"лесли пирс" - читать интересную книгу автора (помни меня)

ПЕСНЬ ШЕСТНАДЦАТАЯ

Учили персы юношей при Кире

Стрелять из лука, ездить на коне

И правду говорить. И в новом мире

Мы это всё усвоили вполне;

Конечно — лук в музее, а не в тире,

Но конный спорт — по-прежнему в цене,

А что до Правды — то сия наука

Из моды вышла, как… стрела из лука.

Эффект дефекта этого велик,

Но сам "эффект сугубо дефективен",

А почему — судить я не привык;

Одно лишь вам скажу: пусть я наивен,

Пусть часто заблуждаюсь, но язык

Патетики фальшивой мне противен

Уже не раз предупреждал вас я,

Что муза очень искренна моя.

Ее неотразимые сужденья

Частенько бьют не в бровь, а прямо в глаз,

И горьким, вместо сладкого варенья,

Она гостей попотчует не раз,

Зато правдивы все ее творенья;

Мы пишем с ней, предупреждаю вас,

Чтоб вы на нас и впредь не обижались

"De rebus cunctis et quibusdam aliis"*

* "Обо всех вещах и еще о некоторых других" (лат.)

Весьма правдивым будет мой рассказ

Рассказ о привиденьях, как ни странно,

И даже без особенных прикрас!

Но кто постичь способен смысл туманный

Явлений тех, что окружают нас

Нам скептики мешают постоянно;

Но рот давно пора закрыть тому,

Кто б возражал Колумбу самому.

В легендах и преданьях исторических

Нам рассказали Монмут и Турпин

О случаях чудесных и мистических,

Реальных не имеющих причин

Всего искусней критиков скептических

Опровергал блаженный Августин

Какими бы их воэраженья ни были

Своим упрямым "quia impossibile"*

* "Ибо невозможно" (лат.)

Жить надо смертным в духе старины,

Придется предков следовать примеру:

Несбыточному верить вы должны

И невозможное принять на веру.

Столь таинства священные сложны,

Что мудрецы, рассудку зная меру,

В них верят, как в Писание Они

От споров только крепче в наши дни.

И Джонсон думал, что на протяженье

Шести десятков горестных веков

Тревожат человечество виденья

И выходцы из призрачных миров.

И тщетно им навстречу возраженья

Возводят вал из доводов и слов:

Есть в мире сила выше нашей силы,

Которую сознанье не открыло.

Но между тем закончился обед

И даже ужин; танцы замирают,

Замолк оркестр, в гостиных меркнет свет,

Веселый шум и говор затихает.

И вот последний бальный туалет,

Как облачко на солнце, исчезает,

А в окна льются лунные лучи,

И гаснет свет слабеющей свечи.

Напоминает прошлых пиршеств чад

Шампанское на самом дне бокала,

Пустую пену пунша, легкий взгляд,

В котором тенью чувство пробежало,

Морскую зыбь, неясный аромат,

Круговорот пленительного бала,

Систем философических туман

И опиума радужный обман

Покоя или счастья благодать,

Неясный бред, ничто, одно мгновенье.

Всего трудней бывает понимать

Души и мысля тайные движенья

Искусство тирский пурпур добывать

Так позабыли наши поколенья.

Но пусть же в мире сгинут поскорей

И пурпурные мантии царей!

Одеться перед балом, говорят,

Всем трудно, но труднее после бала

Надеть хандрой пропитанный халат,

Как Нессов плащ, и повторять устало,

Что вслед за Титом юноши твердят:

"Опять потерян день, и ночь пропала!"

По мне, однако, было бы умней

Вести учет удачных наших дней.

Мой Дон-Жуан один в своем покое

Большое беспокойство ощущал;

Глаза Авроры были ярче вдвое,

Чем он со слов миледи ожидал,

И знай он, что творится с ним такое,

Он, верно, философствовать бы стал;

Но, к философии не прибегая,

Он попросту мечтал, порой вздыхая.

Жуан вздыхал. А тут еще луна,

Богиня всех вздыхающих, сияла,

Настолько ослепительно ясна,

Насколько наше небо позволяло.

Лирической тоской уязвлена,

Душа героя нашего пылала,

В ней разгорался пафос нежных слов

И томно — восклицательных стихов.

Любовник, астроном и сочинитель,

Поэт или влюбленный свинопас

Луну — фантазий давнюю обитель

Почтили вдохновеньями не раз,

Когда она, блестящая в зените,

Рождает и простуду и экстаз,

Приливами морей повелевает

И томные сонеты навевает.

Лирическим раздумьем обуян,

В готическом покое горделивом

Не думал о покое Дон-Жуан,

Он видел, как мерцает прихотливо

Гладь озера сквозь призрачный тумана

Вдали, конечно, наклонялась ива,

И водопад срывался с крутизны,

Сверкая пеной снежной белизны.

На столике — верней, на туалете

(Я точности придерживаться рад;

О самом незначительном предмете

Я говорить не стану невпопад!)

