"Секретарь обкома" - читать интересную книгу автора (Кочетов Всеволод Анисимович)

13

Александр пришел в цех № 42. Все дела в Ленинграде ему удалось завершить за неделю. Сожалеть и в дирекции и в партийном комитете сожалели, но и создавшееся положение не могли не понимать. Директор напутствовал: «Покажи им класс работы по-ленинградски. А в случае чего — надоест или обратно захочется — приезжай, всегда рады будем».

Два предыдущих дня Александр потратил на то, чтобы определить Павлушку в детский сад. Уже после того, как Суходолов распорядился об этом, в завкоме долго с кем-то созванивались, переговаривались, совещались. Председатель завкома, высохший, болезненного вида блондин с редкими торчащими волосиками, старался внушить ему, что вопрос с яслями и детскими садами — один из самых острых вопросов на комбинате. Пожалуй, поострее, чем трудности с освоением нового оборудования и новой технологии. «Если бы, — говорил он, — помещения всех цехов занять под ребятишек, вот тогда острота, может быть, и рассосалась. Не представляете, товарищ Денисов, сколько ребятишек стало рождаться! Это ж куда народ смотрит! Безо всякой оглядки, как говорится, их куют».

Так было два дня назад. А вчера Александр носился с Павлушкой по различным поликлиникам — и детским, и взрослым, потому что с него в детском саду потребовали штук двадцать справок — не только о Павлушкином здоровье, но и о здоровье Павлушкиной матери и Павлушкиного отца. Александр сказал, что у мальчика нет матери. Тогда давайте справку о том, что у него ее нет. Затем им обоим делали прививки против чего-то.

Наконец только нынешним утром он поднял Павлушку чуть свет, и на автобусе, в котором в ранний утренний час было куда теснее, чем в часы дневные, отправился с Павлушкой на работу. Детский сад находился по дороге к комбинату. Александра с Павлушкой встретила заведующая, шумливо-приветливая краснощекая толстуха, одного с Александром возраста. Обстреляв его из-под густых ресниц черными блестящими глазами, она сказала, что папаша может не беспокоиться, детский садик у них такой, что если мамаши и папаши задерживаются на комбинате, это ничего, их дети все равно под присмотром. «А что, люди часто задерживаются?» — поинтересовался Александр. «Увидите сами, дорогой товарищ Денисов, все увидите».

После детского садика он зашел к секретарю партийного комитета. Тот сказал, что рад приезду ленинградца. «У нас кадры хорошие. Но есть и такие, что рабочей школы не прошли, закалки должной не имеют. От этого в некоторых цехах расхлябанность, дисциплина не очень крепка. Пьянка водится, — спирт же кругом, как устоять! Вот так, товарищ Денисов. Будем, значит, работать».

Начальник цеха, Андрей Николаевич Булавин, вновь знакомил Александра с цехом. Но уже не так, как в первый раз, когда были здесь с директором. А подробно, обстоятельно, профессионально. Он показал Александру участок, на котором должен отныне работать Александр, познакомил с рабочими, с работницами, представил им его, нового инженера участка.

Долго сидели в маленьком, тесном кабинетике Булавина. Кабинет был на третьем этаже цеха, из его окон открывался вид на реку, на противоположный, более высокий берег, поросший лесом. Александр смотрел туда, за окна, и слушал. Булавин говорил:

— Какие у вас отношения с директором нашим, Николаем Александровичем, меня это не касается. Я заметил, конечно, что он называл вас на «ты» и просто по имени… Это, повторяю, не имеет значения. Все равно с первого шага я вам обязан сказать: Суходолов директор неважный. Не такого бы сюда надо. Он выдохшийся. Если и был в нем когда-нибудь заряд энергии, то теперь-то, во всяком случае, ничего от этого заряда не осталось. Он работает так, как те, которые тянут до пенсии. Без риска, без волнения, без инициативы. Ни один вопрос вы с ним не решите. О чем бы ни шел разговор, он не скажет ни да, ни нет. А если уж совершенно деваться некуда, то, сказав «да», через некоторое время добавит и «нет». А когда по одному и тому же вопросу говорится и «да» и «нет», то, значит, не говорится ничего. Развертывается движение коммунистических бригад. В нашем цехе тоже возникло желание поработать по-коммунистически. Для этого же надо от чего-то отказываться — от старого, кое-что перестроить, ввести не мало нового, в чем-то пойти на риск — ведь новое же! «Нет, — говорит, — вы уж как-нибудь так, по-новому-то, по-новому, но, пожалуйста, и без мощных ломок».

