"Убежать от себя" - читать интересную книгу автора (Голубев Анатолий Дмитриевич)

18

Рябов любил Ригу. Но не мог ни себе, ни другим объяснить, за что он любит этот город, с которым было так мало связано – приезжал несколько раз играть, не пережив особых спортивных потрясений. К узким улочкам старого города не то что был равнодушен, но чувствовал себя в них тесно и уж, по крайней мере, не сюсюкал умильно: ах, древние улочки!

Товарищи по команде – многие из них любили этот город за точно определенные качества: возможность весело провести время, посидеть в хорошем ресторане с отличной кухней и отменным обслуживанием, так не похожим на маловоспитанную скороговорку московских официантов. Но главное – и Рябов знал это твердо – они любили Ригу за то, что местный клуб играл весьма посредственно и заранее обещал нетрудную победу.

Конечно, никто не мог сказать заранее, с каким счетом они выиграют, но что два очка, так важных для тренера, будут записаны в таблицу – несомненно. А легкая победа – она дорога, особенно на излете долгого сезона, когда уже теплый по-весеннему воздух Прибалтики так кружит голову и так будоражит душу. Что взять с молодых, сильных, полных энергии парней, которым в среднем двадцать пять лет и так многое хочется успеть в жизни и так много соблазнов за каждым углом?

Нет, Рябов любил Ригу за что-то другое. Может, за тот самый случай, о котором он помнил всегда, будто особым огнем высвечивавший всю его личную жизнь.

…Они приехали в канун дня игры утренним поездом. В сопровождении милых проводниц, так смешно говоривших с тягучим латышским акцентом. Разместились в центральной гостинице и через полчаса уже сидели в ресторане за поздним завтраком. Рябов решил побродить по городу: тренировку назначили на пять вечера, и каждому предстояло самому придумать, как убить время.

Он первым оделся у себя в номере и пошел по улице, ведущей к центру.

У входа в художественный салон «Максла» толпились люди: желающих если не купить, то посмотреть, что нового сделали мастера латышского прикладного искусства, всегда немало. В прошлый приезд Рябов купил очаровательный стилизованный автомобиль из керамики. Этакое чудо начала двадцатого века. Автомобильчик был вылеплен мастерски, с большим вкусом и выдумкой. Нечто от ностальгии по старине звучало в каждой его линии, в каждом тоне зеленовато-голубых эмалей.

Рябов представил себе, что может найти еще что-нибудь интересное, и ускорил шаги. В дверях столкнулся с женщиной, которую толком и не успел рассмотреть. Прижался к стене, пропуская даму вперед. Она сказала спасибо и посмотрела на него совершенно равнодушным, как на пустое место, взглядом. То ли этот обидный взгляд, то ли голос, идущий словно откуда-то из глубины, заставил Рябова, и не помышлявшего о флирте, ввязаться в разговор.

– Я непременно куплю то же, что и вы, – сказал он, теперь уже внимательно рассматривая незнакомку.

Они успели войти в магазин, когда она так же равнодушно ответила:

– Боюсь, вы уйдете без покупки – у меня нет с собой денег.

И тогда Рябов понял, что взгляд в дверях не был равнодушным и ответ ее сейчас тоже. Это обычная манера разговаривать. О темпераменте латышек он слышал немало разных анекдотов.

– Нет ничего проще, – сказал Рябов, завязывая все крепче и крепче нить разговора, смысл которого только в одном – не прервать его внезапным неуклюжим словом или жестом.– Я куплю две одинаковые вещи, которые вам понравятся: одну – для вас, другую -» для себя. В память о нашей встрече.

– А зачем вам память ни о чем? – Она явно поддразнивала собеседника, но это было уже напрасно. Он закусил удила, и когда, проведя в магазине минут десять, они вновь вышли на февральскую, удивительно теплую, почти весеннюю улицу Риги, со стороны выглядели давно знакомой парой.

Люба, так звали спутницу Рябова, оказалась милой и простой. Она не жеманничала, не играла в особу, ведущую сложный, интеллектуальный образ жизни. Она просто жила. И обладала – Рябов отметил это сразу – удивительным умением легко, одним шагом, переступать через многие условности.

– Что мы будем делать вечером – я освобождаюсь в семь часов? – сказал он и для пущей важности посмотрел на часы.

Он уже придумывал любой более или менее подходящий предлог, чтобы улизнуть с тренировки, если того потребуют интересы продолжения знакомства.

