"Вторая древнейшая. Беседы о журналистике" - читать интересную книгу автора (Аграновский Валерий)

Растягиваю за углом

Не мешкая, признаюсь читателю: писать буду с откровенным использованием иносказания, тем более что все мы, «журналюги», скоро (избави нас Бог, конечно!) с мушкетерской улыбкой на устах обратимся за помощью к испытанному за долгие десятилетия другу по имени Эзоп; одежда и союзники, как вам известно, выбираются «по погоде».

Вы не можете помнить традиционный ответ на такой же традиционный вопрос «Что было раньше?» — «Раньше все было!» Интересно, как ответили бы немцы, жившие при Гитлере, и наши, «вкусившие» жизни при Сталине? Полагаю, одинаково. Почему? Будущее и прошлое, по определению, должны казаться людям лучше сегодняшнего: такова человеческая природа. Там хорошо, где нас нет, — в будущем. А в прошлом мы просто были моложе: фокусы элементарной абберации, вот и весь секрет.

Если хотите, я рискну перечислить все, что когда-то было, а месяца полтора назад — «здрасьте»! — вернулось из небытия. Забытые из-за рыночных лет термины: «очередь», «дефицит», «блат», «в одни руки». Продуктовые карточки на горизонте. И это «все», что когда-то «было»?

Перечислять дальше? Хлеб пока есть? Есть. Браки заключаются? Дети появляются на свет Божий? Стабильность пока (худо-бедно) есть? А что еще надо личности, считающей свободу «продуктом» не первой необходимости? Тогда попробуем вспомнить два глаза, которые (по Вольтеру) даны человеку для того, чтобы одним видеть добро, а другим — зло. Теперь для освежения памяти цитата из Уинстона Черчилля: «Капитализм — это неравное распределение богатства, а социализм — это равное распределение убожества». Что у нас сегодня на дворе (спрашиваю, пока разрешено «вякать»): рай или уже ад? Не поленитесь: гляньте в окно, на улицу, на весь мир.

А немцы все еще колупаются в капиталистической трясине, бедолаги.

Я, коренной москвич, прекрасно помню, что чистильщиками обуви в столице всегда были айсоры. Один из них по имени Айзик (лет шестидесяти) сидел годами в открытой кабинке, под козырьком, у входа в ближайшее от меня метро «Красносельская». Он густо ваксил наши школьно-студенческие ботиночки, лихо пролетал бархоткой, после чего не только не брал с нас денег за честный труд (плюс материал), а давал всем без исключения (!) по пять копеек «в долг». На наш наивный вопросик: «Когда принести денежки, дядя Айзик?», он делал ладонью классический национальный жест и говорил: «Ац!» Мы давно уже догадывались, что «пальто не надо»! Сапожников почему-то называли «холодными» (почему — я до сих пор не знаю), но если судить по нашему Айзику, были они «теплыми».

На Русаковской улице стояла моя родная пятиэтажка — напротив маленького кинотеатра «Шторм» (почти игрушечного, на тридцать пять посадочных мест). Его сегодня нет: «штормом» снесло, чтобы пустить эстакаду в сторону метро «Бауманская». А на первом этаже пятиэтажки в квартире «два-дробь-один» и жила моя семья. В далекие времена, но уже при мне, достроили шестой этаж и с внешней стороны прямо по улице пустили лифт с чисто одесским объявлением: «Лифт вниз не поднимает!» Потом на лицевую сторону дома повесили огромную рекламу (промышленного изготовления) с изображением дамского каблука (?!), со стрелкой в сторону Гаврикова переулка (где в ту пору был и ныне есть педагогический институт) и текстом тридцатисантиметровыми буквами по всему фронтону: «Растягиваю за углом!»

Все! Лапидарность на зависть любых стилистов мира.

Пионер коммерции — был 1947. Куда подевался наш первопроходец (почти уверен, что посадили)? А если уцелел, то каким банком сегодня владеет, какой области губернатором стал, какую партию возглавляет, в каком городе казино держит, какого заказа киллера опасается? И вообще: зачем ему этот чирий? А-у-у!

Дворниками работали у нас люди деловые: чуть рассветет, они уже орудовали скребками и «со звуком» счищали лед с асфальта на улицах. Ходили они, как и до революции, в передниках, а в сочельник трезвые (?!), чисто побритые, костяшками пальцев тюкали в двери квартир, чтобы «проздравить» жильцов, ими уважаемых. Языки в их присутствии «уважаемые» придерживали, на шепот переходили, при этом верой-правдой служа властям. На Бога они, конечно, надеялись, но «воронки» и ночной стук в двери не забывали.

Колоритной была жизнь — москвичей и всего народа — целыми десятилетиями. Памятью были крепки человеки.