Свеча горела тускло. В мутном свет"

Героя моего усталый взгляд

Встречал картины, вазы, гобелены

И темные готические стены.

Он вышел в зал. В багетах темных рам,

В неясной мгле таинственного света

Мерцали величаво по стенам

Прекрасные старинные портреты

Давно почивших рыцарей и дам,

Кольчуги, шлемы, розы, кастаньеты

Портреты мертвых под лучом луны

Особенно печальны и страшны.

Суровый рыцарь и седой монах

При лунном свете будто оживают;

Шаги твои на дремлющих коврах

Таинственные шорохи рождают;

Во всех углах гнездится смутный страх,

Причудливые блики выплывают:

"Как смеешь ты блуждать в ночной тени,

Когда не спят лишь мертвые одни?"

Неуловимо — призрачно смеется

Красавица, почившая давно;

Ее истлевший локон резво вьется,

Ее лицо луной озарено…

Портрет навеки юным остается,

Ему бессмертье странное дано;

Ведь и при жизни все портреты наши

Всегда моложе нас — и часто краше!

Итак, Жуан мечтательно вздыхал

О том, что все подвластно изменению

И женщины ч чувство Он шагал,

Стараясь заглушить свое волненье,

И вдруг неясный шорох услыхал…

Быть может, мышь? Быть может, привиденье?

(Никто не любит слышать в час ночной

Шуршанье между шторой и стеной!)

Но то была не мышь, а тень немая

Монаха в темной мантии, в шлыке;

Он подвигался, глаз не поднимая,

Сжимая четки в призрачной руке,

Ныряя в тень и снова выплывая

На лунный свет, как лодка на реке,

И только поравнявшись с Дон-Жуаном,

Его пронзил каким-то взором странным.

Жуан окаменел; хоть он слыхал

О призраках в старинных замках этих,

Но как-то никогда не допускал,

Что человек способен лицезреть их.

Он россказням совсем не доверял:

Что призраки? Вранье! Ведь мы не дети!

Но что-то вдруг мелькнуло перед ним,

Как облако иль стелющийся дым.

Три раза кряду это порожденье

Земных, небесных или темных сил

Прошло по галерее; без движенья

За ним Жуан испуганный следил,

И волосы его, как дуновенье,

Неизъяснимый ужас шевелил.

Остановить монаха он пытался…

Увы! Язык ему не подчинялся!

На третий раз таинственная мгла

Глубокого глухого коридора

Монаха поглотила. Там была

Простая дверь, а может быть, и штора;

Бесплотные и плотные тела

Способны от внимательного взора

Вдруг исчезать неведомо куда

Без явственной причины и следа.

Встревоженный Жуан не шевелился,

Не отрываясь глядя в полутьму,

В которой непонятно растворился

Ужасный дух, явившийся ему.

И каждый бы, я думаю, смутился,

Увидев непонятное уму.

Рассеянный и бледный, еле — еле

Он ощупью добрался до постели.

Здесь он протер глаза и поспешил

Взглянуть вокруг: свеча на туалете

Горела безмятежно. Он решил

Найти забвенье в лондонской газете,

Где дипломат, и критик, и зоил

Охотно судят обо всем на свете

О короле, о ваксе, о балах,

О внешних и о внутренних делах.

Здесь все напоминало мир живых,

Но все — таки его дрожали руки;

Прочел он несколько столбцов пустых

И, кажется, статью о Хорне Туке;

Под одеялом съежился, притих,

Ловя тревожно все ночные звуки;

И скоро сон — целитель слабых сил

Его глаза усталые смежил.

Но часто просыпался он тревожно,

Не понимая, что же видел он:

Виденье ль? Сновиденье ль? Все возможно,

Хоть суеверный страх уже смешон.

К утру он задремал, но осторожно

Слуга прервал его недолгий сон,

Предупредив почтительно и чинно,

Что время одеваться господину.

Мой Дон-Жуан оделся. Сей обряд

Обычно развлекал его немало,

Но в этот день его унылый взгляд

И зеркало почти не занимало.

Он локоны расправил наугад

И застегнул жилет довольно вяло,

И галстук у него на левый бок

Подвинулся — почти на волосок.

Он появился к утреннему чаю,

Рассеянно к столу придвинул стул

И, на приветствия не отвечая,

Рассеянно из чашки отхлебнул,

Обжегся — и, смешков не замечая,

За ложечкою руку протянул

Тут сразу угадала Аделина.

Что тайная тоска всему причина.

Он бледен был — она еще бледней.

Она украдкой что — то прошептала,

Лорд Генри невпопад ответил ей,

Что на тартинках масла слишком мало.

Графиня шалью шелковой своей

Спокойно и задумчиво играла,

Аврора же — святое существо

Во все глаза глядела на него.

Печали без достаточной причины,

Как водится, не терпит высший свет.

"Здоровы ль вы?" — спросила Аделина.

