"Последний долгожитель (Сборник)" - читать интересную книгу автора (Молнар Пал, Дертян Эрвин, Сабо Петер, Балаж...)

Йожеф Черна Пересадка мозга

Хотя я начинаю свой дневник в связи с чрезвычайными обстоятельствами в первый день нового 101 года по нынешнему летоисчислению (по-старому 17 ноября 2018 года), необходимо вернуться к событиям, которые произошли значительно раньше. Мне трудно объяснить, почему я раньше отрицательно относился к дневникам — вероятно, меня отпугивало позерство, которое, как мне казалось, за этим таится. Однако нынешняя ситуация объяснить будущему читателю, если таковой найдется, что ведение этого дневника по праву можно считать делом первостепенной важности, а не рисовкой.

Если я напишу, что мое имя известно всему миру, это не будет дешевым хвастовством, тем более что именно из-за своей популярности я попал в положение, которого не знало человечество за всю свою историю.

Одну из важнейших проблем науки составляет регенерационная способность нервных клеток, вернее — отсутствие этой способности. Как известно, при повреждениях не все составные части человеческого организма способны к возрождению. Большинство клеток в течение определенного времени обновляется — в одних органах медленнее, в других быстрее, за исключением нервных клеток, которые, не изменяясь, служат человеку до самой своей гибели.

Именно мое — далеко не первое — открытие в этой области получило мировую известность. Оно заключалось в том, что в результате многократных опытов с ферментами эмбриона, развивающегося из яйцеклетки, я наконец обнаружил агента роста нервных клеток. Дальнейшие опыты привели к открытию антител, образующихся в период развития нервной клетки, заключающих ее эволюцию и тем самым обеспечивающих консервацию. Все это позволило ученым заняться грануляцией нервной клетки и фиксированием данного явления. Благодаря этому открытию мое имя записано на скрижалях науки в одном ряду с именами Пастера и Павлова.

Все сказанное объясняет то особое положение, которое я занимаю в общественной жизни страны. Всем известны мои левые убеждения и политическая роль, которую я играл до того, как власть захватили представители нынешнего государственного строя. И все же главари нового режима, полностью противоречащего моим взглядам, не только оставили меня на должности руководителя Института регенерации нервов, уже тогда пользовавшегося всемирной известностью, но и дали возможность мне и моим сотрудникам усовершенствовать институт и сделать его самым авторитетным в мире учреждением подобного рода.

И вот вчера в четверть четвертого дня к нам привезли президента Страны, диктатора, у которого во время автомобильной катастрофы был серьезно поврежден головной мозг. Президента доставила свита взволнованных адъютантов и генералов, глядевших подозрительно и враждебно.

Я был дома, когда меня срочно вызвали в институт. Там я застал вице-президента; министра обороны по прозвищу Дикий Кабан. Он заявил, что весь персонал института головой отвечает за президента, а на меня возложил особую ответственность. Я только рукой махнул и поспешил к больному. Дежурные сотрудники доложили, что повреждение тяжелое, потерпевший без сознания, однако непосредственной угрозы жизни нет, а первая помощь больному уже оказана. Осмотрев президента, я вернулся к нетерпеливо ожидавшему меня генералу. Не стану подробно описывать, что я ему сказал, но смысл сводился примерно к следующему: между человеческим организмом, в особенности его нервной системой, и армией огромная разница. В армии стоит только прозвучать словам команды, как солдат бросается ее выполнять, хотя отступления от правил случаются и на военной службе… Тут вице-президент метнул на меня злобный взгляд, но я на него не отреагировал. Медицина не всесильна, продолжал я, он и сам прекрасно знает, что от смерти лекарств нет. Я врач и обязан поступать в соответствии с клятвой: делать ради спасения жизни и здоровья больного все, что возможно, невзирая на то, нищий он или император… Но, когда силы природы оказываются сильнее, приходится сдаваться. Если мне не доверяют, в столице есть другой — и не один! — клинический институт, можно отвезти президента туда, хотя, впрочем, в данный момент его жизни не грозит непосредственная опасность.

Обвешанный орденами вице-президент гневно завращал глазами и удалился, заявив, что мы еще с ним встретимся! Один офицер из свиты остался у постели больного, несмотря на наши протесты. Я решил не обращать на него внимания. Уходя из института, я видел, как личная охрана диктатора заняла входы и выходы, а тем, кто пытался войти, предлагали удалиться. Вокруг стояли вооруженные часовые, в один из павильонов вселился целый отряд солдат.

Несколько часов спустя меня пригласили на чрезвычайное заседание государственного совета. По дороге я обратил внимание на необычное скопление полицейских на улицах, тут и там встречались группы слоняющихся без дела людей. Когда я, сопровождаемый присоединившимися ко мне в воротах охранниками, вошел в зал, шум голосов смолк. Члены совета уставились на меня, не скрывая неприязни. После нескольких мгновений тишины вице-президент предложил мне сесть рядом с ним, после чего, поднявшись, изложил точку зрения правительства. Он не скрыл, что я известен им как явный враг режима и, разумеется, самого президента, и они предполагают, что, если бы представилась возможность, я не только утопил бы президента в ложке воды, но и с радостью приветствовал бы падение режима. А потому они будут следить за мной с особой бдительностью и для контроля за лечением президента назначат одного из выдающихся профессоров-хирургов, не придерживающихся столь левых взглядов. В продолжение его речи я согласно, даже одобрительно, кивал головой, а потом попросил, чтобы профессора срочно вызвали во дворец, так как состояние больного требует немедленного созыва консилиума.

Затем я обратился к присутствующему на совете министру пропаганды, которого знал по портретам. Этот сущий дьявол, "серый кардинал" диктатора, несмотря на всю гнусность своей натуры, обладал весьма привлекательной внешностью и приятными манерами и, видимо, пользовался большим авторитетом среди своих единомышленников. Ходили слухи, будто разумная сдержанность, проявляемая в последнее время и позволившая предотвратить, по крайней мере временно, взрыв народного гнева — результат его влияния. Поэтому я обратился прежде всего к нему.

— Полагаю, мои слова о врачебной этике для вас мало значат, — сказал я. — Но хочу обратить ваше внимание на следующее. Да, я считаю ваш режим в основе своей крайне отрицательным явлением, в борьбе с которым кровно заинтересован весь народ. Однако в истории бывают моменты, когда попытка свержения существующего строя может принести больше вреда, чем пользы. В частности, сейчас переворот имел бы гибельные последствия для внешней политики страны и нанес бы только ущерб движению, посягнувшему на режим. Я не фанатик, который настолько глух и слеп ко всему, что ради немедленного проведения в жизнь собственной идеи способен рискнуть на разгром движения. Дело, которому мы служим, лишь пострадает от провала внешней политики президента.

Очкастый идеолог слушал меня внимательно, а когда я кончил, заявил, что лично он мне доверяет, и предложил остальным последовать его примеру. Дикий Кабан ерзал и крутился, но возразить не посмел, остальные тоже промолчали. Между тем прибыл профессор Корнелиус. Ему сообщили, чего от него хотят. Он возмущенно запротестовал, сказав, что считает подобное требование не только недостойным наскоком на медицину, но и недопустимой несправедливостью по отношению к авторитету профессора Клебера и репутации возглавляемого им института, а посему он отказывается принимать участие в этом фарсе. Профессор выразил свое сожаление по поводу инцидента и заверил меня в своем глубоком уважении. Мы пожали друг другу руки под смущенное покашливание присутствующих. Я потребовал у членов совета для нормальной работы института оставить охрану только в том здании, где находилась палата президента, и удалился, разумеется, в сопровождении почетного эскорта.

Однако всего рассказанного было бы мало, чтобы заставить меня писать дневник. Прошлую ночь я почти не спал, но не потому, что волновался за судьбу диктатора — он был в надежных руках моих сотрудников. Больше всего надежд я возлагал на своего заместителя — доктора Маттиаса Фельсена, с которым работал долгие годы и которого считал не менее опытным, чем самого себя. Спать я не мог по другой причине: голова раскалывалась от одной мысли, которая не давала мне покоя. Чтобы понять ее, надо вспомнить о некоторых физиологических проблемах, вызвавших ранее большой шум, и о связанном с ними открытии.

Мы знаем, каким неоценимым фактором в практике переливания крови было определение ее группы и какую огромную, неодолимую трудность в области пересадки и замены органов представляла специфика белка: она не допускала присутствия в организме чужеродного белка. Не стану ссылаться на те, кстати ныне уже известные, эксперименты — большая часть их проходила при моем непосредственном участии, — которые в конце концов разрешили проблему, привели к успеху и внедрению ранее немыслимых методов.