Но самой главной достопримечательностью довоенного времени были старьевщики. Едва «проклюнивало» утро, по дворам звучало громкое, со специфическим произношением: «Старъ-ем беръ-ем!» Ходили они, опрятно одетые, с огромными мешками за плечами. Разбуженные жители домов на старьевщиков не обижались за ранние возгласы, а мы, пацанье, помню, бежали к ним, как намагниченные, чтобы отдать тряпье: до дыр изношенные отцовские брюки (чуть ниже колен) вместе со старыми башмаками, с веревочками вместо шнурков. Наши жертвоприношения проваливались в бездонные кладовые мешки старьевщиков. В обмен детям они вручали медные «коллекционные» пятаки. А кому-то везло оглушительно: они получали мячики на «резиновом ходу» (мечту поэта!).

(Но тот, кто когда-то за мячики «брал» старьем, был много нравственнее ново-русских. Они и в подметки ему не годятся: за бесценные «мячики» брал всего лишь старьем. Не чета он современным нуворишам, которые «дерут» дачами, породистыми щенками, тысячами долларов, влиятельными должностями. Все стало другое: аппетиты безмерные, плата огромная, совесть — грошовая.)

Как началась война, старьевщики исчезли, а после победы мгновенно появились. Сразу стало ясно: жизнь налаживается. Утренняя побудка была сравнима только с «колотушками» городских ночных стражей: спите, люди, мы оберегаем ваш покой! «Старьем берем!» — символ стабильности в моем и соседнем дворе, а значит, во всем городе и в государстве. Это был не тот «стук», который тревожил думающий народ. Сегодня вновь зазвучала тревожная струна: ни я не знаю, ни вы не знаете, что день грядущий нам готовит? Не последует ли вслед за кризисной порой нежное приглашение быть добровольно растянутыми за ближайшим углом?

Понимаю, что эти вопросы затрагивают не только внешнюю сторону жизни общества. Они касаются и физического, и душевного состояния народа. Без таких размышлений сегодня было бы совсем трудно людям, способным страдать и сострадать, особенно тем, у кого нет беспамятья и чьи проблемы называют «возрастными». Недавно я нашел свой юношеский дневничок, а в нем — такую запись: «Первую половину жизни человек мучается от глупости, вторую от ума». Потом сообразил, что страдают многие, если не все, не только от этого. Суть проблемы не в возрасте, а в политической, экономической и жизненной позиции человека.

И в его собственном опыте, в бытие.

Ностальгические мотивы звучат сегодня не только в щемящей «Старой квартире» по ТВ, они и в нашей памяти, и в наших сердцах, но ведут они каждого к разным мыслям; одним помогают задуматься о смысле жизни, другим пережить горечь потери (в том числе уже завоеванной свободы и демократии).

Нередко с телевизионных экранов слышим мы высоколобых деятелей, говорящих мудреные слова типа «реструктуризация» (звучит как «затмение солнца»). А хочется от них услышать простой ответ на простой вопрос: вы, господа-товарищи, будете на месте топтаться или назад потащитесь? И нас с собой возьмете? Или все же дальше рванете начатым курсом?

При этом я никого не обвиняю и не оправдываю; цель моя иная: думайте, читатель. Всего лишь — думайте! Сегодня на наших глазах в стране происходят трагические события: финансовый и политический кризис.

Назначен премьер-министр, сформирован кабинет правительства, одновременно вырабатывается тактика и стратегия дальнейшего движения российского общества. Но — куда? Как и вы, читатель, я не имею ответа на этот капитальный вопрос. Но мне слышится голос старьевщика из моей далекой юности: он призывает власти обратиться к минувшему и громко восклицает: «Старьем берем!»

Не боясь испортить кашу маслом (в кавычках), повторюсь: не знаю, как вы, читатель, я не хочу и не пойду за угол, и не лягу на «растяжку»! Премного благодарен за любезное приглашение. Не знаю, как вы, читатель.

С другой стороны, я вижу, как многие молодые либералы-реформаторы, устремленные в будущее, по неясным мне причинам сдают свои позиции, уходят в тень или совсем покидают политический олимп. Если вы грешны — покайтесь публично; если не намерены своей благопристойной физиономией замаскировать чей-то звериный облик — так и скажите; если вы честны — не сдавайтесь без сопротивления! Не только о себе позаботьтесь, опомнитесь и не дрейфьте! Потом будет поздно наверстывать упущенное! И вообще: можно ли догонять историю, шлепая по шпалам не перед, а за локомотивом?

Я бы и сам записался «старьем-волонтером», очищая будущее, чтобы шагать по пути реформ лицом к ним, а не затылком. Читателю же дам совет не отчаиваться раньше времени, чаще вспоминать того гриновского юношу из «царственного эксперимента», который наивно восклицает: «Не бойтесь, оно вернется!»

Добавлю, с вашего позволения: «старьевщики» — тоже вернутся, если смогут существенно обновиться. Иначе — какой был в них смысл?

А я, неисправимый фаталист, процитирую великую мудрость, провозглашенную Кораном: «Все будет так, как должно быть, даже если будет наоборот!»

Вечерняя Москва. 1998, 8 октября

Огонек. 1998, октябрь