"Возвращение к себе" - читать интересную книгу автора (Колетт Сидони-Габриель)* * *Я сижу как дурочка, сгорбившись, опустив руки на колени: наверное, с такой пустой головой, с таким отсутствующим взглядом читает суженая из Пюизэ письмо своего «земляка», призванного в действующую армию… Рено там, а я здесь. Я здесь, а Рено там… Словно ходит безостановочно поршень, туда-сюда, то в Швейцарию, то в Казамену, взад-вперёд и всё вхолостую… За моей спиной раздаётся тихий, застенчивый голосок: – У него всё хорошо? Я вздыхаю и оборачиваюсь: – Да, всё хорошо, Анни, спасибо. Она снова склоняется над пяльцами – словно цветистый шёлк натянули на баскский бубен. Её гладкие волосы черны – ни каштанового, ни синего оттенка, – чистейший, почти невероятный чёрный цвет, такой приятный для глаза. Когда видишь Анни при ярком свете, даже в голову не приходит подыскивать какие-то сравнения: её волосы не походят ни на вороново крыло, ни на свежий срез антрацита, ни на рыжевато-чёрный мех выдры… Они черны, как… как волосы Анни, и всё. Они охватывают её голову гладкой тугой шапочкой – из-за косого пробора кажется, что шапочка сдвинута на один бок. А на затылке безыскусно стянуты в конский хвост, тяжёлый и гладкий. На свете нет существа более кроткого, более упрямого и более скромного, чем Анни. Длившееся три года увлечение и развод, давший пищу досужей болтовне местных кумушек, не сделали её ни тщеславной, ни замкнутой, ни злопамятной. Она живёт круглый год в Казамене – ой ли? Даже я, единственная её подруга, ничего об этом не знаю… Смуглая кожа её не стареет, глаза сохраняют яркую голубизну, лишь очень редко я ловлю в её взгляде запрятанную глубоко внутрь уверенность в себе, в самообладании. Осанкой она по-прежнему напоминает воспитанницу закрытой школы со скромно опущенной головой. Анни кажется пленницей в полыхающем красками саду. Она, безмолвно сидя у окна, охотно вышивает никому не нужные салфетки. Не то Евгения Гранде, не то Филомена из Ватвиля?.. Я люблю попутешествовать, не покидая удобного кресла, и всегда с удовольствием слушаю рассказы о дорожных приключениях, но из вышивальщицы с опущенными ресницами мне не удалось вытянуть ни слова. Иногда она, словно очнувшись, начинала сама: «Однажды в Будапеште, это было в тот день, когда меня оскорбил кучер…» – «Что за кучер, Анни?»– «Ну кучер… самый обыкновенный… кучер как кучер… Разве я не говорила?» – «Нет. Так вы начали рассказывать, как однажды в Будапеште?..» – «Что в Будапеште? Ах да, я просто хотела сказать, что там ужасные гостиницы!.. До чего постель неудобная, если б вы только знали!» И она снова занавешивается ресницами, словно сказала что-то непристойное. А уж она-то повидала иные страны, чужие небеса, дома из заморского гранита – рыжие, синие, но всегда не такие, как наши, – иссушенные, шершавые, как тёрка, земли и упругие, питаемые подземными водами прерии, города – я с закрытыми глазами, по одному запаху определю, что они находятся на другом краю земли… Неужто калейдоскоп сменяющихся картин промелькнул, не оставив следа в её памяти? Я сейчас живу у Анни, мне легко с ней – и потому, что я люблю её целомудренной дружеской любовью, и потому, что рядом с ней я свободна: могу часами молчать и думать, могу уходить и возвращаться, когда мне вздумается. Не она, а я зову её в столовую, я звоню к чаю, глажу или дразню серую кошку, за мной, а не за ней ходит как привязанный Тоби-Пёс. По сути дела, я тут хозяйка: я, удобно расположившись в кресле-качалке, мешаю угли в камине, а Анни, устроившись на краешке плетёного стула, вышивает и вышивает, словно бедная родственница. Порой меня охватывают стыд и возмущение: сидит незаметно в уголочке, взгляд отсутствующий – ей-же-ей, это уж чересчур… «Анни, третьего дня обвалился забор и упал прямо поперёк аллеи, вы не забыли?» – «Да, помню». – «Может, лучше его всё же поставить на место?» – «Да, наверное…» – «Так вы прикажете?» – «Хорошо». Я выхожу из себя: – Дорогая моя, в конце концов, это не меня должно заботить, а вас! Она вытягивает иглу и поднимает на меня свои восхитительные глаза: – Меня? Но мне абсолютно всё равно. – Да уж это точно! А вот меня беспорядок раздражает. – Так вы и скажите садовнику. – Какое я имею право тут распоряжаться? – Клодина, пожалуйста, распоряжайтесь: пусть поднимают ограду, рубят лес, косят сено – я только рада буду! Я хочу забыть, что всё вокруг принадлежит мне, – вот сейчас встану и уйду навсегда, и останется от меня лишь начатое вышивание… Она внезапно замолкает и качает головой – конский хвост бьёт её по плечам. И я занимаюсь оградой, вырубкой сухостоя, подрезкой деревьев, уборкой урожая – а как же иначе! Вот уже почти месяц я живу в Казамене – месяц уже Рено мёрзнет высоко-высоко, в самой высокой точке Ангадины. То, что я испытываю, даже нельзя назвать тоской – я просто физически ощущаю его отсутствие, словно он был частью меня самой: рукой или ногой – и вот её ампутировали, чувство трудно определимое, сродни голоду, жажде, мигрени или усталости. Выражается оно в кратких приступах – я вдруг начисто лишаюсь аппетита, всё и вся вызывают во мне неприязнь и отвращение. Бедный мой красавец! Он так старался скрыть от меня свою болезнь – не столь уж редкую для напряжённой парижской жизни неврастению. Ударился в тонизирующие средства, всевозможные настойки коки и пепсины, пока в один жуткий для меня день не потерял сознание… Деревенский воздух и покой, неутомительное путешествие – с этим мы уже опоздали, на сурово сжатых губах врачей застыл приговор: только санаторное лечение… Рено не хотел ехать: «Клодина, лучше ты сама! Ты скорее меня вылечишь!» А в потемневших от ревности тёмно-тёмно-синих глазах – такое бешеное нежелание оставлять меня одну в Париже, такой страх собственника потерять своё, что мне оставалось расхохотаться и расплакаться одновременно, – так я оказалась в Казамене у Анни: не хотела, чтобы Рено переживал. Я встаю. Надо договориться о починке повозки, написать секретарю «Дипломатического обозрения», скорняку, у которого хранятся мои меха, заплатить за квартиру в Париже, что ещё?.. Ещё не начала, а уже устала. Обычно всем занимался Рено. Да уж! Ни капли отваги и самоотверженности истинной подруги жизни! Напишу-ка я сначала Рено, может, это придаст мне решимости. – Пойду писать письма, Анни. Вы никуда не уходите? – Нет, я всё время буду тут. И ловит покорным взглядом знак одобрения. Я целую мимоходом её блестящую гладкую голову – Анни никогда не завивает волосы, даже слегка, а пахнет от них просто чистотой. Плечо, на которое я опираюсь на мгновенье, ссутуливается… такое худенькое… нет, вовсе не к нему мне хочется прислониться! Когда же снова будет со мной тот, на ком я могу повиснуть по-кошачьи… цепко ухватившись обеими руками за его плечи? Ему приходится наклоняться, чтобы поцеловать меня, а я запрокидываю голову, словно навстречу тёплому летнему дождю, – только так мне теперь нравится целоваться… Анни чувствует по тому, как я замерла, чмокнув её в голову, что со мной что-то происходит, и спрашивает ещё раз: – Клодина… У Рено и вправду всё идёт нормально? Я больно прикусываю язык – это самое действенное средство против слёз. – Да, малыш, нормально… Почерк чёткий, хорошо ест, отдыхает… Попросил меня помочь Марселю. Как будто Марсель всё ещё из пелёнок не выбрался. Деньги-то я ему, разумеется, пошлю – хотя и это, по-моему, слишком!.. – Но он ведь, кажется, совсем юный? Я даже вскрикнула от возмущения: – Совсем юный? Как бы не так! Мы с ним ровесники. – Я так и подумала, – ответила глазом не моргнув вежливая Анни. Я улыбнулась ей в зеркало над камином. Юная… да нет, я уже не юная. И фигура, и гибкость – всё сохранилось, по-прежнему ни складочки на упругой коже… и всё же я изменилась. Мне ли себя не знать! Густая каштановая шевелюра свивается колечками, смягчая линию слишком острого подбородка, хотя все, словно сговорившись, считают его угловатость признаком остроумия. Однако в изгибе губ нет уже готовности радоваться, глаза кажутся крупнее, но словно запали, кожа не так бархатиста, щёки не такие пухлые: стоит улыбнуться, и в косых лучах становится заметна складка – ямочка или первая морщинка?.. Другие ничего пока не замечают – только я вижу, как время начинает свою разрушительную работу. Но не горюю. Знаю, сначала зоркий женский глаз обнаружит перемены. «Клодина сегодня какая-то усталая», – скажет кто-нибудь. А через несколько месяцев тот или другой из друзей Рено пожалеет меня: «Сегодня видел Клодину: ну и досталось же ей этим летом». И пойдёт… И пойдёт… Но, раз Рено не хочет, чтобы я старела, мнения остальных не значат для меня ровным счётом ничего. Главное теперь – быть всегда рядом, у него на глазах, чтобы он ни на минуту не забывал меня теперешнюю и не вспоминал свежую мордашку с раскосыми глазами, губками бантиком и бронзовыми кудрями, которая сумела снова превратить его в пылкого возлюбленного. К его возвращению я буду во всеоружии: глаза подведу синим, щёки трону пудрой под цвет кожи, кусну раз-другой губы, чтобы стали ярче… Да о чём же это я думаю? Не о внешности надо