"Золотое яблоко" - читать интересную книгу автора (Роберт Шей, Роберт Антон Уилсон)

Трип седьмой, или Нецах

Хотя Лилипут, которого звали Маркофф Чейни, не состоял в родстве с знаменитыми Чейни из Голливуда, его имя всегда было предметом нескончаемых шуток. По мнению гигантского и глупого большинства, довольно плохо родиться уродом. Но еще хуже носить фамилию, которая в сознании этих крупногабаритных болванов ассоциируется с двумя самыми знаменитыми исполнителями ролей безобразных чудовищ[19]. К пятнадцати годам у Лилипута выработалось стойкое отвращение к «нормальным людям», причем в относительных единицах это отвращение было масштабнее мизантропии Павла Тарсянина, Климента Александрийского, Свифта Дублинского и даже Роберта Патни Дрейка. Он жаждал отмщения. Справедливого отмщения.

Уже обучаясь в колледже (Антиохском, Йеллоу-Спрингс, 1962 год), Маркофф Чейни обнаружил еще одну скрытую шутку в своем имени, и если учесть, что ему предстояло стать самой большой головной болью для иллюминатов, это произошло при весьма примечательных обстоятельствах. Шла лекция по математике, и поскольку дело было в Антиохском колледже, два студента, сидевшие сзади Лилипута, не обращали ни малейшего внимания на профессора, обсуждая собственные интеллектуальные открытия. Поскольку речь, опять-таки, идет об Антиохии, они лет на шесть опережали интеллектуальные способности обычных среднестатистических умников страны. Они рассуждали об этологии.

– Поэтому у нас сохранились такие же инстинкты, как у наших предков приматов, – говорил один студент (родом из Чикаго, по фамилии Мун, чокнутый даже по антиохским меркам). – Но мы накладываем на них культуру и закон. Вот почему мы раздваиваемся, врубаешься? Можно сказать, – голос Муна выдавал явную гордость за афоризм, который он собирался произнести, – что человечество – это законопослушные приматы.

– …и, – сказал в этот момент старый профессор Фред Диджитс, – когда такой связанный ряд событий появляется в случайном процессе, мы получаем то, что называется «цепью Маркова»[20]. Надеюсь, в связи с этим мистер Чейни не станет объектом шуток до конца семестра, хотя связанный ряд его появлений на лекциях действительно кажется элементом чисто случайного процесса.

Аудитория грохнула; черный список Лилипута пополнился очередной группой людей, которых он когда-нибудь заставит жрать дерьмо.

В сущности, насмешки над ним не утихали ни на лекциях по математике, ни на других лекциях. Бывали времена, когда он просто не мог находиться рядом с гигантами, и тогда он прятался в своей комнате, раскрыв гармошку вкладыша «Плейбоя», и мастурбировал, мечтая о миллионах и миллионах цветущих молодых женщин, сложенных как модели из журнала. Однако сегодня «Плейбой» ему не помог; хотелось чего-то похабнее. Прогуливая следующую лекцию по анатомии человека (всегда исправно ставившей его в унизительные положения), он поспешно пересек Дэвид-стрит, прошел мимо Атланты Хоуп, не обратив на нее ни малейшего внимания, ворвался в свою комнату и закрыл за спиной дверь на цепочку.

Черт бы побрал этого старого Диджитса, и всю математическую науку с ее прямыми, квадратами, средними, всем измеряемым миром, который считает его аномалией, случайным фактором. Раз и навсегда, уже не в фантазиях, а в глубине души он объявил войну законопослушным приматам, закону и порядку, предсказуемости, негативной энтропии. В любом уравнении он всегда будет случайным фактором; и с этого дня до самой его смерти будет идти гражданская война: Лилипут против Диджитса[21].

Он вытащил порнографическую колоду карт Таро, которой пользовался, когда для получения оргазма нуждался в дичайших фантазиях, и аккуратно их перетасовал. «Начнем, пожалуй, с маркоффчейнианской мастурбации», – подумал он, злобно усмехаясь.

Вот так, без всяких контактов с Легионом Динамического Раздора, Эридианским Фронтом Освобождения и даже Древними Жрецами Единого Мумму, Маркофф Чейни начал свой крестовый поход против иллюминатов, даже не подозревая об их существовании.

Его первое конкретное действие – реальное взятие бастиона – началось в Дейтоне в следующую субботу. В «Нортоне», знаменитом магазине грошовых товаров, он увидел вывеску:

ПРОДАВЦЫ НЕ ИМЕЮТ ПРАВА ПОКИДАТЬ ЗАЛ

БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ СТАРШЕГО.

АДМИНИСТРАЦИЯ

«Вот как? – подумал он, – бедные девочки должны писать в трусики, если не смогут найти начальство?» Он вспомнил школьные годы («Разрешите выйти из класса, сэр?») и ритуалы, казавшиеся бессмысленными, внезапно обрели какой-то жуткий смысл. Разумеется, математический. Они пытаются низвести всех нас до уровня предсказуемых устройств, роботов. Ха! Не зря он целый семестр посещал интенсивный курс текстуального анализа современной поэзии. В очередной вторник Лилипут вернулся в «Нортон» и спрятался в большом электрическом кофейнике, дожидаясь, когда уйдут сотрудники и универмаг закроется. Через несколько мгновений он снял со стены вывеску и повесил вместо нее другую:

ПРОДАВЦЫ НЕ ИМЕЮТ ПРАВА ПОКИДАТЬ ЗАЛ

ИЛИ ПОДХОДИТЬ К ОКНУ

БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ СТАРШЕГО.

АДМИНИСТРАЦИЯ

В последующие несколько недель он регулярно захаживал в универмаг. Вывеска оставалась на месте. Так он и думал: в строгой иерархии никто не ставит под сомнение приказы, якобы спускаемые сверху, а те, кто находится наверху, настолько далеки от реальной рабочей ситуации, что никогда не видят происходящего внизу. Социальный процесс определяется не средствами производства, а цепочками коммуникации. Маркс заблуждался, не владея инструментом кибернетики. В этом он был похож на инженеров его эпохи, которые рассматривали электричество с точки зрения совершённой работы, пока Маркони не стал рассматривать электричество с точки зрения передаваемой информации. С тем, что подписано словом «Администрация», никто никогда не станет спорить; Лилипут всегда мог выдать за эту Администрацию самого себя!

Вместе с тем он обратил внимание, что сотрудники выглядели более раздраженными; покупатели это ощущали и сами становились брюзгливее. Уровень продаж, как он и предполагал, снизился. Это была своего рода извращенная поэзия. «Дополненная» Лилипутом фраза с ее спотыкающимся ритмом и идиотским смыслом беспокоила всех, но лишь на подсознательном уровне. Впрочем, пусть в этом разбираются маркетологи и статистики с их компьютерами…

Его отец был владельцем акций в корпорации «Блю Скай», обычно считавшейся самой бесперспективной на фондовой бирже (она производила устройства, которые предполагалось использовать при посадке на планеты со слабой гравитацией); однако курс акций стремительно взлетел, когда Джон Фицджеральд Кеннеди объявил, что до наступления 1970 года США отправят человека на Луну. Теперь у Лилипута был гарантированный ежегодный доход, составлявший три тысячи шестьсот долларов в год, то есть триста долларов в месяц. Для его целей этого было достаточно. Он жаждал мщения.

Ведя спартанский образ жизни, зачастую ограничиваясь в обед банкой сардин и пинтой молока из автомата и всегда путешествуя междугородным автобусом, Лилипут непрерывно объезжал страну, при всяком удобном случае вывешивая свои «усовершенствованные» сюрреалистические объявления. В его фарватере медленно поднималась волна анархии. Иллюминаты ни разу его не засекли: его маленькое эго не поддавалось обнаружению, потому что он сжигал себя изнутри, движимый внутренним импульсом, как диктатор или великий художник, хотя, в отличие от них, у него не было жажды признания. Долгие годы иллюминаты приписывали его «шалости» дискордианцам, ДЖЕМам и эзотерическому ЭФО. Пламя, поднимавшееся над Детройтом, Бирмингемом, Буффало и Ньюарком, перекидывалось на те города Америки, в универмагах которых зажигались вывески Лилипута. Сто тысяч демонстрантов маршировало к Пентагону и некоторые из них пытались изгнать Демона (иллюминаты в последнюю минуту успели предотвратить изгнание, не позволив им замкнуть круг); съезд Демократической партии проводился за колючей проволокой; в 1970 году комитет Сената объявил, что за год произошло три тысячи взрывов бомб, в среднем по десять взрывов в день; к 1973 году группы Моритури появились в каждом колледже и каждом пригороде; появлялась и возвращалась Симбионская Армия Освобождения; вскоре Атланта Хоуп уже не могла держать под контролем «Божью молнию», которая занялась собственной разновидностью терроризма гораздо раньше, чем входило в планы иллюминатов.

– Где-то заложен случайный фактор, – сказали специалисты в «Международном обществе иллюминатов».

– Где-то заложен случайный фактор, – сказал Хагбард Челине, изучая выходные данные БАРДАКа.

– Где-то заложен случайный фактор, – мечтательно произнес вождь ЭФО Дили-Лама в своем подпольном убежище под Дили-плазой.

Водители на коварных горных дорогах растерянно чертыхались, глядя на дорожные указатели, гласившие:

ОСТОРОЖНО: СКОЛЬЗКАЯ ДОРОГА

ОГРАНИЧЕНИЕ СКОРОСТИ 50 МИЛЬ В ЧАС

ЗОНА КАМНЕПАДА

НЕ СОРИТЬ

Люди, платившие огромные вступительные взносы, чтобы стать членами элитарных клубов с безукоризненно вышколенными официантами, были смутно обескуражены, замечая в клубах таблички:

СЛЕДИТЕ ЗА ШЛЯПОЙ И ПАЛЬТО

ЗА ПРОПАВШИЕ ВЕЩИ АДМИНИСТРАЦИЯ КЛУБА

ОТВЕТСТВЕННОСТИ НЕ НЕСЕТ

В свободное время Лилипут колдовал над электроникой. По всей стране пешеходы нерешительно мялись на тротуарах, когда на электрических табло загорался знак «ИДИТЕ», а на светофоре зажигался красный свет, и наоборот, когда сигнал светофора становился зеленым, а электронное табло требовало: «СТОЙТЕ». Его деятельность разветвлялась и расширялась; после того как он проводил целую ночь за ксероксом, сотрудники фирм впадали в замешательство, получая ранним утром служебные записки следующего содержания:

1. Все заявления на отпуск должны сдаваться в отдел кадров в трех экземплярах не менее чем за три недели до планируемого начала отпуска.

2. Все сотрудники, которые вносят изменения в планируемый отпуск, должны уведомить отдел кадров, заполнив форму 1472 «Изменение планов на отпуск», и сдать ее за три недели до изменения планов.

3. Все отпуска должны быть одобрены начальником отдела и могут быть изменены, если они входят в конфликт с планируемыми отпусками сотрудников высшего звена и (или) сотрудников, имеющих больший стаж работы.

4. Начальники отделов имеют право в любой момент извещать об обмене планируемых отпусков при условии, что сотрудника уведомляют за сорок восемь часов, то есть за два рабочих дня, или раньше, в зависимости от обстоятельств. (Сотрудникам, пересекающим Международную линию перемены дат, см. форму 2317.)

5. Сотрудникам не разрешается обсуждать планы на отпуск с другими сотрудниками или обмениваться датами отпусков.

6. Эти несколько простых правил избавят сотрудников от ненужных разногласий и разочарований, и если мы все будем сотрудничать, лето пройдет гладко.

Администрация

26 апреля того года, когда иллюминаты пытались имманентизировать Эсхатон, Лилипут почувствовал боль, колики, тошноту, резь в глазах, онемение в ногах и головокружение. Он отправился в гостиничный медпункт, и сразу после описания симптомов его срочно повезли в закрытой машине к зданию, фасад которого занимал магазин «Куклы-качины индейцев хопи», а в задней части находилась лас-вегасская контора ЦРУ. К тому времени у него сильно поднялась температура, но он услышал, как кто-то сказал: «Ха, здесь мы опередили ФБР и водопроводчиков. Затем ему сделали укол, и когда его состояние начало улучшаться, к нему неожиданно подсел седой дружелюбный мужчина, который поинтересовался, как звали девушку.

– Какую девушку? – раздраженно спросил Лилипут.

– Послушай, сынок, мы знаем, что ты был с девушкой. Это она тебя наградила.

– Триппером? – ошарашенно спросил Лилипут.

Если не считать невинных забав с порнографическими картами Таро, он все еще был девственником (все женщины-великанши относились к нему свысока, а все женщины-лилипутки ему претили; великанши были для него Священным Граалем, но ему всегда недоставало смелости подойти хотя бы к одной из них).

– Никогда не думал, что триппер такая паршивая штука, – добавил он, зардевшись.

Больше всего он боялся, что кто-нибудь узнает о его девственности.

– Нет, это не триппер, – сказал добрый человек (манеры которого ничуть не притупили бдительности Лилипута; он понимал, что если седому не удастся его расколоть, для допроса пришлют грубого копа: игра в доброго и злого следователя, старинная полицейская забава). – У этой девушки, я бы сказал, редкое заболевание. Мы сами из министерства здравоохранения США.

Учтивый человек показал ему липовое удостоверение, чтобы «доказать» истинность последнего утверждения. «Дело дрянь», – подумал Лилипут.

– Так вот, – продолжал приветливый пожилой человек, – мы должны ее найти и проследить, чтобы она приняла противоядие, иначе этой болезнью заболеет много народу. Вы меня понимаете?

Лилипут понимал. Этот парень был из военной разведки или из ЦРУ, и они хотели опередить ФБР и приписать заслуги себе. Очевидно, вирус этого заболевания намеренно создавался в рамках государственной программы. Но в одной из военных биологических лабораторий произошла непредвиденная «утечка» вируса, и теперь они должны успеть замести следы, пока об этом не узнала вся страна. Он колебался: ни в одном из своих проектов он не ставил перед собой сознательную цель доводить людей до смерти, он лишь хотел сделать так, чтобы жизнь великанов стала чуть более непредсказуемой и пугающей.

– Министерство здравоохранения США навсегда останется вам благодарно, – торжественно сказал по-отечески ласковый человек, лукаво прищурив глаза. – Не часто маленький человек получает возможность выполнить такую большую работу для нашей страны.

Последние сомнения отпали.

– Ладно, – сказал Лилипут. – Она блондинка, на вид лет примерно двадцати пяти, сказала, что ее зовут Сара. На шее у нее рубец от шрама – видимо, кто-то однажды пытался перерезать ей горло. Рост… дайте подумать… где-то сто шестьдесят пять сантиметров, а вес – около пятидесяти килограммов. И она превосходно угадывала мои желания, – закончил он, полагая, что весьма достоверно обрисовал шлюху из Лас-Вегаса. Лилипут лихорадочно размышлял: они не допустят, чтобы люди, знающие эту тайну, гуляли на свободе. Ему ввели антидот для того, чтобы он не умер, пока его не допросят. Нужны гарантии!

– Да, есть еще одна примета, по которой ее можно найти, – сказал он, – я только что вспомнил. Но сначала хотелось бы кое-что вам объяснить насчет людей ростом ниже среднего. Мы очень сексуальны. Видите ли, наша половая железа, или как там она называется, чрезмерно активна – именно потому, что не работает железа, вырабатывающая гормоны роста. Поэтому мы в сексуальном плане ненасытны. – Он выдал эту информацию экспромтом и был чрезвычайно доволен своей выдумкой. Он рассчитывал на утечку информации; перед его глазами возникло дивное видение пресыщенных богатых женщин, балдеющих от лилипутов, как прежде от негров. – Так что сами понимаете, – продолжал Лилипут, – я продержал ее достаточно долго, требуя еще, и еще, и еще. Наконец она сказала, что ей придется поднять цену, потому что ее дожидается другой клиент. Я не мог себе позволить дополнительные расходы и поэтому отпустил ее. – А теперь главный козырь. – И она назвала его имя. Она сказала: «Джо Блоц озвереет, если я его обману». Вот только зовут его не Джо Блоц.

– А как?

– В том-то и дело, – печально проронил Лилипут. – Не могу вспомнить. Но если вы на некоторое время оставите меня одного, – заверил он с большим оптимизмом, – возможно, мне удастся его вспомнить. – Он уже планировал побег.

А сутками раньше Джордж Дорн, цитируя Пилата, вопрошал: «Что есть Истина?» (Как раз тогда Барни Малдун терял время в холле отеля «Тюдор», дожидаясь, пока Сол завершит, по его словам, «очень важный, очень личный разговор» с Ребеккой. Нкрумах Фубар экспериментировал с куклой вуду президента компании «Американ экспресс», помещая ее в тетраэдр – их компьютер по-прежнему досаждал ему по поводу счета, который он оплатил более двух месяцев назад, в те самые сутки, когда Мочениго по прозвищу «Мыльный» приснился вирус «антракс-лепра-пи». Р. Бакминстер Фуллер, не ведая об этом новом витке развития его геодезической революции, читал лекции в лондонском Королевском архитектурном институте, заодно объясняя, почему в реальном мире нет существительных. Августейший Персонаж дышал в телефонную трубку. Пирсон Мохаммед Кент воодушевленно совокуплялся с женщиной, которая была не только белой, но и из Техаса. Сам Лилипут говорил доктору Найсмиту в адрес Кармела: «Ну и хамло!» А остальные наши герои занимались самыми разными делами, отдаваясь своим хобби, пристрастиям, маниям и выполняя священные миссии.) Но Хагбард с нехарактерной для него серьезностью говорил: «Истина – это противоположность лжи. Противоположность большей части того, что ты слышал всю жизнь. Противоположность большей части того, что ты слышал от меня».

Они находились в шикарной каюте Хагбарда, стены которой были расписаны осьминогами и другими морскими чудовищами, казавшимися Джорджу после всего пережитого в ныне разрушенном особняке Дрейка крайне неаппетитными. Хагбард, как обычно, был одет в свитер-водолазку и свободные брюки; на этот раз свитер был сиреневый и придавал ему странный вид, какой-то немужской. Джордж вдруг вспомнил, как Хагбард однажды признался насчет гомосексуализма: «Разумеется, я это пробовал», – но потом сказал, что женщин любит больше. (Господи, неужели это было всего двое суток назад?) Джорджу было интересно, что можно почувствовать, «попробовав это». И хватило бы у него на «это» когда-нибудь смелости?

– В какой конкретно лжи, – осторожно спросил он, – ты собираешься признаться?

Хагбард раскурил трубку и протянул Джорджу.

– Гашиш «черный аламут», – хрипло сказал он, удерживая дым в себе. – Личный рецепт самого Хасана ибн Саббаха. Творит чудеса, когда на тебя наваливается тяжелая метафизика.

Джордж затянулся и ощутил мгновенный приход, как от кокаина или другого стимулятора переднего мозга.

– Господи, какая дурь сюда намешана? – выдохнул он, когда кто-то словно зажег яркие огни в каюте цвета морской волны с золотом и на клевом сиреневом свитере.

– А, – небрежно проронил Хагбард, – чуток беладонны и дурмана. Видишь ли, таков был древний секрет Хасана. Вся эта чушь, описанная во многих книгах, что он якобы давал своим последователям гашиш, а те, никогда прежде его не пробовавшие, считали это магией, – совершенно антиисторична. На Востоке гашиш употребляли со времен неолита. При раскопках археологи находят его в гробницах. Видимо, наши предки, хороня своих жрецов, снабжали их запасом гашиша, чтобы облегчить им переговоры с богами, когда они попадут на Большую Сахарную Гору, или куда там они, по их мнению, отправлялись. Оригинальность рецептуры Хасана состояла в том, что он смешивал гашиш с правильно подобранными химическими «родственниками», чтобы вызвать новый синергический эффект.

– Что значит синергический? – медленно протянул Джо, впервые за все время пребывания на «Лейфе Эриксоне» ощущая, что его укачивает.

– Не сводимый к сумме компонентов. Это когда ты складываешь вместе два и два, но вместо четырех получаешь пять. В своих геодезических куполах Бакминстер Фуллер все время использует штуки, вызывающие синергические эффекты. Вот почему его купола намного прочнее, чем кажутся. – Хагбард сделал очередную затяжку и снова передал трубку Джорджу. Тот затянулся и хихикнул.

– Так я и знал. Вместо того чтобы с помощью этой чертовой праджни, или как там ее, шпионить за иллюминатами, ты, оказывается, просто очередной грязный старикашка. Ты используешь ее, чтобы заглядывать в чужие головы.

– Головы? – рассмеялся Хагбард. – Я никогда не лезу в головы. Кому интересно наблюдать, как люди избавляются от продуктов своей жизнедеятельности.

– Мне казалось, ты собирался быть Сократом, – простонал Джордж в перерыве между истерическими взрывами смеха, – а я был готов войти в образ Платона, или хотя бы Главкона, или кого-нибудь из второстепенных персонажей. Но ты такой же обдолбанный, как и я. Ты не сообщишь мне ничего важного. Ты способен только сочинять дурацкие каламбуры.

– Каламбур, – ответил Хагбард с достоинством (слегка умаляемым непроизвольными судорожными смешками), – сильнее меча. Как однажды сказал Джеймс Джойс.

– Ты педантичен.

– А можно я буду семантичным?

– Да. Семантичным – пожалуйста. Или античным. Но не педантичным.

– Так на чем мы остановились?

– На Истине.

– Да. Хм, Истина похожа на марихуану, мой мальчик. Неходовой товар.

– У меня начинается эрекция.

– У тебя тоже? Так оно всегда и бывает. По крайней мере, когда куришь «черный аламут». Сначала тошнота, потом микроамнезия, затем приступ смеха и далее сексуальное возбуждение. Потерпи. Потом начнется прояснение. Тогда мы сможем говорить об Истине. Как будто мы не говорим о ней всегда.

– Ты крутой гуру, Хагбард. Иногда ты кажешься даже глупее меня.

– Если бы здесь был Малаклипс Старший, он бы тебе кое-что порассказал о некоторых других гуру. И гениях. Ты думаешь, Иисус никогда не мастурбировал? Шекспир никогда не бился в пьяной истерике в таверне «Русалка»? Будда никогда не ковырял в носу? А у Ганди никогда не было вшей?

– У меня все еще стоит. Нельзя ли отложить философию, пока я разыщу Стеллу – в смысле Мэвис?

– Вот тебе и Истина.

– Какая Истина?

– На уровне коры мозга тебе не все равно, кто это будет: Стелла или Мэвис. На уровне половых желез тебе без разницы. Сойдет даже моя бабка.

– Это не Истина. А просто дешевый грубый фрейдистский цинизм.

– О, да. Ты видел мандалу с Мэвис.

– А ты каким-то образом заглядывал в мои мозги. Грязный вуайер.