– Не знаю, что вы будете делать, а я пойду в прачечную! У меня сегодня стирка… Очередь подошла…

– Отлично!– Рябов сказал таким тоном, словно в жизни у него не было другой мечты, как провести вечер в прачечной. От идеи улизнуть с тренировки пришлось сразу же отказаться: четверо парней из команды, громко подшучивая над ними, с многозначительными взглядами прошествовали мимо.

– Знакомые? – спросила Люба.

– В некотором роде…– пробурчал недовольный Рябов, вдруг принявший решение.– Итак, я подъезжаю к вам ровно в семь, и мы устраиваем небольшую постирушку…

– А может, лучше встретимся завтра?

– Завтра будет завтра, а сегодня кончится…– он посмотрел на часы, тяжелым блином висевшие над улицей, – через восемь часов. И уже никогда не вернется.

Она тихо и как бы равнодушно рассмеялась. Ее податливая вялость приводила в необычайное волнение энергичного Рябова. Он даже упрекнул себя: «Мальчишка! Уж скоро сорок, а при виде девицы пустой пар пускаю!»

Разговаривая о том, о сем, неторопливо, словно долгая и спокойная совместная жизнь лежала за плечами и не было ей конца, дошли они до старого, невзрачного дома. И Люба сказала:

– Я здесь живу…

– На каком этаже?

– На пятом… Квартира 32…– Она сказала это просто, как бы приглашая в гости, но Рябов не поверил. Ему почудилось, что Люба хочет от него отделаться, заведомо сообщив ложные координаты: за годы бесконечных разъездов, когда спортивный календарь отводил на случайные встречи от силы полвечера, Рябов повидал всяких девиц.

Они постояли немного, переговариваясь. Люба здоровалась с людьми, выходившими из ее подъезда. Рябов несколько успокоился, но все-таки переспросил, перепроверяя, номер квартиры. Люба улыбнулась своей тихой, всепонимающей, так медленно сходящей с лица улыбкой, и Рябов покраснел.

Приближалось время тренировки. Рябов представил себе, как там злословят по его адресу и сколько отпустят острот, пока будут сидеть в автобусе, ожидая его. Команда неохотно прощает опоздания, даже звездам.

– Итак, я буду здесь ровно в семь…– повторил Рябов.

– А может, завтра? – еще раз робко высказала сомнение Люба.

– Сегодня! – громко и властно ответил он. Люба опять засветилась традиционной тихой улыбкой. Казалось, ничто не может вывести ее из состояния внутреннего покоя и благодушия.

На подножку автобуса он вскочил под многозначительный гомон команды. Видевшие его днем с Любой уже растрепались всем. Только тренеры сделали вид, будто похождения Рябова их не касаются.

Пока автобус колесил по мокрым улицам, едва прихваченным вечерним морозцем, добираясь до стадиона, команда дружно перемывала рябовские косточки. Когда кусали уж слишком больно, он огрызался. Но прекрасно понимал, что все это от зависти. Он и сам себе завидовал: так случайно попалась славная девчонка.

– Боренька, – дал совет ехидный Улыбин.– Помни, ничто так не сближает мужчину и женщину, как время, проведенное вместе ночью в ожидании такси…

Кругом захихикали.

– А ты все не научишься прощать другим разрушения мостов, по которым собирался прошагать сам? – зло обрезал Рябов. Другому он бы спустил и более злую реплику, но с Улыбиным у него были свои счеты.

Шутки сразу завяли. А Рябов ехал, глядя в окно на улицы, но ничего не видел. Он думал о внезапной встрече на пороге магазина. Еще утром, когда поезд подходил к Риге, у него и в мыслях не было гульнуть. Наоборот, он решил как можно раньше лечь спать и завтра заставить Улыбина поработать вместе с ним на такой скорости и с такой отдачей, что экзамен на аттестат зрелости показался бы троечнику веселой игрой.

Алексей в последнее время позволял себе слишком многое. На тренерских разборах критиковали их звено, то есть и его, Рябова. Это было несправедливо. Особенно сейчас, в конце спортивной карьеры, когда поддержание формы в каждой игре дается с особым, болезненным трудом.