заботиться, а о том, чтобы получше встретить его после утомительного переезда, чтоб подхватить, унести, чтобы всё вокруг него, сам воздух, которым он дышит, пропиталось мною… И я отворачиваюсь от зеркала, где внимательный взгляд Анни ловит мои мысли… Осень в Казамене ослепительна. Анни холодна, спокойна, почти безразлична к её пылающему костру – я не могу этого понять. Поместье стоит на покатом склоне небольшой горы, поросшей низкими дубами, не тронутыми ещё пламенем октября. В этих краях – я в них просто влюбилась – оставили свой след сильные южные ветры, но сосны голубые, как на востоке, а с вершины каменной гряды видна вдалеке сверкающая река, живая, серебристая, холодная, как рыбья чешуя. Ограда обвалилась и перегородила дорогу, одичавший виноград потихоньку глушит глицинии, а цветы на розовых кустах уже не махровые, розы постепенно перерождаются в шиповник. От лабиринта, по-детски наивного, разбитого некогда дедушкой Анни, остались заросли клёнов, боярышника и растений, которые в Монтиньи называют «пюлен», небольшие рощицы вейгелы, модной в стародавние времена. Столетним елям жить осталось недолго, плющ сплошь увил их стволы и скоро совсем задушит… Чья-то кощунственная рука развернула сланцевую плиту – циферблат солнечных часов, они показывают полдень, хотя теперь – без четверти два. На старых яблонях плоды такие крохотные, что ими впору украшать соломенные шляпки, зато неведомо откуда взявшая силы лоза чёрного мускатного винограда отважно взметнулась на курятник, обвила его, раздавила и, перекинувшись на ветвь вишнёвого дерева, сплошь покрыла её побегами с нарядными листьями, усиками и сизыми, как слива, начинающими осыпаться гроздьями. Дикое буйство растительности соседствует здесь с голым убожеством словно выросших из-под земли сиреневых скал – даже колючий кустарник не может развесить на них свои жёсткие, будто вырезанные из жести, листья. Дом Анни старый, приземистый, двухэтажный, зимой в нём тепло, летом прохладно – простое, но не лишённое очарования жилище. Небольшой резной мраморный фронтон – находка воспитанного на классической литературе дедушки – всё больше трескается и покрывается плесенью, он уже совсем пожелтел, а под крыльцом в пять выщербленных ступеней поселилась жаба и рассыпает вечерами жемчуга своих любовных песен. С наступлением сумерек она выходит на охоту: ловит последних мошек, достаёт из трещин личинок. Взглянет на меня, с почтением, но весьма уверенно, потом обопрётся совсем человеческой ладошкой о стену, поднимется на задние лапки и… «ап» – слышу я, как захлопнулся её огромный рот… А когда жаба отдыхает, лишь время от времени глубокомысленно поднимая веки, вид у неё такой отрешённый, что я не решаюсь её потревожить… Анни же вообще её слишком боится, чтобы прогнать. Позже появляется ёж – существо бестолковое и непоследовательное, то отважное, то пугливое: он громко топочет, беспорядочно, словно полуслепой, тычется в каждую дыру, без конца что-то ест – настоящий обжора, боится кошки, а чавкает, как самый последний поросёнок. Серая кошка терпеть не может ежа, однако приближаться к нему никогда не решается, а в её изумрудных глазах, едва она увидит колючее создание, зажигается злой огонёк. Ещё позже прилетает, едва не касаясь моих волос, маленькая изящная летучая мышь. Тут Анни обычно вздрагивает, уходит в дом и зажигает свет. А я ещё остаюсь ненадолго, чтобы понаблюдать, как зверёк кружит внезапно резко меняя направление полёта и пронзительно скрипя – будто кто-то проводит ногтем по стеклу… Потом и я захожу в розовую от света гостиную и сажусь рядом с вышивающей под абажуром Анни… – Анни, до чего мне нравится в Казамене! – Правда? Я очень рада. Она говорит искренне и ласково, кожа её в розовом свете кажется ещё смуглее. – Мне здесь хорошо, как дома! Синева её глаз чуть заметно сгущается: так она краснеет… – …Знаете, Анни, Казамена – один из самых очаровательных и меланхоличных уголков, прибежище по-своему совершенное и столь же далёкое от сегодняшней реальности, как вон та гравюра с изображением вашего дедушки. Вы согласны со мной? Анни в сомнении: – Пожалуй, в детстве я любила Казамену. Верила, что в лабиринте можно затеряться навсегда и что аллея, огибающая поместье кругом, бесконечна… Но мне пришлось её разлюбить. Теперь я тут отдыхаю, и всё… просто дышу воздухом… здесь ли, в другом месте – мне всё равно… – Невероятно! – Я недоверчиво покачала головой. – Я бы ни за что не отдала такое чудо. Если бы Казамена была моей… – Она и есть ваша, – заметила тихо Анни. – Ну да… с вами в придачу… а вот… – Казамена ваша, – повторила Анни мягко, но настойчиво. – Я её отдаю. – Да будет вам, сумасбродка вы этакая! – И вовсе не сумасбродка! Вот увидите, когда я буду уезжать, я отдам вам Казамену… Я вздрогнула и взглянула на Анни. Она спокойно обрезала шёлковую нить и положила ножницы рядом с собой. Какое там уезжать! Анни, казалось, навек приросла к этому месту! – Вы это серьёзно, Анни? – Что уступлю вам Казамену? Разумеется, серьёзно. – Да нет, не о том речь… вы собираетесь снова уехать? Она минуту помолчала, бегло глянула на блестящее оконное стекло, за которым сгустилась ночь, и многозначительно подняла палец. – Тихо! – сказала Анни. – Если и собираюсь, то не сегодня… Необычное выражение её лица сразу пробудило мой интерес. Мне так нравится, когда кто-то сбрасывает маску, показывает себя настоящего – из гордости ли, случайно или, наоборот, намеренно, желая поразить других, – выходит на свет и говорит: «Вот я какой на самом деле, а вы-то думали…» Человек испытывает особое наслаждение, привязываясь к обманщику, одетому в ложь, словно в нарядное платье, и сбрасывающему свой покров лишь в страстном желании обнажиться. Разве я любила Рено меньше, когда он обманывал меня? И, кто знает, может, образ Рези мне дороже тем, что так и осталось неясным, нежели тем, в чём я разобралась?.. Как поверить Анни? Она всегда казалась такой пассивной – все жалели её за это, недоумённо пожимая плечами. От мужа и от супружества Анни избавилась как-то незаметно, без шума: есть такие ловкие собаки: их привяжут, а они прижмут уши и выскользнут из ошейника… – Неужели вы собираетесь уехать, Анни? Опять? Она сосёт уколотый палец и ребячливо покачивает головой: – Я ничего такого не говорила… Ну хорошо, предположим… допустим, я собираюсь немного попутешествовать… Меня страшно забавляет её вид – ни дать ни взять добросовестный нотариус, что боится выдать профессиональную тайну. – Я даже не знаю… Что за церемонии, Анни? Хотите уехать? На здоровье! И пусть моё присутствие вас не останавливает! – Не надо сердиться, Клодина! Речь не об отъезде… Во всяком случае, не так скоро… Просто… – Просто что? Она вместе со стулом придвигается ко мне, сжимает мои ладони, лежащие на коленях, и зарывает их в складках платья – не руки хотела бы она спрятать, а своё сердце, сердце, изнемогающее от желания высказать что-то, от желания утаить… Бросает ещё один взгляд на окна, с опасением – будто стекло вот-вот разлетится вдребезги под давлением тёплой чёрной ночи… Час, когда сгущаются сумерки, так же загадочен, как полночь. Из кухни не доносится ни звука, лишь где-то крыса стучит коготками по половицам… усилившийся ветер задувает порой в трубу, вталкивая в дом ароматный запах еловых поленьев, серая кошка, предвещая наступление холодов, свернулась в клубочек. Яркий круг света падает на юбку Анни, но ровный, словно лесной орешек, овал лица остаётся в густо-красной тени – моя подруга сейчас словно статуэтка из розовой глины. Она держит меня за руки, то открывает, то снова закрывает рот… да говори же… нет… ну скажи… – Послушайте, Клодина… – Я слушаю, дорогая. – А вам самой никогда не хотелось уехать? – Хм… тут есть над чем поразмыслить: пожалуй, отрицать не стоит – бывают минуты, когда мне очень даже хочется… отчалить… – Не шутите так! Мне надо, чтобы вы поняли. Страсть к перемене мест… не каждый даже подозревает, что такое существует на свете. Это болезнь, отрава! Клянусь, Клодина, это даже нельзя назвать осознанным стремлением, просто безумное желание. С чем бы его сравнить?.. А, вот… это как киста, она потихоньку зреет в теле, становится день ото дня всё тяжелее… Я могу есть, спать, вышивать – она со мной, где-то здесь, давит и теснит: страсть к перемене мест. По мне не видно, да? Или скажете, я плохо притворяюсь?.. Руки Анни мечутся то к голове, то к животу, она с трогательной настойчивостью, как больной на приёме у врача, пытается определить, где именно болит, глаза её, как обычно к вечеру сиреневые, смотрят на меня вопросительно… Я глажу её по волосам, чтобы успокоить: – Бедняжечка моя! Давно надо было рассказать… И куда же вас так влечёт? Она устало пожимает плечами: – Сама не знаю. Да это и неважно, главное, чтобы… – Ну, в таком случае выход есть: купите сезонку на окружную железную дорогу и катайтесь на здоровье. Анни не смеётся, а всё так же продолжает: – Имейте в виду, Клодина, я не утверждаю, что скоро уеду. Я только хочу уехать! – И сдерживаете своё желание. Вот так и подрывают здоровье. – Нет!.. Подрываю здоровье я не