Однако есть в этой области нечто, еще неизвестное миру, о чем знаем лишь я и Фельсен. После кропотливых исследований и серии длительных опытов в прошлом году нам удалось разгадать — чтобы было понятнее, я выражаюсь популярным языком — «изотопные» импульсы нервных проводников. Попытаюсь в самых общих чертах объяснить суть этого явления. Вероятно, многие видели, как укладывают и чинят телефонные провода. Кабель состоит из пучка проводов в изоляционной оболочке различных цветов. Если, скажем, подключить ток к концу красного провода, раздражение можно наблюдать на противоположном его конце, иными словами, когда я набираю номер, мне отвечает нужный абонент, сколько бы других проводов ни было в пучке…

В своих, опытах мы попытались воспользоваться тем же принципом. Действуя изотопами на нервные окончания в различных точках организма, мы заставили эти окончания направлять изотопы в центр нервной системы. В итоге они так насыщаются изотопами, что, пересекая нервное волокно, — состоящее из множества нервных клеток, и подвергаясь регенерационному гранулированию, о котором я уже писал, отдельные перерезанные нервные окончания вновь срастаются с другими нервными окончаниями, но лишь с теми, которые пропитаны тождественными изотопами, подобно тому как — я вновь обращаюсь к очень грубым сравнениям — в поврежденном телефонном кабеле один конец красного провода соединяют с другим концом того же провода.

После многочисленных опытов на собаках, у которых нервная система очень развита, когда нам удалось произвести полную пересадку мозга, три месяца назад мы испробовали наш метод на людях. Произошло это при следующих обстоятельствах. В институт доставили двух пострадавших — это были жертвы железнодорожной катастрофы; для спасения их жизни требовалось немедленное хирургическое вмешательство. У одного был настолько тяжело поврежден головной мозг, что жить ему оставалось считанные минуты, прочие же раны опасности для жизни не представляли. У другого повреждение мозга было не столь тяжелым, хотя и критическим, но можно было надеяться, что он выживет после применения методов лечения, апробированных в нашем институте. Однако у этого несчастного была раздавлена грудная клетка, и состояние его признали безнадежным — он тоже мог вот-вот умереть.

Когда пострадавших внесли на носилках, мы о Фельсеном находились в институте. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы нам стало ясно: вот он, долгожданный миг! Мы приказали немедля доставить больных в мою экспериментальную лабораторию, оснащенную самыми современными кибернетическими приборами, — здесь мы ставили опыты. Оборудование лаборатории позволяло без помощи подсобного персонала, вдвоем — а при желании и одному — проводить самые сложные операции. Так, «грубую» работу по вскрытию черепной коробки вместе со всеми необходимыми побочными операциями с величайшей точностью выполняла специальная операционная машина. Это достигалось всего лишь установлением особых индексов, поворотом рукоятки и нажатием кнопок.

В лаборатории, обменявшись несколькими фразами, мы установили, что есть лишь одна возможность: необходимо произвести замену мозга, чтобы хоть одного больного, у которого меньше телесных повреждений, вырвать из лап неминуемо приближавшейся смерти. Введя раненым препараты, поддерживающие жизненный процесс, мы почти одновременно с этим приступили к регенерации нервов и насыщению нервных окончаний изотопами. Минуты казались нам часами…

В момент помещения раненых в параллельные автоматические конструкции, производящие операции на черепе, человек с поврежденной грудной клеткой скончался. Надо было спешить, чтобы произвести замену мозга, уложиться в «срок», допустимый после клинической смерти. Никогда в жизни я так не волновался: ведь в наших руках была не только возможность спасти человеческую жизнь, но и судьба величайшего открытия!

В считанные секунды машинка выполнила задание: не только вскрыла черепные коробки, но и почти сразу же перерезала ведущие к мозгу кровеносные сосуды, нервные сплетения и обработала нервные окончания, как это сделал бы опытный хирург. Мы торопились восстановить жизненный процесс, не нанеся «новому» мозгу больших травм. Вынув два дрожащих мозга, мы поменяли их местами и снова включили аппарат, который теперь сращивал и соединял сосуды и нервы. Для того чтобы охарактеризовать чрезвычайную чувствительность аппарата, достаточно сказать, что, обнаружив разницу в размерах мозга, он способен — разумеется, в определенной мере — самостоятельно произвести коррекцию, отрегулировать объем и давление мозговой жидкости и так далее. По окончании операции с помощью автоматов мы переложили на носилки оба тела, которые казались одинаково безжизненными. Только опытный взгляд хирурга мог констатировать, что больной с повреждением грудной клетки был мертв. Мы прикрыли его простыней, мысленно отдавая дань услуге, невольно оказанной беднягой человечеству. Затем сели возле оперированного и, не глядя друг на друга, стали ждать.

Нам пришлось провести у постели больного около полутора часов, полных надежд и страха. Но вот наконец сердце больного начало нормально работать, и лицо его исказилось от боли. Мы тотчас же ввели ему болеутоляющие средства и снова потянулись бесконечные минуты ожидания…

Не знаю — и тогда не знал — сколько прошло времени, пока больной открыл глаза. Мы с Фельсеном одновременно спросили:

— Как вас зовут?

— Фишер, — ясно произнес он, но вдруг захрипел, глаза у него запали.

Мы прибегли к возбуждающим препаратам, и наши усилия были вознаграждены, Агония продолжалась несколько минут, но потом сердечная деятельность возобновилась. Медленно и слабо, но сердце билось.

Обессиленные от пережитых волнений, мы сидели друг против друга. Неожиданно Фельсен вскочил.

— Как он себя назвал? — вскричал он так громко, что я вздрогнул. — Фишер?

— Да, — машинально ответил я, не понимая, что его так встревожило.

Фельсен наклонился, обшарил одежду больного — необходимость срочного хирургического вмешательства не позволила нам раздеть раненых — и вынул из верхнего кармана удостоверение железнодорожника. Оно было выдано на имя Вейлера. Фельсен посмотрел на меня, подбежал к неподвижному телу, накрытому простыней, обыскал его карманы, затем начал рыться в бумажнике. Он вытащил несколько документов, заглянул в них и дрожащей рукой протянул мне. Говорить он не мог. В документах стояло имя Фишера.

Мы оба разом рухнули на стулья, и в тишине я услышал, как Фельсен выдохнул:

— Победа!..

Измученные, мы вышли из лаборатории, предоставив живого и мертвого попечению персонала…

Наутро мне позвонил Фельсен и сообщил, что наш больной, несмотря на все усилия врачей, в три часа скончался. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате повреждения мозга.

— Да, — сказал я. — Жаль беднягу.

В ночь после несчастного случая с диктатором я почти не сомкнул глаз. Все время думал о Вейлере-Фишере. Меня и теперь неотвязно мучает мысль о той операции. А теперь президент страны лежит без сознания в институте, и шансы на его спасение весьма сомнительны. На заседании государственного совета я говорил совершенно откровенно, ибо настолько презираю эту банду, что не считаю нужным притворяться. Я ненавижу диктатора за подлость и злодеяния, которые совершили его палачи во главе с Диким Кабаном и от которых пострадали мои друзья и люди, придерживающиеся демократических взглядов.

18 ноября

Продолжаю дневник, датируя его для удобства по старому летоисчислению. Так привычнее.

Диктатор все еще без сознания. Не нахожу себе покоя. Мысль точит, грызет меня, перед глазами плывут черные круги, хотя внешне я кажусь спокойным. Не знаю, что делать, меня охватывает тревога: состояние больного в любой момент может стать критическим, и тогда будет поздно. Все члены государственного совета днюют и ночуют в институте, они заняли самую большую аудиторию и прилегающие к ней помещения. Сегодня к вечеру с немалым трудом мне удалось проникнуть туда и вызвать для переговоров министра пропаганды и вице-президента. Ни для кого не секрет, что эти двое являются главной опорой диктатора; один олицетворяет грубую силу, другой — интриги и хитрую осторожность. Диктатору удается поддерживать равновесие, опираясь на эти силы, что, во всяком случае, свидетельствует о его политической изворотливости.

Мы расположились в одном из соседних помещений. Прежде всего я потребовал строжайшего соблюдения тайны, в чем они меня тотчас заверили. Постараюсь по возможности точно воспроизвести наш разговор.

— Господа, — сказал я, — в данный момент состояние президента стабильно, но в любую минуту оно может измениться к лучшему или худшему. Мы делаем все, что в наших силах, однако в интересах больного я вынужден обратиться к вам с просьбой.

Оба внимательно слушали, министр пропаганды сделал рукой знак, призывавший меня продолжать.