— А почему никто не ставит вопрос об этом? — неуверенно спросил Александр.

— Ставили, дорогой товарищ Денисов, ставили. И не раз. Заместитель министра специально приезжал к нам разбираться. Увы. У нас в обкоме есть ваш однофамилец — первый секретарь…

— Это мой отец. — Александр глядел в окно. Он решил сказать об этом сразу, чтобы ни себя, ни Булавина не ставить в неловкое положение.

— Отец? — Булавин откинулся на стуле и с минуту внимательно смотрел на Александра. — Что ж, тем лучше, — сказал он даже с какой-то радостью, как показалось Александру. — Тем лучше. Так вот, товарищ Денисов и в тот раз отстоял Суходолова, и ещё неоднократно отстаивал. Утверждают, что они — старые друзья, ещё по Ленинграду. Когда ваш отец сюда приехал, он через некоторое время перетащил за собой и Суходолова.

— Да, это так, — подтвердил Александр. — Отец и Николай Алескандрович — друзья с военных лет. Николай Александрович вынес моего отца из-под огня. Тяжело раненного. Он спас отцу жизнь.

— Тогда понятно. — Булавин покачивал головой. — Тогда ни черта у нас не выйдет, Александр… Васильевич, конечно? Ведь отца вашего Василием Антоновичем кличут.

Александр промолчал. Булавин встал, походил по тесной комнате, закурил, предложил папиросу. Александр отказался.

— Но ему же на пенсию пора, Суходолову, — продолжал Булавин. — Самое время. Ставка? Выше нигде уже не получит. Пенсию, следовательно, дадут сейчас самую высокую. Годы? Годы вышли. Чего тянет человек! Ну что ж, я рад, что вы у нас будете работать. Значит, Денисов — ваш отец? Здорово! Вот никак не предполагал работать с его сыном. Здорово!

Александр не мог понять, к чему относилось это «здорово», как надо было его истолковывать: то ли в самом деле Булавин обрадован или же он так выражает удивление причудливой игрой судьбы. Александру все это было до крайности неприятно. С первого дня — и такие осложнения. Как теперь сложатся отношения с начальником цеха, с рабочими, которым Булавин наверняка расскажет о степени родства нового инженера и первого секретаря обкома партии, о дружеских отношениях этого секретаря с их директором-рутинером. Напрасно, напрасно послушался он материнского, совета, напрасно дал себя уговорить…

Он встал.

— Я пойду, Андрей Николаевич.

— Что ж, приступайте, — напутствовал Булавин. — Ни пуха вам, ни пера.

Посредине аппаратного зала стоял столик для инженера. Александр сел за этот столик. В аппаратах плескалось, тихо шуршало в трубах, шумели под кровлей вентиляторы. Солнце отражалось в кафельном полу, слепяще, как в воде. Широкие, дымные лучи его падали сквозь окна наискось через весь зал, подобно теплому дождю. Весело зеленели под ними растения в кадках и в горшках.

В другое время Александр несомненно порадовался бы чистоте, порядку в цехе, и солнцу, и растениям. Но со дня смерти Сашеньки он разучился радоваться. Он все время видел ее перед собой. Он видел ее в бинтах, на больничной койке. Он видел её без бинтов, в гробу. И эти страшные зрелища, от которых холодело сердце, преследовали его и днем и ночью. Он держался, держался изо всех сил, держался из-за Павлушки и во имя Павлушки. Но ему это недешево стоило, ему это совсем не легко давалось. Он ходил, как по канату: едва нарушишь равновесие — лети вниз.

От разговора с Булавиным равновесие пошатнулось. Все, что сдерживалось, что заглушалось в душе и в сердце, начинало теперь вскипать. К новому инженеру подходили, у него что-то спрашивали; отвечал он, очевидно, невпопад, потому что отходили удивленные, недоумевающие.

