"За перевалом" - читать интересную книгу автора (Савченко Владимир Иванович)

3. Как ты это делаешь?

И вот он среди них. На лужайке между деревьями и домиками, в кресле-качалке возле лиственной сосны. И другие вокруг — кто в кресле, кто сидит на траве, скрестив ноги, кто лежит, подпершись, — смотрят на него. Ночь сверкает звездами, шумит листвой, навевает из леса терпкую хвойную прохладу. Стены ближних домов посылают на лица мягкий ненавязчивый свет.

Людей здесь не так и много. Посреди лужайки вытянулся из травы на ножке ячеистый шар; в центре его трепещет, меняет очертания, притягивает взгляд малиновый язычок. Это — сферодатчик ИРЦ.

Он уже кое-что знает… И что яркие звезды над ним — не только звезды, но и станции, ангары, заводы Космосстроя — заполнившей стационарную орбиту вокруг Земли зоны космического строительства, производства, сборки, заправки и загрузки планетолетов и звездолетов; там же космовокзалы, станции связи по Солнечной, места тренировки астронавтов и многое, многое другое. Эти тела и сбили его с толку, когда он пытался по звездам определиться во времени.

И что занесло его не на геологическую эру, не на цикл прецессии даже — на два века. Теперь иное летосчисление, от первого полета человека в космос; на счетчике 205 лет с месяцами. 2166 год по-старому — всего-навсего. Двадцать второй век…

И что ИРЦ, чьи шары-датчики и здесь, и в коттеджах, повсюду, расшифровывается как Информационный Регулирующий Центр. Это общепланетная система электронных машин с многоступенчатой иерархией: планета, материки, зоны, районы, коллективы — с ответвлениями на Космосстрой и Луну; в ведении ИРЦ связь, нетворческая информация, производство и распределение нужного людям по их потребностям.

Он, как и все, обладает теперь индексовым именем, которое является и именем, и краткой характеристикой, и адресом для связи и обслуживания через ИРЦ — документом. Оно составляется из индексов событий, занятий, дел, в которых человек оставил след. Имя его Альдобиан 42/256. Аль — от Альфреда, остальное: биолог, специалист по анабиозу; в числителе дроби биологический возраст, в знаменателе календарный.

В обиходе он был уже просто Аль — как и первые знакомцы его, носители длинных индексовых комбинаций, были для всех просто Ило, Тан, Эоли.

И он владел языком этих людей, даже знал, как новая речь выражается письменно. Принесли ему из читального зала, где он так глупо грохнулся в обморок, книги с разноцветно светящимися текстами: смысл передавали знаки, более близкие к линейчатым спектрам, чем к буквам.

И он знал, почему так много понимает и помнит, почему видит тепловые лучи: ему сделали трансплантацию особо поврежденной части мозга. Пересадили от кого-то погибшего. Удивляться здесь нечему, пересадки тканей осуществляли и в XX веке, Берн сам участвовал в таких опытах. Правда, на мозг тогда не покушались — но должна же была медицина продвинуться! Словом, с ним все обошлось. И с человечеством тоже.

Вот они сидят, потомки десятого колена по роду человеческому, смотрят на него с таким же интересом, как он на них. Сегодня день первый как опекуны Ило и Эоли решились пустить его ко всем, день ярких и сумбурных впечатлений.

Сначала все они были для него какие-то одинаковые. «В Китае все люди китайцы и даже сам император китаец». Здесь было что-то в этом роде: общее, объединявшее всех, что бросалось в глаза более индивидуальных различий. Только что оно, общее?

Профессор всматривался. Нет, все они — несхожие. Вот напротив сидит под деревом, обняв колени, мужчина: рельефные выпуклости мышц, лицо с мягкими чертами негра (хотя и светлокож), большие губы, обритая голова с покатым лбом и — неожиданно синие глаза, ясные и удивленные: это Тан. Что у него общего с покойно устроившейся в кресле рядом темноволосой худощавой женщиной? Она похожа на испанку классической четкой женственностью всех линий тела, разлетом бровей, страстными чертами удлиненного лица; в карих глазах — умудренность немало пережившего человека, какая-то неженская твердость.