этим! И в глазах её мелькает непривычная, сомнительного свойства ирония. Я даже отшатываюсь, будто моя кроткая Анни вырядилась вдруг проституткой. – Должно быть, я чего-то не знаю, Анни. А ведь когда-то вы мне доверяли. Я намеренно преувеличиваю – Анни никогда особенно не раскрывалась. Однако мой упрёк достигает цели: – Я бы рассказала вам всё, Клодина… но так много всякого, всякого, всякого! Трижды повторив последнее слово, она трижды кивнула, склоняя голову всё ниже и ниже, будто пила из наклонённого кувшина. – Тогда давайте только самое мерзкое… Взгляд её снова становится медлительно-сладким, распутным, она не смотрит мне в глаза… потом сползает на пол, к моим ногам, не в силах бороться с потребностью в физическом унижении, с извечным женским стремлением в благоговении стать перед кем-нибудь на колени: – Клодина, я всё попробовала, всё! И никто об этом не знает! Она зарывается лицом в мои руки и ждёт… чего? что я буду её ругать? или в наказание заставлю до изнеможения читать молитвы? или что отпущу ей грехи?.. А я зубоскалю: – Всё попробовали, говорите? А там особенно и пробовать нечего… Я часто размышляла, как, в сущности, мало разнообразия в любовных утехах. Она поднимает растрёпанную голову: рот приоткрылся от удивления, даже глаза в тени снова кажутся синими: – Мало разнообразия в лю… Ну вы, оказывается, и привереда! В голосе Анни столько искреннего восхищения, преклонения перед «любовными утехами», что я покатываюсь со смеху… – Поздравляю, Анни! Поздравляю вас… и, разумеется, его! Она поднимается с колен, стоит и с видом скромницы затягивает пряжку на поясе, подкалывает свесившуюся на щёку чёрную прядь, наконец сокрушённо признаётся: – Это не Он, Клодина. – Вот как? Значит, Она? В моей груди шевельнулась ядовитая змейка – а я-то считала, что она давно умерла… Но Анни отвечает: – И не Она! Скорее… Они! – «Они». Ну что ж!.. Я так растерялась, что больше ничего не могу выдавить из себя. Они! Сколько же их, интересно? Семь, а может, триста? Семейная пара или целый батальон? Они! В этом отношении меня не назовёшь общительной: я могу принадлежать только кому-то одному и потому испытываю нечто вроде уважения, некоторое преклонение перед недостижимым. На мой глубокий вздох эхом отозвался… Тоби-Пёс – маленький бульдог так смешно и тяжко вздыхает, словно душу его теснит вселенская скорбь… Тоби-Пёс тактичен и тонко чувствует ситуацию. Глаза Анни повлажнели, она начинает нервно смеяться, и Тоби-Пёс тут же поднимает на нас глаза благочестивого негра с белоснежными белками… Наступает разрядка – Анни, захлёбываясь от смеха, падает в мои объятия. – Я всё расскажу вам, Клодина!.. По крайней мере, всё, что я знаю. – То есть как это, что вы знаете? Уж не лунатик ли вы? – Нет… Только дайте я сначала возьму в руки вышивку, так мне будет проще. Устроившись поудобнее в самой глубине необъятного кресла, я дожидаюсь, когда же начнётся увлекательная история. Прямо передо мной – склонённая голова Анни с птичьим хохолком, она отчётливо вырисовывается на фоне вызывающе пошлой кретоновой обивки, настолько откровенно пошлой, что это по-своему ободряет. Что-то слишком долго собирается с мыслями моя подружка: как бы не передумала, и я начинаю сама: – В некотором царстве, в некотором государстве… – В некотором царстве, в некотором государстве, – послушно повторяет она, – а точнее, в Баде, стояла гостиница, на берегу крохотной речки – к ней и подходить близко не разрешалось, лужайки вокруг каждое утро вылизывали даже не метлой, а мягкой щёткой… Жара ужасная, отовсюду музыка, каждый закуток ярко освещён, номера сверкают свежестью, в них искрится радость, а мне невесело. Ещё там была столовая столиков на тысячу, женщины в бриллиантах, мужчины как Тоби-Пёс: все в чёрном, а грудь ослепительно белая. И посреди этого блеска я, замарашка – что снаружи, что внутри… А надо вам сказать, за соседним столиком сидел молодой человек… – Так, так! – Он как-то поднял мой зонтик… Нет, началось не с этого! Один раз мы столкнулись на лестнице, и он сказал мне… Нет, тогда он ничего не сказал, но, в конце концов, можно и взглядом выразить довольно много, правда? ну и за столом тоже… Ой, Клодина, я сама не знаю, что говорю! Нет, мне ни за что не объяснить вразумительно… Получается так грубо, когда стараешься передать главное в нескольких словах… От расстройства она запутала шёлковую нитку и вся взмокла. – Ничего, ничего! Отбрасывайте детали – только основное! Она чуть передохнула, перевела дыхание, похлопала глазами, пряча взгляд, и заговорила ещё тише: – Ну хорошо! Значит, так… Однажды вечером он пришёл ко мне, а я даже имени его не знала. Ей-же-ей!.. Он был красив: смуглый, как я, и такой властный, что я сразу вспомнила Алена, ноги у меня подкосились – думала, упаду… Мне вдруг показалось, что всё вернулось на круги своя – судьба отомстила мне за побег и приготовила ярмо похуже прежнего… – И как же дальше? – Дальше, ну как бы вам сказать?.. Лишь только он коснулся меня рукой, я всё забыла, мне стало абсолютно безразлично, что я не могу даже назвать его по имени!.. Какие ужасные выражения он употреблял… Она отвернулась, и я увидела, как напряглась её шея. – А каким… гнусным вещам он меня научил, никто больше в мире этим не занимается… во всяком случае, мне так казалось… Он обращался со мной как… – …как с уличной девкой… – Да, именно… И я не возражала: я с головой окунулась в порок, словно я была не я, а бездушное тело, и оно всеми пятью чувствами, каждой своей порой упивалось грехом… Нет, вы только представьте себе, я ведь его почти не видела! Одного взгляда оказалось достаточно: простоват, но красив, зубы белоснежные, белки сверкают, рельефные мышцы, блестящие туго скрученные колечки волос – и я тут же закрыла глаза, чтобы ничто меня не отвлекало… Помню, один раз меня словно укачало, и я раскрыла глаза: я лежала поперёк кровати, свесившись головой к полу, так что увидела только сиденье кресла снизу и свою чёрную косу на ковре… И что он со мной в тот момент делал!.. – И вам не хватило любопытства поинтересоваться? Анни от стыда закрыла лицо руками, теперь она отводит ладони: в остекленевшей лазури радужки плавает чернильная точка зрачка – она смотрит сквозь меня, пытаясь поймать жгучее воспоминание… – Видеть вовсе не обязательно, – устало шепчет она. – Вот тут, Анни, я с вами не согласна. Заглянув в своё прошлое, я будто вижу наяву чёткий рисунок губ, которые прижимаются к моим губам… – И что же было назавтра, Анни? Её маленькие загорелые ручки взлетают вверх. – Это-то и есть самое ужасное, Клодина! Разумеется, наутро, оставшись одна, я не смела даже глядеть на себя в зеркало… Умирала от голода, но даже чашки горячего шоколада не попросила, я твердила себе: «Неужели ты, несчастная, можешь ещё думать о еде, жить нормальной жизнью! Неужели спустишься в столовую – тот… тип наверняка там будет, он с тобой поздоровается, а ты даже имени его не знаешь!..» – Лично я первым делом помчалась бы к администратору и всё выяснила. – Я так и сделала, – клюёт Анни. – Наверное, у него было красивое испанское многоэтажное имя с буквой «и» в качестве переходиков. – Вовсе нет! – рассерженно восклицает Анни. – Его звали Мартен. – Даже до Мартинеса не дотянул? Уж мог бы расстараться, ну хотя бы для вас! Она наклоняет голову, но я всё же успеваю заметить её улыбку – улыбку той, незнакомой Анни. – Он так много сделал для меня… – в её голосе звучит что-то похожее на нежность. – А что было дальше, Анни, на следующую ночь? – На следующую ночь? Она смотрит на меня открытым, ясным взором и гордо изрекает: – На следующую ночь я собрала вещички и отбыла в Нюрнберг. – Но зачем?.. Ну что за глупость!.. – Я испугалась, – шепчет чуть слышно Анни, опустив ресницы… – Испугалась, что всё начнётся сначала, что я стану ежедневной добычей мужчины, испугалась за свою свободу, ещё совсем слабенькую и такую неловкую свободу!.. А потом, знаете, Клодина, тот парень, ну в общем, мне кажется, это он украл мою розовую жемчужину… Что тут скажешь? Бедная Анни… приключение оказалось банальным, а если б не кончилось так быстро, стало бы ещё и унизительным… Анни молчит; что она, интересно, видит? Может, рисунок на ковре, кресло снизу, чёрную косу, свисающую с её запрокинутой головы… – Анни!.. Анни!.. – А? – Она даже вздрагивает. – Давайте дальше!.. часть вторая… с кем ещё свёл вас чудесный случай? – Пить хочу, – вздыхает Анни. – Успеете, напьётесь. Сначала расскажите. Не могу же я в самом деле позвать сейчас Огюстину, чтобы она увидела вас вот такой – глаза горят страстью, голова растрёпана, – уж и не знаю, что она подумает… Она покорно уступает моей просьбе, как уступила вожделению незнакомца. – Потом долго ничего не было, Клодина. Я сбежала от него так же, как сбежала от Алена, тогда я вообще страшно боялась за свою свободу, так что первые несколько дней радовалась избавлению от него и, как мне казалось, от себя самой. Вот тут-то и начался весь ужас, Клодина! Пришли сожаления, острые до боли, невыносимые и наивно отчаянные… Не понимаете, почему я считаю своё отчаяние наивным? Да потому что