– Познай себя.

– Наш диалог никогда не выйдет на уровень «Диалогов» Платона, даже через миллион лет. Мы оба укурились в хлам.

– Я люблю тебя, Джордж.

– По-моему, я тоже тебя люблю. Ты такой… ошеломляющий. Все тебя любят. Мы будем трахаться?

(Мэвис говорила: «Сотри сперму со штанов». Воображаемая Софи Лорен, когда он мастурбировал. Или воображающая, что он мастурбировал, тогда как в действительности…)

– Нет, тебе это не нужно. Ты начинаешь вспоминать, что на самом деле произошло в тюрьме Мэд-Дога.

«О, нет». Огромный, змеевидный член Койна… боль… удовольствие…

– Боюсь, что это так.

– Вот черт, теперь я никогда не узнаю. Было ли это на самом деле или ты ввел это в мои мозги? Воображал ли я, что ничего не было тогда, или вообразил это изнасилование только сейчас?

– Познай себя.

– Ты сказал это дважды или я услышал дважды?

– А как ты думаешь?

– Не знаю. Сейчас не знаю. Просто не знаю. Это такая техника гомосексуального совращения?

– Возможно. Возможно, это заговор с целью убийства. Возможно, я подвожу к тому, чтобы перерезать тебе горло.

– Я не против. У меня всегда была огромная жажда самоуничтожения. Как у всех трусов. Трусость – это защитный механизм против суицида.

Хагбард рассмеялся.

– Я никогда не знал ни одного молодого человека, который бы поимел столько женщин и так часто рисковал своей жизнью. А ты тут сидишь и все беспокоишься: а вдруг тебя правильно дразнили, когда ты впервые начал отращивать волосы в подростковом возрасте.

– Сосунок. Так меня называли в старом добром Натли, штат Нью-Джерси. Это слово одновременно подразумевало «педик» и «трус». С тех пор я никогда не стриг волосы: доказывал, что им не запугать меня.

Ага. Я сейчас отслеживаю чернокожего парня, музыканта, который самозабвенно трахает белую леди, нежный цветок Техаса. Отчасти потому, что она действительно ему нравится. Но отчасти потому, что, возможно, у нее есть брат, который будет гоняться за ним с пистолетом. Он доказывает, что им не запугать его.

– И в этом Истина? Мы тратим всю нашу жизнь, доказывая, что нас нельзя запугать? И при этом мы всю жизнь запуганы на другом уровне? – Цвета снова приобрели яркость и глубину; таков уж этот полет. Всякий раз, когда ты считаешь себя пилотом, тебя уносит в неожиданном направлении, чтобы напомнить: ты всего лишь пассажир.

– Это часть Истины, Джордж. Другая часть заключается в том, что всякий раз, считая себя запугиваемым, на каком-то другом уровне ты бунтуешь. О, какие же иллюминаты на самом деле идиоты, Джордж! Когда-то я собирал статистику по количеству несчастных случаев на производстве, выбрав для исследования город Бирмингем в Англии. Затем ввел все полученные статистические данные в БАРДАК и получил именно то, что ожидал. Саботаж. Бессознательный саботаж. Каждый несчастный случай был скрытым бунтом. Все люди, мужчины и женщины, бунтуют, но мало у кого хватает смелости в этом признаться. Все остальные противодействуют системе с помощью несчастных случаев, ха-ха-ха, или по глупости, еще раз ха-ха-ха! Дай-ка я кое-что тебе расскажу об индейцах, Джордж.

– О каких индейцах?

– Ты когда-нибудь задумывался, почему все работает плохо? Почему кажется, что во всем мире царит полный бардак?

– Конечно. Мне кажется, все задумывались.

– Да, ты прав. Извини, мне надо еще курнуть. Через некоторое время я войду в БАРДАК и мы сольемся с ним мозгами, буквальным образом: я прикреплю к вискам электроды и попытаюсь отследить проблему в Лас-Вегасе. Я не трачу все свое время на беспорядочный вуайеризм, – с достоинством изрек Хагбард.

Он снова набил трубку, обиженным тоном спросив:

– На чем я остановился?

– На индейцах в Бирмингеме. Как они туда попали?

– Никаких гребаных индейцев в Бирмингеме не было. Не путай меня.

Хагбард сделал глубокую затяжку.

– Ты сам путаешься. По-моему, у тебя вообще башню снесло.

– Кто бы говорил! – Хагбард снова глубоко затянулся. – Так вот, индейцы. В Бирмингеме индейцев не было. Бирмингем был городом, в котором я проводил исследование, убедившее меня, что большинство несчастных случае на производстве – это бессознательный саботаж. Как, держу пари, и большинство неправильно составленных документов у чиновников. Индейцы – это другая история. Когда-то, впервые приехав в вашу страну и еще не занимаясь пиратством, я был адвокатом. Обычно, Джордж, я в этом не сознаюсь. Как правило, я рассказываю, что работал тапером в публичном доме, и это производит более благоприятное впечатление, чем такая правда. Если захочешь узнать, почему государственный сектор так неэффективен, вспомни о двухстах тысячах юристов, работающих на современную бюрократию.

А те индейцы были из племени шошонов. Я защищал их от Великого Земельного Вора, который претенциозно называет себя в Вашингтоне Государством. Мы провели совещание. Знаешь, что такое совещание по-индейски? Иногда молчание длится часами. Хорошая форма йоги. Когда наконец кто-то открывает рот, можешь не сомневаться, что он будет говорить от сердца. В избитом киношном штампе «белый человек думает одно, а говорит другое» большая доля правды. Чем больше ты говоришь, тем больше разыгрывается твое воображение, приукрашивая факты. Я один из самых многословных людей среди живущих и один из самых страшных лжецов. – Хагбард снова затянулся и только потом вопросительно протянул трубку Джорджу; Джордж покачал головой. – Но история, которую я хотел тебе поведать, связана с археологом. Он разыскивал следы индейцев, живших в Северной Америке еще до экологической катастрофы, которая произошла за десять тысяч лет до нашей эры. Он обнаружил насыпь, которую принял за курган, и попросил разрешения провести в ней раскопки. Индейцы посмотрели на него. Они посмотрели на меня. Они посмотрели друг на друга. Затем заговорил их старейшина и очень торжественным голосом дал ему такое разрешение. Археолог взял свою кирку, лопату и пошел к кургану с видом Джона Генри, бросающего вызов паровому буру. Через две минуты он исчез. Провалился прямиком в выгребную яму. После чего индейцы рассмеялись.

А теперь грокай, Джордж. Я знал их лучше любого белого человека. Они учились доверять мне, а я – им. Но когда они разыгрывали свою маленькую шутку, я сидел рядом и нимало не подозревал о возможном подвохе. Хотя уже тогда я начал открывать в себе телепатический дар и даже учился искусству концентрации мысли. Задумайся об этом, Джордж. Задумайся о всех чернокожих с их бесстрастными лицами, которых ты встречал. Задумайся, что всякий раз, когда чернокожий совершал какой-нибудь поразительно, ну просто фантастически глупый поступок, ты ощущал расовую неприязнь – которой, как радикал, конечно же, стыдился – и начинал подумывать, что, может быть, они и впрямь стоят на низшей ступени развития. А еще подумай о том, что девяносто девять процентов женщин белой расы, кроме норвежек, все время ведут себя как Глупые Квочки или как Мерилин Монро. Задумайся об этом на минуту, Джордж. Задумайся.

Воцарилось молчание, которое, казалось, растягивалось в какой-то длинный коридор почти буддийской пустоты – наконец-то! Джордж увидел этот проблеск Пустоты, которую пытались описать все его дружки-кислотники, – и затем вспомнил, что это было не то, к чему его подталкивал Хагбард. Но молчание затягивалось, успокаивая дух, словно штиль в торнадо этих последних нескольких дней, и Джордж внезапно осознал, что размышляет абсолютно бесстрастно, не испытывая ни надежды, ни страха, ни самодовольства, ни чувства вины; и если не совсем уж без эго, не в состоянии абсолютной даршаны[22], то, по крайней мере, без того разгоряченного и ненасытного эго, которое обычно либо выскакивает вперед, либо отступает перед голыми фактами. Он созерцал свои воспоминания, сохраняя безразличие, объективность, душевный покой. Он размышлял о чернокожих и женщинах и об их тонкой мести Хозяевам, актах саботажа, которые не распознаются как таковые, поскольку принимают форму актов подчинения. Он размышлял об индейцах из племени шошонов и их грубой шутке, удивительно похожей на шутки всех угнетенных людей в любой точке мира; он внезапно понял смысл Карнавала, и «Пира Дураков», и Сатурналий, и Рождественской Вечеринки в Офисе, и всех прочих ограниченных, позволительных, структурированных событий, в которых допускалось фрейдовское Возвращение Вытесненного; он вспоминал разные эпизоды, когда мстил профессору, директору школы, бюрократу или, еще раньше, своим родителям, дожидаясь удобного случая, чтобы сделать именно то, что от него ожидалось, превратив это в маленькую диверсию. Он видел мир роботов, которые, чеканя шаг, маршируют по дорогам, проложенным для них сверху, и видел, что каждый робот частично жив, и в нем теплится частица человека, дожидающегося удобного момента, чтобы поставить палки в колеса Механизма. И наконец он понял, почему все в мире работает неправильно и почему «Обстановка Нормальная» – это всегда «Абсолютный Бардак».

– Хагбард, – медленно произнес он. – По-моему, я понял. Эволюция происходит в обратном направлении. Все наши беды начались из-за послушания, а не из-за непослушания. И человечество еще не сотворено.

Хагбард, больше обычного похожий на ястреба, отчеканил:

– Ты приближаешься к Истине. Теперь будь осторожен, Джордж. Истина – это не собака, которую можно загнать в конуру, как писал Шекспир. Истина – это тигр. Будь осторожен, Джордж.

Он развернулся на стуле, выдвинул ящик письменного стола в псевдо-марсианском стиле и вытащил оттуда револьвер. Джордж, хладнокровный и одинокий, словно взошедший на Эверест, наблюдал, как Хагбард открыл барабан револьвера и показал, что в нем шесть пуль. Затем щелчком закрыл его и положил револьвер на стол. Потом Хагбард отвернулся и больше на него не смотрел. Он наблюдал за Джорджем. Джордж наблюдал за револьвером. Снова вспомнилась сцена с Карло, но вызов Хагбарда был безмолвным. Его спокойный взгляд не выражал и мысли о том, что состязание началось. Револьвер мрачно посверкивал; он нашептывал о насилии и хитрости, свойственных этому миру, о предательствах, которые не снились Медичи или Макиавелли, о ловушках для невинных жертв; казалось, его присутствии наполняло каюту особой аурой. Он казался даже коварнее ножа, оружия трусов, или плети в руках человека со слишком сладострастной, слишком интимной, слишком хитрой улыбкой; он вошел во внутреннюю тишину Джорджа, внезапный и неотвратимый, как гремучая змея, встреченная на пути ярким солнечным весенним днем в мирном и ухоженном городском саду. Джордж слышал, как в его кровяной поток начал вливаться адреналин; видел, как «синдром активации» увлажнил его ладони, участил сердцебиение, чуть-чуть ослабил сфинктер; и по-прежнему ничего не чувствовал, возвышенный и невозмутимый на своей горной вершине.

– Робота, – сказал он, взглянув наконец на Хагбарда, – победить легко.

– Не суй руку в этот огонь, – предупредил Хагбард, на которого слова Джорджа не произвели никакого впечатления. – Обожжешься. – Он наблюдал; он ждал. Джордж не мог оторвать взгляд от этих глаз, а затем он увидел в них веселье дельфина Говарда, презрение директора школы («Высокий коэффициент умственного развития, Дорн, не служит оправданием для высокомерия и непокорности»), безнадежную любовь матери, которая никогда его не понимала, пустоту кота Немо, жившего у него в школьные годы, угрозы школьного хулигана Билли Холца и абсолютную инаковость насекомого или змеи. Более того: он увидел Хагбарда ребенком, который, как и сам Джордж, гордился своим интеллектуальным превосходством и боялся мести со стороны менее умных, но более сильных мальчишек; и очень старого Хагбарда, через много-много лет, сморщенного как рептилия, но все еще демонстрирующего бесконечно глубокий интеллект. Лед таял; гора с рокотом протеста и неповиновения рушилась; и Джорджа понесло вниз, вниз по реке, стремительно мчавшейся к порогам, где ревела горилла и проворно семенила мышь, где над листвой триасского периода вздымалась голова ископаемого ящера, где дремало море, а спирали ДНК скручивались в направлении вспышки, которая сейчас была этим сиянием, гневно ропщущим на почти неправдоподобное угасание света, этот взрыв и это сгущение в точку.

– Хагбард… – вымолвил он наконец.

– Я знаю. Я вижу. Только не впадай в крайности. Это Ошибка Иллюминатов.

Джордж слабо улыбнулся, еще не вполне вернувшись в мир слов.

– «Вкусите и будете как боги?» – вопросительно процитировал он.

– Я называю это «впадением в отсутствие эго». И это, как ты понимаешь, самое мощное удовлетворение эго. Этому может научиться кто угодно. Двухмесячный ребенок, собака, кошка. Но когда взрослый человек, годами и даже десятилетиями привыкший слушаться и подчиняться, открывает это для себя заново, с ним может случиться полная катастрофа. Вот почему дзэнские роси говорят: «Достигший высшего просветления подобен стреле, летящей прямо в ад». Помни, что я говорил об осторожности, Джордж. Ты можешь освободиться в любой момент. Там потрясающе, но тебе нужна мантра, которая поможет тебе удержаться здесь, пока ты не узнаешь, как пользоваться этой свободой. Если бы ты знал опасность, которой подвергаешься, то не побоялся бы выжечь ее каленым железом на собственной заднице, чтобы никогда не забыть. Вот твоя мантра: «Я – Робот». Повтори.

– Я – Робот.

Хагбард скорчил гримасу павиана, и Джордж наконец-то снова рассмеялся.

– Когда у тебя будет время, – сказал Хагбард, – загляни в мою маленькую книжечку «Не свисти, когда писаешь». Она валяется повсюду на этом корабле. Это мое удовлетворение эго. И помни: ты – робот и никогда не станешь никем другим. Конечно же, ты еще и программист, и даже метапрограммист; но это другой урок для другого дня. А сейчас просто помни: млекопитающее, робот.

– Я знаю, – сказал Джордж. – Я читал Т. С. Элиота, и теперь я его понимаю. «Смиренье бесконечно».

– А человечество сотворено. Остальные… это… не… человечество.

И тогда Джордж сказал:

– Итак, я прибыл. И это всего лишь очередная стартовая площадка. Начало другого путешествия. Более тяжелого путешествия.

– Тебе открылся другой смысл фразы Гераклита. «Начало есть конец». – Хагбард встал и отряхнулся, как собака. – Ээх, – рявкнул он. – Пойду-ка я поработаю с БАРДАКом. Можешь остаться здесь или вернуться в свою каюту, но советую тебе не мчаться сразу же с кем-нибудь обсудить все это. А то можешь выговориться до смерти.

Джордж остался в каюте Хагбарда и задумался. У него не было настроения выводить каракули в дневнике, прибегая к обычному еще с юности приему защиты от тишины и одиночества. Напротив, он наслаждался тишиной каюты и глубокой внутренней тишиной. Он вспомнил, что Святой Франциск Ассизский называл собственное тело «братом Ослом», а Тимоти Лири, ощущая усталость, говорил: «Роботу нужно поспать». Это были их мантры, их защита от ощущения пребывания на вершине горы, которое порождало ужасное высокомерие. А еще ему вспомнилось старое классическое объявление в «подпольной» газете: «Держи меня под кайфом – и я буду трахаться с тобой вечно». Он пожалел убогую женщину, которая дала это объявление: жалкая современная пародия на исступленного Симеона Столпника. Прав был Хагбард: любая собака или кошка может это сделать – запрыгнуть на вершину горы и бесстрастно дожидаться, выдержит ли это испытание Робот, брат Осел или же помрет. В этом была суть первобытных обрядов инициации: провести юношу через переживание смертельного страха к состоянию освобождения, подняв на вершину горы, а затем снова вернуть его вниз. Джордж вдруг понял: его поколению, заново открывшему священные наркотики, не удалось заново открыть их правильное употребление… Не удалось или не было позволено. Ясно, что иллюминатам не нужны конкуренты в богочеловеческом бизнесе.

Он понимал, что можно выговориться до смерти и с самим собой, но вновь и вновь пытался расчленить свой новый опыт, не изувечив его. Гомосексуальное поведение было декорацией (естественно, со своей собственной реальностью, как и любые другие декорации). Но за декоративным фасадом прятался обусловленный ужас перед Роботом, страх, символизируемый Франкенштейном и десятками других архетипов. А вдруг, если его не сдерживать, Робот обезумеет, станет неуправляемым, начнет убивать, насиловать? А потом Хагбард подождал, пока «черный аламут» вынес его к свободе, показал ему вершину – то место, где кора больших полушарий головного мозга может наконец отдохнуть, как отдыхает двигатель автомобиля, собака или кошка, последнее прибежище кататоника. Когда Джордж почувствовал себя в этой гавани в полной безопасности, Хагбард вытащил револьвер – в примитивном (или более сложном) обществе его роль играл бы символ некоего могущественного демона, – и Джордж понял, что он действительно мог там отдыхать, а не слепо следовать паническим сигналам, поступающим из адреналинового цеха Робота. А поскольку он был человеком, а не собакой, этот опыт был для него экстазом и искушением, поэтому Хагбард с помощью нескольких слов и взгляда этих глаз, столкнул его с вершины… куда?

К Примирению. Вот правильное слово. Примирению с роботом, с Роботом, с самим собой. Вершина горы не могла быть победой; шла война, вечная война с Роботом, переходившая на более высокий и более опасный уровень. Окончание войны означало его капитуляцию, и это было единственное возможное окончание войны, поскольку Робот был на три миллиарда лет старше и его нельзя было убить.

Он понял две главные ошибки мира. Одну ошибку совершают послушные стада, всю жизнь стремящиеся контролировать Робота и угождать хозяевам (и всегда не только неосознанно саботирующие эту борьбу, но и саботируемые Местью Робота: неврозами, психозами и далее по всем пунктам списка психосоматических заболеваний). Другую же ошибку совершают люди, которые предоставляют Роботу самому заботиться о себе, а сами стараются держаться от него как можно дальше от себя, пока навсегда не исчезают в этой пропасти между собственной плотью и Роботом. Первые стремятся заставить Робота подчиняться, вторые стремятся медленно его уморить. И то, и другое – ошибка.

Но при этом на другом уровне своего все еще одурманенного сознания Джордж знал, что это лишь полуправда; что на самом деле он только отправлялся в свое путешествие, а вовсе не прибыл к месту назначения. Он поднялся и подошел к книжной полке. Действительно, там лежала целая стопка брошюр «Не свисти, когда писаешь». Автор: Хагбард Челине, С. Ч., Д. Г. Какое-то время Джордж пытался расшифровать эти аббревиатуры, затем бросил эту затею[23] и раскрыл брошюру. На первой странице было всего одно вопросительное предложение:

КТО тот, кому можно доверять больше, чем всем буддам и мудрецам???

Джордж громко расхохотался. Конечно, Робот. Я. Джордж Дорн. Все три миллиарда лет эволюции значатся в каждом моем гене и в каждой моей хромосоме. И, разумеется, иллюминаты (и все, кто рядится под иллюминатов, находясь у власти) не хотели, чтобы люди когда-нибудь это осознали.

Джордж перевернул страницу и начал читать:

Если ты свистишь, когда писаешь, то задействуешь два сознания, когда вполне достаточно одного. Если ты задействуешь два сознания, то начинаешь конфликтовать с самим собой. Если ты конфликтуешь с самим собой, то любой внешней силе не составит труда тебя сокрушить. Вот почему Мэн-цзы писал: «Человек должен разрушить себя, пока его не разрушили другие».

За исключением абстрактного рисунка на странице три, который, видимо, изображал фигуру врага, двигающегося на читателя, это все, что было на развороте брошюры. Собираясь перевернуть третью страницу, Джордж обомлел: под другим углом зрения он увидел, что на рисунке изображены две фигуры, сцепившиеся в смертельной схватке. Я и Оно. Сознание и Робот. Память отбросила Джорджа на двадцать три года назад и он увидел маму, склонившуюся над его детской кроваткой, чтобы убрать его ручку с пениса.

Господи, ничего удивительного, что я хватаюсь за него всякий раз, когда мне страшно: это месть Робота, Возвращение Вытесненного и Подавленного.

Джордж начал переворачивать страницу снова и увидел в абстрактном рисунке очередную оптическую иллюзию. Под еще одним углом зрения это была пара, занимавшаяся любовью. В одно мгновение он снова увидел мамино лицо над кроваткой, только на этот раз более четко, и увидел в ее глазах обеспокоенность. Жестокая рука подавления была движима любовью: мать пыталась спасти его от Греха.

А Карло, вот уже три года мертвого вместе с остальными террористами из группы Моритури… Что побудило Карло и четверых других (Джордж помнил, что никому из них не было и восемнадцати) отправиться на митинг «Божьей молнии» и убить трех полицейских и четырех агентов секретных служб, воспрепятствовавших их попытке застрелить Государственного секретаря? Любовь, только сумасшедшая любовь…

Дверь открылась, и Джордж оторвал глаза от текста. В каюту вошла Мэвис, снова в свитере и брюках. У Джорджа мелькнула мысль, что, будучи правой анархисткой, как она себя называла, она одевается в стиле новых левых. Но ведь и Хагбард производил впечатление гибрида райхианского левака и зацикленного на самом себе дзэнского мастера. Наверняка в дискордианской философии скрывалось намного больше, чем он пока способен понять, но одно ясно уже сейчас: это и есть та система, к которой он шел так много лет.

– Ммм, – протянула она. – Люблю этот запах. «Черный аламут»?

– Ага, – ответил Джордж, чувствуя, что боится встретиться с ней взглядом. – Хагбард меня просветляет.

– Это видно. Из-за этого тебе вдруг стало неловко в моем присутствии?

Джордж поднял на нее глаза, потом снова отвел взгляд; он почувствовал в них нежность, но, как он и ожидал, в лучшем случае это была сестринская нежность.

– Просто я только сейчас понял, что наш секс, – пробормотал он, – намного важнее для меня, чем для тебя.

Мэвис села на стул Хагбарда и ласково улыбнулась.

– Ты лжешь, Джордж. Ты хочешь сказать, что он намного важнее для меня, чем для тебя. – Она начала набивать трубку. «Господи Иисусе, – подумал Джордж, – неужели Хагбард прислал ее, чтобы она перевела меня на следующую ступень?»