Жуан ответил: "Да… Немножко… нет…"

Домашний врач осведомился чинно

По части сердца и других примет,

На что Жуан ответил лаконично,

Что, право, чувствует себя отлично.

"Да", «нет», "отлично" — странные слова,

И выглядел Жуан довольно странно:

У бедного кружилась голова,

Да и в глазах темнело непрестанно.

Он отвечал врачу едва — едва,

И понял тот по виду Дон-Жуана,

Что ежели недуг его лечить,

То не врача бы надо пригласить.

Лорд Генри между тем разговорился,

Свой шоколад откушав превосходный,

Сказал, что гость, наверно, простудился,

Хотя погода не была холодной,

Потом к графине мило обратился:

"Что граф? И как недуг его природный

Подагра, эта ржавчина господ,

Суставы благородные грызет?"

Жуану, как хозяин благосклонный,

Он улыбнулся: "Вид у вас такой,

Как будто наш монах неугомонный

Нарушил ваш полуночный покой!"

С гримасою притворно — удивленной,

Но все-таки бледнея, мои герой

Сказал, тревогу тайную скрывая:

"Какой монах? Я ничего не знаю!"

"Помилуйте! Фамильный наш монах!

Легенда, впрочем, часто привирает;

Но все — таки хоть в нескольких словах

Вам рассказать об этом подобает,

Хотя уже давно в моих стенах

Сей древний посетитель не бывает

Не знаю — он ли стал смирней, чем был,

Иль наше зренье разум притупил".

"Ax, милый мой! — миледи возразила

(Взглянув на Дон-Жуана моего,

Она весьма легко сообразила,

Что эта тема трогала его),

Я много раз, уж кажется, просил

Не говорить об этом ничего;

Шутить на эти темы неуместно,

А древнее преданье всем известно",

"Да я шутить совсем и не желал)

Сказал милорд. — Припомни, дорогая,

Как нас он после свадьбы напугал,

По галерее в сумерки блуждая!"

Но тут он поневоле замолчал,

Увидев, что супруга молодая

Взялась за арфу, в струнах пробудив

Задумчивый и жалобный мотив.

"Баллада о монахе! Это мило!

Вскричал милорд — Но ты прибавь слова,

Которые сама же сочинила"

Без текста эта музыка мертва!"

Все общество тотчас же попросило

Хозяйку спеть, на что она сперва

Поколебалась, несколько смутилась

И под конец, понятно, согласилась.

Прелестные певицы каждый раз

Разыгрывают милое смятенье,

Обычно умиляющее нас,

И Аделина, начиная пенье,

Ни на кого не поднимала глаз,

Но проявила тонкое уменье

И высший дар изящной простоты

(Что для меня дороже красоты).

Песня леди Амондевилл

Спаси нас, помилуй, пречистая сила!

Монах на могиле сидит,

В полночной тиши за помин души

Молитвы и мессы твердит.

Когда разорил лорд Амондевилл

Обитель отцов честных,

Один не забыл священных могил

Почивших братьев своих.

Губя и деля мечом короля

Угодья господних слуг,

Топтали солдаты леса и поля

И села сжигали вокруг.

Но, строг и суров, не боясь оков,

Печален, угрюм и упрям,

В часовню и в дом, невидимый днем,

Монах приходил по ночам.

Порожденье злых или добрых сил

Не нам рассуждать о том,

Он в замке лордов Амондевилл

Обитает ночью и днем;

Он тенью туманной мелькает, незваный,

На свадебных их пирах

И в смертный их час, не спуская глаз,

Стоит у них в головах.

Встречает он стоном, страданьем бессонным

Рожденье наследников их;

Предвидя невзгоду, грозящую роду,

Является в залах пустых.

Тревожною тенью скользит привиденье,

Но лик капюшоном закрыт,

И взор его странный тоской постоянной,

Могильной тоскою горит.

Спаси нас, помилуй, пречистая сила:

Хозяева в этих стенах

Днем — внуки лорда Амондевилла,

А ночью — этот монах.

В обители древней гнездится страх,

А тень продолжает блуждать,

Ни лорд, ни вассал еще не дерзал

Права его отрицать.

Не трогай монаха, что бродит по залам,

И не тронет тебя монах.

Как ночи туманы, беззвучно, устало

Он движется тихо впотьмах.

Спаси его душу, пречистая сила,

От темных страстей защити,

И что бы страданьем его ни томило,

Грехи его отпусти!

Слова замолкли. Слабое дрожанье

Последних струн растаяло, как сон,

И после трехминутного молчанья

(Обычный акустический закон)

Посыпались восторги, восклицанья

Наперебой, но все же в унисон:

Хвалили все в порыве восхищенья

И голос, и манеру исполненья.

Прелестная хозяйка им в ответ

Лениво и небрежно улыбалась.

Ведь никакого дива в этом нет,

Она давно уж этим занималась;

Она, мол, дилетант, а не поэт!

(И потому ей как бы позволялось

И творчество других знакомых дам

Причислить к дилетантским пустячкам!)