— Вы, разумеется, не специалисты, но, вероятно, и вам приходилось слышать об области науки, занимающейся регенерацией нервов. — Оба кивнули головой, Кабан несколько нерешительно и с опозданием. — Суть этого явления заключается в том, что до определенной степени мы способны побуждать нервную систему формировать новые клетки. Однако эти новые нервные области «пусты», в них отсутствуют тот опыт и те знания, которыми заполнялись старые клетки с самого начала нашей жизни. Разумеется, мы не в состоянии наполнить их новым содержанием, но можем в какой-то степени влиять на характер сознания, "частоту колебаний", если мне будет позволено так выразиться, — вот, пожалуй, наиболее близкое сравнение. Но для этого необходимо детально знать прошлое.

— Что вы имеете в виду? — спросил министр пропаганды.

— В этом и заключается моя просьба: я должен знать самым подробным образом личную жизнь президента.

— Это немыслимо! — побагровев от гнева, прохрипел Кабан.

Очкастый теоретик успокоительно поднял руку.

— Я думаю, вы понимаете всю трудность выполнения вашей просьбы, поэтому прошу мотивировать ее основательнее.

— Охотно, — ответил я. — Думаю, вам будет не трудно меня понять. Вероятно, каждый из нас бывал под хмельком, и нам знакомо это состояние.

Оба согласно кивнули.

— Ну-с, мы также имели возможность заметить, как различно проявляется это состояние у разных людей. Одни озлобляются, начинают грубить, другие просто засыпают. Одни становятся милыми, общительными, другие мрачнеют, замыкаются в себе. Существует масса вариантов. И все же несколько главных типов можно перечислить в соответствии с их "частотой колебаний". Ясно?

Они снова наклонили головы, генерал тревожно, идеолог с выжидательным интересом.

— Если человек находится в бессознательном состоянии, частоту колебаний нельзя установить никакими исследованиями или анализами. Вывести о ней заключение — и то лишь приблизительное — можно только, с помощью исчерпывающего знания окружающей больного обстановки и среды.

Тут вице-президент снова сделал протестующее движение, и ордена на его мундире зазвенели. Я понял в чем дело: уже долгое время поговаривали о своеобразных отношениях, которые сложились между ним, диктатором и любовницей диктатора, официально именуемой «домоправительницей» резиденции президента. По мнению одних, дама была близкой родственницей Кабана, другие считали ее его бывшей возлюбленной, которую диктатор отбил, пользуясь своей властью. Как бы там ни было, но чемуто с этим связанному Кабан был обязан своим положением… На лице могущественного идеолога, словно в подтверждение гривуазных слухов, промелькнуло ехидное выражение, однако оно свидетельствовало и о том, что оба правителя — яростные соперники и смертельные враги, и лишь безжалостная рука диктатора удерживает их от того, чтобы они не вцепились друг другу в глотку.

Министр пропаганды искоса глянул на вице-президента. Потом он сказал:

— Будь по-вашему, ничего не поделаешь… А когда вы намерены этим заняться, господин профессор?

— Чем раньше, тем лучше, — ответил я. И мы договорились завтра рано утром — сегодня было уже поздно — втроем поехать во дворец президента. Кабан удалился с кислой физиономией.

Еще до начала переговоров я вновь осмотрел президента и пришел к убеждению, что его положение безнадежно и очень скоро все наши усилия могут оказаться тщетными. Следовательно, надо торопиться.

19 ноября

Сегодня утром в сопровождении броневиков мы отправились во дворец. В городе чуть ли не на каждом перекрестке стояли танки, а уличное движение почти замерло. Прибыв во дворец, также окруженный плотным кольцом танков, мы направились в личные покои президента, где я прежде всего обратил внимание на мелкие предметы личного обихода, а затем принялся расспрашивать обслуживающий персонал о привычках их хозяина, стараясь во время разговора запоминать лица людей. Люди отвечали неохотно, мне не раз приходилось повторять, что я врач, которому необходимо знать детали в интересах больного. И все же они рассказывали о поведении президента в домашней обстановке только по настоянию руководителя пропаганды — сколько президент курит, что пьет, часто ли бывает гневен, безжалостен, груб, что любит слушать по радио, какие передачи смотрит по телевизору. Я поинтересовался оборудованием ванной комнаты, узнал, сам ли президент бреется. Расспросил сначала его парикмахера, потом повариху; повариха рассказала о его любимых блюдах, камердинер — о характерных привычках. Заглянул я в спальню, осмотрелбиблиотеку и только после этого обратился с вопросами к двум сопровождавшим меня помощникам президента. От них я хотел узнать, как ведет себя диктатор во время решения государственных дел. Разумеется, мой интерес касался не государственных тайн, а его индивидуальных особенностей, склонностей.

Наконец настало время самой щепетильной части моего визита. Я спросил, можно ли мне повидаться с домоправительницей. Она пришла, и первое мое впечатление было двойственным. Это была чрезвычайно эффектная зрелая красавица брюнетка, но в ее сдержанных манерах, движениях, голосе — одним словом, во всем ее физическом облике — было что-то неприятное. Мысленно сопоставив ее с Кабаном, я решил, что они вряд ли родственники… Объяснив цель моей встречи, я сослался на врачебную этику и попросил оставить нас вдвоем. Было видно, что Кабану стоило огромных усилий побороть себя и выполнить мою просьбу.

О подробностях беседы я писать не стану.

Из дворца я вернулся в институт и еще раз осмотрел президента. В его состоянии перемен не произошло.

Вечером я поделился с Фельсеном своими впечатлениями. Он с удивлением спросил, зачем мне все это понадобилось. Я ничего не смог ему ответить, так как действовал под влиянием каких-то смутных побуждений.

20 ноября

В полдень ко мне вбежал Фельсен и сказал, что состояние президента ухудшилось.

Начиная с этой минуты, меня охватило странное душевное состояние. Словно прорвалась какая-то плотина и меня подхватил неудержимый поток активности. Я говорил и действовал почти бессознательно, подчиняясь какому-то внутреннему голосу. Прежде всего я распорядился перенести пациента в экспериментальную лабораторию и сам поспешил туда же, таща за собой испуганного до полусмерти Фельсена. По дороге я заметил, что у дверей лаборатории тоже стоит охранник, но в тот момент не придал этому значения…

Когда больного вкатили на носилках и по установленному у нас порядку посторонние вышли из лаборатории, я усадил ошеломленного Фельсена в кресло и высказал ему свои соображения. Я напомнил ему о нашем разговоре и о том, что сохранение жизни президента в данный момент совпадает с интересами страны. Однако положение его безнадежно, он в любой момент может умереть, а потому времени для колебаний у нас нет.

— Что вы задумали? — с тревогой спросил Фельсен.

— Повторить операцию "Фишер — Вейлер", — ответил я.

Фельсен вскочил и заметался по тесному помещению. Я поймал его за руки и, нажав на плечи, заставил опуститься в кресло. Не в силах унять волнения, он простонал:

— Но кто же второй?

— Я!

Какой-то инстинкт заставлял меня говорить очень быстро, поэтому я частил скороговоркой, стремясь заглушить овладевавший мною страх: при мысли о том, что через несколько минут я стану безжизненным телом, все мое существо запротестовало.

Фельсен не мог произнести ни слова.

— Поймите, другого выхода у нас нет, — сказал я и с силой тряхнул его, чтобы вывести из оцепенения.

— Профессор, — простонал ой наконец. — Вам ли, прославленному ученому, рисковать собой ради такого негодяя?!

— Не ради него, а ради всех нас, ради будущего. И для этого есть лишь одна возможность: он должен жить! Подумай еще об одном, — в пылу спора я назвал его на «ты», чего раньше никогда не случалось, — подумай, что в святая святых нашего главного врага проникнет человек, который попытается изнутри воздействовать на диктатора, ослабить этот проклятый режим, привести его к гибели. Разве не стоит ради этого рискнуть собственной жизнью?

— Но почему именно вы?

— А кому доверить? Кто может поручиться, что мы не променяем кукушку на ястреба?! Да и времени у нас нет. — И указав на пациента, я крикнул: — Быстрее!

Окрик, видимо, подействовал, Фельсен сделал над собой усилие и, побледнев, выдавил из себя:

— Я буду донором!

— Нельзя, дружок. — Я притянул его к себе. — Я все разузнал, ознакомился с окружением президента, с обстановкой, в которой он жил. Думаю, это пригодится, по крайней мере на первых порах, чтобы никто ничего не заподозрил и чтобы волчьей стае не представилось повода разорвать своего вожака… Я старше тебя, опытнее. Да и в политике ты человек неискушенный. Это было бы бессмысленной жертвой с твоей стороны и с моей тоже. В науке ты олицетворяешь собой будущее, а я до некоторой степени уже в прошлом… Начинай! — закричал я, заметив, что тело президента задергалось.

— Но… — заикнулся было Фельсен.