я, словно глупенькая гимназистка, поверила в исключительную власть незнакомца над собой! Вообразила, исходя слезами, что само Провидение швырнуло меня голую, послушную под ноги этому мужчине, что он создан специально для меня, что он моя вторая половина, что мы подходим друг другу, как розетка с вилкой… В тот день, когда я получила по телеграфу ответ из Бада – да, я послала туда запрос: «Господин Мартен выбыл неизвестном направлении», в тот день. Клодина, я уже рыдала в голос, ломала руки и молилась всему, на что только падал взгляд! То собиралась умереть, то нанять частных агентов для его розыска, то надышаться эфира… пока… – Пока что, дорогая? С облегчением вздохнув, словно добравшись после долгого плавания до суши, Анни кладёт голову мне на плечо. – Пока не обнаружила, что другой мужчина – даже не один, а многие – могут дать мне то, что я в своём полуневедении считала потерянным навсегда… К чему эти перифразы!.. Я убираю со своего плеча голову Анни, чтобы лучше её видеть. Ресницы опущены, на устах играет улыбка блаженства, как у девы, узревшей ангелов перед смертью… Но она уже снова заговорила, да с такой рвущейся из души трогательной благодарностью – «всем, всем спасибо», что я и сама разволновалась… – В тот самый день, Клодина, я наконец поняла, что такое жизнь!.. Это сад, где позволено рвать плоды, есть их или не есть, бросать всё и начинать снова… Менять – не значит изменять, поскольку на самом деле я люблю лишь себя самоё и лишь для себя желаю наслаждения… Клодина! У меня раскрылись глаза, с каким спокойствием я стала глядеть на мужчину, любого мужчину, с тех пор как мальчик, который был вторым… – Что за мальчик? – Швейцар из гостиницы в Карлсбаде. Вы бывали в Карлсбаде? Это там евреи до сих пор одеваются по-еврейски: широкий плащ топорщится от грязи, длинные, как у Христа, волосы вьются кольцами, и маленький ночной горшок на голове. А австрийцы плюются, когда проходят мимо них… – Да ну их… Лучше про швейцара… – Чудесный мальчик! – с неосознанной развязностью подхватывает Анни. – Знаете, их ведь специально отбирают. Изящный такой австриец, беленький, щепетильный – прямо идеальный слуга… Сейчас говорит незнакомая Анни – её описание точно, бесстыдно – и улыбается с видом знатока, словно смакует воспоминания. Лихорадка открытий красит мои щёки!.. – …идеальный слуга, я вам говорю! Вечно переживал, что я в чём-нибудь нуждаюсь или мне недостаточно хорошо. Он заносил мне почту, утром и вечером, розовенькая такая мордашка. А однажды вечером он, держа форменную фуражку в руке, уважительно сообщил мне, что его на два дня заменит на этаже приятель Ганс… Она заливается смехом и падает на мои колени, она смеётся отрывисто и нервно, словно кашляет. Эге! Слишком уж долго она смеётся! Уж не истерика ли у нас?.. Нет… К счастью, прекратилось. Зовут обедать!.. Излияния – да что я говорю? – извержения Анни ошеломили меня. Мне так хотелось заглянуть «в глубины её загадочной души», вот она их и разверзла, эти глубины, как сказал бы Можи, и я в изнеможении зажмурилась! Моё отношение к Анни изменилось как-то помимо моей воли: теперь я испытываю к ней больше уважения, но она мне уже не так интересна. Я понимаю: Анни кинулась в признания очертя голову, и ей сразу стало легче, но всё же немного сержусь на неё – могла бы чуть-чуть потянуть, не выдавать так быстро все свои тайны. Или даже не за это – мне жаль, что в её откровениях нет ничего необычного, выдающегося, не похожего на секреты тысяч других женщин… Как же я винила её мужа! Трудно даже представить себе, что может случиться с женщиной, если первым мужчиной в её жизни оказался дурак… Какой-то там мелкий служка Небесного Царства, в чьём ведении находится грязная работёнка по ведомству Любви, уберёг Анни от «дурных болезней», как говаривала старушка Мели, за что ему большое спасибо. Отвага моей подруги сравнима только с её неведением: Брие[1] не добрался ещё до чистых душ… Любимый уверяет меня в письме, что чувствует себя хорошо: Как грустно сознавать, что он всего лишь один из пациентов, такой же, как другие больные! Что за гордыня меня обуяла? И почему все дорогие моему сердцу люди должны быть особенными? Стоит им встать в один ряд с остальными, как я начинаю сердиться и на них, и на себя. И потом, мне так тяжело сохранять непринуждённость, когда я пишу Рено!.. Увы, легко мне только любить его! Слишком долго я жила рядом с ним, вместе с ним, внутри него, письма выходят неловкими, прохладными или жеманными, похожими на воспитанницу пансиона, что всё ломается и никак не садится играть вальс-каприс… Слышит хоть он меня за этими строчками или нет? Догадывается ли, как я натянута, хмура, зла? Я всегда такая, когда особенно люблю его. Его отсутствие, мой переезд в Казамену отстранили меня от нашего прошлого, и я чувствую себя одинокой, хоть Анни всегда рядом, страшно одинокой… Не знаю, есть ли вообще на свете женщина более одинокая, чем я, несмотря на Рено, из-за Рено? Или, может быть, это обычный, вполне естественный удел всякого, кто отдал себя без остатка, раз и навсегда? Женская дружба мне неведома – Анни не больше чем милая приятельница… Одно лишь воспоминание, скверное и сладкое, жжёт нас обоих, один розово-чёрный цветок в кровь ранит нас шипами: Рези… Ни Рено, ни я, мы никогда больше не вспоминаем о ней. В душе каждого из нас остался страх, стыд, глухая ревность, тщеславие от того, что он заставил страдать другого, и тайное удовлетворение от точно нанесённого и удачно отпарированного удара… Так чего же ещё? Какое дело мне до тех, кто зовёт меня своей подругой? Рено нет рядом, остаётся замкнуться в себе, и я скрываюсь в собственном сердце, чувствуя себя от этого ещё более одинокой: его пронизали глубокие корни деревьев, оно поросло густой остролистой травой – то вдруг выскользнет из неё уж, живой и подвижный, словно только что появившееся на свет, не успевшее расправить усики насекомое, – кожа переливается, как ручеёк между корней, – то вдруг забьёт родник, пшеница выбросит колосок или дикая роза – бутон… Сумею ли я, когда исчезнет смысл жизни по имени Рено, сумею ли найти опору в себе самой, смогу ли сделать одиночество – оно всегда действовало на меня как тонизирующее, пьянящее и опасное зелье – той горькой и сбрасывающей груз лет силой, которая сохранит мою почерневшую и помертвевшую душу? Я родилась в одиночестве, росла без матери, без братьев и сестёр, со взбалмошным отцом – мне ещё и самой приходилось за ним присматривать, – и никогда не имела друзей. Может быть, эта нравственная изоляция и сделала меня такой: в меру весела, в меру грустна, вспыхиваю от ерунды и так же мгновенно гасну, не добра, не зла, в общем-то, необщительна, ближе к животным, чем к людям?.. Отвага – о да! Физическая отвага у меня есть – умение ничего не бояться, – спокойная уверенность в том, что нервы меня не подведут, что я совладаю с чувствами. Честность… пожалуй – только рядится она продажной девкой. Жалость – только не к несчастным созданиям вроде меня – они часто сами выбирают страдания, да и вообще, разве можно кого-то жалеть, когда ты влюблена?.. «Влюблена» – что за жалкое слово для такого чувства!.. «Пропитана насквозь» – вот это уже ближе… Да, именно пропитана насквозь, от поверхности тела до глубины души, любовь так бесповоротно проникла в каждую мою клетку, что, окрась она мне кожу и волосы в другой цвет, я бы не удивилась. Что за чудо здешние звери – старый приятель Тоби-Пёс и недавно объявившаяся царица Перонель. С Тоби мы знакомы сто лет, глубокое знание человеческой натуры подсказывает ему, что настоящая хозяйка здесь я: Анни он рассматривает как бесплатное приложение. В свои пять лет он сохранил в душе детскую наивность, для него всё чисто, даже ложь. Сердце бульдога-сердечника каждую минуту готово разорваться, однако не рвётся. Тоби таинственно вздыхает, как его названая сестрица жаба, с таким же сплюснутым носом, с такими же красивыми глазами, а когда летит запыхавшись, в мыле, на своих «кривульках», перепачканных пылью, всегда предусмотрительно сделает крюк, если заметит на дорожке вооружённого святошу богомола! Перонель, напротив, чужда всякого страха. В дом она попала на излечение – Анни нашла её в траве умирающей от голода, шуба у неё скромного серого цвета, но отменного качества короткий, как бархат, шелковистый ворс тает под рукой и отливает на солнце серебром. Ничего общего с расфуфыренными сомнительными иностранцами, к примеру с пёстрыми, как попугаи, португалками. Две чёрные полоски вокруг шеи, по три браслета на передних лапах, крепкий хвост, изысканная форма головы и удивительной красоты изумрудные глаза – они смотрят на вас в упор, нахально и ласково, уголки приподняты и словно подведены; если Перонель рассердится, её не заставит отступить ни сам Бог-Отец, ни даже я. Она мурлычет, лижется, кусается, выпускает когти, и весь дом пляшет под её дудку. Как-то недавно Анни сказала про неё: – Перонель похожа на мою золовку Марту, только симпатичней. Перонель непоседлива и шумна, Казамена всегда наполнена её голубиным воркованием или пронзительным