И хорошо, что загудела сирена и окончился день.

Александр добрел пешком до детского сада, сел в его оградке на лавочку среди уже довольно высоких подсолнечников, смотрел, как одна за другой в белое здание заходили женщины всех возрастов — от пятнадцатилетних девчонок, видимо, старших сестер, до совсем старых бабушек, и выходили оттуда, уже ведя за руку или весело подпрыгивающую девчушку с бантом на голове, или степенно ковыляющего хлопца, а то и одновременно девчушку с хлопцем. В душе, кажется, уже откипело, было там тоскливо и одиноко. Среди молодых мамаш раз или два мелькнуло очень напомнившее Сашеньку. Платье ли похожее или цвет волос?.. Вздохнул, пошел за Павлушкой. Снова что-то доброжелательное проговорила пышногрудая черноглазая толстуха. Поблагодарил ее, с чем-то согласился, но с чем — так и не уяснил для себя, что-то пообещал.

Павлушка всю дорогу рассказывал о том, как было в детском садике. Какие там игрушки, какие ребята, какая манная каша. Говорил он во весь голос, на весь автобус. Пассажиры улыбались, задавали ему вопросы. Павлушка охотно отвечал.

— Мамочка ещё на работе поди? — спрашивали его. — С папочкой катаешься.

— На работе, — бодро отвечал Павлушка.

У Александра от этих разговоров подступало к горлу непреодолимое, давящее, отнимающее воздух.

Было только пять часов. Он застал дома одну Софию Павловну.

— Мама, — сказал с отчаянием и тоской. — Мама, мама…

София Павловна все поняла. Поняла, что только теперь Шурик начинает сознавать по-настоящему, какое его постигло горе, какую он понес утрату. Она обняла его за шею, он, склонясь, прижался лбом к ее плечу.

Зацепив ногою шнур, Павлушка с ужасающим грохотом уронил на пол в кабинете телефонный обкомовский аппарат. Рассыпалась на несколько частей трубка, раскололся корпус аппарата. Озадаченный, держа палец во рту, Павлушка появился в дверях.

— Кое-что уже сломано, — сказал он, не без основания подозревая, что его не похвалят, но вместе с тем довольный происшествием.

Было странно, что ему ничего не ответили, не стали укорять и учить, как надо себя вести, чтобы быть хорошим.

Приехавший вскоре Василий Антонович сразу же обнаружил ущерб, нанесенный средствам связи.

— А ты энергичный малый, — сказал он Павлушке. — Дело, пожалуй, только во времени — и мы с твоей деятельной помощью в пещеру переселимся жить. В квартире все будет разрушено, а? — По городскому телефону он позвонил в обком, чтобы прислали монтера с новым аппаратом.

Позже, за ужином, когда сидели вокруг стола, Александр на вопрос Василия Антоновича: «Как первый трудовой день прошел?» — ответил: «Неважно», — и стал рассказывать о своем разговоре с Булавиным.

— На комбинате считают, что ты покровительствуешь Николаю Александровичу, а то бы…

— А то бы, а то бы!.. — Василий Антонович нахмурился, разговор был ему явно неприятен. — А то бы что?

— Давно бы сняли его с работы.

Василий Антонович не ответил и ушел в спальню. Посмотрев ему вслед, София Павловна заговорила вполголоса:

— Папа сам исе это знает, Шуренька. Он знает, что Николай Александрович совсем не тот работник. Быть директором крупного предприятия не по его силам. У Николая Александровича уже в Ленинграде были неприятности. Ему там чуть ли не исключением из партии грозили за развал работы. Но он ее не разваливал. Он просто не мог ее наладить. Папа его выручил, поручился за него, потом хлопотал в министерстве, помог переехать сюда, устроил вот… сказал, что сам будет помогать в трудных случаях. Но где же помогать? Своих дел сколько!

— Да, но…

— Какие же, Шурик, «но»? Попробуй понять папу, попробуй встать на его место. Вот тебя бы кто-то спас от смерти — как бы ты к тому человеку относился?