Я выхватил пистолет, который утром, повинуясь какому-то инстинкту, взял с собой из дому, прицелился в своего ученика и вне себя от волнения крикнул:

— Немедленно убирайся отсюда, или я пристрелю тебя как собаку! Ты недостоин доверия!

Лицо Фельсена еще больше побелело, он в страхе попятился.

— Оперировать буду я сам. Через десять минут ты войдешь, возьмешь железную перекладину от верхней поддерживающей конструкции, которую сейчас снимешь, и голову… — Тут я запнулся. — Вытащишь меня из машины и положишь сюда, — я указал место. — Постарайся размозжить мне голову одним ударом, а потом позови на помощь, выбеги и скажи, что во время операции верхняя часть конструкции упала на профессора. Это ты должен сделать сразу же после операции, не то следствие, если его начнут, установит, что смерть наступила раньше… Понял? А если я буду вынужден сейчас тебя пристрелить, то перед началом операции дам тревожный сигнал, и, когда люди войдут, они увидят трупы двух врачей и президента, который, надо надеяться, будет жить, ибо, пока они сумеют войти, операция уже осуществится. А когда президент придет в себя, он все объяснит, заявив, что был в сознании… Ну, убирайся…

Фельсен вздрогнул, проглотил комок в горле и заговорил:

— Не уйду, профессор. Я согласен сделать операцию и все, что потребуется. — Но его бледному лицу текли слезы, губы дергались. Но вот он выпрямился и начал вывинчивать верхнюю часть конструкции.

— Быстрее, — торопил я, — быстрее!

При мысли, что через несколько минут этот железный брус разнесет на куски мой череп, у меня по спине побежали мурашки… Наконец мы сняли и положили на пол тяжелую перекладнру.

— Начинай, — сказал я Фельсену, забираясь в аппарат, который со времени нашей первой операции претерпел ряд усовершенствований. Теперь, когда его включали, он автоматически направлял поток изотопов и даже сам мог провести замену мозга, хотя мы считали, что столь тонкую операцию лучше делать вручную. Уже лежа, я посмотрел на Фельсена: меня растрогало его залитое слезами лицо. Мы обменялись рукопожатием, и я заметил, как он потянулся к кнопке усыпления. Но в последний момент я вдруг схватил его за рукав и, напружинив тело, с отчаянным криком попытался выбраться из аппарата.

Фельсен быстро нажал кнопку, потом, положив обе руки мне на плечи, всей тяжестью навалился на меня и затолкал в аппарат…

Одной рукой я сжимаю рычаги управления танка, другой держу пистолет. Справа от меня Кабан нащупывает затвор пулемета, и я знаю, что чуть повыше очковая змея, ведающая пропагандой, устанавливает прицел пушки. Танк движется по мостовой. На улице темно, нигде ни огонька, ни человеческой души. На мне генеральский мундир. Ногой в лаковом сапоге я нажимаю на педаль, улица становится все уже, танк почти касается стен… Вдруг впереди возникает толпа во всю ширину улицы. Люди словно впрессованы друг в друга. Над ними развеваются знамена такого же цвета, как лампасы на моих брюках. В первом ряду я неожиданно замечаю отца и мать. Не понимаю, как же это? Ведь они давно умерли! Я пытаюсь остановить танк, но он упрямо движется вперед. Кабан злорадно ржет, очковая змея подмигивает мне, а машина продолжает идти дальше. В последний момент мне удается круто повернуть рычаги управления, танк сворачивает в сторону и, не снижая хода, устремляется вперед, сметая на своем пути дома, которые рушатся на мостовую…

…Я очнулся на полу, весь мокрый от пота.

Надо мной сияют знакомые лампы лаборатории, вокруг что-то лязгает, звенит. Я пытаюсь собраться с мыслями. Да ведь это сигнал, который означает, что установленное время истекло! На груди у меня лежит лист бумаги с наспех нацарапанными каракулями. Машинально беру лист в руки и читаю: "Профессор, заканчивайте операцию!" Мой взгляд падает на аппарат, я вскакиваю и с воплем бросаюсь к нему. Стрелки показывают, что трепанация черепа уже произведена, сосуды и нервы перерезаны…

Вне себя от отчаяния я едва удерживаюсь на ногах. Фельсен обманул меня! Когда я потерял сознание, он вытащил меня из аппарата, занял мое место и включил автомат… С тех пор как исчез пульс у обоих, прошло несколько минут. Значит, нельзя терять времени! Я действую автоматически, подчиняясь навыку, ни о чем не думая. Меняю местами мозг Фельсена и президента, произвожу регенерацию. Безжизненное тело Фельсена выволакиваю из машины и тащу к тому месту, на которое приказывал положить себя, поднимаю тяжелую перекладину, движимый смутной мыслью тщательно стираю с нее следы пальцев Фельсена, затем, взяв железину обеими руками, обрушиваю сокрушительный удар на голову своего любимого ученика и сотрудника.

Мне казалось, что многолетний опыт приучил меняле реагировать на зрелище смерти, на вид крови. Но я ошибался. Мир словно перевернулся во мне, а вместе с ним и желудок — что поделать, палачом я никогда не был! Меня хватило лишь на то, чтобы дать сигнал тревоги, отворить дверь и закричать, вернее, прошептать о помощи…

Когда я пришел в себя, возле меня собрались все сотрудники. Заметив, что я очнулся, они быстро вышли из комнаты, остались лишь мои второй заместитель и старшая сестра. Прежде всего я спросил:

— Что с Фельсеном?

Видимо, заместителю не хотелось отвечать, он промямлил, что на Фельсена, судя по всему, упала расшатавшаяся часть поддерживающей конструкции.

— Но что с ним? — повторил я, не в силах унять дрожь, ибо передо мной вновь возникло кошмарное зрелище.

— Фельсен умер, — ответил врач.

После того как машина закончила все операции, президента, чью голову украшал огромный белый тюрбан, отвезли в палату. Там же установили кровать и для меня, так как я пожелал лично наблюдать за его состоянием, а всем прочим временно запретил там находиться. Даже старшая сестра могла входить в палату лишь по моему специальному вызову.

22 ноября

За последние два дня в состоянии президента не произошло перемен, он по-прежнему без сознания, но по отдельным мелким признакам можно судить о некотором улучшении. Кажется, операция сошла удачно. Но я не нахожу себе места от беспокойства.

В здании института, где лежит президент, прекратилась нормальная работа. Государственный совет оккупировал помещение, я не успеваю отгонять любопытных от дверей палаты. Несколько раз мелькала красная физиономия Кабана…

23 ноября

Сегодня похоронили Фельсена. В состоянии президента намечается улучшение. Пока никого к нему не допускаю. Пыталась проникнуть домоправительница. Очень вежливо отбил ее атаку.

24 ноября

Сегодня президент открыл глаза. Я стоял у его постели и наблюдал, как жизнь медленно возвращается к нему и небритое, заросшее лицо начинает розоветь. Когда он моргнул несколько раз и уставился на меня, мне показалось, что сердце у меня выскочит. С усилием ворочая языком, он произнес:

— Док…

Я вздрогнул. Меня президент не знал, моей работой никогда не интересовался, а в институте один только Фельсен называл меня так, да и то без свидетелей! На мгновенье я замер, но затем выслал сестру из палаты и, повинуясь безотчетному порыву, склонился над больным. Раздельно, отчетливо, чтобы он мог понять по движению губ, я спросил:

— Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство?

Взгляд его стал еще более внимательным. Я тут же поправился и несколько раз подряд произнес:

— Как вы себя чувствуете, господин президент?

С каждым разом мой голос становился взволнованнее.

— Но, док… — снова проговорил больной, удивленно обвел взглядом вокруг и перевел глаза на меня.

Я обессиленно опустился на стул, от волнения зубы у меня выбивали дробь. Охотнее всего я бы выбежал из палаты.

Не знаю, сколько времени я так просидел, но вот президент повернулся в мою сторону. Делать было нечего, я встал и подошел к постели.

— Как поживаете, док? — ласково спросил он.

Я попятился и чуть не упал, зацепившись за стул: так обычно по утрам приветствовал меня Фельсен.

— Вам плохо? — воскликнул он характерным, столько раз слышанным по радио глубоким баритоном диктатора. Он сделал попытку подняться, но тут же опрокинулся навзничь.

— Осторожнее! — закричал я. — Вам нельзя двигаться!

Справившись с волнением, я присел на край его постели. От недавнего порывистого движения больного одеяло соскользнуло и пижама расстегнулась. Под ней виднелась могучая мускулистая грудь, поросшая волосами. Невольно мне вспомнилась мальчишески изящная, спортивная фигура Фельсена…

— У меня все в порядке, — произнес я, но голос мне не повиновался. Я глубоко вздохнул. — Как вы себя чувствуете? — Я поостерегся называть его по имени. — Вы знаете, где находитесь?