мяуканьем. Когда загораются лампы, она шалеет от восторга, рвёт газеты, таскает клубки, потом, видно, напяливает незримые сапоги-скороходы и принимается по-жеребячьи носиться галопом по комнате, прыгает на стол и тут же становится кроткой, как овечка, трётся крепким лбом о наши подбородки, лижет щёку Анни шершавым, как зубная щётка, языком, а моей головой пользуется как ступенькой, чтобы запрыгнуть на камин. Она любит меня, а я не могу забыть свою Фаншетту… у белоснежной бедняжки Фаншетты была чудесная душа современной провинциалки, ко всему на свете она относилась исключительно добросовестно! Спала богатырским сном, любила погулять, ела с аппетитом, добычу могла выслеживать часами. И всего-то ничего – подумаешь, куриная косточка, может, чуть острее других, – а хватило: золотисто-зелёные глаза налились кровью, когти беспомощно царапнули воздух, разодрали белое раздувшееся, как у голубя, горло – и Фаншетты не стало!.. В прошлом остались папа, Фаншетта и Мели – я обогнала их и пошла дальше, правда, ушла не слишком далеко… Незадолго до того, как оставить меня. Мели вдруг резко сдала, на неё, как на святую Литвинну, навалились все мыслимые и немыслимые хвори: спину согнул ревматизм, ноги отекли, она оглохла, ослепла, что-то там ещё, так что, узнав о её смерти, все с облегчением вздохнули: «Отмучилась!» Мой великолепный батюшка, мой отец с трёхцветной бородой, окончил дни свои среди книг, бах!.. и клюнул носом, может, по рассеянности – ему ничего не стоило забыть пообедать или завязать галстук. Мне трудно было смириться с его смертью, ещё несколько дней его красивый, так звучно ругавшийся голос эхом разносился по дому, и я всё бродила из помещения в помещение, как та упрямая собака – знает, что хозяин уехал, но всё же проверяет, открывая мордой двери, каждую комнату: «Здесь нет. Может быть, в соседней? Тоже нет. Тогда, наверное, он вошёл в ту, первую, пока я искала в этой. Надо посмотреть ещё раз…» Одно за другим приходят письма от Рено, а дни всё короче и короче. Мой дорогой в конце концов приобрёл трогательную привычку всех больных, которым обеспечен заботливый уход, проявлять запоздало повышенное внимание к своим внутренним органам: они вдруг открывают для себя, что у них есть печень, желудок, и увлекаются определениями, которые абсолютно ни о чём не говорят. В письмах то и дело проскальзывают специальные термины, теперь уже он употребляет их без всякой иронии, даже с некоторым пафосом, свойственным обычно студентам-медикам. Самым тревожным событием стало для него ежедневное взвешивание, а имя некоего Кушру, неврастеника с редким диагнозом, санаторской знаменитости, на четырёх страницах встречается трижды… Нет, не такая уж я злая, но всё же… оставили бы нас наедине с этим самым Кушру минут на пятнадцать – он бы у меня узнал, как лечится острая неврастения!.. Пришло письмо – очень смешное – от Марселя. Клянчит, как всегда, но на этот раз так много, что я даже не сержусь. Три тысячи франков! Видно, мальчик ударился головкой. Три тысячи – за что? За физиономию притомившейся девки? Сто франков в зубы, пять-шесть любезно-ироничных строчек – и моя совесть мачехи снова спокойна. Анни снова молчит: кажется, она уже стесняется своего вчерашнего приступа откровенности. Она бесшумно бродит вокруг меня с сокрушённым видом, как кошка, разбившая вазу… Сегодня утром я увидела её, зябкую со сна, на крыльце с расходившимися ступенями – они качаются под ногами, как плохо положенные камни, по которым переходят вброд ручей… Только что пробило семь, я выбралась из лабиринта: вся мокрая от росы, из носа течёт, пальцы окоченели, на руке корзинка. Октябрьское утро опьяняюще пахло туманом, дымком костра и палым листом. Френуа посуровел: сквозь траву сильнее стали выпирать голые валуны, он порыжел от солнца и холодов… Ржавый рассвет поднял меня с постели и потащил к осиному гнезду – я давно наблюдала за тем, как осы впадают в оцепенение… – Хотите орешек, Анни? Из голубого, как её глаза, пеньюара выныривает рука… Коса висит вдоль спины, от холода и призрачного утреннего света она стала ещё больше похожа на больного арабчонка… Я отвожу её руку: – Глупая, вы хоть сначала посмотрите, что берёте! Она непонимающе склоняется над плетёнкой, в которой кишит что-то зернистое, жёлто-чёрное, с перламутровым отливом… Я набрала полную корзину этой осиной массы с отвратительным запахом воска и принесла, чтобы сжечь в печке… Анни смотрит спокойно, хоть и с опаской, и прячет руки за спину… – Зачем вы так рано вскочили, детка? Она поднимает тяжёлые веки с густыми ресницами – они припухли то ли со сна, то ли от бессонницы. – Принесли телеграмму, Клодина, а вас в спальне не оказалось. Вот я и пошла вас искать… – Телеграмму?.. Рено? Что с ним? Да что же! Проклятый синий листок не хочет разворачиваться!.. Я склоняюсь над несколькими строчками без запятых и точек, как только что Анни над корзиной с осами… Анни бьёт озноб от холода и от волнения. – Что там? Клодина, говорите! Я с дурацким видом протягиваю ей телеграмму: Моё облегчение прорывается наружу возмущёнными насмешками. – Это уж слишком! Нет, вы только подумайте! Был бы тут его отец! Ну погоди, сейчас я тебе отвечу – коротко и ясно! Анни – сама осторожность или само безразличие – молчит, я яростно ворошу ореховым прутом мёртвых ос… – Что вы собираетесь делать, Клодина? – спрашивает она наконец. – Сообщу Рено, чёрт возьми!.. То есть… Нет, Рено трогать нельзя, можно нарушить тонкую скорлупку его покоя, вызвать обострение, замедлить выздоровление, отдалить, пусть хоть на час, тот миг, когда он примет меня, ослабевшую в одночасье, в свои опять молодые объятья… – Анни, скажите сами, ну что мне делать? Она напускает на себя понимающий вид и даёт совет на все случаи жизни: – Дорогая, пусть приедет, а там будет видно… Я всё никак не успокоюсь. Марсель явится сюда! В Париже я ещё как-то могу его переносить, я снисходительна к его порокам, хитрости и несвойственной мужчинам мелочности. По сути, с тех пор как я знаю Марселя, он всё тот же: его жизнь подвержена периодическим изменениям – я бы сравнила их с фазами луны, – он то взвинчен, то подавлен, но приходит срок, и он снова становится самим собой. Для нас с Рено Марсель – восемнадцатилетний мальчишка с дурными наклонностями, а между тем, если я не разучилась считать, на следующий год и ему, и мне стукнет двадцать семь!.. Жизнь его весьма однообразна, как у какого-нибудь маньяка, чиновника или уличной девки – впрочем, на девку он больше похож. Зевнёт, вяло и раздражённо, втянув живот и раскинув руки, и простонет: «Ужас, какая скука! Никого на сегодня нет». От него часто можно услышать, что в таком-то мюзик-холле самый «выигрышный» зал, или что «шикарный англичанин в этом сезоне не выступает», или «такой-то, мальчик что надо, стал крутить динамо». Он часами талдычил мне про ужасные методики, применяемые в Институте косметики: «Меньше чем с двумя луидорами, дорогая моя, туда и соваться нечего, а кремы просто убийственны для кожи». Он будет до бесконечности рассказывать вам про отвар айвы, чистый ланолин, с увлечением беседовать о софийской воде, растворе росного ладана или розовой воде, он пьёт только простоквашу и регулярно делает массаж нижних век. Затерзает вопросами Каллиопа ван Лангендонка, допытываясь у бесподобного красавца, «что хорошо для кожи», «что плохо для кожи»… Потом вдруг пропадёт недели на три, вернётся опустошённый, бледно-розовый, как вьюнок, лихорадочно-возбуждённый – говорить толком не может, едва отвечает на вопросы. Бросит мне на лету одну-две фразы на понятном лишь нам языке, не в силах скрывать правду и не стесняясь её: «Не мальчик, а чудо, Клодина! Чистенький воспитанник пансиона… Его держат взаперти в Шато-До…» Рено, выросший в другое время, когда к таким людям относились менее снисходительно, а сами они вели себя не так бесстыдно, не может привыкнуть к выходкам сына. И действует непоследовательно. То жалеет Марселя как «больного», то в ярости кричит на него, угрожает отхлестать по щекам, засадить в колонию, ну и всё в том же духе… «Малыш», как я его называю, выслушивает отца молча, только недобро поглядывает на него. И тут между ними встреваю я – не столько в надежде что-то уладить, сколько из желания тишины и покоя, – и, представьте себе, мой безумный пасынок иногда проявляет благодарность. Не к отцу, а ко мне он обращается нежнейшим голоском: «Знаете, Клодина, у меня в карманах совсем пусто…» Устав повторять: «Они у вас, должно быть, дырявые», я выдаю ему луидор, он тут же прячет его и, прикладываясь к моей руке, облегчённо вздыхает: «Вы просто прелесть, Клодина! Ей-же-ей! Не будь вы женщиной…» Да, но это в Париже… А здесь – видеть рядом сомнительных нравов бездельника, пусть даже не дольше недели, слушать его звонкий смех, чувствовать, как он умирает от скуки рядом со мной и Анни… о, нет! нет, нет и нет! Я готова отдать пятьдесят луидоров, только не это! Пусть убирается и не тревожит тёплой горечи моего одиночества, не оскверняет «моей Казамены»: моего убежища, где порыжевшую, благоухающую самшитом землю захватил дикий