— Мама, ты сама себя обманываешь! — Александр смотрел ей в лицо. — Я же тебя знаю, мама. Ты не можешь, не можешь одобрить того, кто из чувства благодарности к одному человеку ставит под удар многотысячный коллектив рабочих, инженеров, партийных работников. Посмотри, мама, мне в глаза.

— Хорошо, Шурик, рассуждать со стороны. Папа не электронно-счетная машина без души и сердца. Папа — человек.

— Прекрасное объяснение и оправдание любого безобразия, все мы люди, все мы человеки!

София Павловна знала, что Василий Антонович сам заговорит, поэтому, придя в спальню, она тихо возилась за своим столиком и молчаливо ожидала.

— Соня, — сказал Василий Антонович, отложив книгу, которую держал в руках нераскрытой, — объясни ему все, пожалуйста. Если он не понимает, то пусть поймет.

— Я, Васенька, объяснила. Но ведь как ни объясняй, человек в таких случаях движениям души противопоставляет логику, здравый смысл, и тогда от самых красноречивейших объяснений ничего не остается.

— Да, Соня, да. Это мой крест.

Назавтра Александр вновь поднялся раньше всех в доме, вновь собирал Павлушку в путешествие в детский сад. К нему вышла заспанная Юлия.

— Хочешь, я буду возить Павлика? — предложила она. — Немножко, правда, попозже. В это время чертовски хочется спать. А ты себе езди один, свободно. А, Шура?

Алескандр не мог не оценить ее заботу.

— Спасибо, Юля, — ответил как можно мягче. — Ты очень хорошая.

— Я же говорила тебе это. Ну так как?

— Учту, Юля. Пока не надо. А если будет трудно, воспользуюсь твоим предложением. Спасибо.

День шел ровно, буднично. Александр начал различать лица аппаратчиц и аппаратчиков. К нему подошла комсорг участка, девушка в синем халате, быстроглазая, видимо, веселая и компанейская. Разговорились. Она принялась рассказывать обо всех, кто работал на участке, где кто живет, где кто учится.

— У нас на участке болыпе половины — все молодежь, комсомольцы. Есть, конечно, и пожилые. Тетя Аня, например. Ей пятьдесят восемь. Могла бы идти на пенсию. Не хочет. Это по ее инициативе тут цветы, растения… Полгода назад цех у нас не так хорошо выглядел. Грязновато было. А зеленью и не пахло. Тетя Аня предложила разложить везде тряпки — идешь мимо аппарата, проверяешь работу, — возьми тряпочку и сотри пыль. Тетя Аня первая принесла из дому горшки с цветами. За ней и другие. Директор сначала приходил, говорил: «У нас не швейное ателье и не парикмахерская. У нас химия. Все посохнет». А потом даже приказ отдал, одобрил нашу инициативу.

Подошла другая девушка, спросила, не может ли товарищ инженер похлопотать перед начальником цеха о том, чтобы ей дали отпуск за свой счет, она подала заявление на вечернее отделение института, и на днях уже надо держать экзамены. Очень их боится. Десятилетку окончила два года назад, и, хотя всю зиму готовилась, все равно страшно.

Обещал похлопотать, подбодрил, сказал, что отпуск ей, конечно, дадут, он в этом нисколько не сомневается.

Подходил к нему и Булавин, интересовался, как идет дело, каково настроение.

Настроение было неизмеримо лучше, чем накануне. Все время вокруг люди, люди, ты им нужен, тебя спрашивают, к тебе обращаются, — грустить и раздумывать некогда, надо отвечать, надо помогать, надо организовывать.

Александра удивляло, почему же нигде не видно голубоглазой златокудрой девушки, которую они с Николаем Александровичем встретили в бытовке. Спросить бы о ней. Но как спросишь, если имени не запомнил? Мол, такая: глаза голубые, а волосы — белое золото?

После гудка он уже не так спешил к проходной, как было накануне. Шли вдвоем с одним инженером, человеком лет пятидесяти. Инженер расспрашивал о Ленинграде.

— Ни разу там не был, только мечтаю побывать, и очень удивляюсь, что из такого центра культуры, или, как все говорят, из центральной лаборатории технического прогресса, вы вдруг к нам заехали. Но Андрей Николаевич Булавин сегодня объяснил. Конечно, если родители здесь — да ещё такие родители! — естественно, что с ними жить лучше. А вы женаты, у вас есть дети?