Он сделал движение, словно спрашивая: "В самом деле, где я?" — задумался и в замешательстве пожал плечами.

— Что вы помните? — спросил я и как бы походя добавил: — Экспериментальная лаборатория… Аппарат для черепных операций…

— Погодите! — вскричал он. — Док, я влез на ваше место!

Видимо, он считал происшедшее в порядке вещей.

— А потом?

— Потом я проснулся здесь, в отдельной палате, — он поморгал. — Фу, как я оброс, — сказал он, проводя руками по груди. — И меня раздражает какой-то скверный запах… Это от меня так пахнет?

— Это запах вашего тела. Каждый индивидуум обладает своим, отличным от других запахом.

— Но раньше я никогда не обращал на это внимания! — воскликнул он.

— Рыба собственной косточкой не давится!

Он насторожился и, казалось, начал что-то вспоминать.

— Вы забрались в аппарат и включили его… В параллельном аппарате лежал президент, помните?

На лице его отразился ужас, он отвернулся. Другого выхода у меня не было: пришлось прыгать головой в воду. Я снял висевшее на стене зеркало и поднес к постели. Он бросил мгновенный взгляд на свое изображение и с душераздирающим криком — вряд ли диктатор был способен на такое проявление чувств — закрыл лицо руками и потерял сознание.

Очнувшись, он разрыдался. За свою жизнь мне не раз приходилось сталкиваться с отчаянием, слышать горькие рыдания, но так плакать мог лишь тот, кто потерял самое дорогое на свете — самого себя… Лишь в эту минуту я осознал, что произошло, что мы сотворили, точнее, что сотворил я. Ведь это моя не продуманная до конца идея рикошетом ударила в другого человека!..

Его удалось успокоить только с помощью самых сильных средств. Когда он, наконец, заснул, я, смертельно измученный, тоже повалился на кровать…

25 ноября

Сегодня я проснулся раньше него. Когда он пробудился, я сказал:

— Доброе утро, господин президент! Как вы себя чувствуете? — Лицо его исказилось, и я понял, что он вот-вот опять потеряет сознание. Тогда я переменил тон. — Выслушай меня, сынок! Выслушай очень внимательно и подумай о том, что я тебе скажу.

Я говорил тихо, но спокойно и решительно. А его взгляд стал ясным и осмысленным. Думаю, диктатор с момента своего рождения так не глядел на мир…

— Мати… — Кажется, я впервые назвал Фельсена по имени, и он слегка повернул ко мне голову. — Ты и сам знаешь, кто ты. Один из лучших, а может быть, самый лучший нейрохирург мира. Ты молод, энергичен. — Тут он протестующим жестом поднял руку, но продолжал слушать. — Если кто и способен проникнуть в суть явлений, разгадать, что скрывается за внешней оболочкой, то это мы, именно мы — ты и я. Это побудило нас осмелиться на величайший эксперимент в истории человечества. — Он слушал меня, не прерывая. — И уж если мы на него решились, то должны мужественно встретить и последствия. — При этих словах сердце у меня сжалось. — Я в последний раз называю тебя Фельсеном, последний раз произношу имя Мати. С этой минуты ты президент страны Хавер Фелициус, и никогда не был никем иным! Первое время тебе будет тяжело, придется привыкать к множеству непривычных для себя вещей, но потом все наладится и ты будешь плавать, как рыба в воде…

Он никак не отреагировал на мои слова. Я сообщил представителям совета, что через дватри дня президент сможет принять на несколько минут двух советников, но никаких вопросов задавать ему нельзя, так как это может помешать начавшемуся выздоровлению. Для полного излечения очень важно абсолютное спокойствие.

Вечером мне почудилось, будто я слышу орудийный грохот, но что это значило, я не понял. Мы ведь почти отрезаны от мира, всем необходимым нас снабжают сотрудники института.

27 ноября

В прошедшие два дня состояние больного то резко ухудшалось, то вселяло надежду. Волнения так вымотали меня, что я был на грани полного нервного истощения. Надеюсь, в моей жизни ничего подобного больше не повторится.

Вчера утром президент внешне казался спокой ным, но я заметил, что его что-то тревожит. Он ле жал неподвижно и на все мои вопросы отвечал легким покачиванием головы. Я старался исподволь наблюдать за ним, чтобы не раздражать откровенной слежкой. Принесли прессу, и, желая вывести его из оцепенения, я положил журналы и газеты ему на одеяло. Результат превзошел все мои ожидания. Сначала он взял иллюстрированный журнал, машинально перелистнул его, но вдруг отчаянно вскрикнул и разразился рыданиями: ему на глаза попалось извещение о похоронах Фельсена. С великим трудом мне удалось его успокоить.

Я дежурил возле него, и бурный поток мыслей сменялся звенящей душевной пустотой. Но вот больной очнулся. Первыми его словами были:

— Док, я этого не хочу! Сделайте что-нибудь!

Я обнял его голову, спросил, слышит ли он меня, в состоянии ли следить за моими словами. После небольшой паузы он ответил утвердительно.

— Сынок, — произнес я нетвердым голосом, — ты требуешь невозможного. На кладбище похоронили не тебя, ведь ты это знаешь. Разве ты не чувствуешь, что находишься здесь, в институте? — И я легонько потряс его. — Ты президент, полновластный хозяин страны. Твое слово закон, ты распоряжаешься жизнью и смертью каждого, так неужели ты не можешь взять себя в руки? Разве ты не чувствуешь огромной ответственности, которая на тебе лежит? Ты отвечаешь за жизнь всех нас, за судьбу нации!

На мгновенье глаза его блеснули, но тотчас им снова овладело прежнее состояние.

— Док, верните все назад, сделайте повторную операцию! — умолял он.

— Это невозможно, — вздохнул я, и голос мой прервался. — Я не могу этого сделать. Видишь, к чему привел твой необдуманный поступок? А все потому, что в последний момент я струсил. Да, испугался. Но это была физическая слабость, минутное "короткое замыкание", ты как врач должен был понимать… Меня жизнь закалила больше, я сознательно брался за эту роль, сознательно, понимаешь! И роль эту надо играть, как играют свои роли актеры, невзирая на то, симпатизируют они своим персонажам или нет… Я эту роль выучил, хорошо ли, плохо ли — другой вопрос, но коли ты, пожалев меня, не отрепетировав ее, ввел себя в спектакль, так играй и не жалей себя!

Он долго молчал, потом сказал:

— Хорошо!

Вскоре после этого меня пригласили на консилиум по поводу тяжкого повреждения мозга. Повинуясь шестому чувству, я подошел к тумбочке и вынул из нее пистолет, который положил туда, когда переселился в эту палату президента. И правильно сделал, ибо, когда вернулся, президент, едва держась на ногах, стоял у тумбочки и шарил в ящике. Мы оба промолчали, он поплелся к постели, лег и натянул одеяло на голову.

Наш спор возобновлялся трижды, суть его не менялась, но тон постепенно смягчался. Меня эти разговоры очень волновали — ведь каждый новый взрыв мог вызвать катастрофу.

Последний приступ произошел сегодня вечером и закончился поистине неожиданным аккордом. Когда я вновь повторил, какую огромную ошибку он совершил, из уважения ко мне взяв на себя непосильную роль, он вдруг заговорил. Лицо его неуловимо изменилось, в нем проступило выражение не свойственной Фельсену стальной воли.

— Не из жалости и не из уважения к вам. — Я был ошеломлен. — Я… — Тут он запнулся, но овладел собой. — Я сам захотел стать диктатором! — заявил он решительно. — В первый момент я действительно подумал о том, что я моложе и, вероятно, лучше перенесу операцию и справлюсь с душевным напряжением, связанным с необычной ролью. Но решающий толчок дал инстинкт, отбросивший все второстепенное, — мной овладела жажда власти… Вот вам правда!

Мое первоначальное изумление сменилось чувством глубокого облегчения. Я присел на краешек постели и сказал:

— Чего же ты хочешь в таком случае? Ты президент, всесильный властитель страны, и веди себя, как подобает в твоем положении. — Он молчал. Я встал и поклонился: — Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство? Завтра я разрешу вам свидание с двумя членами государственного совета. Вы не возражаете? — И я подмигнул.

Он выпрямился в постели.

— Если вы, док… простите… Я понятия не имею, кто вы такой, но, очевидно, вы здесь распоряжаетесь… Если вы находите это нужным, у меня возражений нет, — ответил он и тоже подмигнул.