виноградник – она лежит на голубой мягкой вате гор как неогранённый драгоценный камень. Неосторожное обещание Анни: «Казамена будет вашей» – проникло в самую глубь моей весьма приземлённой души. Неужели правда этот островок с лабиринтом, крохотным мраморным фронтоном, зарослями багрянника и мошника, эта драгоценность, вышедшая из моды, как брошки с миниатюрным портретом, будет принадлежать мне? Потом, когда Рено снова окажется рядом, я дам волю своему фермерскому инстинкту, доставшемуся мне от предков из Пюизэ – крестьян, ревностно следивших за своим добром. Уже теперь, когда мне становится тяжело думать о Рено, считать дни, представлять его пополневшие щёки, совсем поседевшие усы (он этим по-детски огорчён), вспоминать, как его левая праздная ладонь раскрывается в расточительном жесте, а правая сжимает несуществующее перо, когда мой нахмуренный до боли лоб устаёт от размышлений, – я обращаюсь мыслями к Казамене, новой своей игрушке. Теперь я не могу с прежним безразличием видеть упавший побег виноградной лозы. Обязательно подвяжу его скрученными стеблями тростника, потом приподниму пышную листву розового куста, озабоченно рассматривая почки будущего года. То ковырну жирную землю, то сломаю сочную травинку, и всё это с мыслью, достойной первого человека, отвоевавшего себе прибежище: «Вот эта трава – моя, и жирная земля под ней – тоже, и тот пласт, где копошатся черви, и извилистые ходы крота, и та твердь под ними, что никогда не видела света, – тоже моя; если я захочу, то завладею чёрными подземными водами и первой выпью глоток с запахом песчаника и ржавчины…» Монтиньи? Ну что ж! Монтиньи от этого не менее дорог моему сердцу. Дом в Монтиньи остаётся тем, чем был для меня всегда: реликвией, норкой, цитаделью, музеем моей юности… Как жаль, что я не могу обнести его вместе с зелёным, как трава у колодца, садом, высоченной стеной, оградившей бы его от чужих взглядов! Моя стыдливая любовь к Монтиньи делает его подобным миражу, только обманывает этот мираж меня одну! Так мэтр Френгофе прятал своё уродливое творение от неразумного и неглубокого человеческого взгляда. Что скажут мне Анни, и Марта Пайе, и Каллиоп ван Лангендонк, и толстый Можи, если я покажу им свой Монтиньи? Они скажут: «Ну и что особенного? Дом как дом». Нет, это не просто старый дом, неразумные вы мои! Это дом в Монтиньи. Когда я умру, ему тоже придёт конец… Мой взгляд, прежде чем потухнуть навсегда, поднимется к его фиолетовой черепичной крыше, раскрашенной жёлтым лишайником, и по этому знаку зелень сада, без единого цветного пятна, растворится в призрачном тумане, задрожит сумрачный гребень в радуге семицветного спектра, и мы застынем на секунду, дом и я, между тем миром и этим… «Оседлая моя бродяжка!..» Дорогой мой, дорогой, я словно наяву слышу твой голос. Мне и стыдно, и печально. Разве не о нём должны быть все мои мысли? А впрочем, они и не могут быть не о нём, ведь это мои мысли, а я привязана к нему, как корневой побег к розе: вот он убегает под землёй далеко-далеко от материнского куста и только потом выбрасывает на поверхность свой первый росток, нежный, гладкий, розово-коричневый, как дождевой червяк… Видно, недосветившее в августе солнце принялось вдруг сегодня нас жарить – разморило, одурманило. А ещё вчера утром были заморозки. Анни молчит, она сидит рядом со мной на земле, привалившись спиной к вековой вишне – у неё такой толстый ствол, что нам обеим хватает места. Закрыв глаза, она подставила лицо лучам, пассивная, неподвижная, но больше ей меня не обмануть… Наверняка именно так она подставляет губы поцелуям мужчин, равным в её глазах богам! Она ушла в себя, ей безразлично, что на один день вернулось лето, я же впитываю каждый его час, заботливо укладываю каждый его голубой отблеск в гербарий своей памяти. Рено, любимый! Неужели в этот миг воздух вокруг вас золотится от мороза и оседает на ваших длинных усах крошечными жемчужинками, переливающимися от дыхания? Мне неприятно думать об этом, меня это ранит: сегодня мы с вами дальше друг от друга, чем обычно!.. В почти раскалённом воздухе листья плакучей акации – чахлого, старого дерева с коротким стволом, тянущего во все стороны, словно руки, корявые ветви, – падают один за другим редким дождём, медленно кружатся и ложатся на землю. Осень обесцветила их, они стали почти белыми, как зеленоватая слоновая кость… Всё ближе, ближе голубиное воркование, торопливое, перекатывающееся. Это Перонель обнаружила нас под вишней и спешит сообщить сногсшибательную новость: для неё настала пора любви! Мы воспринимаем известие гораздо прохладнее, чем она рассчитывала. Месяца не случается, чтобы Перонель не приходила в охоту, а котов в округе не водится. Бесстыдная и весёлая, она на наших глазах предаётся древним кошачьим танцам, соблюдая каждое движение обряда. Она очаровательна: полосатая, как змея, на рыжем животе четыре ряда чёрных точек – бархатные пуговицы, на которые застёгивается её безукоризненного вкуса шубка… Трижды она вытягивает шею и с тревогой в глазах отчётливо по слогам вопит: «Ми-я-у». За священным призывом следует менее выразительное и труднообъяснимое птичье щебетанье. Далее танцевальный номер из вращений: раз – перекатилась налево, два – направо и выгнулась дугой, точь-в-точь буйный помешанный в Сальпетриере.[2] Снова на ногах, она вглядывается в окрестности и, раздув горло, издаёт мычание, такое низкое, чудовищно громкое, несуразное, что Анни открывает глаза и улыбается… Антракт: священная пляска… Но кота что-то не видно, а солнце греет так ласково, словно вернулось лето, листья акаций падают так соблазнительно медленно, что Перонель вскакивает, хвост трубой, комкает конец ритуала, на секунду застывает, пристально глядя на нас огромными, во всю морду, глазами бешеной козы, и бросается вдогонку за летящим мимо семечком чертополоха… Прыжки её точны и стремительны, она увлеклась игрой, очень быстро вошла в раж, и теперь то и дело раздаётся её короткий, отрывистый кошачий зов: «Мяв! мяв!..» – Анни… – Да… что такое? – Скажи, Перонель… со своим танцем любви, извиваниями баядерки… никого тебе не напоминает? Она добросовестно обдумывает ответ, сунув смуглые ручки в карманы маленького фартука домохозяйки-чистюли. Низкий тяжёлый узел волос натягивает лоб, выгибая брови дугой, и от этого она ещё больше становится похожа на Золушку-мещанку – невыносимо трогательно. – Не притворяйтесь, Анни! Я хорошо представляю себе, как вы лежали, воркуя, поперёк чужой кровати в отеле, точно так же втянув живот… Самые избитые приёмы действуют, как правило, безотказно! Анни попалась на удочку. – Нет, Клодина, что вы! Разве я так шумела! Само целомудрие! и жест, стирающий греховную картину! Если бы в тот вечер я не слышала собственными ушами рассказ Анни, ей удалось бы меня обмануть. Нет уж, пусть говорит! Пусть говорит! Это единственное развлечение, хоть и с привкусом вины, которое она может мне предоставить. – Так вы что же, и в момент экстаза тоже были немы? Она поворачивается ко мне, ей не по себе: – Клодина, как вы можете среди бела дня, при ярком солнце спокойно обсуждать… это! – Ну да, гораздо естественней этим заниматься! Она поднимает и прикусывает веточку вишни ушедшего лета, скелетик ягоды с так и присохшей косточкой. Она размышляет, нахмурив китайские ниточки бровей. Она по обыкновению сосредоточена и старательна… – Да, – признаёт она наконец. – И естественней, и проще… Да, с ней не заскучаешь. Чтобы лучше видеть Анни, я взмахом головы – привычным, как тик, – отбрасываю со лба короткую чёлку. Погода так чудесна, что поневоле загрустишь, я чувствую тепло земли, на которой сижу. Солнце изменило цвет, небо за соснами стало розовым, как большая банка варенья. Перонель утомилась и задремала, а бдительный без пользы Тоби-Пёс неустанно роет кроличью нору: этого занятия ему хватит на полчаса… – Объяснитесь, Анни! – Это не слишком удобно, Клодина. Если есть в мире дорогой мне человек, то это вы… И я бы не хотела пасть слишком низко в ваших глазах… Когда ещё я появлялась на людях, все они – Марта, мой зять, Можи, мой муж – считали меня глупой. А я не глупа, Клодина, хотя и бестолкова. Но это не одно и то же. Простофиля – так, пожалуй, будет точнее. Мне тяжело что-то делать и даже что-то говорить – такая я вялая. Но не пустая, Клодина. Я думаю, живу, особенно после… в общем… после… – После Баден-Бадена, наверное? Очень тонко сказал об этом Мишель Провен: «Женщина не виновата в том, что она испытывает…» – А я теперь точно знаю, что та женщина беззащитней, сдаётся быстрее и легче остальных, которая скромнее прочих, молчаливее, она не будет флиртовать, потираясь плечом или коленом о плечо или ногу мужчины, она меньше всех думает о грехе, понимаете! Она прячет глаза, отвечает лишь на вопросы, а ноги держит под стулом. Ей даже в голову не приходит, что что-то может произойти… Но стоит мужчине положить ей ладонь на лоб, чтобы запрокинуть лицо и рассмотреть получше цвет глаз, она пропала. Она сдаётся от незнания своей собственной природы, от страха, нежелания казаться смешной – да, Клодина! – и