Так, в детской книжке я не раз читал,

Что киник Диоген в дому Платона

Платона гордость с гордостью топтал,

Его ковер порвав бесцеремонно.

На ссору он собрата вызывал,

Но тот хранил довольно непреклонно

В душе философический покой

И был весьма доволен сам собой.

Я вспомнил этот маленький рассказ,

Поскольку нашей леди Аделине

Случалось обесценивать не раз

Улыбкой дилетантскую гордыню

И восхвалений родственный экстаз,

Когда порой маркиза иль графиня

Пыталась проявить в кругу семьи

Таланты и способности свои.

О, нежные, чувствительные трио!

О, песен итальянских благозвучие!

О, "Mamma mia!"* или "Amor mio!"*

И "Tanti palpiti"* при всяком случае,

"Lasciami"* и дрожащее "Addio"*

И, наконец, как верх благополучия,

Романсик португальский "Tu chamas" e

(Слова, непостижимые для нас!).

* "Мамочка моя!" (итал.).

* "Любовь моя!" (итал.).

* "С таким трепетом" (итал.).

* "Оставь меня" (итал.).

* «Прощай» (итал.).

* "Ты зовешь" (португ.).

Миледи пела мрачные баллады,

Туманной Каледонии преданья,

Унылые, как рокот водопада,

И скорбные Ирландии рыданья,

Что за морем изгнанникам отрада,

Уже не ждущим с родиной свиданья.

Стихи и эпиграммы иногда

Миледи сочиняла без труда.

И не была чужда ее натуре

Простая краска синего чулка,

То не был цвет возвышенной лазури,

Оттенок бирюзы и василька,

Что ныне принят так в литературе;

Она ценила ясность языка,

Считала Попа подлинным поэтом

И откровенно признавалась в этом.

Аврора Рэби по сравненью с ней

Была скромна и говорила мало;

Она невинной грацией своей

Шекспира героинь напоминала.

В стране фантазии, призраков и феи

Ее душа прелестная витала,

Высоких чувств и мыслей глубина

В ее очах была отражена.

Но грацией, достойной граций Греции,

Графиня Фиц-Фалк затмевала всех;

Как в небе легкомысленной Венеции,

В ее глазах сиял лукавый смех.

Но тонких яств отнюдь не портят специи

Лукавство не считается за грех.

А чересчур безгрешная красавица

Нам, грешникам, гораздо меньше нравится.

К романтике особого пристрастья

Не проявляла, кажется, она;

Героев демонических несчастья

И героинь печальных имена

В ней вызывали слабое участье;

Она была довольно холодна

К поэзии, однако признавала

Сонеты (к ней самой) и мадригалы.

Но я не знаю все — таки, ей — ей,

Что именно миледи побудило

Пропеть о том, что, как казалось ей,

Жуана волновало и томило;

Быть может, милой песенкой своей

Его развеселить она решила?

А может быть, — кто женщину поймет!

В нем робость укрепить, наоборот?

Всего верней, она имела целью

Ему покой душевный возвратить.

Ни предаваться крайнему веселью,

Ни слишком ощутительно грустить

Не позволяет светское безделье;

Аристократу следует носить,

Как подобает возрасту и чину,

Притворства благовидную личину.

И точно — оживился мой герой

И принялся острить весьма охотно

О призраках, полночною порой

По комнатам гуляющих бесплотно

В тоске и жажде мести родовой,

А юная графиня беззаботно

Расспрашивать хозяев принялась,

Откуда вера в чернеца взялась.

Никто не мог, конечно, проследить

Источники старинного преданья.

Иные полагали, может быть,

Что этот миф имеет основанья;

Но Дон-Жуан решился утаить

Чудесные свои переживанья

И на вопрос: "Смущал ли призрак вас?"

Едва ответил и не поднял глаз.

Тем временем в беседе беззаботной

Уже за полдень стрелка перешла.

Решили все, позавтракавши плотно,

Что время приниматься за дела.

Мужчины в поле двинулись охотно:

Там гонка славная гостей ждала

Борзых отличных свора боевая

И кровная кобыла скаковая.

Потом принес какой — то антиквар

Хозяевам творенье Тициана;

Сказал он, что на этот экземпляр

Придворные нацеливались рьяно,

Да им не по деньгам такой товар;

Он даже королю не по карману,

Поскольку урезают каждый год

Теперь его величества доход.

Но лорду Генри — первому эстету,

Имеющему щедрость и размах,

Он рад бы подарить картину эту,

Будь он, купец, немного при деньгах.

Художники, артисты и поэты

Так щедро рассыпались в похвалах

Чутью милорда — мол, его сужденье

Имеет колоссальное значенье.

Тут архитектор новый появился;

Старинной готики туманный бред

Он воплощал и выяснить стремился

Столетиями нанесенный вред.

Он с планом перемен таких носился,

Что от Аббатства бы пропал и след.

Гордился ев подобной профанацией,

Свой труд провозглашая реставрацией.