– Не знаю, наверное, я имел в виду и то, и другое, – осторожно произнес он. – Тогда эмоциональный подъем ощущала ты, а сейчас охвачен эмоциями я. И я знаю, что не смогу получить то, что хочу. Никогда.

– Никогда – это долгий срок. Давай просто скажем, что ты не получишь это сейчас.

– «Смиренье бесконечно», – снова процитировал Джордж.

– Не начинай себя жалеть. Ты сделал открытие, что любовь – это нечто большее, чем просто поэтическое слово, и захотел ее здесь и сейчас. Ты только что познал два других состояния, которые раньше были для тебя просто словами: шуньята и сатори. Разве этого не достаточно для одного дня?

– Я не жалуюсь. Я знаю, что фраза «смиренье бесконечно» подразумевает и нескончаемое удивление. Хагбард обещал мне счастливую истину, и она открылась.

Мэвис наконец разожгла трубку и после глубокой затяжки протянула ее Джорджу.

– Ты можешь быть с Хагбардом, – сказала она.

– Хм? – пробормотал Джордж, затягиваясь не очень сильно, поскольку все еще был под приличным кайфом.

– Хагбард будет тебя любить и трахать. Конечно, это не одно и то же. Он любит всех. Я еще не поднялась на эту ступень. Я способна любить только равных мне. – Она насмешливо улыбнулась. – Естественно, это не означает, что ты не можешь сексуально меня возбуждать. Но сейчас, когда ты знаешь, что есть нечто большее, чем это, тебе хочется сразу полный набор, верно? Так что попробуй Хагбарда.

Джордж рассмеялся, внезапно ощущая беззаботность.

– А что! Попробую.

– Вздор, – резко сказала Мэвис. – Ты разыгрываешь нас обоих. Ты высвободил часть своей энергии и сейчас, как любой на этой стадии, хочешь доказать, что для тебя больше нигде не существует препятствий. Твой смех меня не убедил, Джордж. Если есть какое-то препятствие, не отворачивайся от него. Не делай вид, что его нет.

«Смиренье бесконечно», – подумал Джордж.

– Ты права, – твердо сказал он вслух.

– Так-то лучше. По крайней мере, ты не начал ощущать за собой вину из-за существования этого препятствия. Это был бы бесконечный регресс. Следующая стадия – это ощущать вину за то, что ощущаешь вину… и довольно скоро ты снова попадаешь в ловушку, пытаясь быть правителем государства Дорн.

– Роботом, – уточнил Джордж.

Мэвис сделала глубокую затяжку и пробормотала:

– Ммм?

– Я называю его Роботом.

– Ты позаимствовал это словечко у Лири, который пользовался им еще в середине шестидесятых. Я все время забываю, что ты был вундеркиндом. Я прямо вижу, как ты, восьми- или девятилетний очкарик, сидишь, ссутулившись, над какой-нибудь из книжек Тима. Должно быть, ты был тот еще ребеночек. Наверное, тебя часто колотили?

– Так бывает со многими одаренными детьми. Впрочем, как и с неодаренными.

– Верно. Восемь лет начальной школы, четыре года средней школы, четыре года колледжа, затем аспирантура. К концу ничего не остается, кроме Робота. Вечно мятежное государство «Я» с покойным Мной, сидящим на троне и пытающимся этим государством управлять.

– Правителя нет нигде, – процитировал Джордж.

– Ты действительно быстро двигаешься вперед.

– Это Чжуан Чжоу, даосский философ. Но раньше я никогда его не понимал.

– А, вот у кого Хагбард украл это! У него есть такие карточки, на которых написано «Врага нет нигде». И есть другие карточки, «Друга нет нигде». Однажды он сказал, что может в два счета разобраться, какая карточка нужна тому или иному человеку. Чтобы его встряхнуть и разбудить.

– Но одними словами ничего не добьешься. Многие слова я знал долгие годы, но…

– Слова способны помочь. В правильной ситуации. Если это неправильные слова. В смысле, правильные слова. Нет, все-таки я имею в виду неправильные слова.

Они засмеялись, и Джордж сказал:

– Мы просто дурачимся или же ты продолжаешь дело Хагбарда, освобождение государства Дорн?

– Просто дурачимся. Хагбард сказал, что ты прошел через одни врата без врат и после того как ты побудешь некоторое время один, к тебе можно заглянуть.

– Врата без врат. Еще одна фраза, которую я давным-давно знал, но никогда не понимал. Врата без врат и государство без правителя. Главная причина социализма – это капитализм. Какое отношение ко всему этому имеет ваше чертово яблоко?

– Яблоко – это мир. Кому, по словам Богини, оно принадлежит?

– Прекраснейшей[24].

– А кто эта Прекраснейшая?

– Ты.

– Сейчас обойдемся без комплиментов. Думай.

Джордж хихикнул.

– Слушай, это уже перебор. И вообще меня клонит ко сну. У меня есть два ответа, один коммунистический, а другой – фашистский. Но оба, безусловно, неверны. Потому что правильный ответ должен вписываться в вашу систему анархо-капитализма.

– Не обязательно. Анархо-капитализм – это просто наш путь. Мы никому не собираемся его навязывать. У нас союз с анархо-коммунистической группой, которая называется ДЖЕМ. Их лидер – Джон Диллинджер.

– Перестань! Диллинджер умер еще в 1935 году или около того.

– Сегодня Джон Диллинджер живет и благоденствует в Калифорнии, на Фернандо-По и в Техасе, – улыбнулась Мэвис. – Кстати, именно он застрелил Джона Ф. Кеннеди.

– Дай-ка мне трубочку. Уж если я обязан все это выслушивать, то почему бы мне не войти в состояние, в котором я отброшу попытки что-либо понимать?

Мэвис протянула ему трубку.

– «Прекраснейшее» имеет довольно много уровней, как любая хорошая шутка. Тебе, как новичку, я раскрою фрейдистский уровень. Ты знаешь Прекраснейшее, Джордж. Только вчера ты давал это яблоку. Каждый мужчина считает собственный пенис прекраснейшей вещью в мире. С того дня, как он родился, и до самой смерти. Пенис всегда полон бесконечного очарования. И, честное слово, малыш, точно так же думает женщина о своем влагалище. Для большинства людей это максимальное приближение к настоящей, слепой, беспомощной любви и религиозному обожанию. Но они скорее умрут, чем в этом признаются. На сеансе групповой психотерапии люди признаются в чем угодно: в гомосексуализме, желании убивать, мелких пакостях и изменах, фантазиях на тему садизма, мазохизма или трансвестизма, в любых странностях, у которых есть название. Но самое древнее и самое непреодолимое препятствие – это глубоко скрытый непреходящий нарциссизм, нескончаемая ментальная мастурбация. И в этом они никогда не признаются.

– Если верить книгам по психиатрии, которые мне довелось читать, большинство людей, наоборот, относится брезгливо и весьма негативно к собственным гениталиям.

– Если процитировать самого Фрейда, это формирование ответной реакции. Первоначальное ощущение, которое возникает в тот день, когда младенец открывает в себе центры невероятного наслаждения, окрашено эмоциями вечного удивления, благоговения и удовольствия. Как бы общество ни старалось сокрушить и подавить эти эмоции. Например, каждый человек придумывает ласкательное имя для своих гениталий. У тебя какое?

– Полифем, – признался он.

– Как?

– Потому что он одноглазый, ну циклоп, понимаешь? Вообще-то, если честно, я плохо помню ход моих рассуждений в том далеком возрасте, когда я придумал это имя.

– Но ведь Полифем был еще и великаном. Почти богом. Ты понял, что я имею в виду, когда я говорю о первоначальной эмоциональной окрашенности? Вот первоисточник всех религий. Обожание собственных гениталий и гениталий твоей возлюбленной. Там живут Пан-Пангенитор и Великая Мать.

– Значит, – глуповато сказал Джордж, все еще не до конца уверенный, есть ли в этом какая-то глубина или же все это полная чепуха, – мир принадлежит нашим гениталиям?

– Их потомкам, и потомкам их потомков, и так до скончания века, навечно. Мир – это глагол, а не существительное.

– Выходит, Прекраснейшей три миллиарда лет.

– Ты все правильно понял, малыш. Все мы здесь арендаторы, включая тех, кто считает себя хозяевами. Собственность как таковая невозможна.

– Ладно, думаю, я многое из этого понял. Собственность – это воровство, потому что иллюминатские права на землевладение случайны и несправедливы. Так же, как и их банковские хартии, и железнодорожные франшизы, и все прочие монопольные игры капитализма…

– Государственного капитализма! А не капитализма свободной конкуренции и невмешательства государства в экономику.

– Подожди. Собственность невозможна, потому что мир – это глагол, горящий дом, как сказал Будда. Все сущее – это огонь. Мой старый друг Гераклит. Поэтому собственность – это воровство, и собственность как таковая невозможна. Но к собственности можно прийти через свободу?

– Без частной собственности не может быть частных решений.

– Тогда мы возвращаемся к тому, с чего начали?

– Нет, мы поднялись на один пролет выше по нашей винтовой лестнице. Посмотри теперь отсюда. Диалектически, как говорят твои приятели марксисты.

– Но мы же вернулись к частной собственности. После того, как доказали невозможность ее существования.

– Государственная форма частной собственности невозможна, это фикция. Как невозможна и государственная форма коллективной собственности. Перестань думать в рамках государственного строя. Думай о собственности с точки зрения свободы.

Джордж покачал головой.

– У меня уже ум за разум заходит. Я вижу только людей, которые обворовывают друг друга. Война всех против всех, как сказал не помню кто.

– Гоббс.

– Гоббс, мопс, шнапс. Кто угодно. Какая разница. Разве он не прав?

– Заглуши двигатель подводной лодки.

– Что?

– Заставь меня полюбить тебя.

– Погоди, я что-то не…

– Окрась голубое небо в зеленый или красный цвет.

– Все равно не врубаюсь.

Мэвис взяла ручку со стола и зажала ее двумя пальцами.

– Что будет с ручкой, когда я ее отпущу?

– Упадет.

– На чем ты сидишь, если нет стульев?

– На полу? («Если бы я так не накурился, уже все понял бы. Иногда наркотики больше мешают, чем помогают».) На земле?

– На своей жопе, это уж точно, – отрезала Мэвис. – Смысл в том, что, даже если нет стульев, ты все равно сидишь. Или мастеришь новые стулья. («Она тоже обкурилась: иначе она объяснила бы это более доходчиво и я все понял бы».) Но ты не сможешь заглушить двигатель лодки, не зная хотя бы основ судовой механики. Ты не знаешь, за какой рубильник нужно дернуть. И какие кнопки нажимать. Ты не можешь изменить цвет неба. А ручка упадет сама, и в каюту не ворвется демон гравитации, чтобы заставить ее упасть.

– Ну и к чему все это? – с отвращением сказал я. – Это что, томизм? Ты пытаешься впарить мне идею Естественного Закона? Брось, меня этот товар не интересует.

– О'кей, Джордж. Тогда тебя ждет очередное потрясение. Смотри не обделайся. – Мне показалось, что она говорит в потайной микрофон, вмурованный в стену. – Запускайте его.

Робота легко потрясти; я сжал сфинктер сразу же, как только она предупредила, что меня ждет потрясение, так что ее дополнение насчет «не обделайся» было явно излишним. Карло и его пистолет. Хагбард и его револьвер. Особняк Дрейка. Я глубоко вздохнул и начал ждать, что выкинет Робот.

Стена раздвинулась, и в каюту кто-то втолкнул Гарри Койна. Я успел подумать, что мне следовало догадаться: в этой игре, где обе стороны постоянно играют с иллюзией, смерть Койна с его свисавшими кишками тоже могла быть разыграна. И Мэвис со своими налетчиками, конечно же, могла вытащить его из мэд-догской тюрьмы еще до того, как вытащила меня. Ну конечно, я вспомнил боль от удара по лицу и боль, которую я почувствовал, когда в меня вошел его член, и Робот уже зашевелился, и у меня едва хватило времени, конечно же, прицелиться, и он ударился головой о стенку, из его носа хлынула кровь, и я успел врезать ему по челюсти, пока он сползал, конечно же, вниз, а затем я пришел в себя и остановился, уже собираясь ударить его ногой по лицу, пока он лежал без сознания. Дзэн и искусство мордобоя. Я нокаутировал мужика двумя ударами. Я – тот, кто настолько ненавидел Хемингуэя и мачизм, что никогда в жизни не прошел ни единого урока бокса. Я тяжело дышал, но внутренне очистился, словно после оргазма; адреналин струился, но сработал рефлекс «драться», а не рефлекс «бежать», и сейчас все закончилось, и я был спокоен. В воздухе что-то сверкнуло: в руке Мэвис был револьвер Хагбарда. А теперь он летел ко мне. Когда я его поймал, Мэвис сказала: «Прикончи ублюдка».

Но приступ бешенства прошел уже тогда, когда я удержался от пинка, видя, что он и так вырубился.

– Нет, – сказал я. – Хватит.

– Не хватит, пока ты его не убил. Ты нам не подойдешь, пока не будешь готов убить, Джордж.

Не обращая на нее внимания, я застучал в стену.

– Уберите гада, – громко сказал я.

Стена раздвинулась, два матроса славянской внешности схватили Койна за руки и, усмехаясь, выволокли из каюты. Стена снова тихо закрылась.

– Я не убиваю по приказу, – сказал я, поворачиваясь лицом к Мэвис. – Я вам не волкодав и не военный. Я с ним в расчете, а если ты хочешь его смерти, займись этим грязным делом сама.

Но Мэвис безмятежно улыбалась.

– А это не Естественный Закон? – спросила она.

А двадцать три часа спустя Тобиас Найт слушал голос, звучавший в наушниках: «В том-то и дело. Не могу вспомнить. Но если вы на некоторое время оставите меня одного, возможно, мне удастся его вспомнить». Нервно поглаживая усы, Найт включил режим автоматической записи, снял наушники и вызвал кабинет Эсперандо Деспонда.

– Деспонд слушает, – отозвался интерком.

– ЦРУ взяло одного. Который был с той девкой после Мочениго. Пришлите кого-нибудь за кассетой: тут записаны ее приметы.

– Понял, – буркнул Деспонд. – Что-то еще?

– Он говорит, что постарается вспомнить имя ее следующего клиента. Она якобы его называла. Мы тоже сможем его узнать.

– Будем надеяться, – Деспонд отключил интерком. Он откинулся на спинку стула и обратился к трем агентам, находившимся в кабинете. – Парень, которого мы схватили… как там его? Найсмит… вероятно, был следующим клиентом проститутки. Мы сравним оба словесных портрета девушки и получим более точное описание, чем ЦРУ, поскольку они работают только с одним словесным портретом.

Но через пятнадцать минут он с удивлением таращился на таблицу, начерченную мелом на доске:

Громадный звероподобный агент по имени Рой Юбу задумчиво произнес:

– Я никогда не видел, чтобы два очевидца давали совершенно одинаковые описания, но это…

Маленький желчный агент по имени Баз Веспа выпалил:

– Один из них по какой-то причине лжет. Но кто именно?

– Ни у того, ни у другого нет причин лгать, – сказал Деспонд. – Джентльмены, мы должны смотреть фактам в глаза. Доктор Мочениго был недостоин высокого доверия, оказанного ему правительством США. Он оказался развращенным сексуальным маньяком. Прошлой ночью у него были две женщины, и одна из них – черномазая.

– Как это понимать: чертов карлик сбежал? – орал в этот момент Питер Картен из ЦРУ. – Из его палаты можно было выйти только одним способом – через вот эту дверь, которую все мы держали под постоянным наблюдением. Дверь открывалась только один раз, когда Десальво выносил большой кофейник, чтобы заправить его в закусочной. О… Боже… мой… большой… кофейник. – Когда он с отвисшей челюстью тяжело плюхнулся на стул, вошел агент, державший в руках устройство, похожее на миноискатель.

– Ежедневный сбор жучков ФБР, – смущенно сказал он. – Сэр, устройство показывает жучок под вашим столом. Если вы позволите… уфф… вот он!

Больше Тобиас Найт ничего не слышал. Понадобится несколько часов, чтобы их человек в ЦРУ смог установить новый жучок.

А Сол Гудман резко ударил по тормозам взятого напрокат «форда-бронтозавра», когда из закусочной «Папа Мескалито» выскочила крошечная резвая фигурка и бросилась прямо под машину. Сол услышал отвратительный звук глухого удара и голос Барни Малдуна сзади: «О Господи! Нет!»

Вот тебе на, приехали! Синдикат – я еще мог понять, но федералы? Я был ошеломлен. Я спросил эту глупую сучку Бонни Квинт: «Ты на тысячу процентов уверена?»

– Кармел, – отвечает она. – Я знаю Синдикат. Они не такие спокойные. Эти парни те, кем себя называют. Федералы.

О Боже праведный, драть тебя за бороду! Я ничем не мог себе помочь, я просто размахнулся и вмазал ей по роже.

– Что ты им сказала? – заорал я. – Что ты им сказала?

Она тогда пустила слезу.

– Ничего я им не сказала, – ноет.

Ну, пришлось снова ей врезать. Боже, терпеть не могу бить баб: всегда начинают выть.

– Я вот возьму ремень, – кричу. – Моли Господа, когда я возьму ремень! Не ври, что ты ничего им не сказала. Каждый человек всегда что-нибудь говорит. У них даже немой запоет, как Синатра, когда его возьмут в оборот. Так что выкладывай, что ты им сказала?

Я снова ее ударил, Господи, это было ужасно.

– Сказала только, что не была с этим Мочениго. Как и на самом деле.

– Тогда что сказала: с кем была?

– Придумала из головы. Сказала, что была с лилипутом. Того лилипута я просто видела на улице. Настоящего клиента не называла, я же знаю, что это может обернуться против тебя. И против меня.

Я не знал, что делать, поэтому снова ей вмазал.

– Пошла вон, – говорю. – Скройся. Мне надо подумать.

Она вышла, все еще завывая, а я подошел к окну и стал смотреть на пустыню, чтобы успокоиться. Похоже, у меня снова «розовая лихорадка». Начался сезон. И зачем только выращивают розы в этой пустыне? Я и так и сяк обмозговал ситуацию, стараясь не обращать внимания на лихорадку. Было только одно объяснение: этот чертов Мочениго сообразил, что Шерри его выспрашивает, и донес федералам. Синдикат пока ни о чем не знает. Все они пока что копошатся на Востоке, словно куры с отрубленными лапами, пытаясь вычислить, кто замочил Малдонадо и почему это произошло в доме такого доброго гражданина, как этот банкир Дрейк. Поэтому они еще ничего не знают про пять миллионов баксов Бананового Носа, которые исчезли в моем сейфе. Сразу после того, как я узнал о его смерти. А федералы тут вообще были вроде не при делах.

И тут меня как молотком по голове шарахнуло, я аж пошатнулся. Кроме моих девчонок, которые ничего не скажут, есть ведь пара десятков таксистов, барменов и всякой прочей швали, которые знают, что Шерри работала на меня. Рано или поздно федералы вытянут из кого-нибудь эту информацию, и скорее рано, чем поздно. В моей голове словно зажглась лампочка, какую рисуют в комиксах, когда хотят показать, что человека осенило, и перед глазами возникли огромные буквы: ГОСУДАРСТВЕННАЯ ИЗМЕНА. Еще с детства я помнил двух евреев-ученых, которые за это попали в ФБР. Получили электрический стул. Поджарили запросто, Господи, я чуть не сблевал. Почему это гребаное государство так жестоко обращается с теми, кто просто хочет заработать денег? Уж на что крут Синдикат, но там тебя просто пристрелят или взорвут, а педерастическое Государство обязательно должно посадить тебя на электрический стул. Черт, я был горячий, как огонь.

Я вытащил из кармана конфету и начал жевать, пытаясь решить, что делать. Если я сбегу, Синдикат заподозрит, что это я взял общак Малдонадо, тогда меня найдут хоть под землей. Если я не сбегу, сюда придут федералы и покажут в дверях ордер на арест по подозрению в государственной измене. Что в лоб, что по лбу. Можно бы попробовать угнать самолет в Панаму, но ведь мне почти ничего не удалось узнать насчет жучков Мочениго. Нечего продать тамошним коммунистам. Они просто вышлют меня обратно. Это бессмысленно. Единственное, что можно сделать, – это найти какую-нибудь нору и схорониться.

И вдруг в голове снова зажглась лампочка, и я вспомнил: Пещеры Леман.

– А что говорит компьютер сейчас? – Президент спросил Генерального прокурора.

– Что говорит компьютер сейчас? – рявкнул Генеральный прокурор в стоявший перед ним селектор.

– Если у девушки накануне смерти было два контакта, в этот момент число возможных носителей, – в телефоне возникла пауза, – достигло 428 000 человек. Если у девушки было три контакта – 7 656 000 человек.

– Вызовите дежурного спецагента, – отрывисто бросил Президент.

Он был самым спокойным человеком за этим столом, ибо с начала событий в Фернандо-По в дополнение к либриуму, тофранилу и эловилу начал глотать демерол, забавные маленькие таблетки, позволявшие Герману Герингу оставаться бодрым и неунывающим во время Нюрнбергского процесса, когда все остальные нацисты находились в кататонических, параноидальных и прочих дисфункциональных состояниях.

– Деспонд, – послышался голос из другого селектора.

– Это ваш Президент, – оповестил его Президент. – Доложите все как есть. Что там у вас, решили проблему?

– Э-э, сэр, нет, сэр. Мы должны найти сутенера, сэр. Вероятно, девушка мертва, но мы ее не нашли. Можно с математической достоверностью утверждать, что ее тело кто-то спрятал. Напрашивается очевидная версия, сэр, что, скорее всего, труп спрятал ее сутенер, который, занимаясь нелегальным бизнесом, предпочел ни о чем не сообщать. У нас есть два словесных портрета девушки, и, э-э, хотя они совпадают не полностью, с их помощью мы можем выйти на сутенера. Понятно, что он скоро должен умереть, сэр, и тогда мы сразу его найдем. Это станет поворотным моментом в деле, сэр. А тем временем разрешите доложить, сэр, что нам поразительно повезло. Пока что вне базы зарегистрировано только два достоверных случая заражения и обоим пострадавшим ввели противоядие. Возможно, вполне возможно, что сутенер, избавившись от тела, где-нибудь спрятался. В таком случае он ни с кем не сможет вступить в контакт и зараза не распространится. Сэр.

– Деспонд, – сказал Президент. – Мне нужны результаты. Держите нас в курсе. На вас надеется вся страна.

– Слушаю, сэр.

– Решите эту проблему, Деспонд.

– Есть, сэр. 

Едва Эсперандо Деспонд отвернулся от телефона, как в кабинет вошел агент из компьютерного отдела.

– Есть новости? – нервно поинтересовался Деспонд.

– Я насчет первой девушки, черной, сэр. Это одна из проституток, которых мы вчера допрашивали. Ее зовут Бонни Квинт.