У Рябова действительно произошел с Улыбиным резкий разговор, смысл которого: мне надоело за тебя работать, или играешь, или мы расстаемся…

Неприятный разговор, но Рябов, зная Улыбина, мало верил, что его можно пронять словами. Завтра в этой ожидаемой легкой игре, когда можно позволить себе и нечто отличное от тренерских установок, он и хотел ухватить Улыбина за ушко…

Остроту конфликта с Улыбиным, даже несомненность завтрашнего своего триумфа над Алексеем Рябов воспринимал сейчас не столь остро, как еще несколько часов назад. Полноватое лицо Любы с большими мягкими глазами, вопрошающе смотрящими на мир: «И мы живы?!» – стояло перед ним.

«Ей двадцать три или четыре…– прикидывал Рябов. Он уже сам был в тех летах, когда год в возрасте женщины значил столь много. Потом, прожив подольше, будет смотреть иначе – округлять до сорока, до пятидесяти…– Я даже не успел расспросить, кто она, что делает. А ведь и она ни о чем меня не спрашивала! О чем же мы говорили так долго?»

Никак не мог вспомнить. В памяти вертелись обрывки ничего не значащих фраз, но сама суть разговора не восстанавливалась. И он решил, что это совершенно неважно. Главное – осталось ощущение, что они давние, хорошие знакомые.

Тренировались на едва подмерзшей площадке. Дневное тепло, казалось, только что ушло, но лед успели привести в приличное состояние: он был немного мягок, но накатист.

Рябов оттренировался в охотку, забыв за работой на льду и Любу, и то, что после затянувшейся тренировки почти не остается времени до свидания.

В душевой попросил Колюню, левого края, взять его баул. Колюня – так, во всяком случае, Рябову показалось – не острил по адресу любовной шустрости Рябова, хотя Борис знал, что остряки – сами большие ходоки по женской части.

Такси схватил сразу и ровно в семь ноль-ноль выскочил на подмерзшем асфальте у Любиного подъезда. Именно в эту минуту она вышла из-за двери, словно полдня караулила в засаде, с двумя чемоданами в руках. С удивлением посмотрела на него. Рябов игриво сказал:

– А вот и я!

На мгновение Рябову даже показалось, что она его не узнала. Он испугался, представив себе, что через всю процедуру случайного знакомства придется проходить еще раз. Но Люба молча подала ему один чемодан, разделив груз честно и поровну. Он отобрал и второй. Таксист спросил:

– Машина-то нужна?

– Конечно! Видишь, сколько багажа!

– Прачечная всего два квартала…– робко вставила Люба.

– Тем более, – неизвестно почему сказал Рябов.

В прачечной пахло мылом и какими-то химикалиями. В больших ящиках-машинах, им ранее не виданных, за стеклянными самолетными иллюминаторами крутилось белье. Если бы кто-нибудь сказал ему еще вчера, что он по собственной воле окажется в прачечной, в которой никогда раньше не был и в жизни своей стирал только спортивную форму, он бы рассмеялся в лицо.

Узнай Галина, что ее Боря пошел в прачечную, да. еще с полузнакомой девицей… Нет, даже трудно себе представить ее реакцию.

Пока Люба стирала, Рябов сбегал в магазин и накупил всякой снеди, которой бы хватило на торжественный прием для дюжины гостей. Взял водки, вина, колбас, сладостей…

Из прачечной поехали к Любе домой. Как само собой разумеющееся. Он не спрашивал ее, кто может оказаться дома – муж, родители, соседи…

В чистеньком, прибранном коридоре – Рябов еще не успел рассмотреть, нет ли кого в комнатах, – их встретила девочка лет шести.

– Дочка моя, – тихо сказала Люба и посмотрела на него чуть дольше, как бы проверяя, какое впечатление произвела на гостя эта информация. Девочка вежливо поздоровалась и ушла в комнату помогать матери разбирать вещи. Он прошел в другую и сел на диван.

«Так она совсем не девочка! Если дочке лет шесть, то и ей, очевидно, все двадцать восемь. Никогда бы не подумал, что Люба – мать!»

Рябов смущенно хмыкнул – не так ему рисовался сегодняшний вечер. И уж совсем не в милом семейном кругу с детишками… Чтобы отогнать нахлынувшие сомнения, он принялся хлопотать у стола. Крикнул:

– Где взять тарелки?

– На кухне, – откликнулась Люба.– Похозяйничай сам!

Потом она пришла на помощь, но он спровадил ее, сказав, что сделает все сам. И действительно, когда они с дочкой – принаряженные, а Люба, еще более похорошевшая, – вышли в столовую, ужин, обильный и разнообразный, стоял на столе. Люба не сказала ничего. Дочка – тоже Люба – спросила:

– Придет много людей?