Английских денег не жалея, лето

Здесь проводил недаром ловкий гот,

И предъявил он выкладки и сметы:

Одиннадцатитысячный расход.

Он бойко уверял, что трата эта

И выгоду и славу принесет,

Способствуя красе и возрожденью

Почтенного старинного строенья.

Явились два юриста — обсудить

Залог усадьбы и покупку леса.

Любил лорд Генри тяжбы заводить

И вскоре ждал судебного процесса,

Потом пришлось свинарник посетить,

Хозяйства соблюдая интересы;

Там были свиньи самый первый сорт

Готовил их на выставку милорд.

Потом пришли попавшие в ловушку

Два браконьера с хмурым лесником

И девушка — смиренная пастушка

В большом плаще пунцовом с башлыком.

На вид она была совсем простушка;

Но я с плащами этими знаком,

И помню пылкой юности грехи я:

Скрывают полноту плащи такие.

Но обсуждать не собираюсь я

Естествознанья тайны и загадки,

Притом и сплетни — тема не моя;

Сограждан исправляя недостатки,

Амондевилл, как мировой судья,

Оберегал законы и порядки,

И сельские констебли посему

Виновную доставили ему.

О судьбах мира судьи мировые

Пекутся, охраняя от потравы

Луга, леса, и парки родовые,

И сельские нетронутые нравы.

Но как решить проблемы роковые?

Как отличить проступок от забавы?

Всего трудней охрана диких птиц

И честности хорошеньких девиц.

Виновная бледна была ужасно,

Как будто набелилась нарочито.

(Обычно эти щечки были красны;

Румян не знают сельские хариты!)

Меж тем как леди именно прекрасны

Той бледностью особо родовитой,

Что лишь от страсти или от стыда

Сменяется румянцем иногда,

Хорошенькие глазки озорные

Туманились слезами, но она

Старалась не заплакать; ведь впервые

Сюда она была приведена

И помнила, что слабости такие

Выказывать на людях не должна,

Тревожилась, робела, трепетала

И с ужасом допроса ожидала.

Не всех их, впрочем, — что легко понять,

У лорда в кабинете принимали.

Юриста можно в комнаты позвать,

А племенного кабана — едва ли;

Да и крестьян не принято пускать

В приемную, где бойко толковали,

Как генералы, собираясь в бой,

Купец и архитектор городской.

Констебли эль потягивали вяло

С невозмутимым видом важных птиц,

Виновная в гостиной ожидала

Прихода властью облеченных лиц,

Которым совещаться надлежало

О термине, зазорном для девиц,

На языке юристов очень тонко

Звучащем в двух словах: "отец ребенка".

Лорд Генри в каждом деле проявлял

Энергию и подлинное рвенье;

Всех поваров он воодушевлял,

Готовивших большое угощенье.

Амондевилл, как водится, давал

Для всех своих друзей без исключенья

Открытый день, когда в открытый дом

Сбирались все соседи на прием.

В неделю раз такие дни бывали,

Когда и приглашенья не нужны;

Соседи все отлично понимали

Без приглашенья все приглашены.

Столы большие накрывались в зале,

И, будучи вином упоены,

Все гости выражали без стесненья

За кушаньем общественное мненье.

Лорд Генри предавался, как игрок,

Предвыборных страстей соревнованию:

Был выборам в парламент близок срок,

А в округе меж тем имел влиянье

Шотландский граф и с ним его сынок,

И представлял, весьма стремясь к избранью,

"Противный интерес" сей графский сын

Хоть интерес — то был у них один.

Амондевилл использовал отлично

Предвыборные средства обольщенья;

С иными он любезничал тактично,

Иным давал он щедро заверенья.

Конечно, эта мера непрактична

И может довести до разоренья,

Но он людей, однако, уважал

И слово по возможности держал.

Горячий друг свободы и не менее

Горячий друг правительства, умел

Он среднего придерживаться мнения:

И патриота качества имел,

И скромно получал вознаграждения,

Поскольку он противиться не смел

Монаршей воле; деньги, чин — пустое,

Но колебать не следует устои.

Он "смел сказать" (подобный оборот

Парламентский язык нам позволяет),

Что дух прогресса в паши дни живет

И новшества сторицей умножает.

Пусть лести от него смутьян не ждет

Но для сограждан он на все дерзает.

Что до чинов, то тяжки их плоды

Доход ничтожен, велики труды.

Тому порукой небо и друзья

Он был рожден для мирного уюта,

Но короля и родину нельзя

Оставить в столь опасную минуту,

Когда, устоям общества грозя,

В народе демагоги сеют смуту,

Рубя, путем коварства и хулы,

И гордиев и прочие узлы.

Нет, служит он из уваженья к сану

И, будучи в делах неукротим,

Работает упорно, неустанно,

Предоставляя выгоды другим;

Но он чины отстаивает рьяно,

Недаром пыл его неистощим,

Как без чинов порядок бы хранился?

Гордится он, что бриттом он родился!