Александр как можно короче рассказал ему о том, что привело его в Старгород.

— Простите, простите! — восклицал инженер. — Это я, значит, задавал бестактные вопросы. Ну, конечно, конечно, тогда все ясно, все понятно. Я вам глубоко, от всего сердца сочувствую. Если понадобится, вы всегда можете рассчитывать и на мою помощь, и на помощь моей жены. Мы здесь недалеко, в комбинатовских домах, живем. Вон в том лесу, где водонапорная башня!..

Черноглазая толстуха в детском саду весело сказала:

— Товарищ папаша, а мы вашему Павлику… очень, кстати, общительный мальчик… мы ему носочки заштопали.

«Ах, мама, — подумал он, — как же это мы прозевали вчера, не осмотрели Павлушкины одежды?»

— Спасибо, — ответил смущаясь.

— А вы не смущайтесь, папаша. — Толстуха заметила это. — Папаши все такие. И наш долг им помогать, чем возможно. — Глаза ее метали черные горячие молнии.

В автобусе, уже когда ехали улицей города, его вдруг ударила мысль: «А что, если?.. А что, если все эти сочувствия, все предложения помощи — только потому, что люди узнали, кто его отец? Только потому… Только потому…»

Александр взволновался, расстроился. Сошел с Павлушкой остановкой раньше, чтобы пройтись по свежему воздуху и подумать. Неужели, думал он, неужели это так? И заведующая детским садом, и пожилой инженер, и девушки в цехе, и комсорг в синем халатике?

Замедлил шаг; постояли, держась за руки, на углу.

— Знаешь, — предложил Александр, — а не зайти ли нам в кафе, сынок? Ну что мы всегда домой несемся? Что нас там ждет уж такое особенное?

Народу в кафе было мало. Чинно стояли незанятые, накрытые белым столики, на них вазочки с гвоздиками и ромашками.

— Давай сядем здесь, в уголочке. Ты есть хочешь?

— Кушать? Покушаю. А что будем кушать?

— Что закажешь?

Павлушка с интересом оглядывался вокруг. Бывать в кафе ему ещё не приходилось. Заходили с отцом в молочный буфет. Но там толкучка, как на вокзале, все стоят у столиков, торопливо едят, поспешно уходят. Тут был строгий порядок.

— А что, — спросил он, — это взрослый детский садик?

— Ты почти угадал, — ответил Александр. — Так что же мы съедим? Яичницу хочешь?

— Ага. Вкусную?

— Так, среднюю, наверно.

Заказав себе кусок жареного мяса, Александр вдруг попросил официантку принести стакан портвейна. «Хорошего только, пожалуйста».

Потом они ещё побродили по улицам. В голове у Александра шумело. Зашли в кино. Александр смотрел на экран, на котором что-то мелькало. Павлушка мирно спал у него на руках, и спал до тех пор, пока ему не понадобилось на улицу; тогда ушли и уже в зал не вернулись.

Сумерничали в городском саду на скамье над береговым обрывом. Снова Павлушка спал на руках. Александр чувствовал его тепло и смотрел на реку. По реке, сверкая огнями, шел пароход; гудок у парохода был басовитый и могучий. Он звал туда, где все по-иному, чем здесь, где все интересно и нет ни печалей, ни забот.

Домой вернулись поздно. У Александра болела голова, был он бледный, усталый, едва тащил сонного Павлушку.

— Где же вы были? — спросила встревоженная София Павловна. — Я уже в милицию хотела звонить. Из цеха ты ушел вовремя, мы с отцом справлялись. Павлика взял тоже вовремя…

— Какие точные сведения! — вяло воскликнул Александр. — Хорошо налаженная служба наблюдения. Мы гуляли.

— Вы гуляли! — София Павловна приложила руку к Павлушкиному лбу, к его раскрасневшимся щекам. — Догулялись, у ребенка жар.

Она поставила градусник; было тридцать восемь и две десятых.

— Папочка — называется! Иди звони, вызывай неотложную.