"Кубачинские рассказы" - читать интересную книгу автора (Абу-Бакар Ахмедхан)

ВСТРЕЧА НА ПРИВАЛЕ

За рекой заря блеснула Золотая, как чурек… Из горской песни

Да, почтенные мои, мне ли не помнить эти годы, первые годы нашей власти? Тяжкие и невыносимо трудные были годы. Дагестан, и так влачивший полуголодную жизнь, был крайне истощен бесконечными войнами, все тысячи ущелий и тысячи вершин Страны гор испытали это. С кем только не пришлось обездоленным горцам скрестить свои кованные в горских кузницах кинжалы — и с местными мироедами, и с «временными», и с англичанами, и с турками… Будто корабли всех чужеземцев терпели крушение на нашем берегу, и лезли эти чужеземцы и с юга, и с севера, и с хребта через перевалы, и каждый обещал горцам свою «свободу». А мы хотели нашу свободу… И завоевали мы ее в восемнадцатом. Но те же непрошеные «освободители» утопили ее в крови. А горцы говорят: «Еще ни один слепой, который стал зрячим, не захотел вернуться вновь к темноте». Так и порешили. Добрые семена свободы дали всходы. Горцы одолели свору хищников. И весной двадцатого года из уст всадника на белом коне и в красном башлыке разнеслась весть о победе Советской власти. Достались нам в наследство от старого мира нищета и разруха. И казалось — нет на свете такой силы, что могла бы вдохнуть веру в жизнь и в волю многострадальной стране…

И в час беды народной горцы услышали хорошо знакомое им имя Ленин. Послы Страны гор были у вождя. Встретил их Ленин в Кремле в своем кабинете; так и хочется мне, почтенные, соврать вам и сказать, что с посланцами горцев и я был у этого человека, но не все ли равно я ли был или мои братья по оружию: Тахо-Годи, Хизроев, Коркмасов, чья встреча с вождем стала памятной для горцев, чьи рассказы об этой встрече передавались из уст в уста; горцы слагали песни о них и легенды, наделяя образ вождя, по-братски принявшего горцев, чертами сказочного героя, в котором сосредоточены все вековые мечты и надежды людей. Ленин встретил ходоков Дагестана у входа и пригласил к своему столу, как добрый хозяин — желанных кунаков. Один из них раскрыл перед Владимиром Ильичом Лениным карту Дагестана. «А карта зачем?» — заинтересовался Ленин. Пришлось объяснить, что они до этого тщетно без карты пытались объяснить одному ответственному товарищу, где находится Дагестан. Тому все казалось, что это где-то в Туркестане. Ильич от души расхохотался, долго смеялся и успокаивающе проговорил: «Напрасно боялись, я ведь знаю Дагестан». И добрый хозяин расположил к себе гостей, и они поведали ему обо всем: о добром, о мужестве и о нужде. И родилась в этот день на бумаге запись Ильича о хлебе, мануфактуре, транспорте для Дагестана. Трудно было тогда горцам, но разве легче было русским! Однако народы, побратавшиеся в боях за революцию, шли друг к другу на помощь, делились последним. И эта помощь с именем Ленина простучала на колесах в Дагестан.

Стучала и входила в саклю горца Советская власть и, как добрый гость, спрашивала: «Как живем, брат? Трудно, да, понимаю, очень трудно, нечем засеять поле, не горит в сакле очаг, и нет на огне котла, и нечего варить в котле, а семья большая… Понимаю тебя, бедняк, но ты победил, и вот я пришел к тебе поделиться, вот горсть зерна тебе для посева и вот отрез цветной бязи, чтоб прикрыть наготу… Выше голову, брат, ты хозяин земли и судьбы ее, так тебе ли унывать!..» А большевик — таковым считал себя каждый горец, кто с оружием в руках боролся за Советскую власть, — отдавал свой кусок хлеба той семье в ауле, что больше нуждалась и в которой надо было укрепить веру: «Тебе сейчас тяжело, а разве легко было нам победить? Так нам ли, брат, отчаиваться, нам ведь строить новую жизнь на земле, и мы ее с тобой непременно построим. Какое это великое дело — строить и гордиться, гордиться и строить! Стряхни, брат, с себя усталость, встань, хозяин, наше завтра в наших руках, вот в этих, что в мозолях от эфесов сабель и рукояток кинжалов. Так пусть сменят их мозоли от лопат и кирок, от серпа и молота! И сеять нам, и пожинать урожай!»