Вон Ило, главный человек в его жизни, да, похоже, и не только в его, — тоже в кресле-качалке. У него тело спортсмена, лицо молодое, круглое, простецкое; здесь есть люди, которые выглядят старше. А он самый старший — и не только по возрасту, но своего рода старейшина, аксакал, человек выдающийся. По нему это не скажешь — это заметно по отношению других к нему. Лицо Ило сейчас в тени, он тактично избегает смотреть на профессора, но тот помнит: его серые глаза смотрят сразу и на человека, и «за него», на весь мир, с каким-то требовательным вопросом. Почему? О чем вопрос?

Левее, в плетеном кресле, — Ли. Индексовое имя ее Лио 18, но дополнительной информации оно почти не несет. Она сама — информация о себе, вся как на тарелочке, золотистоволосая юная лаборантка Ило.

Берн уже знает ее, любительницу приятных сюрпризов, имел случай.

…Апельсины, гроздья винограда, груши, бананы, рубиновые, желтые, фиолетовые, янтарные, радужные соки в тонких чашах, распространяющие душистые ароматы; подвижные ленты несут их, плетенки с теплым хлебом, блюда, от которых текут умопомрачительные — особенно для проголодавшегося после осмотра Биоцентра профессора — запахи. И вся атмосфера этого зала в зелени, с цветами на столах, в солнечных полосах, зала, где говорят, смеются и, главное, поглощают отменную разнообразную еду и напитки, обещает простое плотское счастье.

И Ли, отворачивая негодующий носик, приносит профессору, жаждущему такого счастья, на прекрасном, едва ли не золотом блюде… свиную тушенку с бобами:

— Вот, кушай. Автоповар не смог, это мы сами… — и садится рядом — сопереживать, радоваться гастрономическим утехам Пришельца Аля.

Берн подцепил вилкой клок темно-бурого с белыми вкраплениями месива, смотрел с негодованием: опять свиная тушенка, будь она неладна! Потянул носом: лежалая. Осторожно взял в рот, пожевал — на зубах захрустел песок. «Ну, это уж слишком! Издевательство какое!» Он бросил вилку.

— Не понравилось? — У Ли вытянулось лицо. — А мы думали, что угадали твое любимое блюдо…

И профессор, все поняв, хлопнул себя по бокам, расхохотался так, что многие прибежали поглядеть, как смеялись века назад. «Ну конечно, пищевые остатки! В моем желудке не обнаружилось ничего, кроме этой треклятой тушенки. Они проанализировали и точно воспроизвели. Даже с песком и запахом».

…И вот она сидит, Ли. Лицо у нее смуглое, в веснушках — и по нему ясно, что все на свете должно быть хорошо, и всем на свете тоже; и что ее недавно только допустили в круг взрослых, хочется выглядеть солидно, но не сидится; и что ей понятно, почему рядом устроился Эоли — это смешно и здорово, только пусть он не думает: веснушки из-за него она выводить не станет.

Берн улыбнулся ей, а она — на все ровные зубки — ему, потупилась, ерзнула в кресле. И, конечно, нельзя было не обратить внимания на смутные и от этого еще более притягательные линии ее девичьего тела под полупрозрачной одеждой. (Одежды, приметил Берн, имели не совсем прежнее назначение. Ткани, из которых состояли блузы, шорты, накидки, куртки, были легки, красивы, защищали тело от холода и жары, от влаги и веток, от чего угодно… только не от чужого глаза. Они не скрывали тело и не украшали его. Так считалось красивым. Так и было красиво.) Для него, впрочем, добыли кремовый халат и брюки, которые раньше сочли бы пижамными; к его бородке, усам и потрепанно-интеллигентному виду одежда эта по-домашнему шла.

Эоли сидит в траве подле кресла девушки, скрестив ноги. Он худощав, долговяз, вьющиеся черные волосы, нос с горбинкой, темные, влажно блестящие глаза, мелковатый подбородок. Красивым его не назовешь. Ли, пожалуй, преувеличивает: сегодня в центре внимания первого помощника Ило не она, а Берн. Оливковые глаза его устремлены на профессора с откровенным, прямо неприличным — по меркам двадцатого века — любопытством.