С моей души свалился камень. О своих чувствах я не стану, а быть может, и не смогу писать. Все отошло в сторону перед полуторжествующей, полутревожной мыслью о том, что операция удалась…

28 ноября

Утром президента постригли, причесали, побрили. Только теперь я заметил, какой он видный мужчина. Затем мы вдвоем держали "военный совет". Я предупредил его, как надо себя вести. Вчера он начал хорошо, нужно продолжать в том же духе. Когда я был во дворце, мне пришлось убедиться, что президент по натуре человек простой, но жестокий и наглый. Поэтому излишняя вежливость и деликатность сейчас только повредят. Не беда, если он многого не сможет вспомнить или не узнает своих сподвижников. Пусть расспросит у любого, кто он, чем занимается. Я же всем объясню, что в таких случаях выпадение памяти вполне оправдано, по это состояние вскоре пройдет. Одного он не должен забывать ни при каких обстоятельствах: того, что он всесильный диктатор. Если он сорвется и волчья стая учует его колебания, я не дам за его жизнь и ломаного гроша! Как только они почувствуют, что стальная хватка слабеет, они разорвут его, словно овечку!

Я со своей стороны, несмотря на «протесты» президента, заставлю его приближенных согласиться на мое пребывание во дворце после лечения под тем предлогом, что должен находиться возле пациента до его полного выздоровления.

Посещение президента делегацией государственного совета прошло гладко. Он отнесся к ним с высокомерием, приличествующим истинному диктатору, и с моего разрешения дал согласие на завтрашний визит вице-президента и министра пропаганды. Признаюсь, предстоящая аудиенция меня тревожила. Мы снова в деталях обсудили, как ему себя держать. Уверенность президента в себе возросла настолько, что мне пришлось напомнить ему об осторожности. Как бы он не зарвался и не совершил непоправимой ошибки! Но он, начав входить во вкус, пропустил мои увещевания мимо ушей…

29 ноября

Однако радоваться было преждевременно. Сразу после полуночи я пережил такое волнение, какого не забуду, пока жив. Я проснулся от звука, от которого зашлось сердце, когда же сел в постели, то в полумраке увидел, что президент лежит на полу, хрипит и бьется. Я попытался усадить его, но мне удалось только прислонить его к кровати. Все мои увещевания ни к чему не приводили, он смотрел на меня стеклянным взглядом и что-то пытался сказать. Не без труда я понял его бессвязную речь.

— Не хочу… Я не выдержу, док, помогите!

Я тряс и раскачивал его, пока — очень нескоро — он не замолк. Я помог ему лечь в постель, и тогда он расплакался.

— Док, помогите!

— Вам приснился плохой сон? — спросил я, но он молчал и только вздрагивал.

Прошло добрых полчаса, прежде чем он прислушался к моим доводам и наконец уснул. При мысли о том, что мне пришлось пережить, меня и сейчас бросает в жар.

К счастью, утром ночной приступ бесследно прошел. В назначенное время явились оба помощника президента. Постараюсь как можно точнее воспроизвести состоявшуюся беседу.

— Прежде всего, господа… — начал президент, но, заметив недоумение на их лицах, помолчал и спросил: — Скажите, где я нахожусь?

Оба с удивлением взглянули на меня. Министр пропаганды проворчал:

— Господин президент до сих пор не знает, где он находится? Вы ему не представились?

— Состояние господина президента не позволяло мне этого сделать, а поскольку сам он не интересовался, я молчал. Не уверен, нужно ли рассказать ему об этом сейчас.

— Почему? Где я нахожусь? — нетерпеливо перебил президент.

— В Институте Клебера, — помедлив, ответил идеолог. Диктатор наклонился вперед и, не мигая, уставился на обоих государственных деятелей.

— Почему? Как я попал в это чертово логово? Ктв меня привез сюда? — вскричал он. — И кто он такой? — презрительный жест в мою сторону.

Министр пропаганды хотел было ответить, но я опередил его.

— Ваше превосходительство! Разрешите мне объяснить. Мое имя профессор Клебер. Вам, ваше превосходительство, очевидно, неизвестно, что вы стали жертвой автомобильной катастрофы. Ранение было такого рода, что эти господа вынуждены были доставить вас сюда. — Он изобразил изумление на своем лице. — Они боялись за вас и угрожали мне, но я заверил их, что сделаю все возможное для спасения вашей жизни. Кроме того, я им кое-что объяснил. Могу сказать об этом и вам, но считаю не совсем удобным. Вы скорее поверите, если услышите не из моих уст… Ну а доказательством того, что господа доверяли мне не напрасно, служит наш разговор. Он мог бы и не состояться… — Я многозначительно взглянул на президента. Он ответил мне суровым взглядом и опустил веки. — Впрочем, для меня теперь это такое же чертово логово, как и для вас, господин президент.

Он вопросительно поднял бровь, и тогда я попросил Кабана распахнуть дверь. Когда президент увидел стоявшего на часах солдата с автоматом, он улыбнулся.

— Хорошо сказано, профессор. — Он прислушался. — Что за шум?

— Служба безопасности наводит порядок в поселке Иоахим…

— Пушками? — ледяным тоном осведомился президент у Кабана.

— Мы были вынуждены… — выдавил тот.

— Говори! — закричал диктатор, и вице-президент, поежился. Но прежде чем он ответил, президент словно бы неожиданно заметив меня, недовольно махпул рукой: — А, ладно, потом… Но не вздумай чего-нибудь упустить! — и мановением руки положил конец аудиенции.

— Над чем ломаете голову, господин профессор? (Я вздрогнул: президент, слегка улыбаясь, искоса наблюдал за мной.) Вы мною довольны? — И он протянул мне руку.

Я пожал ее и в замешательстве вышел из палаты.

1 декабря

Мой пациент быстро поправляется не только физически, но и нравственно. Сегодня мне уже не казалось, что глазами президента на меня смотрит Фельсен — это был волевой, твердый взгляд. Когда я предложил дня через два-три переселиться во дворец, на мгновенье он оробел, но тотчас оправился и потребовал к себе вице-президента, ведавшего военными делами. Из доклада он узнал, что восстание подавлено. Он отдал приказ подготовиться к его возвращению во дворец. Кабан ушел, и тогда президент сделал вид, будто лишь теперь заметил меня.

— Ну как, господин профессор, вы мной довольны?

В ответ я только развел руками. В голосе президента звучала непривычная для меня твердость.

3 декабря

Сегодня рано утром в сопровождении чуть ли не всей армии мы направились во дворец. Президент просто-напросто приказал мне следовать за ним. Пришлось прямо в халате сесть в пуленепробиваемый автомобиль. У входа в личные апартаменты президента нас встретила домоправительница. У меня мурашки по спине поползли, когда я заметил выражение робости на лице президента, но моя тревога оказалась напрасной. Он с достоинством поклонился и поцеловал ей руку, что немало удивило не только женщину, но и свиту. Прежде чем мы вошли в покои, он заявил, что я нахожусь здесь по его настоянию, и все мои указания и пожелания, касающиеся его особы, для каждого являются приказом.

Но вот, наконец, мы остались одни.

— Профессор, — сказал президент, — я думаю, что вместе мы будем находиться в большей безопасности, поэтому настаиваю на вашем пребывании здесь.

Мне не оставалось ничего иного, как пожать плечами.

5 декабря

Пользуясь подсказками обслуживающего персонала, президент «восстанавливает» обстоятельства своей частной жизни, знакомится с предметами личного обихода. Последствия "выпадения памяти" исчезают довольно быстро. Одна проблема, весьма щепетильная и грозившая опасными последствиями, вчера неожиданно разрешилась на редкость удачно.

Мне пришла мысль, что диктатор, наверное, вел какие-то записи и вряд ли держал их в архиве вместе с официальными документами. Должно быть, они находились где-то под рукой. В спальне мы сравнительно легко нашли сейф, но не сумели разгадать сложной комбинации его замка. В ответ на мое шутливое замечание о том, что, мол, его превосходительству этого-то и не следовало забывать, президент в гневе заскрежетал зубами и велел мне замолчать. На сей раз мы с ним не перемигнулись…

Большой беды в том, что хозяин вскроет свой личный тайник и велит сделать новый замок, разумеется, не было, но мы старались избегать случайностей.

И вот тут у него возникла идея. Он ощупал мундир, в котором его привезли в институт, и в потайном кармашке нашел крошечный блокнот. Мы безуспешно перелистывали странички, как вдруг заметили, что уголок обложки слегка отклеился. Сорвав тонкую бумажку, среди множества цифр непонятного назначения нашли и комбинацию букв. Пользуясь ею, попытались открыть сейф, но, к нашему величайшему изумлению, безуспешно. Мы долго сидели, недоумевая, как вдруг меня осенило. Взяв из рук президента книжечку, я попробовал открыть сейф, набирая буквы справа налево. Дверца распахнулась. Весьма простая хитрость.