Что и говорить, почтенные мои, скудные бывали урожаи с террасных полей, куда на горбах своих приносили горцы землю с поймы реки, и разве эти лоскутки можно было назвать полями, если порой горец терял свой участок в тени собственной бурки? А между тем на равнине Дагестана, на побережье Каспия пустовали большие земли, непригодные без полива. Оросить огромную прикаспийскую пустошь и дать городу Петровску — ныне Махачкала — воду было давней и тщетной мечтой, и не одно десятилетие вынашивались планы и начинали работу иностранные и царские инженеры. Строили акведуки, вгрызались в крутые скалистые берега Сулака, петляли на низинах, вели канал по верхушкам насыпи, оставалось пустить воду по каналу, но вода не пошла! Дорого обошлась эта затея, и, пожав плечами, они воскликнули: «Воды Сулака едва ли когда-нибудь освежат петровца!» А Ленин в письме к коммунистам Кавказа писал, что орошение больше всего нужно и больше всего пересоздаст край, возродит его, похоронит прошлое, укрепит переход к социализму. И неграмотные в большинстве своем горцы, несмотря на лишения, болезни и трудности, полагаясь на свою практическую сметку, взялись за строительство канала Сулак — Петровск, который оказался не под силу бывалым инженерам. И потянулись на эту стройку со всех концов вереницы арб, отряды верховых, колонны строителей, и в степи, в оставшихся здесь от гражданской войны окопах и землянках, запылали тысячи костров. Да, почтенные, это был небывалый порыв людей. Во всем ощущалась нехватка, кроме только единодушия, воли. И назло всем смертям, ради жизни на земле, горцы взялись за работу. С первых же дней этот канал они назвали Октябрьским. Сознание того, что они впервые в истории работали на себя, делало их сильными и непреклонными в достижении цели. И, поверьте мне, народ воспрянул. И канал этот был отмечен во всей Стране Советов как первый опыт, как почин массовых скоростных строек. И приехал тогда к нам Микаил, да, почтенные, был такой человек — люди всякие бывают, но этот был добрый и простой, и, как говорят горцы, мужчина, трижды достойный носить папаху. Мы так и сделали: нарядили его в черкеску и надели на него папаху — и бывший тверской крестьянин и питерский рабочий стал настоящим горцем… Мы с Микаилом тогда прошли и проехали не одну версту по нашей земле, его интересовало все, что делалось у нас, ибо он был посланец Ленина…

— О каком это Микаиле ты говоришь, старик?

— Вот об этом, — и старец достал из внутреннего кармана перевязанный бечевкой потрепанный бумажник, где хранил всякие бумаги, письма, справки и квитанции, и извлек старую фотографию.

Старик сидел, подложив полы бешмета под себя и, привычно скрестив ноги, разделяя нехитрую трапезу путников, что остановились передохнуть на горном привале. А там, где привал в горах, там и родник, там, журча, струится ключевая вода. Старика звать Ибрахим, он из аула Цудахар. Ибрахим — земледелец, был им и остался на всю жизнь. И какое емкое это слово «кубзар» — земледелец, сколько в этом слове поэтического, высокого смысла! Сначала старик сам долго смотрел на фотографию, затем передал в руки собеседников:

— Я говорю вот об этом человеке, о Микаиле Каленине… — И пальцем показал на человека, стоящего на групповой фотографии посередине, с узкой бородой, в очках, в белой рубахе навыпуск: Михаила Ивановича Калинина. И фамилию его произнес он, как запомнил с тех давних дней. — Мы с ним из одной пиалы чай пили…

— Небогато вы жили, если из одной пиалы вдвоем…

— Что ты понимаешь в богатстве? Думаешь, набил сундук — и богат? Нет, почтенный, трижды нет! Богатство — это тепло рук, когда ты пожимаешь другу руку. А кто, кроме друзей, пьет из одной пиалы?.. Это он вручал орден…

— Тебе, что ли, старик?

— Не мне лично, но не все ли равно, мне или республике — ведь в тех первых стройках немало было и моего пота…

И старик, который по зову путников спустился со вспаханного косогора, протянул худые, жилистые руки не за куском хлеба, а собрал осторожно с газет, на которых была разложена дорожная трапеза, крошки хлеба. Собрал на свою огрубевшую, натруженную ладонь, и, хотя при этом не вымолвил он ни единого слова, но по его нахмурившимся бровям и сдвинувшимся на лбу морщинам присутствующие поняли, что старик глубоко осуждает такую небрежность в обращении с этим единственным добром, которое достойно во все времена писать с заглавной буквы. Хлеб!.. Кому, как не земледельцу, знать ему цену! Да, хлеб надо брать в руки с думой о земледельце, к хлебу не должно прикасаться острие ножа или кинжала, его надо бережно ломать и брать не в пальцы, а в ладонь, чтоб не уронить ни единой частицы, и есть его надо с благодарностью земле и, не забывая, чувствовать вкус его и запах — вот заповеди о хлебе, что передаются в горах от отцов к детям. И только тот, кто познал, что такое голод, может поистине оценить это добро.