Нет, все они — разные. И вместе с тем близки друг к другу несравнимо больше, чем он к ним; являют единое впечатление… чего? Красоты? Выразительности? Верно, никогда Берн не видел вместе столько чистых умных лиц, хорошо сложенных тел, которые действительно незачем приукрашивать тканями и фасонами, столько гармонично точных движений и жестов, столько хороших улыбок. В красоте людей не было ни стандарта, ни кинематографической подмалеванности — все естественное, свое.

И еще объединяла их простота. Простодушие? Простоватость? Простодушие людей не недалеких — о нет! — а таких, которым не надо быть себе на уме; не было и нет в том нужды.

Никто не спешил начать разговор — и Берну это было на руку. Он сейчас не просто смотрел, набирался новых впечатлений, но и, как опытный лектор, вживался в аудиторию. И напряженно обдумывал стратегию поведения. Момент был важный, это он понимал: от того, какое впечатление он произведет сейчас, могло зависеть его место в новом мире. Сенсационный драматизм его появления — в его пользу. Первенство в анабиозе, отмеченное в индексовом имени, тоже. Теперь важно и дальше не ударить в грязь лицом, показать, что он, хоть и из прошлого, но по уму и духу близок к ним.

Наконец Тан, тот сидевший под деревом светлокожий негр, задал вопрос, который у всех был на уме:

— Так зачем ты пожаловал? Какая цель у тебя?

Берн почувствовал некоторое замешательство: вопрос Иоганна Нимайера — только задан не на старте, а на финише. На финише бега. И так прямо… Что ответить? Я отрицаю человечество? Что более рассчитывал на встречу с дикарями, чем с разумными потомками? Да, все это было тогда в его усталом, озлобившемся уме, но… профессор с сомнением посмотрел на сидевших: нет, это истина — не для простых душ.

— Видите ли, я… — он откашлялся (эти звуки вызвали изумленное «О!» у кого-то), — я был неудовлетворен… м-м… обществом своего времени, примитивными и жестокими отношениями людей. Я верил, что в будущем все сложится лучше. Кроме того… кроме того, — Берн заметил, как Ли смотрит на него во все глаза, будто впитывает, почувствовал себя в ударе, — когда имеешь на руках идею и способ огромной значимости, естественно стремление вырваться из узких рамок своей эпохи, раздвинуть тесные пределы биологической жизни, соразмерить ее с планетными процессами. Вот я и…

Он все-таки тянул на героя.

И был среди собравшихся человек, который смотрел на него как на героя — вроде тех, кто прививал себе пандемические болезни, чтобы проверить свои вакцины, или в изобретенных аппаратах впервые поднимался в воздух, опускался под воду, входил в огонь. И он, Аль, такой. У некоторых из тех Ли на портретах видела похожие усы и бородки. И вообще, вот разве она смогла бы вырвать себя из своего времени, из окружения близких людей — Ило, Тана, Эоли, всех, — уйти от жизни, где так хорошо, и кинуться через века в неизвестность? Да никогда и ни за что! А он смог. И все, что он сегодня делал, было поэтому необыкновенным, чудесным. Вот и это…

— Ой, — сказала Ли, — как ты это сделал?

— Как? М-м… Это способ прижизненного бальзамирования, — с облегчением («Пронесло!») начал объяснять профессор, — путем вдыхания консервирующего газа, с последующим охлаждением тела до…

— Да нет, это-то ясно. — Ли тряхнула волосами. — Как тебе удается думать одно, а говорить другое?

— В самом деле, — поддержал Тан, — ведь в твоих мыслях созревал иной ответ?

— То есть… позвольте! — Профессор с достоинством откинулся в кресле. — Что вы этим хотите сказать?! Вы не смеете!..

Сейчас это был целиком, без примесей, человек своего времени, человек, для которого боязнь лжи сводилась к опасению быть уличенным в ней. Он гневно поднял голову — и осекся: на него глядели без осуждения, насмешки, просто с любопытством к казусу, который сейчас разъяснится. Только Ило нахмурился.

Обеспокоенный Эоли поднялся, подошел, взял Берна за руку жестом одновременно и дружеским, и медицинским:

— Мы поторопились, Ил, психическое осложнение. Может, на сегодня хватит?