– Нет, дочка, только мы, – сказала Люба-старшая.

– А бабушка придет?

– Нет, я тебя скоро к ней сама отведу.

Рябов пытался представить себе, где может быть отец маленькой Любы и будет ой как весело, если тот сейчас заявится с работы…

Но хозяйка дома села к столу спокойно, и Рябов решил, что она знает, что делает, и пусть все идет как идет.

Обе Любы ели не спеша. Рябов, памятуя о завтрашней игре, почти не пил – так, пригубил фужер сухого вина. Люба, наоборот, наливала себе водку. Младшая с удовольствием тянула лимонад. Они перебрасывались только им понятными словами и фразами, словно говорили на иностранном языке.

Вместе они походили на людей, собравшихся, чтобы мужественно выполнить свой долг – очистить стол от обильной снеди. Младшая, хотя видела столько вкусных вещей явно не каждый день, ела не жадно, так же спокойно, как мать. Наконец Люба-старшая взяла дочь за руку, и Рябов услышал, как хлопнула входная дверь.

«Вот тебе раз! Оставляет в доме, будто знает меня сотню лет. А если я обыкновенный жулик?»

Вспомнив доверчивые глаза обеих Люб, Рябов покачал головой. И мать и дочь нравились ему все больше и больше, как будто знакомство длилось уже вечность, И вместе с этим добрым отношением к хозяйкам все мучительнее вставал перед Рябовым вопрос: а зачем он ворвался в этот дом? Он не успел себе ответить, как вернулась Люба-старшая.

Снова сели к столу.

– А где же муж? – спросил Рябов и, только задав вопрос, подумал, насколько он может быть бестактным. Он и был таким, но Люба спокойно посмотрела на Рябова и просто ответила:

– Он бросил нас… Три года назад…

– И ты не выходишь замуж?

– А дочка?

Люба включила старенький проигрыватель. Начали танцевать. Партнерша двигалась легко и стремительно, будто только в танце раскрепощаясь от своей так бросающейся в глаза медлительности. Но чем веселее становилось им, тем больше Рябов думал о завтрашнем матче и об Улыбине. Если он останется ночевать здесь, то завтра ему будет не только не до урока, который хотел преподать Улыбину, но и вообще не до игры. Чувство ответственности перед собой, решившим сделать что-то, столько раз уже становилось ему поперек дороги к удовольствиям. Сомнение, подобно злому духу, вдруг вырывалось неведомо откуда и ввергало его в мучительную внутреннюю борьбу.

Рябов украдкой взглянул на часы. Люба поняла его по-своему. Она вышла и через минуту вернулась в пестром халатике – такая домашняя, такая горячая…

– Будем ложиться? – спросила она своим обычным голосом, как только что спрашивала, не налить ли вторую чашку чаю.

Именно в эту минуту Рябов победил себя окончательно. Он подошел к Любе, обнял ее, поцеловал в лоб, потом в глаза, потом едва-едва в губы и, отстранив, сказал:

– Спасибо тебе, милая, за чудесный вечер! Но я не смогу остаться. У меня завтра игра.

Легкая, едва заметная тень пробежала по лицу Любы. На мгновение слова Рябова заставили ее замереть. Потом она сказала:

– Хорошо…

Он еще раз поцеловал ее в лоб и ласково погладил по жестким, коротко подстриженным волосам.

– Увидимся завтра. Жду в семь часов у служебного входа на стадионе.

Она не ответила. У дверей осторожно чмокнула его в щеку…

Рябов вернулся в гостиницу, когда все уже спали.

Предыгровой день пролетел стремительно. Перед матчем, когда приехали на стадион, Рябов долго и безрезультатно высматривал Любу – ее не было. Однажды показалось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо, но, наверно, он обознался.

Над ним подтрунивали и предлагали отдохнуть после бурной ночи. Но Рябов играл. И наказал Улыбина – тот «посыпался» во втором периоде, и тренеры заменили его в тройке, оставив до конца матча на скамейке.

Довольный тем, что исполнил намеченное, Рябов почти совсем забыл о Любе. Только в вагоне вечернего поезда, которым возвращались в Москву, он вспомнил о хозяйках дома, в котором провел несколько приятных часов.

– Ну, как девочка в постели? – спросил Улыбин сквозь зубы.

– Первый класс! Не то, что ты на льду! – ответил Рябов, по-настоящему счастливый, что в тот вечер все получилось именно так, а не иначе.