Себя он независимым считал

И был таким, конечно уж, не менее,

Чем те, кто от казны не получал

За независимость вознаграждения.

Ведь не сравнится профессионал

С непрофессионалами в умении

Так знать на чернь взирает свысока,

А нищему лакей дает пинка.

Так говорил наш лорд Амондевилл

(Последнюю октаву исключая).

Предвыборный такой бывает пыл,

Но я ни на кого не намекаю

И лично никого не очернил,

А все — таки разумно умолкаю

Тем более что гонг уже звенит

И рой гостей в столовую спешит.

Я не хочу опаздывать к банкету,

Хотя банкетов много я видал.

Все как всегда — закуски, туалеты,

Холодное жаркое, жаркий зал;

Всем скучно, всё — в границах этикета

(Британского веселья идеал):

Остроты слабы, разговоры мелки,

И гости — каждый не в своей тарелке.

Усердно сквайры кушают и пьют,

Надменны снисходительные лорды;

Вокруг лакеи чинные снуют,

Держась довольно чопорно и гордо;

Они по рангу яства подают,

Чины гостей запоминая твердо

(Ошибка в том для слуг и для господ

Потерю места за собой влечет).

Здесь было много праздных болтунов,

Отъявленных любителей охоты,

Владельцев чистокровных скакунов,

Борзых и гончих лучшего помета;

Здесь были представители дельцов

И пастыри высокого полета,

Любители хоралов и псалмов

И тонкие властители умов.

Здесь были и изгнанники столицы,

Потрепанные франты всех пород,

В деревню прискакавшие учиться

Вставать с зарей и умножать доход.

Со мною (не могу не похвалиться!)

Сидел вероучения оплот,

Великий Питер Пит — гроза и слава,

"Гремящим" называемый по праву.

Его я прежде в Лондоне встречал,

И уж тогда, отмечу с восхищеньем,

Он на себя вниманье обращал

Остротами и тонким обхожденьем;

Обеды у прелатов посещал

И, взысканный разумным провиденьем,

В Линкольне получил на третий год

Богатый, но запущенный приход.

Увы! Его прекрасные тирады,

Его остроты, выдержки, сравненья

На паству — или, правильней, на стадо

Производили мало впечатленья;

Ничьи улыбки нежные и взгляды

Ему не выражали одобренья

И стал он эту паству наконец

Бить шутками с размаху, как кузнец!

Есть разница, в народе говорится,

Меж нищенкой и королевой… Да…

Точней — была: трудненько стало житься

Теперь и королевам иногда.

Бифштекс английский, правда, не сравнится

С похлебкою спартанской, господа,

Но все же настоящего героя

И то вскормить способно и другое.

Построен на контрастах белый свет;

Закон контрастов, видно, самый древний,

Но большего различья в мире нет,

Как меж столицей пышной и деревней;

Не знаю я, что выбрал бы поэт,

Но деревенский быт всего плачевней

Для тех, кто пуст и сердцем и умом,

Заботясь о тщеславия своем.

Но "en avant"!* Любви всегда вредит

Обилие гостей и сытный ужин;

Лишь тонко утоленный аппетит

Для сердца впечатлительного нужен.

Легенда древних правду говорит:

С Церерой и с Кипридой Бахус дружен

Недаром же придумали они

Шампанское и трюфли в наши дни!

* «Вперед» (франц.).

Но мой Жуан скучал на самом деле

И думал думу тайную свою;

Вокруг него вес гости пили, ели,

Вокруг него согласно, как в бою,

Ножи и вилки весело звенели,

Рассеянный и близкий к забытью,

Услышал он лишь со второго разу

Соседа умоляющую фразу.

С большого блюда добивался он

Достать через Жуана "ломтик рыбки"…

Жуан очнулся и со всех сторон

Увидел изумленные улыбки.

Рассержен, озабочен и смущен,

Воткнул он Вилку (как бы по ошибке)

В огромный неразрезанный кусок

И весь его соседу поволок!

Просивший не в убытке оказался

(Он был любитель рыбы, говорят),

Но остальным любителям достался

Лишь маленький кусочек и салат.

И в том, что гость так явно растерялся,

Лорд Генри оказался виноват:

Он потерял трех верных избирателей

За то, что плохо выбирал приятелей.

Что Дон-Жуан о призраке мечтал,

Они не замечали, и не диво:

Желудки всех гостей отягощал

Избыток яств; все кушали ретиво,

И каждый поневоле ощущал

Телесности простейшие призывы;

В телах с таким составом, так сказать,

Духовный дух не может обитать!

Но быстрые внимательные взоры

Помещиков и их лукавых жен,

Конечно, уловили очень скоро,

Что бледен Дон-Жуан и раздражен;

И это стало темой разговора,

Таков уж сельской психики закон

Все мелочи из жизни лиц известных

Для мелкоты ужасно интересны.

Но ничего Жуан не замечал;

Его томило новое явленье:

Глаза Авроры вдруг он повстречал,

И странное в них было выраженье.