— Господин профессор, вы величайший человек! — с пафосом воскликнул президент. У меня вертелась на языке благодарность за столь высокую оценку, но я вовремя удержался. Во-первых, потому, что его восторг был искренним, во-вторых, потому, что я и сам был донельзя доволен успехом.

Из записей президента нам действительно удалось немало узнать о вещах, до сих пор скрытых от остального мира. Это оказалось весьма полезным. В числе прочего выяснилось и подлинное имя президента, его происхождение и то обстоятельство, что домоправительница и в самом деле была родственницей и возлюбленной Кабана.

10 декабря

В последние дни события приняли такой оборот, что у меня голова идет кругом. Я восхищен восприимчивостью президента и его способностью приспосабливаться к обстоятельствам.

Первые два дня я по необходимости присутствовал на всех государственных переговорах, чтобы сглаживать некоторые промахи, якобы вызванные пресловутым "выпадением памяти". Только теперь можно связать в логическую цепочку все происшедшее. В первый день обсуждался доклад о подавлении восстания. Из него выяснилось, что восставшим удалось вывести из-под удара главные силы. Штаб восстания не был захвачен. В этом факте члены совета усматривали измену. Во время совещания президент преимущественно молчал. К вечеру следующего дня он снова созвал всех, за исключением министра пропаганды, которому поручил переговоры с послом Блуфонии. Тогда я не обратил на это внимания, но сегодня все выяснилось.

Я ночевал в спальне президента. Вечером у нас состоялся примечательный разговор. Президент долго расхаживал по комнате, потом остановился возле меня.

— Док, — впервые за долгое время он обратился ко мне, как прежде, — завтра я велю произвести облаву и обыски на улице Ньютона. Все, кого там найдут, будут задержаны.

Я оторопел: на улице Ньютона помещается штаб повстанцев, до сих пор его не удавалось обнаружить никаким ищейкам диктатора. Фельсен, как и я, был членом штаба! Я с трудом нашел в себе силы спросить:

— Но, бога ради, зачем?

Президент спокойно объяснил:

— Ведь это ваша мысль, док. Если сегодня мой режим падет, это окажется роковым как для находящихся у власти правых, так и для готовых к революционному перевороту левых. Не правда?

— Правда.

— Вот видите, а ваши сподвижники и руководители придерживаются иного мнения! Каждую минуту можно ожидать новой атаки, и, должен признаться, ваше имя тоже занесено в черный список.

— Мое имя? — несказанно удивился я.

— Да, да! Ваше. Из-за меня. Вы не только спасли мне жизнь, которая, кстати говоря, полностью находилась в ваших руках — все знали, что мое состояние безнадежно и жизнь моя гроша медного не стоит.

Все эти «мне», «меня», «мое» он произносил с такой уверенностью, что я содрогнулся и с ужасом смотрел на это чудовищное порождение собственных рук.

— Мало того, — продолжал он, — вам еще вменяют в вину, что вы последовали за мной сюда во дворец, чтобы выхаживать меня. Вот почему ваш институт я вынужден буду охранять так же, как свою резиденцию, ибо рано пли поздно вам придется туда вернуться.

У меня голова шла кругом, и лицо выражало такой же ужас, как лицо президента, когда он впервые после операции увидел себя в зеркале. Значит, я, один из руководителей движения, человек, придерживающийся левых взглядов, враг?! Есть от чего прийти в ужас!

— О себе я не забочусь, но штаб движения, лучшие люди страны, образец незапятнанной честности и чистой совести!.. Как вы могли такой придумать?

Президент перебил меня:

— За них беспокоиться нечего! Я не стану их расстреливать. Несколько лет пребывания в лагере и на принудительных работах, пока положение в стране не изменится, и их можно будет освободить. Разумеется, это не рай, но не обязательно все погибнут… Кое-кто уцелеет… Вы же знаете, пока эти люди на свободе, на наши головы в любой момент может обрушиться удар, а этого и вы страшитесь, так как он означал бы гибель государства. Правительство Блуфонии не станет деликатничать, как я… Вы поняли меня, док?

От неожиданности я не только отвечать, думать был не в состоянии. Вдруг я вскочил:

— Мне необходимо с ними увидеться! Я должен им рассказать…

Президент взглянул на меня так, что слова застряли у меня в горле. Когда он заговорил, голос его резал как бритва.

— Вы с ума сошли!.. Кто вам поверит? Да и что вы можете сказать? Скорее всего, вас объявят ненормальным, запрут в сумасшедший дом!

Что можно было возразить?

— Док! — продолжал президент так же решительно. — Вы отправитесь в институт и будете находиться там под домашним арестом. Вас необходимо защитить от ваших друзей и от ваших собственных необдуманных поступков. А кроме того, это снимет с вас подозрение, будто вы поехали со мной добровольно. Люди поймут, что я вынудил вас находиться при себе, — пленник не предатель, а мученик! Вам понятна моя мысль? Однако несколько дней вы еще пробудете здесь.

— Но мои друзья…

Он с жаром перебил меня:

— Профессор! Вы же культурный человек с ясной головой! Вам ли говорить о таких абсурдных вещах? Помните, что писал Маккиавели? "Главных врагов убей в первые минуты своего прихода к власти, и чем больше, тем лучше, это устрашит прочих, и власти твоей будет обеспечена безопасность. Если же ты не сделаешь этого, если из жалости или по другим причинам не убьешь достаточного количества людей, оставшиеся организуются против тебя, и позднее ты сможешь навести п. орядок уже с большими жертвами и тогда будешь действительно жесток…" Мне удастся обойтись малой кровью, потому что мой предшественник сделал всю грязную работу… мой пред… Черт бы вас побрал, господин профессор! Как мне теперь говорить по вашей милости?.. — В явном замешательстве он подошел ко мне и обнял меня, потер лоб. — Что со мной будет? — спросил он изменившимся тоном.

— Ты сам этого хотел, Жорж Данден…

Он выпрямился, покосился на меня, а когда заговорил, в голосе его снова зазвучал металл:

— Сентиментальность всегда опасна, сейчас же она может оказаться гибельной.

Я долго не мог заснуть.

На следущий день я не виделся с президентом: когда я проснулся, его уже не было. Из покоев выйти мне не удалось — у дверей стоял часовой. Издалека доносился орудийный гул. В сейф — я заметил это только сегодня — был вставлен новый замокПрезидент явился к вечеру и заявил, что теперь я буду спать в другой комнате. Он объяснил свое решение тем, что не хочет по утрам будить меня. Затем без всякого перехода сообщил, что велел казнить министра пропаганды. Я был настолько ошеломлен, что не задал ни одного вопроса. Но он заговорил сам:

— Я вам сказал, что намерен произвести облаву на улице Ньютона, не так ли? Нам удалось поймать мелких пташек, однако ни одного из руководителей арестовать не пришлось. Очевидно, их предупредили… А вот министра пропаганды там нашли! Когда вице-президент вне себя от гнева, впрочем скорее от радости, ввел его сегодня утром ко мне, я задал преступнику всего один вопрос: что он там делал? Он не ответил ни слова. Через пять минут его расстреляли.

— Какая жестокость! А если он шпионил в ваших интересах?

Президент жестом отверг это предположение.

— Я его не посылал, а тот, кто действует вопреки моему приказу, предает меня. И кому, как не министру пропаганды это знать! Возможны три варианта: первое — упомянутый вами шпионаж. Но это исключено, так как не входило в его задачу, а кроме того, он помешал бы людям, профессионально занимающимся шпионажем, и тем самым мне. Второе, — продолжал он с железной фельсеновской логикой, — предположим, он и в самом деле принадлежал к левым силам. Зная его прошлое, я отбрасываю этот вариант. Третье — и, как мне кажется, наиболее реальное предположение: он искал себе союзников в стане моих врагов. Во всех трех случаях он был предателем. И если я еще могу помиловать врага, так как знаю, чего от него ждать, то предателя — никогда!.. Вы, вероятно, знаете, что этот негодяй и вицепрезидент ненавидели друг друга, их объединяла только зависть ко мне. Они были уверены, что, свергни они меня, и им прежде всего придется драться друг с другом. У каждого были свои приспешники… Но эта крыса думала, что корабль тонет, и попыталась спастись. Если б он просто сбежал, я бы махнул рукой, черт с ним! Но изменить! Теперь мне предстоит труднейший цирковой номер: балансировать с грузом в одной руке.

Я не мог скрыть своего отвращения.

— Ваше положение тоже не из легких, док. Надо поберечься. Мне было бы жаль…

С этими словами Он отпустил меня.

Шум и грохот на улице усиливались, и это придавало моим мыслям еще более мрачный характер. На следующий день президент вызвал меня к себе. Вид у него был весьма встревоженный.