ещё потому, что торопится покончить с этим, чтобы не нужно было больше сопротивляться, ей кажется, что, уступив, она быстрее вернёт себе покой и одиночество… Да только не получается – вкусив греха, она вдруг обретает цель и смысл жизни, и тогда… Анни замолкает: дыхание её прерывисто, движение век, хотя она, вероятно, и не сознаёт этого, выглядит театрально, ресницы быстро опускаются, пряча взгляд, и я без труда представляю себе, как великолепно должно быть её лицо в наслаждении, какое у него целомудренное и собранное выражение, как она сводит, словно для молитвы, плечи… Боже, и она бросает такое чудо под ноги сладострастным боровам! – Если я правильно поняла, Анни, вы ни в грош не ставите ни свободную волю, ни возможность выбора, ни обет моногамии?.. – Не знаю, – отозвалась она нетерпеливо. – А я стараюсь объяснить то, что знаю, вот и всё. Я прекрасно понимаю, что такие женщины, как вы или моя золовка Марта… – Спасибо за сравнение! – …чувствуют себя ровней мужчинам и своей, если хотите, воинственной логикой, иронией, рассудочностью спасаются от множества бед… Вы, Марта, и многие другие отвечаете на страсть мужчины словами, неважно какими, но вы сначала играете с ним, протестуете, ломаетесь, да одного вашего «нет» хватит – и у вас уже есть время обдумать своё положение, удрать, в конце концов… А нас, – закончила свою мысль Анни, употребив загадочное множественное число, – нас природа забыла вооружить. Я чуть было не бросила ей в лицо в ответном порыве: «В таком случае вы мне просто неинтересны». Но вовремя сдержалась: было бы слишком жестоко травмировать её и без того больную головку – как простодушно хвасталась она, что может «думать». Да и к чему?.. Она познала сладострастие без любви, пала без благородства, причём униженной себя от этого не чувствовала, как бы она ни старалась убедить меня в обратном. Но не мне ей всё это высказывать, ведь не кто иной, как я, толкнула её на лёгкую дорожку,[3] мягкую от грязи, в которой тонут ноги, так что не мне теперь кричать: «Нет, о нет, мы с вами точно не одной породы, только разница между нами ещё больше, чем вы предполагаете… Есть нечто, до чего вы не додумались: любовь. Именно любовь сделала меня счастливой, доставила столько наслаждения моей плоти, столько муки моей душе, наполнила такой всесокрушающей драгоценной тоской, что я, ей-же-ей, не понимаю, как вы можете находиться подле меня и не умирать от зависти». Нет, я не могу привести в отчаяние Анни – полулёжа рядом со мной, она довольно улыбается своим воспоминаниям. Потягивается, но не из лени, а как тянутся кошки, чтобы размять мышцы перед прыжком… – Клодина, – шепчет она, – на моей памяти был ещё только один такой день. В деревне… в… в… да где же?.. в Агее. Агей – это рядом с Сен-Рафаэлем: нечто сине-золотое, как на рекламной картинке, на берегу того самого моря, которое, оказывается, вовсе и не море, – оно не волнуется, а дремлет себе в круглых бухтах. Я сняла там небольшую виллу: мне понравился огромный парк возле неё. Там не было ни души – ещё бы, стоял декабрь! Морис Донне и Полэр ещё не приехали. – И вы жили совсем одна? – Нет, конечно. Я имела слабость – да, признаю, это была слабость – привезти с собой на две недели молодого человека, совсем молодого… – Я его знаю? – Вряд ли. Это был шофёр. Мы встретились в Монте-Карло, где я очень спокойно провела неделю в «Ривьере»… – Если верить проспектам, там «самые шикарные интерьеры в Европе»! Ну да ладно, продолжайте: итак, юный шофёр… – Его вышвырнули на улицу за то, что он перевернул машину на горной дороге, хорошо хоть в пропасть не свалился вместе с пассажирами. Так поверите ли – он плакал! Ну я и забрала его с собой на две недели, пока он не подыщет другое место… – Ну и как? – Хорошо, – кратко ответила Анни. – Правда, меры не знал. Знаете, Клодина, часто твердят о падении нравов, о том, что люди совесть потеряли, и всё в этом духе. Да я просто не видела никого честнее этого мальчика! Щепетилен он был до смешного… Как-то раз возвращается к ужину и приносит мне луидор! – Луидор? Он что, нашёл его? – Нет, не нашёл… Его наняла одна «благородная» дама с почасовой оплатой без машины… и он принёс свою монетку «в общую кассу», как он выразился. – Не надо, а то я сейчас заплачу. И как звали нашего героя, Анни? – Антельм. А фамилия… о Господи… Она взмахивает кистью с растопыренными пальцами – жест то ли забывчивости, то ли безразличия. – …Ну совсем нет памяти на фамилии, ужас какой-то!.. В общем, прелестное юное создание, из парижских мальчишек… Так смешно выговаривал «книгэ», «пианинэ», и ещё любил давать странные, новые, неприличные названия разным вещам и жестам, которые обычно вообще стараются никак не называть – во всяком случае, вслух… А он по своей наивности называл, и, поверьте, грубые слова в его устах звучали очень мило… особенно одно, он повторял его к месту и не к месту, с таким приблизительно смыслом: «На меня не рассчитывайте». О Господи! До чего глупо! Не могу вспомнить! – И не надо, Анни! – Впрочем, какая разница? Однажды, в такой вот день… в саду… какая стояла тишина! Мимозы ещё не зацвели, зелёные апельсины, колючая юкка, а между двумя сиреневыми валунами морской заливчик… он искупался и обсыхал без халата на песчаном пляже… как сейчас вижу его розовую кожу в тени сосны… Я улыбнулась, посмотрев на свои руки – в этот час тень серебристой сосны ложилась на них синеватой причудливой сеткой… – Знаете, как приятна на вид и на ощупь юная, белая, никогда не грубеющая кожа… – Нет, не знаю, – ответила я резче, чем хотела. Анни обвила меня рукой за талию. И продолжала ласково и растроганно, не ощутив моей резкости: – Вы не знаете… Потом взгляд её вынырнул из дымки чувственного миража, тон снова стал чистым и дружеским: – В таком случае, Клодина, да убережёт вас судьба от искушения! – Какого искушения? – спросила я с агрессивной прямотой. – Юной плотью, – шепнула она загадочно. Я пожала плечами: – Не убивайтесь так, Анни! Для меня искушений не существует. У меня всё есть. – Нет, у вас не всё есть. Анни кончиком ивового прутика исследует подземные ходы медведки и, кажется, совершенно погрузилась в это занятие. На самом деле она не поднимает головы, потому что боится растерять свою храбрость и не договорить. Тоже мне страус! Значит, достаточно ей прикрыть лицо ладонью, как она может, задрав юбки, бесстыдно оголить свои мысли или своё миниатюрное разгорячённое загорелое тело?.. Я засмеялась и понесла чепуху, специально чтобы её ободрить: – «У меня всё есть. У вас не всё есть. У него, у неё что-то есть. Конь моего кузена красивее, чем нож тёти. Птица склевала ручку военного…» Учебник Оллендорфа! Ваша очередь, Анни! Она отвечает не сразу, всё так же склонившись над землёй. Теперь мне виден лишь её нос, прекрасные коровьи ресницы и жалобно опущенные уголки рта – она всегда готова расплакаться. – Слушайте, Клодина… Я знаю, вы меня любите… Но с того вечера, когда я решилась вам всё рассказать, вы больше не придаёте особого значения ни мне самой, ни участи, которую я избрала… Разумеется, мне достался лишь крохотный кусочек счастья, но я бы хотела… я хочу, чтобы вы согласились: каждому из нас, и вам тоже, удаётся захватить лишь краешек счастья. Вы несёте свой с гордостью, с чувством молчаливого превосходства, мне кажется, я слышу ваши мысли: «Моё счастье, или моя тоска, или моё вожделение – в общем, моя любовь – лучше, чем у других, они совсем не такие… Даже в дурном всё, что принадлежит мне, – лучше». Простите, я, разумеется, упрощаю, но это для быстроты изложения. Так думаете вы. Тогда и я стала размышлять – у меня много времени для размышлений – и пришла к выводу, что нет!.. Вы просто пребываете в неведении, хотя, может быть, и ощущаете недостаток того, чего у вас нет. Любовь – это не только страстная дочерняя привязанность, какую вы испытываете к Рено, не только добровольная зависимость, в которой вы пребываете, и не степенная нежность Рено по отношению к вам: год от года она всё благороднее, всё совершеннее – я лишь повторила ваши собственные слова! – остановила она мой протестующий порыв. – Обо всём вы подумали, – голос Анни дрожит от сознания собственной отваги, – забыли только, что рядом с вашей любовью могут существовать другие, ненароком коснуться её или даже толкнуть плечом: «А ну, подвинься, здесь наше место». Всё это я называю «любовью» просто потому, что нет другого слова, Клодина… Что, если в один прекрасный день вашей любовью станет такой малыш, как мой: юный полубог, пылкий, в сверкании молодости, с грубыми руками и узким лбом – как мне нравился его лоб! – под кудрявой шевелюрой?.. От такого не дождёшься утончённой нежности! Он бросается на вас без всяких церемоний, он гордится лишь своей кожей, мышцами, своей циничной мощью, и нет от него покоя, пока он не уснёт, упрямо сдвинув брови и крепко сжав кулаки. Лишь тогда у вас появляется немного времени, чтобы полюбоваться им, чтобы его подождать. Без сомнения, позавчера я была не в лучшей форме. Ох уж эта Анни!.. Какая неуверенность овладела мной, чего мне не хватало, чтобы осадить её, даже