– Ты как будто встревожен. Что-то не стыкуется? – проницательно спросил Деспонд.

– Опять очередная загадка. Она не призналась, что была с Мочениго прошлой ночью, но мы на ее чистосердечное признание и не рассчитывали. Удивляет другое: приметы парня, с которым она, по ее словам, была. – Компьютерщик с сомнением покачал головой. – Эти сведения не совпадают с показаниями Найсмита, того парня, который сказал, что с ней был он. Зато совпадают с приметами того карлика, которого поймали цээрушники. Только он сказал, что был с другой девушкой.

Деспонд вытер лоб.

– Что за чертовщина происходит в этом городе? – спросил он у потолка. – Новый вид сексуальных оргий?

Действительно, с тех пор, как два дня назад в Лас-Вегас прибыли «Ветераны Секс-Революции», в городе начались самые разные сексуальные оргии. «Бригада Хью М. Хефнера» сняла два этажа отеля «Пески», наняла целую толпу профессиональных проституток и до сих пор не вышла из номеров, чтобы примкнуть к «Бригаде Альфреда Кинси», «Партизанам Нормана Мейлера» и всем остальным, маршировавшим туда и обратно по Стрипу, брызгавшим между ног молоденьким девушкам из водяных пистолетов, передававшим по рукам бутылки с самогоном, повсеместно блокировавшим уличное движение и крайне досаждавшим пешеходам. Сам доктор Найсмит после нескольких символических выходов избегал массовых развлечений. Он уединился в номере люкс, чтобы поработать над новым письмом, призывающим к сбору денежных средств для «Фонда Колосса Йорба-Линдского». Вообще, ВСР, как и «Белые герои, противостоящие красному экстремизму», относились к разряду малых проектов и приносили гроши. Большинство настоящих ветеранов сексуальной революции давно согнулись под гнетом сифилиса, брака, детей, алиментов или еще какой-нибудь заразы, и мало кто из белых людей изъявлял готовность противостоять красному экстремизму тем идиотским способом, который предлагался в брошюрах Найсмита. В обоих случаях ему удалось разглядеть две шизофренические ниши, которые до него никто не эксплуатировал, и быстро их занять. Общество «Джон Диллинджер умер за тебя», которым он неимоверно гордился, поскольку это была, пожалуй, самая невероятная религия за долгую историю человеческого увлечения метафизикой, тоже приносило немалый ежегодный доход. Но настоящие деньги давал «Фонд Колосса Йорба-Линдского», который уже несколько лет успешно собирал средства на сооружение героического монумента – из цельного золота и на три метра выше Статуи Свободы – бывшему президенту-мученику Ричарду Милхаусу Никсону. Этот монумент, оплаченный чуть ли не двадцатью миллионами американцев, которые все еще любили и уважали Никсона несмотря на его чудовищную ложь Конгрессу, министерству юстиции, прессе, телевидению, судам и т. д., будет стоять при въезде в Йорба-Линду, малую родину Хитрого Дика, и грозно хмуриться в сторону Азии, чтобы эти подонки не смели и думать напасть на Дядюшку Сэма. Около правой ноги гигантского идола – верный Чекерс, с обожанием заглядывающий хозяину в глаза; левой ногой колосс попирает раздавленную аллегорическую фигуру, символизирующую Сезара Чавеса. В правой руке Великий Человек держит пучок салата-латука, а в левой – магнитофонную катушку. Все это настолько пришлось по душе Американцам-Фундаменталистам, что Фондом Колосса были уже собраны сотни тысяч долларов. Для бегства вместе с деньгами вкладчиков Найсмит уже присмотрел уютное местечко в Непале.

Найсмит был невысоким худощавым мужчиной и, подобно многим техасцам, носил ковбойскую шляпу (хотя никогда не пас стада) и усы фасона «бандито» (хотя все его экспроприации опирались на обман, а не на силу). Кроме того, как гражданин своей страны в данный исторический период, он был необычайно честным человеком. В отличие от большинства корпораций нашей эпохи, ни одно из его предприятий не травило и не калечило клиентов, у которых он брал деньги. Единственным его пороком был цинизм, опиравшийся на отсутствие воображения: большинство своих сограждан он считал полными идиотами и наивно полагал, что потакает их причудам, когда рассказывает, что обширный заговор иллюминатов контролирует денежные ресурсы и процентные ставки или что бандит тридцатых годов был, в определенном смысле, спасителем умирающего человеческого духа. Ему никогда не приходило в голову, что в этих глупостях есть доля истины. Короче говоря, хотя Найсмит и был уроженцем Техаса, он был лишен тонкости, эмоциональности и глубокой поэтичности точно так же, как и любой нью-йоркский интеллектуал.

Однако его цинизм сослужил ему прекрасную службу, когда после визита к гостиничному врачу в связи с появлением странных симптомов его очень быстро увезли в так называемый «пункт министерства здравоохранения США», укомплектованный типами, в которых он мгновенно распознал органы. Доктор Найсмит прищурился, сосредоточился и, когда его начали спрашивать, лгал так виртуозно, как умеет лгать только прожженный техасский мошенник старой закалки.

– Это перешло к вам от того, кто находился с вами в физическом контакте. Значит, либо вы ехали в переполненном лифте, либо заразились от проститутки. Какой вариант верен?

Найсмит сначала вспомнил о столкновении на тротуаре с Лилипутом и похожим на хорька типом с огромным чемоданом, но внутреннее чутье ему подсказало, что органы явно склоняются ко второму варианту. Они ищут женщину, и если сказать им то, что они хотят услышать, ему не станут задавать вопросы личного характера.

– Я был с проституткой, – сказал он, пытаясь изобразить смущение.

– Можете ее описать?

Он начал вспоминать проституток, которых видел с другими делегатами ВСР, и в памяти отчетливо всплыла одна из них. Как человек добрый, он не хотел втягивать невинную шлюху в это дело (каким бы оно ни было), и поэтому подмешал к ее словесному портрету описание другой женщины – первой женщины, с которой у него получился половой акт в далекой юности.

К несчастью для благих намерений доктора Найсмита, полиция никогда не рассчитывала, что описания очевидца будут соответствовать внешности человека во всех отношениях, поэтому полученные от него данные ввели в закодированном виде в вычислительную машину «Ай-Би-Эм». Машина перебрала картотеку на несколько сотен проституток, чьи приметы были собраны и закодированы за последние двадцать четыре часа, и выплюнула наружу три карточки. В каждой из них количество сходств с выдуманным Найсмитом женским образом превышало количество отличий. Пропустив эти три карточки через другую машинную программу, учитывавшую лишь те физические характеристики, которые чаще всего вспоминаются правильно, специалисты в конце концов остановились на Бонни Квинт. Через сорок пять минут она сидела в кабинете Эсперандо Деспонда, нервно поправляя норковое боа, теребя подол своей мини-юбочки, ловко уклоняясь от ответов на вопросы и хорошо помня голос Кармела: «Я вот возьму ремень! Моли Господа, когда я возьму ремень!». К тому же она испытывала жгучую боль от инъекции.

– Ты не работаешь на себя, – злобно повторял Деспонд в пятый раз. – В этом городе Мафия воткнет тебе нож в задницу и отломает рукоятку, если ты попытаешься работать на себя. У тебя есть сутенер. Так что, врезать тебе по харе или ты назовешь его имя?

– Не надо на нее давить, – сказал Тобиас Найт. – Она всего лишь бедная растерянная девочка. Тебе ведь нет и двадцати, верно? – ласково спросил он. – Дай ей возможность подумать. Она все сделает правильно. Зачем ей покрывать паршивого сутенера, который постоянно ее эксплуатирует? – Он взглянул на нее ободряюще.

– Бедная растерянная девочка, твою мать! – взорвался Деспонд. – Это вопрос жизни и смерти, и я не позволю какой-то черномазой шлюхе водить нас за нос. – Он отлично играл роль злого следователя, который буквально дрожит от едва сдерживаемого бешенства. – Так бы и вломил ей ногой по башке, – добавил он.

Найт, разыгрывавший доброго следователя, выглядел потрясенным.

– Это не очень профессионально, – печально произнес он. – Ты переутомился и пугаешь бедную девочку.

Три часа спустя – когда Деспонд уже почти исчерпал весь свой арсенал психических атак и делал вид, что хочет обезглавить бедняжку Бонни Квинт ножом для вскрытия конвертов, а Найт настолько вжился в образ отца и защитника, что они с Бонни почти окончательно поверили, что на самом деле она его родная блудная дочка, – в судорожных всхлипываниях на свет явилось точное описание примет Кармела и его адрес.

Еще через двенадцать минут Рой Юбу сообщил из радиофицированного автомобиля, что Кармела в доме нет, но его видели за рулем джипа, который ехал в юго-западном направлении из Лас-Вегаса. На заднем сиденье был большой чемодан.

В последующие восемнадцать часов на разных дорогах к юго-западу от Лас-Вегаса были задержаны одиннадцать мужчин, ехавших в джипах, но ни один из них не был Кармелом, хотя их рост, вес и общие физические приметы приблизительно совпадали с описанием Бонни Квинт, а у двоих даже были большие чемоданы. В течение суток после этого на северных, южных, восточных и западных дорогах была задержана почти тысяча мужчин всех весовых и возрастных категорий в машинах, порой даже отдаленно не напоминавших джипы, причем некоторые из них ехали в Лас-Вегас, а не из него! Но ни один из них, увы, не был Кармелом.

Среди множества людей, шатавшихся по базе «Дверь в пустыню» и Лас-Вегасу с удостоверениями министерства здравоохранения США, был один, который действительно работал в этой организации. Обладатель высокого сухопарого тела и мрачного выражения лица, отдаленно напоминавший покойного великого Бориса Карлоффа, он звался Фредом Филиарисусом. Наделенный специальными полномочиями Белого дома, доктор Филиарисус имел право на доступ ко всему, что знали ученые, работавшие над этим проектом, в том числе к информации о протекании заболевания у первых инфицированных, из которых двое успели умереть прежде, чем на них подействовало противоядие, а трое демонстрировали полное отсутствие симптомов, хотя и были заражены. Кроме того, у него был доступ к информации, поступавшей от ЦРУ и ФБР, поэтому ему не приходилось ставить офисы обоих ведомств на прослушивание. Вот почему именно он был тем человеком, который правильно понял положение дел и в одиннадцать часов утра 30 апреля докладывал о ситуации Белому дому.

– Некоторые люди обладают природным иммунитетом против антракс-лепра-пи, мистер Президент, – сказал Филиарисус. – К сожалению, они служат переносчиками возбудителя заболевания. Три таких бациллоносителя выявлены и находятся на базе, но с математической, научной определенностью мы можем утверждать, что четвертый все еще на свободе.

Все лгали представителям ФБР и ЦРУ, сэр. Все боялись наказания за разные виды деятельности, запрещенные законом. Все попытки найти хоть какую-нибудь логику в их рассказах, сопоставляя и перетасовывая показания, оказались безуспешны. Каждый свидетель о чем-нибудь лгал. Как правило, даже о нескольких вещах. Реальное положение дел вовсе не такое, как нам кажется. Короче говоря, государство, будучи карательным органом, с самого начала выступало фактором искажения, и мне пришлось воспользоваться уравнениями теории информации, чтобы определить степень искажения в данном случае. Я бы сказал, что открытие, которое я в конце концов сделал, может иметь универсальное применение: ни один руководящий орган никогда не сможет получить точное представление о реальности со слов тех, на кого распространяется его руководство. С точки зрения информационного анализа, государство – это не инструмент закона и порядка, а инструмент закона и беспорядка. Прошу прощения, что я вынужден называть вещи своими именами, но мы должны иметь это в виду, когда подобные ситуации возникнут в будущем.

– Он говорит, как поганый анархист, – пробормотал Вице-президент.

– Реальное положение дел, с вероятностью 97 %, выглядит так, – продолжал между тем Филиарисус. – У доктора Мочениго был лишь один половой контакт, и его сексуальная партнерша умерла. ФБР выдвинуло правильную гипотезу: потом кто-то из ее круга спрятал тело, вероятно, в пустыне, чтобы избежать проблем с правоохранительными органами. Если бы проституция была легализована, возможно, этого кошмара никогда бы не было.

– Я же говорю, что он анархист, – прорычал Вице-президент. – И к тому же сексуальный маньяк!

– Человек, спрятавший ее тело, – продолжал Филиарисус, – и есть наш четвертый бациллоноситель, который, возможно, обладает природным иммунитетом, но несет смерть остальным. Именно этот человек заразил мистера Чейни и доктора Найсмита. Возможно, этот человек – не проститутка. Эти люди лгали, помимо прочего, еще и потому, что знали, какие слова хотят от них услышать агенты правительственных учреждений. Когда люди попадают в руки к власти, они говорят, а также делают то, что, как им кажется, она от них ожидает – и это еще одна причина, по которой государству всегда будет нелегко узнать правду о чем бы то ни было.

Единственная гипотеза, которая не противоречит математической логике после введения всех известных данных в компьютер, состоит в том, что четвертый бациллоноситель – это исчезнувший сутенер, мистер Кармел. Не ощущая никаких симптомов заболевания, он не подозревает, что служит переносчиком самого опасного заболевания в мире. По причинам личного характера, о которых мы можем лишь догадываться, он скрывается с тех пор, как избавился от тела мертвой женщины. Возможно, он опасался, что труп могут найти, а его самого обвинить в убийстве. Или же он мог руководствоваться какими-то иными соображениями, не имевшими отношения к ее смерти. После этого он вступал в контакт с людьми только два раза. Смею предположить, что его отношения с мисс Квинт носили сугубо профессиональный характер; он либо ее бил, либо вступал с ней в половую связь. Его контакт с доктором Найсмитом и мистером Чейни был совершенно случайным и, возможно, даже произошел в переполненном лифте, как предположил мистер Деспонд. После чего он, так сказать, ушел в подполье.

Вот почему у нас только три случая заболевания вместо тысяч и миллионов, как мы опасались.

Однако проблема по-прежнему остается нерешенной. Как человек, обладающий иммунитетом против этого заболевания, Кармел не знает, что служит переносчиком его возбудителя, пока ему об этом не скажут. А это значит, что в один прекрасный момент он где-то всплывет. Когда он выйдет из подполья, мы об этом узнаем по вспышкам заболевания антракс-лепра-пи в окрестностях. И в тот момент, сэр, весь этот кошмар начнется снова.

Значит, нам остается лишь уповать, и компьютер в этом меня поддерживает, на общественную бдительность. Мы должны обнародовать факты и намеренно вызвать панику, которой хотели избежать. Каждому средству массовой информации в стране следует предоставить полную информацию о потенциальной опасности и добиться, чтобы повсюду циркулировало описание примет Кармела. Это наш единственный шанс. Нужно найти этого человека, эту ходячую биологическую машину смерти.

Психологи и социологи ввели в компьютер все факты, имеющие отношение не только к данному делу, но и к случаям прежних вспышек эпидемий, вслед за которыми возникала паника. С вероятностью 93 % компьютер выдал прогноз, что из-за паники, которая охватит всю страну, повсюду придется вводить военное положение. В качестве первого шага понадобится посадить всех либералов в Конгрессе под домашний арест, а у Верховного Суда отобрать все его полномочия. В каждый город нужно будет направить армию и национальную гвардию с целью отмены политических решений всех местных властей. Короче говоря, до окончания действия чрезвычайного положения в стране демократия будет приостановлена.

– Он не анархист, – сказал министр внутренних дел. – Он отпетый фашист.

– Он реалист, – сказал Президент, ясно мыслящий, решительный, быстро соображающий и явно одуревший до состояния, граничащего с шизофренией, в результате приема трех традиционных транквилизаторов, повышенной дозы амфетаминов и горсти маленьких «таблеток счастья» под названием демерол. – Немедленно начинаем реализовывать его план.

Так были похоронены те жалкие полуистлевшие останки Билля о правах, которые еще сохранились в четвертое десятилетие холодной войны, – похоронены временно, как считали все присутствовавшие. В тот день, завершающийся Вальпургиевой ночью, доктор Филиарисус, которого Древние Видящие Иллюминаты Баварии знали под именем Гракха Груада, завершил проект, начатый в канун дня Сретения, когда доктору Мочениго навеяли первый сон про антракс-лепра-пи. Естественно, иллюминаты, которым эти дни были известны под другими, намного более древними названиями, считали, что Билль о правах похоронен навсегда.

(За два часа до беседы доктора Филиарисуса с Президентом четверо из пяти Первоиллюминатов мира встретились на старом кладбище в Ингольштадте; пятый присоединиться к ним не мог. Они сошлись во мнении, что все идет по плану, но одна опасность сохраняется: никто в ордене, включая самых сильных экстрасенсоров, не смог найти Кармела. Опираясь на надгробную плиту (на которой Адам Вейсгаупт некогда совершал настолько необычные ритуалы, что порожденная ими психическая вибрация затронула многие впечатлительные души Европы, приведя к созданию таких своеобразных литературных произведений, как «Монах» Льюиса, «Мельмот» Метьюрина, «Замок Отранто» Уолпола, «Франкенштейн» мистера Шелли и «Сто двадцать дней Содома» де Сада), старейший из четырех сказал:

– Все может провалиться, если какой-нибудь личел найдет сутенера еще до того, как он успеет заразить пару городов.

Личелами (сокращение от «лишь человеки»[25]) они называли потомков тех, кто не был частью изначального Неразрывного Круга.

– Почему ни один из наших ультра-сенситивов не может его найти? – поинтересовался другой. – У него совсем нет эго, нет души?

– У него есть вибрация, но она не совсем человеческая. Каждый раз, когда нам кажется, что мы его засекли, мы обычно имеем дело с банковским хранилищем или сейфом какого-нибудь миллионера-параноика, – ответил старейший.

– Растет число американцев, с которыми у нас возникает та же проблема, – мрачно прокомментировал третий. – Мы слишком хорошо поработали с этой нацией. Они настолько сильно зациклены на этих кусках бумаги, что все остальные психические импульсы просто не считываются.

В беседу вступила четвертая.

– Сейчас нет основания для беспокойства, братья мои. План фактически реализован, и отсутствие у этого человека обычных качеств личела сослужит нам добрую службу, когда мы все же его найдем. Нет эго – нет и сопротивления. Мы сможем управлять им, как нам заблагорассудится. Звезды выстроились, Тот, Чье Имя Неназываемо, с нетерпением ждет, и теперь мы должны быть бесстрашными!

Она говорила с энтузиазмом.

Остальные кивнули.

– Heute die Welt, Morgens das Sonnensystem! [26]– с горячностью выкрикнул старейший.

– Heute die Welt, – повторили за ним все, – Morgens das Sonnensystem!)

Но двумя днями раньше, когда подводная лодка «Лейф Эриксон» покинула воды Атлантики и вошла в подземное Валусийское море, что под Европой, Джордж Дорн слушал совершенно иной хор. Мэвис ему объяснила, что это еженедельная дискордианская Agape Ludens, или Праздник Любовной Игры. Кают-компания была празднично украшена порнографическими и психоделическими плакатами, мистическими рисунками христиан, буддистов и американских индейцев, воздушными шариками и леденцами, свисавшими на ярких цветных нитях с потолка, вдохновенными портретами дискордианских святых (в том числе Нортона I, Сигизмундо Малатесты, Гийома Аквитанского, Чжуан Чжоу, судьи Роя Бина, различных еще менее известных исторических фигур, а также горилл и дельфинов), букетами цветов, гроздьями желудей и тыкв, а также неизбежными золотыми яблоками, пятиугольниками и изображениями осьминогов. Главным блюдом был показавшийся Джорджу самым вкусным в его жизни аляскинский краб «Ньюберг», слегка приправленный Панамской красной травкой. По столам передавали подносы с сушеными фруктами, сырами и канапе с невиданной икрой («Один Хагбард знает, где водятся эти осетры», – пояснила Мэвис), а в качестве основного напитка предлагалась смесь японского чая му из семнадцати трав и пейотного чая индейцев меномени. Пока все объедались, хохотали и медленно, но верно забалдевали, Хагбард – явно довольный, что они с БАРДАКом «решили проблему в Лас-Вегасе», – оживленно проводил религиозную церемонию, составлявшую часть Agape Ludens.

– Раб-а-дуб-дуб, – пел он. – Слава Эриде!

– Раб-а-дуб-дуб, – вторил оживленный хор команды. – Слава Эриде!

– Сья-дасти, – выводил Хагбард. – Все, что я говорю вам, истинно.

– Сья-дасти, – повторяла команда. – Слава Эриде!

Джордж огляделся; в зале присутствовали представители трех или пяти рас (в зависимости от того, какой школе антропологии доверять) и около полусотни национальностей, но царившее чувство братства и сестринства позволяло подняться над всеми различиями и ощутить радость всеобщей гармонии.

– Сья-давак-тавья, – пел сейчас Хагбард. – Все, что я говорю вам, ложно.

– Сья-давак-тавья, – присоединился к хору Джордж. – Слава Эриде!

– Сья-дасти-сья-насти, – напевал Хагбард. – Все, что я говорю вам, бессмысленно.

– Сья-дасти-сья-насти, – соглашались все, некоторые с насмешкой. – Слава Эриде!

«Если бы тогда в баптистской церкви в Натли проводились такие богослужения, – подумал Джордж, – я никогда бы не заявил маме в девять лет, что религия – это сплошное мошенничество, и у нас не было бы той ужасной ссоры».

– Сья-дасти-сья-насти-сья-давак-тавьяска, – распевал Хагбард. – Все, что я говорю вам, истинно, ложно и бессмысленно.

– Сья-дасти-сья-насти-сья-давак-тавьяска, – отвечал хор. – Слава Эриде!

– Раб-а-дуб-дуб, – завершил Хагбард. – У кого-нибудь есть новое песнопение?

– Да здравствует краб «Ньюберг»! – выкрикнул голос с русским акцентом.

Лозунг мгновенно стал хитом.

– Да здравствует краб «Ньюберг»! – подхватили все.

– Да здравствуют эти охренительно обалденные красные розы! – внес свою лепту голос с оксфордским выговором.

– Да здравствуют эти охренительно обалденные красные розы! – согласились все.

Встала мисс Мао.

– Папа Римский – главная причина протестантизма, – тихо пропела она.

Эта фраза тоже имела оглушительный успех; все повторили ее хором, а один гарлемский голос добавил:

– В самую точку!

– Капитализм – главная причина социализма, – запела мисс Мао увереннее. Это тоже прошло на «ура», и тогда она продекламировала: – Государство – главная причина анархизма, – что с воодушевлением подхватили все присутствующие.

– Тюрьмы строятся из камней закона, бордели – из кирпичей религии, – продолжала петь мисс Мао.

– Тюрьмы строятся из камней закона, бордели – из кирпичей религии, – гудел зал.

