубине), хотя и отсылает к художественным приемам, реально использовавшимся Ю. Семеновым для создания образа «третьего рейха».[247] В то же время, многочисленные гротескные картины выпивки отличаются от моментов ситуативно-иронического отношения к ней, встречающихся у Ю. Семенова (например, когда Мюллер предлагает Айсману вместо коньяка попробовать чифир, готовясь к сталинским лагерям (17 мгн.)). У Асса и Бегемотова Штирлиц, и не думающий скрывать свой истинный статус, главный герой только потому, что он «более русский», чем остальные персонажи. В связи с такой трансформацией уместно вспомнить анекдот, где Штирлиц и Мюллер опознают друг друга как Чапаев и Петька.

В цикле анекдотов про Штирлица контекст романов Ю. Семенова служит для «мгновенного» обозначения героя; детали здесь имеют гораздо меньшую актуальность, степень которой зависит от сближения с романным (или, скорее, кинематографическим) образом или же собственно фольклорной традицией (вплоть до подмены Штирлицем более архаичных анекдотических героев). Соответственно, и сцены винопития более факультативны. Смысл их включения в анекдоты в основном отвечает нивелирующей героев тенденции квазипародийной Штирлицианы, которая образует «мост» между литературной и фольклорной формой (последняя, кстати, при всем однообразии имеет более выдержанное пародийное наполнение).

Генетически детерминированная эклектика рассматриваемого образа в массовом сознании хорошо иллюстрируется данными, полученными от информантов, отвечавших на вопрос: Что означает «пить как Штирлиц»? Вот некоторые из типичных ответов: «Штирлиц не пьет»; «пить не пьянея»; «пить много, но оставаться трезвым и все сечь»; «пить, сохраняя полный контроль над окружающим»; «пьет мало, хитро и сам знаешь как»; «очень грамотно и изящно»; «скрытно, один»; «в одиночку 23 февраля»; «по-черному (по ассоциации с формой)»; «напивается вусмерть». Эта эклектика соответствует новейшему этапу «омасскультуривания» «шпионской» тематики, распространению на военно-исторический и политический детектив прежде несвойственной для него хаотической «эстетики зубоскальства» (ср. подзаголовок тома из «Библиотеки пародии и юмора» издательства «МиК» с авторским и редакционным участием П. Асса и Н. Бегемотова — «Сборник маразмов»[248]). Пародия, имеющая целью прежнюю, «высокую» систему стереотипов с точки зрения художественных просчетов (не очень выразительный пример — «Восемнадцатое мгновение весны» А. Иванова), вытесняется околографоманским творчеством периода «очевидного преобладания новой массовой литературы, сопровождающегося разложением литературных иерархий и канонов».[249]