— Это не осложнение. — Ило тоже встал, подошел. — Другое: целесообразная выдача правдоподобной, но не истинной информации.

— Не хотите ли вы сказать, что я… поднял голову Берн, что я… э-э… произнес… э-э… die Luge[4]?!

— «Ди люге»? — озадаченно повторил Эоли.

И Берн понял все, опустил голову. Богат, гибок, выразителен был язык людей XXII века но обиходных понятий для обозначения его поступка в нем не было. Только косвенно, многими словами — как описывают нечто диковинное, уникальное. Что ж, проиграл — надо платить.

— Успокойся, Эоли, я здоров. — Он поднял глаза, слабо улыбнулся. — Во всяком случае, в наше время это болезнью не считалось…

— Внимание! Не заслоняйте Альдобиана, — прозвучал на поляне чистый, отчетливо артикулированный голос из сферодатчика. — Помните о других. Идет прямая трансляция.

Ило и его ассистент отступили в стороны. Берна будто оглушили:

— Что?! Прямая трансляция — и не предупредили меня?! Да это… это… schuftig[5] с вашей стороны!

Это снова была ложь, ложь чувствами, хорошо разыгранным возмущением. Не мог Берн не понимать, почему собрались именно у шара-датчика ИРЦ. Понимал и был не против — пока шло гладко. А теперь сознание, что оказался вралем перед человечеством — и каким: расширившим пределы по всей Солнечной (и радиоволны сейчас разносят всюду скандальное о нем)! — просто плющило его в кресле.

Люди — первая Ли — опустили глаза: на Альдобиана было трудно смотреть. Лишь Эоли упивался открытиями в психике человека из прошлого. Во-первых, Пришельца огорчило не то, что он исказил истину, а что об этом узнали, во-вторых, какие эмоции выражаются у него на лице сейчас — растерянность и вызов, испуг и стыд, отрицание стыда, мучительные и бессильные вспышки ярости… Интересно!

— Послушайте, — в отчаянии показал профессор на шар, — выключите эту штуку или я… разобью ее!

— Зачем же — разобью? — хмуро молвил Ило. — Достаточно сказать.

Алый огонек в сферодатчике угас. Секунду спустя весь шар осветился, стал многосторонним экраном. ИРЦ с середины включил вечерние сообщения.

Белая точка среди обильной звездами тьмы. Она становится ярче, объемнее, приближается, будто фара поезда; разделяется на ядро и три вложенные друг в друга искрящиеся кольца… Сатурн! Он приближается еще, в сферодатчик вмещается только покатый бок планеты да часть внутреннего кольца. Но это лишь образный адрес — он уплывает в сторону. Теперь мельтешат возле планеты какие-то огоньки в черном пространстве; прожекторы выделяют там из небытия веретенообразные блестящие тела, ощетиненные щупальцами-манипуляторами, фигурки в скафандрах около и среди звезд. Паутинные сплетения блестящих тяжей — ими монтажники сводят громадные, заслоняющие созвездия лепестки. Когда лучи прожекторов касаются их, они сияют черным блеском.

— Заканчивается монтаж нейтридного рефлектора первого АИСа — аннигиляторного искусственного солнца — у Сатурна, — сообщил автоматический голос. — Для экономичного освещения и обогрева планеты потребуется шесть таких «солнц», горящих в согласованном ритме. Если испытания пройдут успешно и конструкция оправдает себя, будет создано 70 АИСов для оснащения всех дальних планет и их крупных спутников по проекту Колонизации…

Ах, как интересно было бы Берну видеть и слушать это в иной ситуации! Но сейчас ему было не до Сатурна, не до АИСов — передаваемое только еще больше уничтожало его. Он плавился от стыда в своем кресле. Все рухнуло. Как постыдно он ударил лицом в грязь! И винить некого: эту незримую грязь он притащил с собой.

Ило понял его состояние, тронул за плечо:

— Ладно, пойдем…

Они направились к коттеджу Берна ночным парком. Ило положил теплую ладонь ему на плечо:

— Ничего. Дело и время, время и дело — все образуется.

Берн почувствовал себя мальчишкой.