– Последнюю мысль я украла у Уильяма Блейка, – спокойно сказала мисс Мао и села.

– Кто-то еще? – спросил Хагбард.

Никто не отозвался, поэтому через мгновение он сказал:

– Отлично, тогда я прочитаю мою еженедельную проповедь.

– К черту! – выкрикнул голос с техасским акцентом.

– Чушь собачья! – добавила мулатка из Бразилии. Хагбард нахмурился.

– И это все? – печально спросил он. – Остальные настолько пассивны, что готовы отсиживать задницы, пока я буду полоскать вам мозги?

Техасец, бразильянка и еще несколько человек встали.

– Мы отправляемся на оргию, – сообщила мулатка, и они удалились.

– Не скрою, я рад, что на этой лоханке еще сохранились какие-то остатки жизни, – усмехнулся Хагбард. – Что же касается оставшихся: кто мне скажет, не сказав ни слова, в чем заключается ошибка иллюминатов?

Юная девушка, самая молодая в команде (по прикидкам Джорджа, ей было не больше пятнадцати лет; он слышал, что она сбежала из сказочно богатой римской семьи), медленно подняла руку и сжала ее в кулак.

Хагбард в ярости повернулся к ней.

– Люди, ну сколько раз вам повторять: давайте без дешевки! Ты позаимствовала этот жест из дешевой книжки по дзэн-буддизму, в котором ни автор, ни ты ни черта не смыслите. Ненавижу указывать, но дутый мистицизм – это та единственная вещь, которая несовместима с дискордианством. Так что, умница-разумница, тебе недельный наряд на черную работу. На камбуз, драить котлы.

Девушка не шелохнулась и не опустила кулак, и Джордж заметил легкую улыбку, игравшую на ее губах. Тогда он и сам начал улыбаться. Хагбард на мгновение опустил глаза и пожал плечами.

– О noi che siete in piccioletta barca, – тихо произнес он и поклонился. – В моем ведении по-прежнему остаются навигационные и технические вопросы, – заявил он, – но мисс Портинари сменяет меня на посту Епископа нашей Клики «Лейфа Эриксона». Все, кто не может самостоятельно решить какие-то духовные и психологические проблемы, обращайтесь к ней.

Он стремительно пересек кают-компанию, обнял девушку, весело расхохотался вместе с ней и надел на ее палец свое кольцо с золотым яблоком.

– Теперь мне не придется медитировать каждый день, – радостно крикнул он, – и у меня останется больше времени для размышлений.

В последующие два дня, пока «Лейф Эриксон» медленно пересекал Валусийское море и приближался к Дунаю, Джордж сделал открытие, что Хагбард действительно отказался от всех мистических штучек. Он занимался исключительно техническими вопросами и решал бытовые проблемы на лодке, проявляя гордое безразличие к ролевым играм, провокациям и прочим тактикам «срывания крыши», которые раньше казались сущностью его натуры. Явился новый Хагбард (а может, старый – такой, каким он был, пока не утвердился в образе гуру): трезвый, прагматичный инженер средних лет, невероятно умный и эрудированный, добрый и великодушный, со множеством мелких симптомов нервозности, беспокойства и перенапряжения. Но в целом он казался счастливым, и Джордж понимал, что Хагбард очень рад избавиться от того непомерного бремени, которое он прежде нес.

Что же касается мисс Портинари, то она полностью утратила свою стеснительность, благодаря которой ей раньше всегда удавалось оставаться в тени. С того момента, как Хагбард передал ей кольцо, она стала далекой и мудрой, словно этрусская сивилла. Джордж даже почувствовал, что немного ее боится – и это чувство было ему неприятно, поскольку он считал, что уже преодолел страх, когда выяснил, что Робот, предоставленный самому себе, – не трус и не убийца.

Как– то раз, а именно 28 апреля, когда Джордж оказался за обеденным столом рядом с Хагбардом, он попытался обсудить с ним свои ощущения.

– Я теперь вообще не знаю, где моя голова, – неуверенно начал он.

– Что ж, тогда, как говорили незабвенные братья Маркс, надень шляпу прямо на шею, – усмехнулся Хагбард.

– Нет, серьезно, – пробормотал Джордж, наблюдая, как Хагбард отрезает кусок бифштекса. – Я действительно не чувствую себя ни пробужденным, ни просветленным, я вообще никакой. Я словно К. в «Замке»: однажды я это видел, но не знаю, как туда вернуться.

– Почему ты хочешь вернуться? – спросил Хагбард. – Я чертовски рад отойти от всего этого. Это работа тяжелее, чем добыча угля. – Он начал спокойно жевать, явно не в восторге от темы разговора.

– Это неправда, – запротестовал Джордж. – Часть тебя по-прежнему там, и всегда там будет. Ты просто отказался от роли гида для других.

– Я пытаюсь отказаться, – многозначительно произнес Хагбард. – Мне кажется, кое-кто намерен заставить меня снова служить. Прошу прощения. Я не волкодав и не военный. Non Serviam[27], Джордж.

Минуту Джордж ковырял свой бифштекс, затем попытался зайти с другого конца:

– А что это за итальянская фраза, которую ты произнес перед тем, как передать кольцо мисс Портинари?

– Просто ничего другого мне не пришло в голову, – смущенно пояснил Хагбард. – И, как обычно со мной бывает, я стал эстетствовать и умничать. В первой строфе Песни второй «Рая» Данте обращается к читателю: «О voi che siete in piccioletta barca», что означает: «О вы, которые в челне зыбучем». Он имел в виду, что читатели, не разделив с ним его Видения, не в состоянии полностью понять его слова. Я это переиначил, сказав: «О noi che siete in piccioletta barca»[28], признавая, что она опережает меня в понимании. Я должен получить премию Эзры Паунда за умение скрывать эмоции в паутине эрудиции. Вот почему я с радостью отказываюсь от роли гуру. Я всегда справлялся с ней очень посредственно.

– Да, но ведь ты по-прежнему опережаешь меня… – начал было Джордж.

– Послушай, – прорычал Хагбард. – Я уставший инженер в конце трудного длинного дня. Не могли бы мы поговорить о вещах, не столь напрягающих мой истощенный мозг? Что ты думаешь насчет экономической системы, которую я в общих чертах изложил во второй части «Не свисти, когда писаешь»! Я решил, что пора называть ее техно-анархизмом; как ты считаешь, на первый взгляд это более понятно, чем анархо-капитализм?

И разочарованный Джордж оказался втянут в долгую дискуссию о беспроцентном обращении денежных знаков, земле управлении вместо землевладения, неспособности монопольного капитализма привести к изобилию и других вопросах, которые интересовали его неделю назад, но сейчас казались совсем не главными в сравнении с вопросом, сформулированным дзэнскими мастерами: «Как извлечь гуся из бутылки, не разбив стекла?». Если уж совсем точно, его интересовала проблема извлечения Джорджа Дорна из «Джорджа Дорна» без разрушения ДЖОРДЖА ДОРНА.

В тот вечер Мэвис снова подошла к его кровати, и Джордж снова сказал:

– Нет. Нет, пока ты не полюбишь меня так, как я люблю тебя.

– Ты превращаешься в педанта, – сказала Мэвис. – Не пытайся ходить, не обучившись ползать.

– Послушай! – воскликнул Джордж. – Предположим, наше общество систематически калечило бы каждому ребенку ноги, а не мозги. Тогда тех детей, которые пытались бы подниматься и ходить, называли бы невротиками? А неловкость, которую они проявляли бы при первых попытках ходить, описывали во всех психиатрических журналах как доказательство регрессивного и шизоидного характера их асоциального и неестественного стремления к хождению? А те из вас, кто знал бы секрет, вели бы себя высокомерно, отчужденно и советовали нам набраться терпения и ждать, пока мы не дорастем и не настанет время, когда мы будем достойны, чтобы вы приоткрыли нам завесу, не так ли? Дерьмо собачье! Я сделаю это сам.

– Я ничего не утаиваю, – мягко сказала Мэвис. – Пока оба полюса не заряжены, поле не возникнет.

– Значит, по-твоему, я – незаряженный полюс? Иди-ка ты к чертовой бабушке!

Только Мэвис ушла, явилась Стелла в прелестной китайской пижаме.

– Хочешь? – спросила она напрямик.

– Боже Всемогущий, да!

Через девяносто секунд они были обнажены и он покусывал ее ушко, поглаживая рукой лобковую клумбу. Но в его мозгу работал диверсант. «Я люблю тебя», – думал он, и это не было неправдой, потому что сейчас он любил всех женщин, частично осознавая реальную власть секса; но он не мог заставить себя произнести эту фразу вслух, потому что это не было и абсолютной правдой, ибо Мэвис он любил сильнее, намного сильнее. «Ты мне ужасно нравишься», – чуть не сказал он, но остановился, почувствовав абсурдность этой фразы. Ее пальцы обвились вокруг его члена и обнаружили его мягкость. Она открыла глаза и вопросительно взглянула на него. Он быстро поцеловал ее губы и начал водить рукой все ниже, пока не нащупал пальцем клитор. Но даже когда ее дыхание стало учащенным, он не прореагировал на это в своей обычной манере, и ее рука в отчаянии начала массировать его член. Он скользнул вниз, целуя на пути ее соски и пупок, и начал лизать клитор. Как только она кончила, он сжал ее ягодицы, приподнял таз, ввел язык в ее влагалище и вызвал еще один быстрый оргазм, затем сразу ее отпустил и начал очень нежно и медленно вылизывать, спиралеобразно возвращаясь к клитору. Но его пенис по-прежнему оставался вялым.

– Стоп, – выдохнула Стелла. – Давай теперь я, малыш.

Джордж подтянулся повыше и обнял ее.

– Я люблю тебя, – сказал он, и неожиданно это не прозвучало фальшиво.

Стелла хихикнула и быстро поцеловала его в губы.

– Не так-то просто вытянуть из тебя эти слова, да? – задумчиво сказала она.

– Честность – худшая стратегия, – сурово сказал Джордж. – В детстве я был вундеркиндом, понимаешь? Ненормальным. Это было тяжело. Мне приходилось все время защищаться, и почему-то я сделал ставку на честность. Рядом со мной всегда были мальчики постарше, поэтому я никогда не побеждал в драке. У меня оставался единственный шанс почувствовать свое превосходство или, скажем, не начать страдать комплексом неполноценности: быть самым честным придурком на планете Земля.

– Иными словами, ты не сможешь сказать «Я люблю тебя», пока на самом деле не полюбишь? – рассмеялась Стелла. – Пожалуй, ты единственный мужчина во всей Америке с такого рода проблемой. Если бы ты побыл в женской шкуре, малыш, пусть ненадолго! Ты даже не представляешь, насколько лживы мужчины в своем большинстве.

– О, иногда я произносил эти слова. Когда они были хотя бы наполовину правдой. Но они всегда казались мне притворством, и я чувствовал, что женщина тоже это ощущает. На этот раз все получилось само собой, совершенно естественно, без усилий.

– Вот это хорошо, – улыбнулась Стелла. – И я не могу допустить, чтобы награда не нашла героя. – Ее черное тело скользнуло вниз, и он любовался им, получая эстетическое наслаждение: черное на белом, словно Инь-Ян или Священное Хао. Какой психоз представителей белой расы заставил их считать эту красоту уродством? Затем она сжала губами его пенис, и он почувствовал, что ее слова развязали узел: в одну секунду он возбудился. Он закрыл глаза, наслаждаясь своим ощущением, затем снова их открыл, глядя на ее прическу «афро», серьезное смуглое лицо, собственный член, скользивший поршнем у нее во рту. – Я люблю тебя, – повторил он более уверенно. – О Господи, О Эрида, о девочка, девочка моя, я люблю тебя! – Он вновь закрыл глаза и позволил Роботу откликнуться на ее ласки ритмичным движением таза. – О, стоп, – сказал он, – стоп, – подтягивая ее к себе и переворачивая на спину, – вместе, – сказал он, ложась на нее сверху, – вместе. – Ее глаза закрылись, когда он в нее вошел, и затем снова на мгновение открылись, встретив его взгляд, полный глубокой нежности. – Я люблю тебя, Стелла, люблю, – и с самого начала зная, что ей не мешает его вес, он вдавливался в нее всем телом, не перенося часть веса в опору на руки, а обнимая ее, прижимаясь животом к животу, грудью к груди, а ее руки в ответ обнимали его и он слышал ее голос: «Я тоже тебя люблю, о, я люблю тебя». Он покачивался в ритме ее слов, и говорил ей «милая» и «любимая», а потом не было слов, был взрыв, и все его тело, а не только пенис, снова вспыхнуло светом, прошло через шандалу на другую сторону и погрузилось в долгий сон.

На следующее утро они со Стеллой снова трахались, безумно и радостно; они так много раз говорили друг другу «я люблю тебя», что это стало для него новой мантрой, и даже за завтраком они снова шептались. Его больше не беспокоила ни проблема Мэвис, ни проблема достижения полного просветления. Он с наслаждением уплетал яйца с беконом, которые казались ему вкуснее обычного, обменивался интимными и совершенно дурацкими шутками со Стеллой и пребывал в абсолютной гармонии с самим собой.

(Но девятью часами раньше, в «это же» время, индейцы, переодетые божествами-качинами, собрались в центре Ораби, древнейшего города в Северной Америке, и начали исполнять неизвестный танец, поразивший заезжего антрополога. После опроса многочисленных стариков и старух из племени Мирных Людей – а именно так переводится индейское слово хопи, – антрополог узнал, что этот танец посвящен Той Женщине, Которая Никогда Не Меняться. Антрополог знал достаточно, чтобы не совершить ошибку и не перевести это имя по грамматическим правилам своего родного языка. Ведь оно символизировало важный аспект философии Времени индейцев хопи, имевшей много общего с философиями Времени Саймона Муна и Адама Вейсгаупта и ничего общего с тем, чему учат о времени студентов-физиков (по крайней мере, на младших курсах). Ему рассказали, что необходимость в исполнении этого танца возникала всего четыре раза, и все четыре раза опасности подвергались многие миры; а сейчас, в момент величайшей опасности, наступил пятый раз. Антрополог, индус по имени Индол Рингх, быстро записывал в своем блокноте: «Параллели: четыре юги в Упанишадах, суданская легенда о Вагаду[29] и странные фантазии Марша об Атлантиде[30]. Это может быть грандиозно». Танец продолжался, монотонно били барабаны, а где-то далеко Кармела внезапно бросило в пот…

А в Лос-Анджелесе Джон Диллинджер спокойно зарядил револьвер, кинул его в портфель и надел на аккуратно причесанные серебристо-седые волосы панамскую шляпу. Он напевал песню из далекой юности: «Под звон этих свадебных колоколов распадается моя старая банда…» Надеюсь, этот сутенер там, где сказал Хагбард, – думал он, – до объявления военного положения у меня в запасе всего восемнадцать часов… «Прощайте навсегда, – мычал он, – старые друзья…»

Я увидел фнордов в тот самый день, когда услышал о пластиковом мартини. Позвольте мне высказаться предельно ясно и точно, поскольку многие люди в этом путешествии намеренно и упорно все запутывают: я не увидел бы, не смог бы увидеть фнордов, если бы Хагбард Челине не загипнотизировал меня предыдущей ночью на летающей тарелке.

Я был дома. Прочитав служебные записки Пат Уэлш и прослушав новую запись из Музея естествознания, я пополнял мою настенную коллекцию изображений Вашингтона-Вейсгаупта несколькими новыми образцами, когда за окном зависла тарелка. Не стоит и говорить, что это не вызвало у меня особого удивления. Невзирая на инструкции ЭФО, от поездки в Чикаго я сохранил чуток АУМа. И принял его. После встречи с Дили-Ламой, не говоря уже о Малаклипсе Старшем, и наблюдения за тем, как этот безбашенный Челине действительно разговаривал с гориллами, я предположил, что АУМ открыл в моем мозгу что-то поистине оригинальное и мое сознание стало восприимчивым. Хотя, если честно, появление НЛО меня немного разочаровало; ведь их и без меня видело огромное множество людей, а я был готов к восприятию того, чего до меня никто не видел и даже не представлял.

Меня ждало еще большее разочарование, когда на меня оказали «психическое воздействие» и «заглотнули» на борт, и вместо марсиан или разумных насекомых из Крабовидной туманности я увидел Хагбарда, Стеллу Марис и еще несколько человек с «Лейфа Эриксона».

– Слава Эриде, – сказал Хагбард.

– Да здравствует Дискордия, – ответил я, дополняя, как положено, двойку тройкой, чтобы получилась пятерка. – Что-то случилось или вы просто хотите мне показать ваше последнее изобретение?

Внутри тарелки, как ни банально это звучит, было жутковато. Пространство казалось неевклидовым и полупрозрачным; меня не покидало ощущение, что я могу провалиться сквозь пол и удариться о землю. Потом мы полетели, и стало еще хуже.

– Пусть тебя не смущает архитектура, – сказал Хагбард. – Это моя реализация синергической геометрии Баки Фуллера. Здесь все меньше, и намного тверже, чем кажется. Отсюда не выпадешь, поверь мне.

– Значит, именно эта хреновина стоит за всеми сообщениями о летающих тарелках, начиная с 1947 года? – с любопытством спросил я.

– Не совсем так, – засмеялся Хагбард. – В сущности, это мистификация. Этот план разработало правительство Соединенных Штатов, причем это была одна из немногих его самостоятельных идей где-то с середины первого срока президентства Рузвельта. Все остальные идеи правительству подбрасывали иллюминаты. Это как бы запасной туз в рукаве на случай непредвиденных обстоятельств в России и Китае.

– Привет, малыш, – нежно сказал я Стелле, памятуя о Сан-Франциско. – Может быть, ты мне растолкуешь, о чем говорит Челине, без риторики и парадоксов?

– Государство существует благодаря страху перед внешней угрозой, – охотно начала Стелла. – Если людям нечего бояться, они могут понять, что им не нужна твердая государственная рука, которая все время залезает им в карманы. Поэтому, на случай, если России и Китаю придет конец по каким-то внутренним причинам, или они начнут между собой воевать и взорвут друг друга на хрен, или пострадают в результате каких-нибудь неожиданных природных катаклизмов, то есть исчезнет внешняя угроза, в народе распространили миф о летающих тарелках. Если исчезнут земные враги, которыми можно пугать американский народ, миф о летающих тарелках сразу же изменится. Появятся «свидетельства» того, что тарелки прибыли с Марса и марсиане планируют вторжение на Землю и порабощение землян. Дошло?

– Поэтому, – дополнил Хагбард, – я построил эту маленькую штуковину и теперь могу путешествовать там, где мне хочется, без помех. Каждого, кто увидит этот летательный аппарат, будь то оператор радиолокационной установки с двадцатилетним стажем работы или старушка из провинции, правительство объявит жертвой самовнушения, поскольку ему известно, что такие аппараты пока не создавались. Я могу летать над такими городами, как Нью-Йорк, над засекреченными военными объектами и вообще везде, где захочу. Здорово, да?

– Очень здорово, – сказал я. – Только не пойму, зачем ты меня сюда притащил?

– Тебе пора увидеть фнордов, – ответил он.

Потом я проснулся в своей постели, как оказалось, на следующее утро. В довольно скверном настроении я готовил себе завтрак, размышляя о том, видел ли я фнордов, чем бы они, черт побери, ни были, в те часы, которые он стер из моего сознания, или же я увижу их, как только выйду на улицу. Должен признаться, что я представлял этих фнордов довольно страшными. Трехглазые твари с щупальцами, спасшиеся выходцы из Атлантиды, которые живут среди нас и выполняют мерзкую работу для иллюминатов, оставаясь невидимыми благодаря некоему защитному кокону. Эти мысли меня нервировали, поэтому я решил признать свои страхи и выглянуть из окна. Уж лучше сначала увидеть фнордов на расстоянии.

Ничего. Самые обычные сонные люди, спешащие к автобусным остановкам и к станции метро.

Это немного меня успокоило, поэтому я поставил на стол кофе с гренками и сходил в коридор за «Нью-Йорк таймс». Я поймал по радио хорошую музыку Вивальди, сел за стол, взял поджаренный тост и начал просматривать первую страницу.

И тут я увидел фнордов.

В передовице освещалась очередная перебранка между Россией и США в Генеральной Ассамблее ООН, и после каждой процитированной фразы русского представителя я читал вполне отчетливое «Фнорд!» В другой статье рассказывалось о дебатах в Конгрессе по поводу выведения американских войск из Коста-Рики; каждый из аргументов сенатора Бейкона сопровождался очередным «Фнорд!», Внизу страницы размещался анализ проблемы загрязнения окружающей среды, вынуждающего нью-йоркцев покупать все больше газовых масок; чем тревожнее были химические факты, тем большим количеством фнордов они перемежались.

Вдруг я увидел устремленный на меня взгляд Хагбарда и услышал его голос: «Твое сердце бьется ровно. Твоя адреналиновая железа невозмутима. Ты спокоен, абсолютно спокоен. Ты не паникуешь. Ты смотришь на фнорда и видишь его. Ты его не избегаешь и не пытаешься не замечать. Ты сохраняешь спокойствие и бесстрашно смотришь на него». А потом время пошло в обратную сторону, все дальше в прошлое: мой учитель в первом классе пишет на доске ФНОРД, пока на его столе вращается колесо-спираль, вращается и вращается, и я слышу, как оно монотонно бубнит: ЕСЛИ ТЫ НЕ ВИДИШЬ ФНОРДА, ОН ТЕБЯ НЕ СЪЕСТ, НЕ ВИДЬ ФНОРДА, НЕ ВИДЬ ФНОРДА. Я снова заглянул в газету и опять увидел фнордов.

Я понял, что опередил на один шаг Павлова. Мой первый условный рефлекс сработал, когда я ощутил паническую реакцию (техническое название «синдром активации») при каждой встрече со словом «фнорд». Второй условный рефлекс сработал, когда я хотел забыть обо всем случившемся, включая само слово «фнорд», и ограничиться неким фоновым ощущением чего-то необычного, не понимая почему. А третий шаг, конечно же, состоял в желании приписать этот страх газетным статьям, которые, впрочем, были-таки достаточно ужасными.

Разумеется, любой контроль основан на страхе. Из-за фнордов все люди постоянно живут в состоянии хронического стресса, страдают язвой желудка, приступами головокружения, ночными кошмарами, учащенным сердцебиением и другими симптомами избыточного выброса адреналина. Все мое левацкое презрение к соотечественникам рассеялось, я почувствовал к ним искреннюю жалость. Не удивительно, что бедняги верят во все, что им говорят; не жалуются, вдыхая грязный воздух перенаселенных городов; никогда не протестуют, пока их сыновей бессмысленно убивают на нескончаемых войнах; никогда не дают сдачи; никогда не бывают счастливы, эротичны, любопытны или по-человечески эмоциональны; всю жизнь живут в узком туннеле реальности с ограниченным полем зрения; проходят мимо трущоб, не видя ни человеческого горя, которое в них обитает, ни потенциальной угрозы, которую эти трущобы представляют для их безопасности… Затем меня осенило, и я быстро посмотрел на рекламу. Так я и думал: ни одного фнорда. И это тоже часть хитроумного плана: только в потреблении, бесконечном потреблении можно спрятаться от расплывчатой угрозы со стороны невидимых фнордов.