— Я пригласил вас, чтобы проститься, дорогой господин профессор. В создавшихся условиях институт действительно будет для вас более надежным местом. Я отпускаю вас с тяжелым сердцем. Не легко держать груз в одной руке, — он кисло улыбнулся. — А теперь и вы не сможете мне помочь… Да хранит вас бог!

Броневик провез меня по безлюдным улицам, которые странным образом напоминали сон, приснившийся мне в операционной… Возле института стояли танки, расхаживали военные, но кругом было тихо.

12 декабря

Я расположился в экспериментальной лаборатории. Долго не мог заснуть, а когда наконец задремал, меня разбудил взрыв. Следом послышался гул, который то приближался, то отдалялся, и ружейная перестрелка. Так длилось всю ночь напролет, хотя временами усталость одолевала меня и я погружался в забытье.

Утром во время смены караула я услышал за дверью какие-то голоса. Похоже, там шла перебранка. Потом в дверь постучали. Я открыл не сразу, вспомнив, каким взглядом смерил меня вчера вечером часовой у двери. Стук возобновился.

— Кто там?

— Откройте, профессор! — прозвучало едва слышно. — Очень важно!

Обращение меня поразило. После некоторого колебания я все же отворил дверь. В комнату вошел солдат. Не ожидая моих вопросов, он быстро заговорил:

— Я член организации. После вчерашнего налета многие считали, что вы нас предали. Часовой у двери тоже из наших, он собирался вас убить.

Его слова поразили меня в самое сердце.

— А меня утром послали из дворца сменить часового и дали особый приказ: во что бы то ни стало с вами расправиться.

Не помню, спросил ли я его о чем-либо, но, очевидно, спросил, потому что солдат продолжал:

— Мет, приказ отдал не Кабан, а сам президент. Он велел пристрелить и часового, коли потребуется, если тот станет мне мешать… И приказал торопиться. Тогда я понял, что вы наш человек, а не предатель. Я очень спешил, ведь мне были известны намерения часового… Я пришел вовремя, теперь мы вдвоем будем вас охранять.

Снаружи послышался какой-то шум. Солдат открыл дверь, чтобы позвать товарища, и в этот момент в конце коридора я увидел президента. Правая рука его неподвижно висела, в левой был зажат пистолет, и он размахивал им над головой. Спотыкаясь, он буквально ввалился в лабораторию и растянулся у наших ног.

— Профессор, — едва слышно простонал он, — профессор, помогите. — И потерял сознание.

Я перевернул его на спину и увидел, что правая сторона мундира в крови — в темном коридоре это было незаметно. Часовой хрипло сказал:

— Ночью наши начали штурм… Пристрели его!

Второй солдат нерешительным движением поднял винтовку. Я бросился к нему.

— Игра еще не кончена! Никто из нас не может взять на себя ответственность за смерть президента. Он и так дышит на ладан… Помогите поднять его.

Не знаю, что побудило меня положить президента на стол, выдвинутый из операционного аппарата. Я стянул с президента мундир и ахнул. Справа зияла огромная рана от разрывной пули — стреляли сзади. Кое-как я перевязал его и привел в чувство.

— Что произошло? — спросил я.

— Док, помогите, — простонал он. — Меня преследуют, — он попытался подняться. — Если вы мне не поможете, я погиб!

Мысли с бешеной быстротой закружились у меня в голове. Вечером, прибыв в институт, я расспросил преемника Фельсена о новостях. Наряду с прочими делами он упомянул о том, что в одной из палат лежит безнадежный больной с тяжелейшим повреждением мозга. Рана диктатора тоже смертельная, в этом сомнений нет. Значит, можно попытаться… Я подошел к телефону и распорядился подготовить больного к операции и срочно привезти в экспериментальную лабораторию. А солдатам приказал впустить сюда лишь санитаров с носилками. Всем остальным вход воспрещен.

Я сделал президенту инъекцию, ввел тонизирующие препараты и, стараясь поддержать в нем бодрость духа, осторожно принялся расспрашивать о случившемся. Из его бессвязного рассказа удалось в общих чертах представить следующую картину.

Вчера вечером по различным признакам диктатор догадался, что вице-президент готовится к решающему удару. Однако в последние дни и сам президент не терял времени даром и пытался собрать вокруг себя единомышленников, хотя ему очень мешало то обстоятельство, что враги Кабана, ранее группировавшиеся вокруг министра пропаганды, после казни своего руководителя стали в оппозицию к президенту. И он не мог теперь на них полагаться. Ему удалось собрать всего несколько человек для обеспечения личной безопасности… А сегодня на рассвете к нему явилась взволнованная домоправительница и, дрожа, рассказала о намерениях Кабана. Президента возбудило приближение опасности, а его влечение к этой женщине полностью затмило рассудок. Потеряв над собой власть, он схватил ее в объятия, не обращая внимания на ее сопротивление и не слыша криков о помощи… Он опомнился, когда взбешенный Кабан в припадке неудержимой ревности, позабыв о всякой осторожности, вбежал в комнату и накинулся на него. Они вцепились друг в друга мертвой хваткой.

— Это была борьба не на жизнь, а на смерть, — президент тяжело дышал. — Знаете, док, я ведь неплохо владею приемами дзю-до. — Он слабо улыбнулся. — Только это помогло мне противостоять его бычьей силе. Пока мы возились, я заметил в руках обезумевшей женщины пистолет, который выпал из моего кармана. Я сделал быстрое движение, и мой враг оказался между мной и пистолетом. Раздался выстрел, он выпустил меня и упал…

Президент закашлялся, на губах у него показалась кровавая пена. Затем, прерывисто дыша и все время останавливаясь, он продолжал свой рассказ. Через открытую дверь, возле которой лежали трупы часовых, он заметил приближавшиеся фигуры в военных мундирах и бросился к потайной двери, но, прежде чем успел скрыться, получил пулю в спину. Оглянувшись, он заметил, как из руки лежавшего на полу вице-президента падает пистолет…

Спотыкаясь на каждом шагу, он все-таки сумел выбраться во двор, доплелся до стоявшей там машины, приказал водителю везти себя в институт. Солдат не сразу повиновался, тогда президент вытащил испуганного парня из машины, отобрал у него оружие, сел на его место и помчался по улицам, заполненным толпами людей. Сам не знает, каким чудом добрался…

Я подивился его физической силе и необыкновенной воле к жизни.

Но вот за дверью послышались шаги, это привезли больного…

На этом дневник обрывается. Я, Альфред Стейг, институтский служитель, к написанному могу добавить лишь то, что видел утром того дня, дата которого последней помечена в дневнике.

Мы с коллегой Сандерсом получили указание немедленно привезти больного под номером 63 из отделения в лабораторию профессора Клебера для операции. За день до этого институт наводнила солдатня, нас то и дело останавливали.

За институтской оградой бушевала толпа. Не успели мы добраться до лаборатории, как люди с криками прорвали цепи солдат и ворвались в парк. Я видел, как все больше солдат переходит на сторону народа. Бегущий во главе толпы танкист заметил нас. Он махнул в нашу сторону рукой, и даже в оглушительном шуме я расслышал его крик: "Это он!.. Скорее!.."

Бежавшие впереди оказались у дверей лаборато-. рии почти одновременно с нами. Двое часовых попытались их задержать, но. толпа смела их вместе с нами и больным. Впереди несся танкист с криком:

"Этот негодяй скрывается здесь!" Он, видимо, понял, что наш больной не тот, кого они ищут.

Мы с Сандерсом, как могли, старались защитить больного, но все наши усилия ни к чему не привели. Когда нас буквально втащили в лабораторию, я увидел президента с окровавленной повязкой на груди. Он поднялся, и покачнувшись, шагнул вперед. Взгляд его был мутным, очевидно, он не понимал, где находится.

— Вот он! — заорал танкист.

Кто-то камнем разбил верхнее окно, и танкист схватил тяжелую железную перекладину, лежавшую у диковинной машины.

Профессор Клебер прикрыл собой президента.

— Это не он! Не президент!

— Что ты врешь, предатель! — вскричал танкист и взмахнул высоко поднятой перекладиной.

Удар поразил профессора и стоявшего позади высокого президента. Вне себя от ужаса, я прислонился к тумбочке, где лежали тетрадь и ручка. Не знаю для чего, но я сунул то и другое в карман халата и, увидев, что больной, которого мы сопровождали, тоже умер, двинулся к выходу. Но меня так сдавили, что я едва не задохнулся.

Сандерсу чудом удалось вытащить мепя из толпы. Я очнулся на скамейке парка. Вокруг было пусто, но где-то вверху рокотал гром. Я поднял голову к небу и увидел, как из гигантских самолетов Блуфонии выпрыгивают и летят к земле тысячи парашютистов…