Конечно, этот взор не обещал

Любви или надежды на сближенье,

Но он (не знаю, право, отчего)

Совсем смутил героя моего.

Лицо ее, однако, выражало

Лишь удивленье и участье, но

Он сильно рассердился поначалу,

Что было, несомненно, неумно,

Подобное участье предвещало,

Что штурмом крепость взять не мудрено;

Но призрака вчерашнего явленье

Жуана привело в оцепененье.

Она была спокойна и мила;

Она не покраснела, не смутилась,

Глаза свои небрежно отвела

И ни на миг в лице не изменилась.

Аврора очень сдержанна была

Но чувство в ней заветное таилось;

Так ясное спокойствие волны

Скрывает тайну светлой глубины.

Тем временем, распределяя вина,

Улыбки и зернистую икру,

Вела весьма умело Аделина

Тщеславия азартную игру.

Имеющие мужа или сына

В предвыборном парламентском жару

Стремятся обезвреживать заранее

Все рифы на пути переизбрания.

Но как миледи ни была умна,

А все — таки Жуану показалось,

Что этой ролью, в сущности, она,

Как танцем, поневоле увлекалась

Хотя порой, слегка утомлена,

Она ему печально улыбалась,

Он в искренности взглядов и похвал

Все большее сомненье ощущал.

Она пленяла всем — ч красотой,

И грациозной лаской обхожденья.

Мы часто называем пустотой

Изменчивость такого поведенья,

Рождаемого светской суетой.

Искусство лжи ведь редкое явленье;

Порою даже просто не поймешь

Где искренность, где искренняя ложь?

Сей дар рождает множество актеров,

Ораторов, героев, романистов,

Поэтов, дипломатов и танцоров

И — чрезвычайно редко — финансистов,

Однако что ни век, то новый норов!

Теперь и наши канцлеры речисты:

Преподносить умеют нам они

Не цифры, а метафоры одни.

Увы! Сии поэты арифметики

Уже почти берутся доказать,

По правилам финансовой поэтики,

Что дважды три не шесть, а только пять,

И принципы платежной новой этики

Пытаются на этом основать,

И — как народу от того ни грустно

С балансом балансируют искусно.

100

Графиня стушеваться предпочла,

Пока миледи чары расточала;

Мечтательна, лукава и мила,

Она тайком смешное примечала;

Так собирает светская пчела,

Оружием которой служит жало,

Злословия пленительного мед

Для метких и безжалостных острот.

101

А между тем уж свечи зажигают,

А там, глядишь, и ужин подают;

Кареты торопливо запрягают,

И сельские жеманницы встают.

Их робкие мужья сопровождают,

Как верные лакеи, тут как тут,

Хваля закуски, сладкое и вина,

Всего же пуще — леди Аделину.

102

Иные в ней ценили красоту;

Другие — тонкой лести обаянье,

Игру ума и сердца чистоту,

Правдивости приятное сиянье;

Иные — туалета простоту

И тонкий вкус; такое сочетанье

Арбитр Петроний — где-то я читал

"Felicitas curiosa"* называл.

*"Удивительным счастьем" (лат.).

103

Миледи, проводив гостей своих,

Восстановив слабеющие силы,

За каждый взгляд, потраченный на них,

Старательно себя вознаградила;

Коварная не только их самих,

Но даже их семейства обсудила,

Их жалкие наряды, глупый вид

И даже их нелепый аппетит!

104

Она, конечно, не судила прямо,

А косвенно, как хитрый Аддисон:

Друзей насмешки, злые эпиграммы

С ее «хвалами» слились в унисон.

Так музыка, вплетаясь в мелодраму,

Трагический подчеркивает тон.

(Не страшен враг, разящий нас открыто;

Страшна друзей коварная защита!)

105

Но к фейерверку светской болтовни

Аврора оставалась безучастна;

Молчал и Дон-Жуан; они одни

Держались равнодушно и бесстрастно.

Мой юный друг старался быть а тени,

Точней — вдали от общества; напрасно

Блестящий дождь острот его прельщал

Он как бы ничего не замечал.

106

В глазах Авроры чувство одобренья

Он мог, ему казалось, прочитать;

Она предполагала, без сомненья,

Что ближних он не любит осуждать.

Прелестных глаз живое выраженье

По-разному мы можем толковать,

Но мы всего охотней в них читаем

Лишь то, о чем мы сами же мечтаем.

107

На Дон-Жуана призрак оказал

Отчасти благотворное влиянье

Мой юный друг задумываться стал

И впал в непостижимое молчанье.

Аврора Рэби — светлый идеал

Вновь разбудила прежние желанья

В его груди — и начал он опять

По-прежнему лирически мечтать!

108

О, лучших лет высокая любовь,

Пора надежд, невинности небесной,

Когда блестит в тумане светлых снов

Грядущий мир волшебно — неизвестный,

Когда везде мы слышим тайный зов

Счастливых сил и радости чудесной,

И в сердце, словно в озере — луна,

Она, одна сна отражена!