По пути на работу я продолжал об этом думать. Интересно, если бы я показал фнорда любому человеку, которого Хагбард, в отличие от меня, не декондиционировал, что бы он сказал? Наверное, прочитал бы слово, стоявшее перед фнордом или после него. «Не это слово», – сказал бы я. А он вновь прочитал бы соседнее слово. Интересно, возросла бы их паника, если бы ощущение угрозы проникло в их сознание? Я предпочитал не экспериментировать; пробная прелюдия могла закончиться психотической фугой у испытуемого. В конце концов, кондиционирование начиналось еще в начальной школе. Не удивительно, что нам так ненавистны первые учителя: у нас сохранилась смутная, замаскированная память о том, что они с нами делали, превращая нас в надежных и преданных слуг иллюминатов.

Когда я пошел к своему рабочему столу, Питер Джексон протянул мне листок бумаги.

– Что ты об этом думаешь? – спросил он, озадаченно насупив брови.

С листка на меня таращился старый добрый символ глаза в пирамиде. «Компания „Братья де Молэ“ приглашает Вас на премьерную дегустацию первого в мире пластикового голого мартини…», – сообщал текст. При внимательном рассмотрении глаз в треугольнике превратился в эллиптический ободок бокала для мартини, а зрачок глаза оказался плававшей в коктейле оливкой.

– Что это еще за пластиковое голое мартини? – поинтересовался Питер Джексон. – И почему вообще нас приглашают на рекламную тусовку?

Джо снова взглянул на рисунок. Возможно, это совпадение. Но разве «совпадение» не то же самое, что «сихронистичность»?

– Наверное, я пойду, – сказал он. – А это что? – добавил он, увидев на столе яркий плакат.

– А, это прилагается к последнему альбому «Американской Медицинской Ассоциации», – сказал Питер. – Мне-то плакат не нужен, но я подумал: вдруг тебе пригодится. Давно бы тебе пора выбросить этих твоих «Роллинг Стоунз». Мы живем в эпоху стремительных перемен. Человека, годами не снимающего со стены старые плакаты «стоунов», можно счесть и консерватором…

Фон плаката был угольно-черным. На музыкантах были белые комбинезоны. Трое соединили вытянутые в стороны руки, образуя треугольник, а четвертый, общепризнанный лидер группы по имени Вольфганг Зауре, стоял в центре со скрещенными руками. Снимок был сделан сверху, так что видны были лишь четыре головы и вытянутые в стороны руки. Вид одной женщины и троих молодых мужчин с гладко выбритыми скуластыми лицами, «ежиком» белокурых волос и ледяным взглядом голубых глаз показался Джо невероятно зловещим. Если бы нацисты победили в войне и Генрих Гиммлер сменил Гитлера на посту правителя Германской Империи, миром правили бы именно такие вот ребята. Да эти, собственно, почти что и правили, только в несколько ином смысле: став музыкальными кумирами после «Битлз» и «Роллинг Стоунз», они превратились в императоров молодежи. Хотя повсюду царила мода на длинные волосы, эти ребята создали себе такой стерильно-медицинский образ, как бы выражая протест против стиля «для всех».

Сам Вольфганг как-то сказал: «Если тебе нужны внешние атрибуты твоей принадлежности, то ни о какой принадлежности не может быть и речи».

– Что-то у меня от них мороз по коже, – сказал Джо.

– А что ты чувствовал, когда появились «Битлз»? – поинтересовался Питер.

– Ты зря читаешь эти строки, дружок, – пишет крупными буквами по коре твоего головного мозга говорящий дельфин Говард – иногда достаточно обратить внимание на что-то, чтобы оно обратило внимание на тебя. Есть организмы, которых чужое внимание притягивает, будто яркий окрас съедобных маленьких рыбок. Они заметили тебя, они чувствуют движения твоих глаз прямо сейчас. Даже если ты думаешь, что всего лишь читаешь фантастическую книжку. Да, я разговариваю с тобой. Попробуй написать на [email protected] и сказать им, что тебя послал Говард. Главное, не фокусируй внимание на этой задаче, когда будешь набирать текст.

Джо пожал плечами.

– От них меня тоже коробило. Они были такие безобразные и бесполые со своими стрижками, словно какие-то… оборотни-подростки. Но запросто гипнотизировали двенадцатилетних девочек.

Питер кивнул.

– Основная часть фанатов АМА еще моложе. Так что лучше начинай к ним привыкать прямо сейчас. Это надолго.

– Слушай, Питер, давай-ка вместе перекусим, – сказал Джо. – Потом мне нужно сделать кое-какую работу, а в четыре я уйду на этот вечер пластикового мартини. Хотя нет, сначала я сниму со стены «Роллинг Стоунз» и повешу вместо них «Американскую Медицинскую Ассоциацию», а ты подержи мне пока стул.

Оказывается, «Братья де Молэ» не шутили. Мартини с оливками (или луковками, кому как нравилось) подавали в прозрачных пластиковых стаканчиках в форме обнаженных женских тел. Какая безвкусица, подумал Джо. Затем у него мелькнула мысль, что неплохо было бы внедриться в эту компанию, чтобы во все пластиковые голые мартини подлить порцию АУМа. Потом он вспомнил эмблему и подумал, что проникновение в компанию могло уже состояться. Вот только с чьей стороны?

В зале была красивая девушка яркой дальневосточной наружности. У нее были черные волосы, доходившие до поясницы, а когда она подняла руки, чтобы поправить украшение на голове, Джо с изумлением увидел в ее подмышках густые черные волосы. Он знал, что у женщин этой расы обычно мало волос на теле. Возможно, у нее в роду были волосатые айну из Северной Японии? Он сам удивился, что волосы в подмышках могут так его взволновать, и подошел к девушке пообщаться. Первым делом он заметил, что в центре ее головной повязки красовалось золотое яблоко с буквой К. Джо обрадовался: «Она одна из НАС!» Нет, не зря он пришел на эту вечеринку.

– Правда, дурацкая форма у этих стаканов с мартини? – начал Джо издалека.

– Почему? Вам неприятны обнаженные женщины?

– Да нет, просто эти сосуды имеют такое же отношение к обнаженным женщинам, как любой другой кусок пластмассы, – отозвался Джо. – Я имею в виду, что это дешевка, свидетельствующая о полном отсутствии вкуса. Впрочем, вся американская индустрия – это не что иное, как огромный цирк шапито. Как вас зовут?

Черные глаза внимательно его оглядели.

– Мао Цзуси.

– Родственница?

– Нет. Мое имя по-китайски означает «кошка». А его – нет. Его зовут Мао, а меня – Мао. – Джо был очарован ее певучим бархатным голосом.

– Ну что ж, мисс Кошка, скажу вам, что вы – самая привлекательная женщина, которую я встречал в своей жизни.

Она не стала возражать против флирта, и вскоре они уже вели удивительно интересный разговор – содержание которого он так никогда и не вспомнил. Как не заметил и щепотку порошка, подсыпанного ею в его мартини. Просто начал чувствовать себя как-то странно. Цзуси взяла его под руку и повела в гардероб. Они взяли верхнюю одежду, оделись, вышли на улицу и остановили такси. Сидя на заднем сиденье, они долго целовались. Она распахнула пальто, а он расстегнул молнию, на которой держался ее наряд. Он дотронулся до ее груди, погладил живот и уткнулся головой в черный треугольник волос. На ней не было белья. Используя свое пальто в качестве ширмы, загораживавшей их от водителя такси, она помогла Джо вытащить наружу его возбужденный член. Сделав несколько быстрых проворных движений, она задрала повыше юбку, приподняла маленькую попку, соскользнула вниз и нанизала свое хорошо увлажненное влагалище на его член. Оседлав Джо, она начала двигаться. Трахаться в такой позе было трудно и неудобно, но она оказалась настолько легкой и настолько хорошо удерживала равновесие, что без труда достигла сладостного оргазма. Шумно втянув воздух, она затаила дыхание, и по ее телу пробежала сладкая дрожь. На долю секунды она откинула голову на его плечо, затем легко приподнялась и вращательными движениями таза довела до оргазма и Джо.

Он осознавал, что, случись это несколькими месяцами, или годами, раньше, его ощущения были бы намного острее. Сейчас же, несмотря на возросшую чувствительность, Джо отчетливо понимал, что ему не хватает подлинного энергетического контакта. По обычным стандартам, эффект, оказанный на него ДЖЕМами и дискордианцами, был парадоксальным. С тех пор как они начали работать над его нервной системой, он стал пуританином не больше (скорее меньше), чем прежде, но в тоже время ему стал менее приятен случайный секс. Он вспомнил резкие филиппики Атланты Хоуп против «сексизма» в ее книге «Телемах чихнул», ставшей Библией движения «Божья молния», и внезапно уловил в них некоторый смысл. «Сексуальная Революция в Америке была таким же обманом, как Политические Революции в Китае и России», – писала Атланта в обычном для нее стиле, не жалея заглавных букв; и в каком-то смысле она была права. Люди по-прежнему завернуты в целлофан ложного эго, и даже если они друг с другом совокупляются и испытывают оргазмы, на них по-прежнему остается слой целлофана, препятствующий реальному контакту.

И потом, если Мао – та, за кого он ее принимал, то она должна знать это лучше него. Был ли этот быстрый холодный спазм неким испытанием, уроком или демонстрацией? Если да, то какого рода реакция от него ожидалась?

А затем он вспомнил, что она не назвала водителю адрес. По неизвестным ему причинам такси дожидалось именно их, чтобы отвезти в какое-то заранее назначенное место.

«Я видел фнордов, – подумал он. – Теперь я увижу что-то большее».

Такси остановилось на узкой, совершенно темной, явно нежилой улице. Мисс Мао вошла в одно из старых зданий, открыв дверь своим ключом. Джо проследовал за ней. Они поднялись по каким-то лязгающим чугунным ступенькам, прошли рука об руку по длинному темному коридору, потом через вереницу приемных, где каждая последующая была обставлена лучше предыдущей, и наконец вошли в роскошный зал заседаний. Джо покачал головой, пораженный тем, что увидел, но что-то (он подозревал, что наркотик) удерживало его от излишней эмоциональности и активности.

За столом сидели мужчины и женщины в костюмах разных эпох человеческой истории. Джо узнал одежду индейцев, китайцев, японцев, монголов и полинезийцев, классическую греческую и римскую одежду, наряды средневековья и эпохи Возрождения. Были и другие наряды, которые с первого взгляда показались ему незнакомыми. Джо подумал, что это напоминает собрание на борту «Летучего Голландца». Разговор шел об иллюминатах, дискордианцах, ДЖЕМах и эридианцах.

Человек с аккуратно подстриженными усами и козлиной бородкой, в стальном нагрудном панцире и шлеме с золотой инкрустацией сказал:

– Сейчас с вероятностью девяносто восемь процентов можно прогнозировать, что иллюминаты готовят на Фернандо-По международный кризис. Вопрос лишь в том, совершить ли нам рейд на остров и забрать исторические памятники прямо сейчас, заранее побеспокоившись о том, чтобы ничего не пропало, или же подождать и проникнуть на остров, воспользовавшись беспорядками?

Человек в красной шелковой мантии с вышитым на ней драконом сказал:

– С моей точки зрения, воспользоваться беспорядком будет невозможно. Ситуация кажется хаотической только внешне, на самом же деле иллюминаты держат ее под жестким контролем. Действовать надо сейчас.

Женщина в просвечивающей шелковой блузе, которая не скрывала ее темных округлых грудей, сказала:

– Как вы понимаете, мистер Малик, для вашего журнала это может стать просто находкой. Отправьте туда репортера, чтобы он изучил условия и разобрался в ситуации на Фернандо-По. Экваториальной Гвинее свойственны обычные проблемы всех развивающихся африканских государств. Вспыхнет ли война между племенами фанг и буби, препятствуя дальнейшему развитию общенациональной экономики? Не приведет ли бедность материковой части страны к попыткам экспроприировать богатства острова Фернандо-По? И как там с армией? И что слышно насчет капитана Хесуса Текилья-и-Моты? Интервью, взятое у него, через три года может стать журналистской сенсацией.

– Да, – согласно кивнула крупная женщина в ярко окрашенных мехах. – Если мы считаем, что желательно заблаговременно предупредить мир о тревожной ситуации на Фернандо-По, то почему бы не сделать это через «Конфронтэйшн»?

– Вы за этим меня сюда пригласили? – спросил Джо. – Чтобы рассказать о событиях на Фернандо-По? Но где вообще это чертово Фернандо-По?

– Загляни в атлас мира, когда вернешься на работу. Это такой остров у западного побережья Африки, – сказал темнокожий узкоглазый мужчина в бизоньей шкуре, украшенной перьями. – Сам понимаешь, мы не просим тебя упоминать о тех реальных силах, которые там действуют, – добавил он. – Не стоит, например, рассказывать, что Фернандо-По – это один из последних оставшихся на поверхности фрагментов континента Атлантиды.

Мао Цзуси стояла около Джо со стаканом розовой жидкости.

– Выпей-ка это, – сказала она. – Это обострит твое восприятие.

Человек в расшитом золотыми галунами фельдмаршальском мундире сказал:

– Следующий вопрос повестки дня – это мистер Малик. Мы должны его просветить, в некоторой степени. Давайте этим, в той самой степени, и займемся.

Свет в зале сразу же погас. В дальнем углу послышалось стрекотание, а на противоположной стене Джо заметил киноэкран.

КОГДА

ЗЕМЛЕЙ

ПРАВИЛА

АТЛАНТИДА

Буквы, из которых состоят слова названия, напоминают сложенные штабелями кирпичики, формируя что-то вроде ступенчатой пирамиды. За названием фильма идут кадры с видами Земли, какой она была тридцать тысяч лет назад во время Ледникового периода: мамонты, саблезубые тигры, охотники-кроманьонцы… Голос за кадром объясняет, что в это же время на континенте Атлантида процветает величайшая человеческая цивилизация. Как говорит диктор, атлантам неведомы Добро и Зло. Они живут до пятисот лет и не боятся смерти. Тела всех атлантов покрыты шерстью, как у обезьян.

После показа разнообразных сцен жизни в Зуконг-Гиморлад-Сирагозе, крупнейшем и главном городе на континенте (но не столице, потому что у атлантов нет правительства), зритель видит лабораторию, где молодой (ему всего сто лет) ученый ГРУАД демонстрирует коллеге ГАО ДВОДИНУ биологический эксперимент. Он показывает гигантского водяного змеечеловека. Гао Дводин потрясен, но Груад заявляет, что ему скучно; он жаждет изменить себя каким-нибудь неожиданным образом. Груад уже и так выглядит довольно необычно: в отличие от всех атлантов, его тело не покрыто шерстью. У него есть только короткие светлые волосы на верхней части головы и вокруг рта. По сравнению с другими жителями Атлантиды он выглядит уродливо голым.

Груад одет в светло-зеленую мантию с высоким воротником; на его руках перчатки. Он говорит Гао Дводину, что ему надоело копить знание ради самого знания:

– Это еще один замаскированный способ жизни в поисках наслаждения; именно так живет подавляющее большинство наших соотечественников-атлантов. Разумеется, ничего плохого в наслаждении как таковом нет, ибо оно приводит в движение энергии, но я чувствую, что есть нечто более высокое и героическое. Я не знаю, как это назвать, но знаю, что оно существует.

Гао Дводин ошарашен:

– Как же ты, ученый, можешь утверждать, что знаешь о существовании чего-то, не имея никаких свидетельств?

Груад удручен его словами и признает:

– Мне нужно почистить объектив.

Но через мгновение к нему возвращается бодрость духа:

– И тем не менее, несмотря на минутные сомнения, я уверен, что мой объектив на самом деле прозрачен. Конечно, я должен найти свидетельства. Но уже сейчас, даже не начав, я, кажется, знаю, что найду. Мы можем быть величественнее и изысканнее, чем сейчас. Я смотрю на то, что собой представляю, и порой презираю себя. В сущности, я просто разумное животное. Обезьяна, которую научили играть с орудиями труда. Я хочу быть кем-то большим. Я утверждаю, что мы можем быть такими же, как ллойгоры, и даже подняться выше их уровня. Мы можем победить время и завладеть вечностью, как и они. И я хочу этого достичь – или погибнуть.

Место действия переносится в банкетный зал, куда почтенный атлантический ученый ИНГЕЛ РАЙЛД пригласил всю элиту Атлантиды, чтобы отпраздновать большое достижение в исследовании космического пространства – искусственное генерирование солнечной вспышки. Ингел Райлд вместе с коллегами создал ракету, которая при столкновении с Солнцем взрывается. Он рассказывает покуривающему марихуану собранию:

– Мы можем запрограммировать вспышку с точностью до секунды, а расстояние, на которое она вырвется из Солнца, – до миллиметра. Вспышка достаточной мощности может сжечь нашу планету дотла. В результате вспышки меньшей мощности Земля может подвергнуться бомбардировке такими радиационными потоками, что зона, расположенная ближе всего к Солнцу, будет вообще уничтожена, а остальная часть планеты претерпит радикальные изменения. Пожалуй, самыми серьезными последствиями избыточного ионизирующего излучения станут биологические изменения. Жизненные формы сильно пострадают и, очевидно, начнут вымирать. Появятся новые жизненные формы. Во всей природе произойдет колоссальный сдвиг. Это уже происходило естественным образом с нашей планетой несколько раз. Например, семьдесят миллионов лет назад, когда внезапно с лица Земли были стерты динозавры, а вместо них появились млекопитающие. Нам еще предстоит многое узнать о механизме самопроизвольных солнечных вспышек. Однако наше умение вызывать искусственные вспышки на Солнце – это шаг в сторону контроля над вспышками естественными. Когда мы достигнем этой стадии, наша планета будет надежно защищена от тех катаклизмов, которые когда-то уничтожили динозавров.

После аплодисментов женщина по имени КАДЖЕСИ спрашивает, не будет ли дерзостью такое насилие над «нашим Отцом Солнцем». Ингел Райлд отвечает, что человек – это часть природы. Поэтому все, что делает человек, – естественно и не может считаться насилием. Тут сердито вмешивается Груад и говорит, что он, непривлекательный мутант, – как раз и есть продукт насилия над природой. Он заявляет Ингелу Райлду, что атланты по-настоящему не понимают ни природы, ни царящего в ней порядка. Он утверждает, что человек – детище природы и должен подчиняться ее законам. Им подчиняется все сущее в природе, но с человеком дело обстоит иначе, потому что он способен нарушать законы природы, которые им управляют.

– О человечестве, – продолжает Груад, – можно говорить, как мы говорим о наших машинах, на языке действия ожидаемого и действия произведенного. Если машина не выполняет то, ради чего она создана, мы пытаемся ее подправить. Мы хотим, чтобы она делала то, что должна делать, что ей следует делать. Мне кажется, у нас есть право и обязанность требовать то же самое от людей. Чтобы они выполняли то, что должны, то, что им следует.

Его перебивает ЛХУВ КЕРАФТ, старый ученый с живыми глазами:

– Но ведь люди – не машины, Груад.

– Вот именно, – отвечает Груад. – Я уже размышлял над этим. Поэтому я придумал новые слова, слова более сильные, чем должно и следует. Когда человек выполняет, что должен, я называют это Добром; все остальное я называю Злом.

Эту диковинную концепцию собравшиеся встречают дружным смехом. Груад пытается говорить убедительно, осознавая свое одиночество первопроходца и отчаянно стремясь достучаться до закрытых душ окружающих. Безуспешно приведя еще ряд доводов, он начинает угрожать:

– Люди Атлантиды живут не по закону. В своей гордости они стреляют даже по Солнцу, да еще и хвалятся этим, как сегодня делали вы, Ингел Райлд. Я утверждаю, что, если атланты не начнут жить в соответствии с законом, их ждет неминуемая катастрофа. Катастрофа, которая сотрясет всю Землю. Предупреждаю вас! Прислушайтесь к моим словам!

Груад величественно покидает банкетный зал, у двери берет плащ, набрасывает его на плечи и уходит. Каджеси идет следом за ним и говорит, что отчасти понимает смысл того, что он пытался втолковать собравшимся. Законы, о которых он говорит, похожи на желания родителей, а «Великие светила вселенной – наши родители. Разве не так?»

Голая рука Груада поглаживает шерстистую щечку Каджеси, и они вместе растворяются в темноте.

За шесть месяцев Груад сформировал организацию, названную Партией Науки. Их знаменем становится глаз внутри треугольника, который обвит змеей, кусающей себя за хвост. Партия Науки требует, чтобы в Атлантиде обнародовали законы природы, открытые Груадом, и заставили всех повиноваться им при помощи системы поощрений и наказаний. Слово «наказание» было очередным нововведением Груада. Один из его оппонентов поясняет своим друзьям, что это слово означает пытки, и на каждом из слушателей шерстка поднимается дыбом. Ингел Райлд сообщает собранию своих сторонников: Груад доказал, что секс составляет часть так называемого Зла. Система Груада допускает только секс, направленный на благо общества, то есть на продолжение рода.

Ученый по имени ТОН ЛИТ восклицает:

– Вы хотите сказать, что во время полового акта мы должны думать о зачатии? Это невозможно. У мужчин поникнут пенисы, а у женщин не выделится смазка, увлажняющая влагалище. Это все равно что… ну, все равно что громко свистеть во время мочеиспускания. Это очень непросто, если вообще возможно.

Ингел Райлд предлагает для борьбы с Груадом создать Партию Свободы. Касаясь личности Груада, Ингел Райлд говорит, что проверял генеалогический архив и обнаружил среди предков Груада несколько самых энергетически возбужденных жителей Атлантиды за всю историю ее существования. Груад – результат мутации, как и многие из его последователей. Энергия обычных атлантов течет медленно. Люди Груада нетерпеливы и разочарованы, и именно это пробуждает в них желание навлечь страдания на головы соотечественников.

Джо встрепенулся. Если он правильно понял эту часть фильма, Груад – очевидно, первый иллюминат – был также первым homo neophilus[31]. А Партия Свободы, которая, видимо, дала начала движениям дискордианцев и ДЖЕМов, состояла целиком из homo neophobus[32]. Но как, черт побери, это согласуется с глубокой реакционностью современных иллюминатов и новаторством дискордианцев и ДЖЕМов? Но фильм продолжался…

В сомнительной таверне, больше похожей на притон, где мужчины и женщины курят зелье в трубках, передаваемых по кругу, и тискаются в темных углах парочками и целыми группами, СИЛВАН МАРТИСЕТ предлагает создать Партию Безверия, которая была бы в оппозиции как к Партии Науки, так и к Партии Свободы.