— И где бы мы ни были с Микаилом, — продолжает старик свой рассказ, — всюду собирались толпы людей и спрашивали: «Это Ленин?» Великая любовь у горцев к этому человеку, и все хотели увидеть его. Я и сам поначалу думал, что это он и есть Ленин. Я ведь в лицо Ленина не видел, да и мало кто в горах видел тогда его портрет, хотя с мала до велика в саклях знали о нем… Но Микаил приехал от Ленина, и фамилия у него похожа — Ка-Ленин, а по нашему это как младший брат Ленина… И случилось так, что, когда Микаил гостил в моей захудалой сакле, у меня родился сын, и в честь кунака я, конечно же, назвал сына его именем. Хороший вырос мой сын, парень что надо, будто с именем и доброта и мудрость кунака передались ему…

— А где он, твой сын, теперь, старик?

— Нет его, не стало моего Микаила… Последнее письмо я от него получил в сорок пятом из Берлина. Да вот его письмо, здесь. Он пишет мне: «Отец, теперь мне не стыдно будет предстать перед тобой, ступить ногой на родную землю и взять на ладонь кусок твоего хлеба… То, что вы завоевали, отец, мы защитили. И сегодня знамя нашей победы, отец, гордо реет над поверженным вражьим гнездом. Мы победили, и ты скоро пожмешь руку своего сына! До встречи…» Но не пришлось мне пожать его руку, не свиделись мы больше. Он погиб…

— После войны?

— Да, он погиб, погиб мой Микаил, освобождая Прагу, чешскую землю оросил он своей горячей кровью, и лежит мой сын в братской могиле в далекой стране… — горько вздохнул старик Ибрахим. И слеза, что смахнул украдкой, упала на костяную рукоять кинжала.

Под сильными лучами полуденного солнца вспаханное поле закурилось, задымилось. Весна в горах играет журчанием ручейков талой воды, струнами высоковольтной линии, что тянется на растопыренных железных опорах по горам, цветущими ветками вишни, белой полосой в бирюзовом небе, которую оставил за собою только что пролетевший самолет.

— А это кто, слева от Михаила Ивановича? — спрашивает старика один из путников.

— Это я, право же, не узнать. Да тогда я усы свои закручивал вверх… — улыбается старик и гладит седые усы.

— А справа, в этом странном шлеме?

— Это иностранец. Там сзади написано — это инженер-бельгиец. Такой же новостройкой, как и Октябрьский канал, почтенные мои, у нас был завод «Огни» — единственный в своем роде механизированный стеклозавод в то время, работавший на нефтяном газе. И оборудование для этого завода закуплено за границей опять же по указанию Ленина: бутылочные машины и машины-автоматы, вырабатывающие оконное стекло. Мало кто из иностранцев, приехавших тогда к нам, верил в то, что горцы сумеют освоить эту капризную технику, обеспечат ее необходимой бесперебойной подачей газа. Одним из таких скептиков был и этот инженер, его звали Альберт Вельде. Он говорил: «Разве же можно доверить такие машины людям, не умеющим отличить букву от свиного хвоста!» Горцы, сыновья народных умельцев, тонких мастеров, которыми богата была издревле Страна гор, хотя не знали грамоты, но зато успешно стали разбираться в азбуке техники. И, к немалой досаде иностранцев, дорого стоивших государству, горцы-рабочие освоили эти автоматы и стали выпускать продукцию не только для нужд Кавказа, но и для экспорта в страны Ближнего Востока. Вы только вдумайтесь, почтенные, страна, которая, казалось, была обречена, стала вывозить свою продукцию за границу…

— А что, он ездил с вами?

— Да, перед отъездом домой решил побывать в горах. И однажды мне пришлось присутствовать при таком разговоре бельгийца с кубачинским мастером. Мастер сидел за своим верстаком, на котором были разложены нехитрые инструменты резчика-гравера. Мастер был увлечен своей работой — он в это время вырезывал на слоновой кости барельеф с изображением ставшего дорогим для горцев человека. Иностранец долго за ним наблюдал.

— Тонкая и очень трудоемкая работа, — заметил иностранец, — и, наверное, два-три месяца работает маэстро над этим произведением?

— Полтора года, — не отрываясь, молвил мастер.

— Тем более. А скажите, маэстро, какую же благодарность вы ожидаете за столь долгий труд? — недоуменно спросил иностранец.

Мастер снял очки, обернулся к иностранцу и, показывая на барельеф Владимира Ильича, сказал: — Это я его благодарю!

Право же, почтенные мои, слова эти сказаны просто и от сердца. Они выразили чувства и мысли всех горцев. И Дагестан наших дней строит свое будущее, трудится, готовый повторить все те же слова: «Это я его благодарю».

1960