109

Кто не вздохнет, любезная Киприда,

В ком сердце было или память есть?

Мы все твои проказы н обиды

Готовы вновь простить и перенесть!

Сменяется светильник Артемиды;

Всему судьба, состарившись, отцвесть.

Но, Alma Venus*, ты воспета нами,

Анакреона верными сынами.

*Благодатная Венера (лат.)

110

Что ж мой герой? Тревогою объят,

Предчувствуя монаха приближенье,

Он облачился в шелковый халат,

Но спать не мог в подобном настроенье.

Мне скептики поверить не хотят;

Но юности живой воображенью

Рисуются туманы, и луна,

И, вместо маков, ива у окна.

111

Как накануне, полночь наступила,

Луна взошла на синий небосвод,

А на постели, съежившись уныло,

Сидел Жуан в халате, sans culotte*

В нем сердце настороженное ныло,

Предвосхищая призрака приход.

(Кто не бывал в подобном состоянье,

Того не убедят и описанья!)

*Без штанов (франц.)

112

Чу! Осторожный шорох за дверьми!

Чу! Половица скрипнула немножко!

Все ближе, ближе, ближе… не томи!

Мелькнула тень у самого окошка…

Но это, это что же, черт возьми?!

Да это, в самом деле, просто кошка,

Спешащая, как ветреная мисс,

На первое свиданье — на карниз!

113

Но снова шорох… Ветра дуновенье?

Шуршанье беспокойное листвы?

Нет… Неподвижны люди и растенья…

Из лунной возникая синевы,

Монаха роковое привиденье

Идет, не поднимая головы.

Ничто остановить его не в силах,

И кровь Жуана застывает в жилах.

114

Так от скрипенья мокрого стекла

Мы ощущаем приступы озноба;

Так ночью нас пугают зеркала,

Хотя пугаться, в сущности, смешно бы

И вера б вас от страха не спасла,

Когда б, приподнимая крышку гроба,

Какой-нибудь общительный скелет

Вам навязать стремился tete-a-tete.

115

И страх способен наносить увечья!

Жуан открыл глаза и даже рот.

Когда врата открыты красноречья,

Ни звука наш язык не издает…

Слаба, конечно, воля человечья,

Когда момент ужасный настает.

Итак — открылся рот, как говорилось,

А вслед за сим — о ужас! — дверь открылась.

116

Казалось, петли издавали хрип,

"Lasciate ogni speranza voi ch'entrate"*,

Как Дантовы терцины, — и могли б

Перепугать и бравого солдата…

Ужасен каждый шорох, каждый скрип

В глухую полночь, под лучом Гекаты,

Когда дрожит — прости ее господь!

Перед бесплотным духом наша плоть.

"Оставьте надежду все, сюда входящие" (итал.).

117

Открылась дверь с каким — то плавным взмахом,

Подобным взмаху птичьего крыла,

И в тот же самый миг (клянусь аллахом!)

Сама собой обратно отошла.

И вот, колебля как бы тайным страхом

Огонь свечи посереди стола,

Явилось на пороге черной тенью

Монаха роковое привиденье.

118

Сперва Жуан, понятно, задрожал,

Но на себя тотчас же рассердился,

Что пред бесплотным духом оплошал;

В нем дух иного сорта пробудился;

Он кулаки и зубы крепко сжал

И доказать обидчику решился,

Что, если плотью дух руководит,

Бесплотный дух ее не победит!

119

Ужасный гнев Жуана охватил,

Старинная вскипела в нем отвага.

И что же? Призрак сразу отступил,

Когда в его руке увидел шпагу.

Однако вовсе он не уходил,

Но пятился, не прибавляя шагу;

Жуану он рукою погрозил

И, очутившись у стены, застыл.

120

Жуан смотрел в упор на привиденье

И, замирая страхом и тоской,

Холодное стены прикосновенье

Вдруг ощутил дрожащею рукой.

(Всего страшней подобные явленье:

Какой-нибудь ничтожный домовой

Героя напугать способен боле,

Чем тысячное войско в рангом поле!)

121

Но все-таки монах не уходил.

Жуан заметил глаз его сверканье,

Он даже, как ни странно, ощутил

Виденье осторожное дыханье

И, приглядевшись ближе, различил

Неясные живые очертанья:

Румяные уста, изящный нос;

И легкий локон шелковых волос.

122

Тут мой герой невольно встрепенулся,

Решившись снова руку протянуть.

И что же? Неожиданно наткнулся

На нежную трепещущую грудь!

(Когда стены он давеча коснулся,

Он, видимо, ошибся как-нибудь!)

На этот раз рука не заблудилась:

Вздымалась грудь, и даже сердце билось.

123

Прелестный дух испуганно дышал,

Потупившись лукаво и смущенно;

Его лица почти не защищал

Унылый, мрачный траур капюшона

Он медленно на плечи опадал…

Кого ж узрел герой мой удивленный

В игриво-нежном образе мечты?

Графини Фиц-Фалк милые черты!