Вслед за этим мы видим уличные бои, разные зверства и наказание ни в чем не повинных жертв мужчинами, носящими эмблему Груада (глаз в треугольнике). Партия Свободы создает собственный символ: золотое яблоко. Борьба ширится, число убитых растет, Ингел Райлд плачет. Он и его последователи решаются на отчаянный шаг – выпустить ллойгора Йог-Сотота. Они намерены предложить этому чудовищному существу из другой вселенной, пожирающему энергию душ, свободу в обмен на его помощь против Груада. Йог-Сотот заперт в громадном Пентагоне Атлантиды, расположенном среди болот безлюдной южной части континента. Электроплан с Ингелом Райлдом, Тоном Литом и еще одним ученым на борту заходит на посадку, оставляя в небе россыпи искр. Он садится на площадке, поросшей серыми сорняками. В Пентагоне, громадном сооружении из черного камня, выжжена земля, а над ней в темном мареве время от времени проскакивают вспышки статического электричества. Над всей этой заболоченной местностью слышится неприятное жужжание – словно мухи над трупом. Лица трех атлантических мудрецов выражают отвращение, тошноту и страх. Они поднимаются на ближайшую башню и разговаривают со стражником. Внезапно Йог-Сотот завладевает Тоном Литом. Разговаривая сочным, глубоким и раскатистым голосом, он спрашивает, что им от него нужно. Тон Лит издает дикий вопль и зажимает руками уши. В уголках его рта выступает пена, шерсть встает дыбом, пенис тоже. У него безумный страдающий взгляд, словно у умирающей гориллы. С помощью электронного инструмента, похожего на жезл с пятиконечной звездой, стражник пытается подчинить Йог-Сотота своей воле. Тон Лит лает, как собака, и подпрыгивает, стремясь вцепиться в горло Ингела Райлда. Электронный луч отбрасывает его назад. Он останавливается, задыхаясь и свесив язык. В это время сначала Пентагон, а потом и сама земля под ним начинают дрожать. Йог-Сотот поет: «Иа-нггх-ха-нггх-ха-нггх-фтхагн! Иа-нггх-ха-нггх-ха-нггх-хгуал! Кровь – это жизнь… Кровь – это жизнь…» Все искажается, лица и тела становятся асимметричными, покрываются зеленоватым налетом. Вдруг стражник ударяет своим электронным жезлом по ближней стене Пентагона, Тон Лит пронзительно кричит, его взгляд становится осмысленным, наполняясь стыдом и отвращением. Три мудреца бегут из Пентагона под небом, которое постепенно принимает обычный вид и цвет. За их спинами слышится хохот Йог-Сотота. Они решают, что ллойгора освобождать ни в коем случае нельзя.

Между тем Груад созывает ближайших сподвижников, так называемый «Неразрывный Круг Груада», и сообщает им, что Каджеси зачала. Далее он показывает им группу человекообразных существ, покрытых зеленой чешуей, в длинных черных плащах и черных колпаках с алыми перьями. Он называет их змеелюдьми. Поскольку атланты, если только не впадают в состояние аффекта, неспособны убивать себе подобных, Груад создал этих искусственных гуманоидов. Он вывел их из змей, которых считает самыми разумными из рептилий. Змеелюди будут без колебаний убивать атлантов и подчиняются только Груаду. Некоторые из его сторонников протестуют, и Груад объясняет, что на самом деле это не убийство.

Он говорит:

– Атланты, которые не признают учение Партии Науки, – просто свиньи. В сущности, это роботы, не обладающие внутренней духовной субстанцией, которая руководила бы ими. Наши тела заблуждаются, считая, что если они принадлежат нам, то мы не можем поднять на них руку. Теперь наука дала нам «руку», которая очень даже сможет подняться.

На этом собрании Груад впервые называет своих сторонников «просветленными» (иллюминатами).

Змеелюди совершают нападение на очередное собрание Партии Свободы. Орудуя железными штырями, они забивают людей до смерти. Другим вспарывают горло клыками. На похоронах соратников с речью выступает сам Ингел Райлд. Он рассказывает о том, как борьба между сторонниками Груада и другими атлантами изменяет характер всех человеческих существ:

– До сих пор атланты наслаждались своими знаниями, но не особенно беспокоились о том, что мы многого еще не знаем. Мы консервативны и безразличны к новым идеям, мы не переживаем внутренних конфликтов, мы хотим делать то, что представляется нам разумным. Мы думаем, что действия, которые нам нравится выполнять, всегда ведут к лучшему исходу. Мы считаем страдание и наслаждение разными сторонами одного и того же явления, которое называем ощущением, и реагируем на неизбежные страдания расслаблением или исступлением. Мы не боимся смерти. Мы способны читать мысли друг друга, потому что находимся в контакте со всеми энергиями наших тел. Сторонники Груада утратили эту способность – и рады этому. «Научники» до безумия любят новые явления и новые идеи. Эта любовь ко всему новому возникает в результате генетических манипуляций. Груад призывает рожать детей даже двадцатилетних юнцов, хотя по обычаю мы обзаводимся потомством только по достижении ста лет. Ряды последователей Груада все множатся и ширятся, и они совсем не такие, как мы. Они мучаются от собственного невежества. Они исполнены неуверенности и испытывают внутренние конфликты, потому что есть глубокое противоречие между тем, что они должны делать, и тем, что им хочется делать. Дети, которые воспитываются на учениях Груада, еще более неуравновешенны и противоречивы, чем их родители. Один врач мне сказал, что тех установок и привычек, которые Груад навязывает своим приверженцам, вполне достаточно, чтобы существенно сократить продолжительность их жизни. К тому же они боятся страданий. Они боятся смерти. И поскольку их жизнь укорачивается, они отчаянно ищут средств достижения бессмертия.

Груад рассказывает собранию членов Неразрывного Круга, что пришло время усилить борьбу. Если они не станут правителями Атлантиды, то просто уничтожат эту страну.

– Атлантиду уничтожит свет, – говорит Груад. – Свет Солнца.

Груад знакомит своих сторонников с культом Солнца. Он раскрывает им тайну существования богинь и богов.

– Все они – чистая энергия, энергия сознания, – сообщает он. – Эту направленную, сфокусированную мощную энергию сознания я называю духом. Все движение – это дух. Весь свет – это дух. Весь дух – это свет.

Под руководством Груада Партия Науки строит великую пирамиду высотой в тысячи футов. Она состоит из двух половин. Верхняя половина из неразрушимого керамического вещества плавает на высоте пятисот футов над основанием и удерживается на месте антигравитационными генераторами. На ней изображено страшное всевидящее око.

Группа мужчин и женщин, возглавляемая ЛИЛИТ ВЕЛЬКОР, лидером Партии Безверия, собирается у основания великой пирамиды и высмеивает это сооружение. Они держат в руках транспаранты:

НЕ ЧИСТЬ НАШИ ОБЪЕКТИВЫ, ГРУАД, – ЗАДЕЛАЙ ТРЕЩИНЫ В СОБСТВЕННОМ.

КОГДА Я СЛЫШУ СЛОВО «ПРОГРЕСС», МОЯ ШЕРСТЬ ВСТАЕТ ДЫБОМ.

СОЛНЦЕ? НЕТ, СПАСИБО!

РЕГЛАМЕНТИРОВАННАЯ СВОБОДА – ЭТО ОТСУТСТВИЕ СВОБОДЫ.

ТО, ЧТО НАПИСАНО

НА ЭТОМ ТРАНСПАРАНТЕ, -

НАГЛАЯ ЛОЖЬ.

Лилит Велькор обращается к «безверникам», высмеивая все убеждения Груада. Она утверждает, что самый могущественный бог – безумная женщина, и она есть богиня хаоса.

Под аккомпанемент смеха она заявляет:

– Груад утверждает, что Солнце – это глаз бога солнца. Все та же концепция превосходства мужчин, превосходства разума и порядка. А ведь на самом деле Солнце – это гигантское золотое яблоко, игрушка в руках богини хаоса. И эта игрушка может стать собственностью того, кто, по ее мнению, достаточно прекрасен, чтобы ее заслужить.

Неожиданно банда змеелюдей нападает на сторонников Лилит Велькор и убивает нескольких. Лилит Велькор поднимает своих людей в беспрецедентную атаку на змеелюдей. Они штурмуют стену великой пирамиды и гонят змеелюдей по улице, убивая их. К их удивлению, удается уничтожить практически всех змеелюдей. Груад заявляет, что Лилит Велькор должна умереть. При первом удобном случае его люди ее хватают и бросают в подземную тюрьму. Там сооружено громадное колесо с четырьмя спицами такой формы:

Лилит Велькор распинают на этом колесе вниз головой. Несколько членов партии Науки равнодушно наблюдают за ее смертью. Входит Груад, приближается к колесу и смотрит на умирающую женщину, которая говорит:

– Сегодня умереть ничуть не хуже, чем в любой другой день.

Груад возражает, пытаясь ее убедить, что смерть – это огромное зло и она должна бояться смерти.

Лилит Велькор смеется и отвечает:

– Всю жизнь я презирала традиции, а теперь презираю и новшества. Конечно, я образец безнравственности для всего мира!

Она умирает смеясь. Груад неистовствует. Он клянется, что не будет больше ждать; Атлантида погрязла в пороке, она не заслуживает спасения, и он ее уничтожит.

На продуваемой всеми ветрами равнине в северной части Атлантиды готовится к запуску гигантская ракета в форме слезинки. Груад находится в центре управления полетом и спорит с Каджеси и ВУ ТОПОДОМ, которые пытаются его отговорить.

Груад говорит:

– Род людской выживет. Выживут самые чистые из атлантов, а не те свиньи, не те роботы, не те жалкие существа, не понимающие разницы между добром и злом. ОНИ пусть погибнут!

Он с силой бьет по красной кнопке, и ракета с ревом уносится к Солнцу. Она долетит до Солнца за несколько дней, а тем временем Груад собирает всех членов Неразрывного Круга на борту воздушного корабля и они устремляются из Атлантиды на восток, в высокогорную область, которая когда-то станет называться Тибетом. Груад рассчитал, что к тому времени, когда ракета столкнется с Солнцем, они совершат посадку и уже два часа будут находиться под землей.

Над равнинами Атлантиды движется ослепительно желтое Солнце. В Зуконг-Гиморлад-Сирагозе прекрасный день, Солнце освещает изящные башни, соединенные паутиной мостов, парки, храмы, музеи, красивые административные здания и роскошные дворцы. Симпатичные, покрытые роскошной шерстью жители беспечно разгуливают среди красот первой и величайшей цивилизации, созданной человеком. Семьи, влюбленные, друзья и враги, ничуть не догадываясь о том, что должно произойти, наслаждаются жизнью. Повсюду звучат прекрасные мелодии: цинтрон, балатет, мордан, сваз и фендрар. А со стены пирамиды Груада на все это смотрит громадный, страшный красный глаз.

Вдруг светило начинает бушевать. Из него выскакивают вспышки пламени, свиваясь в кольца и раздуваясь шарами. Солнце напоминает гигантского паука или осьминога. Один громадный язык пламени устремляется к Земле: горящий красный газ, который становится желтым, потом зеленым, синим и под конец белым.

От Зуконг-Гиморлад-Сирагозы ничего не остается, кроме пирамиды, верхний сегмент которой теперь покоится на основании, потому что антигравитационные генераторы уничтожены. Злобный глаз смотрит на абсолютно голую, выжженную дотла равнину. Земля сотрясается, в ней появляются огромные трещины. Почерневшая зона имеет форму гигантского круга диаметром в сотни миль; за этим кругом, как и ранее, темнеет заброшенная бесплодная пустыня. Трясущаяся земля континента вспарывается сетью гигантских разломов, под действием неимоверно высокой температуры солнечной вспышки разрушаются горные породы. На поверхность голой равнины выползают толщи грязевых потоков. Тонны воды проносятся поверх этой грязи, сначала образуя озера, потом поднимаясь все выше и выше, и вот над гигантским озером торчит лишь верхушка пирамиды. Под водой с обеих сторон почерневшего центрального круга вскрываются громадные параллельные расщелины, земля раскалывается. Средняя часть континента, включая пирамиду, начинает опускаться под воду. Пирамида пропадает в глубинах океана, но над водой еще выступают утесами отдельные периферийные участки Атлантиды. Им суждено простоять так еще многие тысячи лет и стать той Атлантидой, о которой впоследствии будут рассказывать легенды. Но истинная Атлантида – Высокая Атлантида – исчезла навсегда.

Груад не сводит глаз с полыхающего багрянцем экрана, наблюдая за гибелью Атлантиды. Красное свечение постепенно становится серым, и лицо Груада тоже сереет. Это страшное лицо. За несколько минут оно постарело на сто лет. Хотя вслух Груад заявляет, что имеет на это право, глубоко внутри он знает, что поступил нехорошо. Но еще глубже он испытывает удовлетворение. Ведь если раньше он все время мучался беспричинным чувством вины, то теперь причина для чувства вины есть. Он поворачивается к Неразрывному Кругу и предлагает, коль скоро планета не погибла во время этого катаклизма (он и сам заранее не знал, как оно будет), приступить к планированию будущего. Однако большинство членов Круга все еще находится в состоянии шока. Безутешный By Топод закалывает себя ножом, и его смерть становится первым актом сознательного самоубийства, совершенным представителем человеческого рода. Груад призывает последователей уничтожить все следы культуры Атлантиды, а потом, позднее, когда забудутся даже атлантические руины, построить идеальную цивилизацию.

Огромные звери, обитавшие в Европе, Азии и Северной Америке, вымирают в результате мутаций и лучевых болезней (последствия солнечной вспышки). Все следы атлантической цивилизации уничтожены. Люди, которые некогда были соотечественниками Груада, либо погибли, либо рассеяны по миру. Помимо гималайской колонии Груада, сохраняется еще один свидетель эпохи Высокой Атлантиды. Это Пирамида Глаза, керамический материал которой выдержал температуру солнечной вспышки, землетрясение, цунами и затопление на океанском дне. По мнению Груада, то, что глаз остался, – правильно. Это Божье Око, научно-технический глаз упорядоченного знания, который смотрит на Вселенную и, воспринимая ее, позволяет ей существовать. Если событие не засвидетельствовано, оно не происходит. Следовательно, чтобы произошла Вселенная, должен быть Свидетель.

Среди первобытных охотников и собирателей быстро распространяется мутация: все больше людей рождается без шерсти, но с волосами, растущими в тех же местах, что и у Груада. В Годину Божьего Ока мутируют все виды жизни.

Над Гималаями взлетают эскадрильи ракет, окрашенных в красный и белый цвета. Это флот Неразрывного Круга. Ракеты проносятся над Европой и совершают посадку на бурые острова, где некогда процветала Атлантида. После приземления совершается налет на город, в котором поселились люди, уцелевшие после катаклизма. Многих лидеров и интеллектуалов убивают, а остальных сажают в ракеты и отправляют на обширные равнины Южной и Северной Америки. На дне Атлантики покоится Пирамида Глаза. Она почти вся занесена илом. Но и та верхняя часть, что еще вздымается над донными отложениями, в три раза выше Великой Пирамиды Египта, которая будет построена только через двадцать семь тысяч лет. Гигантская тень падает на пирамиду. В темноте океанского дна мелькают гигантские щупальца, присоски размером с вулканический кратер и нечто вроде огромного одинокого глаза разглядывает тот глаз, что на пирамиде. Что-то прикасается к пирамиде, такое же громадное… шевелится рядом… затем исчезает.

И вот что удивительно! Пятиугольная ловушка, в которую герои Атлантиды заманили ужасное древнее существо Йог-Сотота, в результате катастрофы совсем не пострадала. На южную равнину вокруг Пентагона стягиваются люди, уцелевшие при катаклизме. Строятся города, где люди пытаются лечить друг друга от лучевой болезни. Пускает корни вторая Атлантида. И вдруг из Гималаев прилетают корабли Неразрывного Круга. Очередной налет. Мужчин и женщин Атлантиды под конвоем сгоняют к стенам Пентагона и там уничтожают лазерным огнем. Затем люди Неразрывного Круга в униформе и масках закладывают взрывчатку среди груд трупов и отходят. Слышатся взрывы, поднимаются клубы едкого желтого дыма. Серая каменная стена рушится. Наступает миг тишины, шаткого равновесия, напряжения. Затем куча обломков стены внезапно разлетается в разные стороны, словно от удара руки великана. На мягкой почве у развалин Пентагона появляется след гигантского когтя. Люди в масках со всех ног бегут к своим кораблям и стартуют. Корабли устремляются в небо, но внезапно останавливаются, камнем падают вниз и взрываются при столкновении с землей. Люди, не успевшие взлететь, разбегаются, вопя от ужаса. За ними гонится смерть и косит всех без разбора. Спастись удается лишь горстке беглецов. Над грудами тел торжествующе возвышается колоссальная красноватая фигура неопределенной формы с непонятным числом конечностей.

В Гималаях Груад вместе с Неразрывным Кругом наблюдает за массовой казнью атлантов и разрушением Пентагона. Неразрывный Круг аплодирует, но Груад вдруг плачет.

– Вы думаете, я ненавижу стены? – произносит он. – Я люблю стены. Я люблю все виды стен. Все, что разделяет. Стены защищают хороших людей. Стены надежно охраняют зло. Всегда должны быть стены и любовь к стенам, и в разрушении великого Пентагона, удерживавшего Йог-Сотота, я усматриваю гибель всего, что отстаивал. Поэтому я испытываю сожаление.

При этих словах лицо молодого жреца ЭВОЭ приобретает красноватый оттенок и демонический вид. Он явно одержим чужеродным духом.

– Приятно слышать такие слова, – говорит он Груаду. – До сих пор ни один человек не относился ко мне по-дружески, хотя многие пытались меня использовать. Я приготовил особо почетное место для твоей души, о первый Человек Будущего!

Груад пытается беседовать с Йог-Сототом, но одержание уже закончено. Остальные члены Неразрывного Круга нахваливают новый напиток из сброженного виноградного сока, который приготовил Эвоэ. В тот же день за обедом его пробует и Груад. Он хвалит напиток:

– Этот виноградный сок меня расслабляет, не вызывая, как то растение, которое курили атланты, тревожных видений и слуховых галлюцинаций, неприятных любому сознательному человеку.

Эвоэ подливает ему из кувшина. Перед тем как выпить, Груад говорит:

– В любой культуре, которая возникнет в ближайшие двадцать тысяч лет, будет присутствовать атлантическая гнильца. Поэтому я объявляю следующие восемьсот поколений эпохой без культуры. А потом мы разрешим человеку реализовать его пристрастие к строительству цивилизаций. Мы будем руководить культурой, которую он создаст. Мы исподволь внедрим в нее наши идеи и на каждом этапе развития будем ее контролировать. Через восемьсот поколений будет заложена новая человеческая культура. Она будет следовать естественному закону. Она будет знать о добре и зле, о свете, который приходит с Солнца – Солнца, которое богохульники считают просто яблоком. Но я говорю вам: это не яблоко, хотя это плод, как и напиток Эвоэ, который я сейчас проглочу, изготовлен из плодов. Виноград дает нам этот напиток, а Солнце дает нам знание о добре и зле, разделение света и тьмы на всей Земле. Не яблоко, но плод знания!

Груад пьет. Он ставит стакан, хватается за горло и отшатывается назад. Другой рукой хватается за сердце. Бездыханный, падает на спину. Его глаза застывают.

Понятно, все обвиняют Эвоэ в том, что он отравил Груада. Но Эвоэ спокойно отвечает, что это сделала Лилит Велькор. Он занимался исследованием энергии мертвецов и узнал, как можно возвращать им энергию. Но иногда энергии мертвецов обретают над ним контроль, и тогда он становится просто медиумом, при помощи которого они действуют.

Он кричит:

– Когда вы запишете эту трагедию и внесете ее в архивы, вы должны сказать, что это сделал не Эвоэ-человек, а Эвоэ-Лилит, одержимый злым духом женщины. Эта женщина меня искушала, говорю я вам! Я был беспомощен.

Неразрывный Круг считает его слова убедительными. Решено: если за смерть Груада отвечают Лилит Велькор и безумная богиня, которой она поклоняется, отныне и впредь женщины должны подчиняться мужчинам, чтобы подобные злодеяния больше не повторялись. Решено также построить для Груада гробницу и высечь на ней надпись: «Первый Просветленный. Никогда не доверяй женщине». Наконец, решено: поскольку ллойгор на свободе, надо приносить ему жертвы, а жертвами будут молодые девственницы. Эвоэ явно становится лидером, а Гао Дводину это не нравится. Чтобы доказать приверженность истине и добру, Эвоэ признается, что ампутировал себе пенис, принеся его в жертву Всевидящему Глазу. Он распахивает мантию. Все смотрят на его обезображенный пах и тут же начинают блевать.

Эвоэ продолжает:

– Так вот, именем Глаза и Естественного Закона все мальчики, которые будут привержены добру и истине, должны пойти на такое же самопожертвование или хотя бы на обрезание крайней плоти.

Тут появляется Каджеси, и они вместе с Эвоэ планируют пышные похороны, договорившись, что не станут сжигать тело Груада согласно атлантическому обычаю (ибо это означает, что мертвый останется мертвым навсегда), но сохранят его тело, как бы выражая надежду, что на самом деле он не умер и снова воскреснет.

Несколько тысяч лет проходят в войнах между потомками спасшихся атлантов и жителями Агхарти, цитадели «научников», которые теперь называют себя иначе – Знающими или Просветленными. Исчезли последние следы атлантической культуры. Великие города погибли от ядерных взрывов. За одну ночь пожирателем душ погублены все жители города Пеоса. На дно океана погружается то, что осталось от Атлантиды после предыдущей катастрофы. Остаются лишь разбросанные единичные осколки, один из которых – конусообразный остров Фернандо-По.

Примерно за тринадцать тысяч лет до нашей эры у истоков Евфрата искусственно создается новая культура. Под дулами огнеметов племя кроманьонцев, этих поразительно высоких, сильных и крупноголовых людей, покидает заснеженную Европу и отправляется на плодородные земли Ближнего Востока. Им показывают, как засевать поля. В течение нескольких лет они учатся сельскому хозяйству под присмотром вооруженных людей Неразрывного Круга. Поколения кроманьонцев быстро сменяют друг друга, и как только новый образ жизни укореняется, Просветленные оставляют их в покое. Племена разделяются на царей, жрецов, писцов, воинов и фермеров. Поднимается город, окруженный крестьянскими хозяйствами. Цари и жрецы – вялые и толстые. Крестьяне – низкорослые и чахлые от недоедания. Воины – сильные и здоровые, но грубые и невежественные. Писцы – интеллигентные, но худые и малокровные. Теперь город ведет войну с соседствующими племенами варваров. Благодаря организованности и технологическому превосходству городские побеждают. Они берут варваров в рабство и основывают неподалеку новые города. Затем с северных гор спускается огромное племя варваров, которое покоряет цивилизованный народ и сжигает их город. Однако это не конец новой цивилизации. Это лишь очередной виток ее развития. Вскоре завоеватели обучаются играть роли царей, жрецов и воинов, и тогда возникает что-то вроде государства, состоящего из нескольких городов с большой армией вооруженных людей, которые должны быть постоянно заняты. Маршируя колоннами, как роботы, они растекаются по равнине в поисках новых народов, которые можно завоевать. Сверху Солнце освещает цивилизацию, созданную Иллюминатами. А снизу, с океанского дна, злобно смотрит глаз в пирамиде.

КОНЕЦ

Неожиданно зажегся свет. Экран уполз вверх. Джо протер глаза. Его мучила нестерпимая головная боль. А еще он ужасно хотел помочиться. Казалось, мочевой пузырь вот-вот лопнет. Он изрядно выпил на вечеринке пластикового мартини, затем занимался любовью в такси с китайской девушкой, затем сидел и смотрел этот фильм, и за все это время ни разу не зашел в туалет. Боль в паху была невыносимой. Он подумал, что так же больно, наверное, было тому Эвоэ из фильма, который сам себя кастрировал.

– Где тут у вас сортир? – громко спросил Джо. В зале никого не было. Пока он увлеченно смотрел фильм, который они, несомненно, видели раньше, все потихоньку ушли.

– О боже, – застонал он. – Мне необходимо отлить. Если я сию же секунду не найду туалет, то уссусь на месте. – Тут Джо заметил под столом урну для канцелярского мусора. Она была цельнодеревянная, с металлической обшивкой. То, что надо! Джо расстегнул молнию на брюках, вытащил член и опустил его в урну. «Вот будет мило, если они сейчас всей толпой вернутся в зал», – подумал он. А впрочем, какого черта? Сам виноваты, что навалились на него с этим фильмом, не дав возможности предварительно опорожнить мочевой пузырь. Джо мочился и угрюмо рассматривал образовавшуюся в урне пену.

– Нассать мне на вашу Атлантиду, – бурчал он. Кто эти люди, которых он видел сегодня вечером? Ни Саймон, ни Падре, ни Большой Джон никогда ему не рассказывали о такой группе. И ни разу ни словом не упоминали об Атлантиде. Но если верить этому фильму, то Древних Видящих Иллюминатов Баварии лучше называть Древними Видящими Иллюминатами Атлантиды. И слово «древний» относится к гораздо более далекому прошлому, чем 1776 год.

Пора было и уходить. Он слишком устал и уже «ловил отходняк», причем не только от выпитого алкоголя, но и от странного наркотика, который дала ему перед фильмом китаянка. Впрочем, дурь была ничего себе. С 1969 года Джо завел привычку иногда вечером накуриваться и смотреть ночные телепередачи (если, конечно, не должен был рано утром вставать). Предаваясь подобным развлечениям, он испытывал такой кайф, что даже лишился из-за этого двух подружек. Они, видите ли, хотели ложиться в постель, когда он удобно устраивался перед телевизором и глупо посмеивался над невероятно умными остротами, восхищался глубиной философских афоризмов, брошенных персонажами (например, словами Джонни в «Горьком рисе»: «Всю неделю я работаю, а по воскресеньям смотрю, как люди катаются на карусели», – какая страсть сквозит в простых словах этого человека, описывающего свою жизнь!), или отдавал должное заумной тонкости рекламных роликов и их скрытой связи с фильмами, в которых их показывали. Наркотик Мао Цзуси был не хуже травы, а тут еще и настоящий цветной фильм на большом экране, причем без перерывов на рекламу – то есть, если задуматься, без фнордов! Ведь рекламные вставки, как бы хитроумно они ни вплетались в сюжетную линию фильма, все равно всегда воспринимаются как перерывы, даже если ты настолько обкурен, что мог бы этого не замечать. Это был отличный фильм. Лучший фильм в его жизни. Он никогда его не забудет.

Джо прошел по темным коридорам, спустился, пошатываясь, по лестнице и вывалился на улицу. Глядя в сторону Ист-Ривер, он увидел светлое небо над Квинсом. Восходит солнце? Неужели он пробыл здесь так долго?

Мимо проезжало свободное такси. Джо махнул ему рукой.

А вот и эта лестница, Полезем вверх по ней. Тебе ступенька первая, А остальные – мне.

«Забавно, – думал лейтенант Отто Уотерхаус, полицейский при прокуроре штата. – Всякий раз, когда в голове начинает звучать эта чертова песенка, все сразу запутывается. Должно быть, у меня навязчивый невроз». Впервые он услышал песню «То Be a Man» в исполнении Лена Чандлера еще в шестьдесят пятом году в доме своей тогдашней сожительницы. Эта песня прекрасно отражала его самоощущение: он чувствовал себя членом племени. Племя, да именно так он думал о чернокожих; он слышал, как один еврей точно так же говорил о евреях, и ему это нравилось больше, чем всякая ахинея насчет духовного братства. В глубине души он ненавидел других чернокожих и свою собственную черную масть. Надо лезть вверх, это точно. Надо лезть вверх, и каждый делает это в одиночку.

Когда Отто Уотерхаусу было восемь лет, черные мальчишки из Саут-Сайда избили его, пырнули ножом и бросили в озеро Мичиган тонуть. Отто не умел плавать, но каким-то чудом ему удалось дотянуться до бетонных свай пирса и уцепиться за них; окрашивая воду своей кровью, он прятался под пирсом, пока банда не ушла. Затем он лежал на холодном бетоне, почти мертвый, и думал, не придет ли банда назад, чтобы его прикончить.

Кто-то действительно пришел. Полицейский. Полицейский подцепил тело Отто носком ботинка, перевернул его на спину и взглянул сверху вниз. Отто смотрел снизу вверх на ирландское лицо – круглое, голубоглазое, со свиным пятачком вместо носа.

– Вот дерьмо, – пробормотал полицейский и ушел.

Опять-таки чудом Отто дожил до утра. Проходившая мимо женщина его обнаружила и вызвала «скорую помощь». Прошли годы, и ему показалось вполне логичным пойти служить в полицию. Он знал всех мерзавцев, которые его чуть не убили. Он не трогал их до тех пор, пока не стал полицейским. Потом он нашел причины убить каждого из них по очереди (некоторые стали к тому времени уважаемыми гражданами). Большинство из них не знало, кто он такой и почему их убивает. В чикагской полиции он прославился количеством убитых чернокожих. Это был коп-ниггер, который умел разбираться с другими ниггерами.

Отто так и не удалось опознать того полицейского, который бросил его умирать: он в общих чертах помнил его внешность, но все белые копы казались ему на одно лицо.

У него сохранилось еще одно на редкость яркое воспоминание об одном осеннем дне 1970 года, когда он, патрулируя Пайонир-корт, пристал к какому-то хлыщу, бесплатно разливавшему на пробу – подумать только! – томатный сок. Отто взял с хлыща десятку и выпил стаканчик сока. Этот парень носил роговые очки и стрижку «ежиком». Судя по всему, он не особо расстроился по поводу взятки, но почему-то, когда Отто осушил стаканчик, в глазах очкарика появился странный блеск. У Отто даже мелькнула мысль, что томатный сок, возможно, отравлен. У полицейских повсюду были враги. Казалось, что многие поклялись убивать «легавых» при каждом удобном случае. Но десятки людей уже выпили сок и как ни в чем не бывало ушли. Отто пожал плечами и отправился дальше.

Задумываясь о странных изменениях, которые с ним после этого произошли, Отто всегда мысленно возвращался к этому случаю на Пайонир-корт. С томатным соком что-то было не так.

Только когда Стелла Марис рассказала ему про АУМ, он понял, как его поимели. Но к тому времени было слишком поздно. Он трижды проиграл, работая на Синдикат, иллюминатов и дискордианское движение. Есть только один способ спастись – затеряться в хаосе со Стеллой, которая укажет путь.

– Скажи мне только одно, крошка, – сказал он ей как-то днем, когда они лежали голые в его квартире. – Почему для контакта со мной выбрали именно тебя?

– Потому что ты ненавидишь черномазых, – спокойно сказала Стелла, поглаживая пальчиком его член. – Ты ненавидишь ниггеров больше, чем любой белый расист. Вот почему путь к твоей свободе проходит через меня.

– А ты? – сердито буркнул он и, отодвинувшись от нее, резко сел. – Тебе, конечно, без разницы, черные или белые. Черное мясо, белое мясо – тебе все едино, ведь так, а, грязная шлюха?

– Тебе хотелось бы так думать, – сказала Стелла. – Тебе хотелось бы думать, что с тобой может спать только черномазая шлюха, дешевка, которая ляжет под любого, невзирая на цвет кожи. Но ты прекрасно знаешь, что не прав. Ты знаешь, что тот чернокожий Отто Уотерхаус, который лучше всех чернокожих, потому что ненавидит всех чернокожих, – это выдумка. Это ты не отличаешь черное от белого и считаешь, что черный человек должен быть там же, где белый. Это ты ненавидишь черного человека, потому что он не белый. Нет, цвета я как раз различаю. Но кроме цвета, милый, я вижу в человеке еще и многое другое. И я знаю, что все мы не там, где нам следует быть, и всем нам следует быть там, где мы есть.

– Да черт с твоей заумной философией, – сказал Уотерхаус. – Иди ко мне.

Но он учился. Он считал, что усвоил все, чему должны были его обучить Стелла, Хагбард и остальные. Информации было много, и она нагромождалась сверху на ставшую теперь мертвым грузом иллюминатскую информацию. Но теперь его совсем загнали в угол.

Ему предстояло убить.

Это известие, как и все другие новости, сообщила ему Стелла.

– Это Хагбард велел?

– Да.

– Надеюсь, если я дам согласие, мне все же объяснят причину, или я должен понять ее самостоятельно? Черт возьми, Стелла, ты понимаешь, что это серьезная просьба?

– Понимаю. Хагбард сказал мне, что ты должен сделать это по двум причинам. Первая: выразить уважение к дискордианцам, чтобы и они тебя уважали.

– Сказано настоящим сицилийцем. Но он прав. Это я понимаю.

– Вторая. Он сказал, что Отто Уотерхаус должен убить белого человека.

– Что?

Отто затрясся в телефонной будке. Он нервно царапал, не читая, наклейку с надписью: ЭТА ТЕЛЕФОННАЯ КАБИНА ЗАРЕЗЕРВИРОВАНА ЗА КЛАРКОМ КЕНТОМ.

– Отто Уотерхаус должен убить белого человека. Он сказал, ты поймешь, что он имеет в виду.

Когда Отто повесил трубку, у него все еще дрожали руки.

– О черт, – сказал он. Он чуть не плакал.

Поэтому сейчас, 28 апреля, он стоял перед зеленой металлической дверью с номером 1723. Это был черный ход в квартиру кондоминиума по адресу 2323 Лэйк-Шор-драйв. Позади него стояла дюжина полицейских, состоявших в распоряжении прокурора штата. Все они, как и он, в бронежилетах и светло-голубых шлемах с прозрачными пластиковыми щитками. Двое держали в руках автоматы.

– Так, – сказал Уотерхаус, глядя на часы. Фланагану нравилось назначать время операций на 5:23 утра. Сейчас было 5:22:30. – Помните: стрелять во все, что движется. – Он стоял спиной к своим людям, чтобы они не видели дурацких слез, которые упорно наворачивались на его глаза.

– Правильно, лейтенант, – насмешливо сказал сержант О'Банион.

Сержант О'Банион ненавидел черных, но еще больше он ненавидел вонючих, вшивых, длинноволосых, гомосексуальных, прокоммунистических изготовителей бомб из группировки Моритури. Он был убежден, что по ту сторону зеленой металлической двери находится их мерзкий притон, в котором они спят вповалку, обвивая друг друга грязными голыми телами, словно черви в банке. Он явственно видел это. Сержант облизнул губы. Уж он-то с ними разберется. Он крепче сжал автомат.

– Пора, – сказал Уотерхаус.

Было 5:23. Прикрыв лицо рукой в перчатке, он навел свой автоматический пистолет сорок пятого калибра на дверной замок. Согласно устным инструкциям Фланагана, они не должны предъявлять ордер и даже стучаться в дверь. Им сказали, что запасов динамита, которые хранятся в квартире, хватит на то, чтобы уничтожить целый квартал роскошных высотных многоквартирных домов.

О'Банион представлял себе, как увидит белую девушку в объятиях черного парня и прикончит их одной пулеметной очередью. Его член начал разбухать.

Уотерхаус выстрелил в замок, бросился всем телом на дверь и распахнул ее настежь. Быстро вошел в квартиру. Его ботинки стучали по голому плиточному полу. По щекам текли слезы.

– Господи, Господи, почему ты меня оставил? – всхлипывал он.

– Кто там? – спросил голос.

Уотерхаус, глаза которого уже привыкли к темноте, взглянул через пустую гостиную в следующую комнату и увидел силуэт стоявшего Майло А. Фланагана.

Уотерхаус выбросил вперед руку с тяжелым автоматическим пистолетом, тщательно прицелился, сделал глубокий вздох, задержал воздух и нажал на курок. Пистолет выстрелил, ударила отдача, и черная фигура медленно повалилась на руки изумленных людей позади нее.

Летучая мышь, сидевшая на подоконнике, вылетела в открытое окно в сторону озера. Ее видел только Уотерхаус.

В комнату неуклюже вошел О'Банион. Присев на одно колено, он дал очередь из шести пуль в направлении парадной двери.

– Отставить! – рявкнул Уотерхаус. – Не стрелять! Тут херня какая-то. – Херня начнется, подумал он, если те наши, что у парадного входа, сдуру войдут и откроют ответный огонь. – Включи свет, О'Банион, – приказал Уотерхаус.

– Здесь кто-то стреляет.

– Мы стоим здесь и разговариваем, О'Банион. В нас никто не стреляет. Найди выключатель.

– Они взорвут бомбы! – В голосе О'Баниона слышались визгливые нотки.

– Включи свет, О'Банион, и мы увидим, что они делают. Возможно, нам даже удастся их остановить.

О'Банион ринулся к стене и начал хлопать по ней ладонью. Кто-то из полицейских, вошедших вслед за О'Банионом через черный ход, наконец нашел выключатель.

Квартира пустовала. В ней не было мебели. Не было ковров на полу, не было занавесок на окнах. Тот, кто здесь жил, исчез.

Скрипнула парадная дверь. Уотерхаус заорал:

– Все нормально! Это Уотерхаус. Здесь никого нет.

Он больше не плакал. Дело сделано. Он убил первого белого человека.

Парадная дверь широко распахнулась.

– Тут тоже никого? – спросил полицейский в каске. – Кто же тогда убил Фланагана?

– Фланагана? – переспросил Уотерхаус.

– Фланаган мертв. Его убили.

– Тут никого нет, – сказал О'Банион, осматривавший соседние комнаты. – Что происходит, черт побери? Фланаган лично планировал эту операцию.

Сейчас, при включенном свете, Уотерхаус увидел, что кто-то нарисовал мелом на полу пентаграмму. В центре пентаграммы лежал серый конверт. Отто его поднял. На обратной стороне конверта стояла круглая зеленая печать с надписью «ЭРИДА». Отто вскрыл конверт и прочитал:

Неплохо, Отто. Теперь немедленно отправляйся в Баварию, в Ингольштадт. Эти гады хотят имманентизировать Эсхатон.

С-М

Одной рукой складывая записку и засовывая ее в карман, а другой пряча в кобуру пистолет, Отто Уотерхаус прошел через столовую. Он едва взглянул на тело Майло А. Фланагана с пулевым отверстием в середине лба, похожим на третий глаз. Хагбард был прав. Убийству предшествовали тоска и ужас, но как только дело было сделано, он перестал что-либо чувствовать. «Я встретил врага, и он – мой», – думал он.

Отто обошел людей, столпившихся над телом Фланагана. Все решили, что он отправился куда-то с докладом. Никто не мог понять, кто же все-таки убил Фланагана.

Когда до О'Баниона наконец дошло, Отто уже сидел в своей машине. Через шесть часов, когда были блокированы аэропорты и вокзалы, Отто в международном аэропорту Миннеаполиса покупал билет в Монреаль. Ему пришлось лететь обратно в Чикаго, но во время посадки в международном аэропорту О'Хэр он не покидал борт самолета, пока его собратья полицейские рыскали по всем вокзалам. Еще через двенадцать часов Отто Уотерхаус был на пути в Ингольштадт, имея на руках паспорт, сделанный монреальскими дискордианцами.

– Ингольштадт, – сообщил БАРДАК. На этой неделе Хагбард ввел в него программу, позволявшую компьютеру разговаривать на довольно сносном английском языке. – Крупнейший рок-фестиваль в истории человечества, самое большое скопление людей в новейшей истории произойдет близ Ингольштадта на берегу озера Тотенкопф. Ожидается до двух миллионов молодых людей со всего мира. Выступит «Американская Медицинская Ассоциация».

– Ты до этого знал или подозревал, что музыканты «АМА» Вольфганг, Вернер, Вильгельм и Винифред Зауре – четверо из Первоиллюминатов? – спросил Хагбард.

– Они были в списке, но четырнадцатыми по степени вероятности, – ответил БАРДАК. – Возможно, некоторые другие группы, которые я подозревал, – Истинные Иллюминаты.

– Теперь ты можешь сформулировать, с какого рода кризисом мы столкнемся на этой неделе?

Возникла пауза.

– В этом месяце произошло три кризиса. Подписано несколько документов, которые призваны довести три главных кризиса до максимума. Первый кризис – это Фернандо-По. Из-за переворотов Фернандо-По мир практически стоял на грани войны, но у иллюминатов в резерве был контрпереворот, и это решило проблему к всеобщему удовлетворению. Главы государств – тоже люди, поэтому такое событие, хотя оно и было инсценировано, выбило их из колеи, они стали боязливее и иррациональнее. Они не в состоянии разумно реагировать на два следующих потрясения. Если тебя не интересуют более подробные характеристики личностей нынешних глав государств, служащих неотъемлемой частью мировых кризисов, то пойдем дальше. Лас-Вегас. Я по-прежнему не знаю подробностей того, что там происходит, но оттуда все еще прорываются мощные болезненные вибрации. Как я понял, анализируя получаемую в последнее время информацию, где-то в пустыне под Лас-Вегасом находится бактериологический военный научно-исследовательский центр. Один из моих самых мистических датчиков выдал фразу: «Туз в рукаве – отравленный леденец». Но вряд ли мы ее сможем понять, пока не выясним более традиционным способом, что происходит в Лас-Вегасе.

– Я уже направил туда Малдуна и Гудмана, – сказал Хагбард. – Что ж, БАРДАК, очевидно, третий кризис – это Ингольштадт. Что произойдет на этом рок-фестивале?

– Они намерены применить иллюминатскую науку стратегического биомистицизма. Озеро Тотенкопф – одно из знаменитых европейских «бездонных озер». Это значит, что там есть выход в подземное Валусийское море. В конце Второй мировой войны Гитлер держал в Баварии целую резервную дивизию СС. Он планировал отойти к Оберзальцбургу и вместе с этой фанатично преданной ему дивизией дать последний бой врагу в Баварских Альпах. Однако иллюминаты убедили Гитлера, что у него еще есть шанс выиграть войну, если он последует их инструкциям. Гитлер, Гиммлер и Борман отравили всю дивизию, несколько тысяч человек, цианидом. Затем водолазы опустили их трупы в полном боевом снаряжении на огромное подземное плато близ того места, где Валусийское море соединяется с озером Тотенкопф. К ботинкам эсэсовцев привязали груз, и со стороны казалось, что они стоят по стойке «смирно». Дивизионные самолеты, танки и артиллерию тоже опустили на это плато. Между прочим, многие эсэсовцы знали, что в их последнюю трапезу добавлен яд, но все равно ели. Они были уверены: если Фюрер считает, что им лучше умереть, значит, это действительно для них лучше.

– Не думаю, что за тридцать лет от них что-нибудь осталось, – заметил Хагбард.

– Ты, как обычно, ошибаешься, Хагбард, – ответил БАРДАК. – Все эти эсэсовцы были окружены биомистическим защитным полем. Вся дивизия находится в том же состоянии, в каком была в день отравления. Естественно, иллюминаты обманули Гитлера и Гиммлера. На самом деле целью массового жертвоприношения был взрывообразный выброс энергии сознания, достаточной для переброса Бормана на энергетический план бессмертия. Борману, одному из Первоиллюминатов того времени, полагалась награда за его вклад в развязывание Второй мировой войны. Пятьдесят миллионов насильственных смертей во время этой бойни помогли многим иллюминатам достичь трансцендентальной иллюминации и доставили большое удовольствие их старшим братьям и союзникам, ллойгорам.

– Так что же произойдет в Ингольштадте во время фестиваля?

– Выступление «Американской Медицинской Ассоциации» пятым номером программы «европейского Вудстока» сгенерирует биомистические волны, которые оживят нацистские легионы в озере и заставят их выйти на берег. Воскреснув, они будут наделены сверхъестественной силой и энергией: их практически невозможно будет убить. Но они обретут еще большую силу, когда зверски убьют миллионы юношей и девушек на берегу озера. Ведь тогда высвободится еще больше сознательной энергии. Затем возглавляемая четверкой Зауре дивизия двинется на Восточную Европу. Русские и без того крайне взвинчены в результате кризиса в Фернандо-По. Они решат, что Германия, с помощью капиталистических держав восставшая из пепла, снова вероломно напала на Россию, уже в третий раз за это столетие. Они обнаружат, что обычное оружие не останавливает воскресших нацистов. Они обязательно подумают, что столкнулись с каким-то новым видом американского сверхсекретного оружия, ведь за всем этим не могут не стоять американцы. Тогда русские начнут применять собственное сверхсекретное оружие. Вот тут-то иллюминаты и разыграют свой припрятанный в Лас-Вегасе туз, чем бы он ни был.

– А потом? – спросил Хагбард, напряженно подавшись вперед. Джордж увидел, как его лоб покрылся потом.

– Неважно, что будет потом, – отозвался БАРДАК. – Если мой прогноз верен и ситуация будет развиваться по этому сценарию, Эсхатон будет имманентизирован. Осуществится замысел иллюминатов, который они лелеяли еще со времен Груада. Это будет их полная победа. Все они одновременно достигнут «трансцендентальной иллюминации». А для человечества это означает вымирание. Конец.