поколотить при необходимости, вместо этого я вдруг глупо захихикала над очередным кошачьим кульбитом. Надо было… до чего я противна сама себе! Да за её слова следовало… Стареешь, Клодина! Но почему же в самом деле моё лучшее «я» не со мной?.. Ох, Анни! Помнится, она хвасталась, что умеет «думать». Я уже готова поверить ей. От «моего лучшего "я"» пришло сегодня странное письмо. Я догадываюсь, что предыдущую ночь он провёл в мечтах обо мне, и в этом нет ничего хорошего. Меня охватывает беспокойство, когда его сны переходят вот так в дневные мечтания, словно ночь тянет за собой запоздалый туманный шлейф. Мне и отсюда видно, как его тревожный сон прерывается вздохами, бесконечным конвульсивным подёргиванием правой руки, виттовой пляской утомлённого писателя… А снилось моему любимому, что я ему изменяю! Он стыдится рассказывать мне об этом, стыдится того, что ему такое может сниться, но с лёгкостью, словно какая-нибудь влюблённая модистка, путает случайные сновидения с предчувствиями. Бедный мой Рено! Наверное, когда он писал, страшная картина всё ещё стояла у него перед глазами, он был подавлен и мучился от тоски в своей палате с переливающимися стенами… Только бы мне удалось передать в ответе то, чем я хотела бы его наполнить, я напишу ответ весёлыми оранжевыми чернилами, буду выводить строчки горящей соломинкой или пылающей розово-чёрной головешкой на бумаге тёплого бархата, похожей на мою кожу… Разве можно писать любовные письма? Их нужно рисовать, раскрашивать, выкрикивать… И пусть прочтёт с выражением! О Марселе я ему, разумеется, писать не стала. Момент не самый подходящий. Уберём с его пути мелкие камешки: только бы не споткнулся на пути выздоровления! Анни – как любезно с её стороны – готовит Марселю спальню рядом с моей туалетной комнатой. Спальня наверняка понравится моему пасынку: англоман Ален Самзен (Анни называет его не иначе как «мой бывший муж») украсил все комнаты верхнего этажа мебелью кричащего ярко-красного и серебристого лимонного дерева, в изобилии поставляемой на континент Уорингом и Джилоу. Но здесь по крайней мере меня это не раздражает: мои комнаты в зелено-серой и синей, как форель, гамме выплёскиваются за окно в переливающийся всеми цветами радуги сумрак, спускающийся к вечеру на кольцо невысоких гор. Марсель будет прятать на ночь свою кукольную красоту – надеюсь, недолго – под розово-серый полог, а пудриться ему предстоит – о Бердслей! – перед трюмо на ножках газели, украшенным гирляндами… Я так и не примирилась с тем, что нам угрожает приезд Марселя: – Ну скажите, Анни, разве не лучше нам было вдвоём: нежились себе спокойно на солнышке, болтая о любви, о путешествиях, собирали еловые шишки или прогуливались по дорожке, как сегодня?.. Взгляните-ка на эту жёлтую тропинку: как она изгибается, ныряя под деревья, точь-в-точь уж, что торопится спрятаться в прохладную тень… Анни, глядя на мирный пейзаж, улыбается с таким безразличием, с каким улыбаются случайным знакомым. Вероятно, ей кажется, что в этой картине не хватает мужчин… – Вас не смущает необъяснимое желание Марселя явиться сюда, Анни? Она, пересилив себя, мило улыбается и нехотя качает головой: «Нет». Её широкополая шляпа – мы снова вытащили по случаю наступления призрачного бабьего лета свои подрумянившиеся, как хлебцы, колокола из манильской соломки – взмахивает крыльями по обе стороны от низкого пучка, и Анни становится похожа на собственную бабушку, какой та, вероятно, была году этак в тысяча восемьсот сороковом… Беззащитный и неразборчивый Тоби-Пёс бежит впереди нас и ловит то кролика, то синицу, то крота, то сверчка. Его широкий, с волнистыми краями язык выглядит на блестящей чёрной шкурке розовым, как цветок вереска, украшением. Вернулась жара, мы шагаем, не зная сами, куда заведут нас ноги, и потому Тоби-Пёс, чёрный, без ошейника, носится, как бездомный цыган. Погода дивная, но каждое дуновение ветерка в листьях, порыжевших и высохших, безжизненных и ломких, ясно говорит о том, что лето прошло… – Что нам с ним делать, Анни? – С кем? – С Марселем, конечно! Она спокойно разводит руками, ещё больше выгибает брови: – Да ничего особенного, дорогая! До чего же вы всё-таки странная! Вы беспокоитесь из-за приезда пасынка, словно он вам страшно неприятен – или приятен! – А-а… хорошо, но… Анни, вы меня возмущаете! Как же так! Я отыскала чудесный уголок, где могу сколько угодно тосковать по Рено, где обнаружила бесценное сокровище: самую молчаливую на свете подругу, маленького квадратного бульдога с детской душой, властную изысканную серую кошку, как вдруг – трах-тарарах! – сюда врывается какой-то пасынок – ах, мы такие нежные, сморкаемся в шёлковый платочек!.. Вообще это вы виноваты! – Я? – Вот именно. Надо было ответить ему: «Боже мой… в моём доме совсем нет комнат для гостей… мигрени вынудили меня удалиться от общества», – и всё было бы в порядке. – Марсель тут же написал бы вашему мужу! – Вовсе не обязательно. Зайдём на минутку в «Край света»? Так пить хочется. «Край света», очень удачное название для подобного заведения, – печальный трактир, зажатый между двух утёсов в полтораста футов каждый. С вершины скал тянется тонкий прямой водопад – белая, едва подрагивающая, почти неподвижная нить, которая разбивается в пузырящуюся пену и обрушивается в гладкую струящуюся лагуну. Трактирщица, вечно простуженная уродина, так и живет всё время в ледяном полумраке. Летом у подножия водопада устанавливают деревянные скамьи, клиенты могут выпить тут пива или лимонада. Когда, увидев впервые белую, как иней, струю водопада, я задрала голову и не смогла удержаться от возгласа: «До чего красиво!», хозяйка поправила меня: – А главное, удобно. – Да? – Мадам и представить себе не может, до чего холодным бывает пиво, если держать его в самом низу водопада. Наш трактир этим и славится. Приехал, приехал! Старый мерин Полисон втащил в поместье кожаный чемодан, ворота неприветливо заскрежетали, Тоби-Пёс залаял, святая Перонелла Стилит заняла безопасное место на солнечных часах, а Анни – я сама видела, собственными глазами – аж побежала навстречу. Мне захотелось куда-нибудь исчезнуть: всё так и закрутилось в доме. А между тем Марсель, которого я доставила с вокзала, имел весьма жалкий вид! Опустошённый, бледный, со впалыми щеками, огромными беспокойными глазищами, он бросился ко мне с таким расстроенным видом: «Бедняжка вы моя!» – что я невольно задрожала, немедленно подумав о Рено и о себе… К счастью, безумная словоохотливость пасынка меня очень быстро успокоила: – Бедняжка вы моя! Я уничтожен, разбит, раздавлен, без единого гроша, ни домой вернуться, ни до вас добраться… Затравлен, обобран, обчищен… Я сухо оборвала его: – Чудесный синонимический ряд, очень мило! Но, может, вы всё-таки скажете что-нибудь связное? Он всплеснул прозрачными ручками: – Думаете, я в состоянии мыслить, Клодина? Сейчас вы всё поймёте. Во-первых, никто и предположить не мог, что он жулик. – А, так он оказался жуликом? – Хуже, дорогая моя! Там была целая банда! Меня три раза, слышите, три раза останавливали на улице, выворачивали карманы… а шантаж письмами! А угрозы оружием! А этот негодяй, подонок недозрелый, заливался слезами и утверждал, что привлечёт меня за растление малолетних! А полиция! А всё прочее! – Здорово вы влипли, мальчик мой! – И не говорите! В конце концов они потребовали откупного, неслабую сумму – три тысячи, – обещали тогда оставить в покое… Но вы мне не дали, и вот, чёрт возьми… чуть на поезд не опоздал… таился как вор! – Вам следует поблагодарить Анни. – Ну это разумеется. И вас тоже, хоть я и не получил трёх тысяч. Вы отлично выглядите, Клодина. Он достал из кармана зеркальце и одним глазом заглянул в него. Я не выдержала: – Вас что же, совсем не интересует здоровье отца? Марсель деланно улыбнулся: – Ну, если б наступило ухудшение, вы бы сказали об этом в первую очередь… Он зевнул, потом вдруг побледнел и опёрся на стол. – Что с вами? Кружится голова? – Не знаю, – пробормотал он невнятно. – Что-то устал… Бульончику бы сейчас и в постель… С тех пор он так и спит – а я ничего лучшего и не желаю. Он спит. Проснётся – поест, попьёт, спросит, который час… и снова засыпает. Я написала Рено: «Марсель доставил нам удовольствие, заехал в Казамену. Только не беспокойтесь, дорогой мой: у него всё в порядке, он ведёт весьма спокойный образ жизни и не нуждается в деньгах…» И это истинная правда: Марсель утрёт нос любой ханже. Сначала меня, правда, обеспокоил его летаргический сон, и я попросила приехать врача из ближайшего городка папашу Лебона. Не прекращавшего стенать задыхающегося толстяка втащили в экипаже на вершину нашего ужасного холма, он поведал мне про все свои болезни, астму, стеснения в груди, катары, и я тут же вынуждена была поддержать его угасающие силы грогом. Удовольствовавшись этим, он снизошёл наконец до осмотра больного: пощупал пульс, посмотрел язык, обследовал нежную кожу моего пасынка и задумчиво произнёс: – А не возрастная ли это лихорадка? Замечательный диагноз стоил мне десять франков, но я о них не жалею. Трижды в день, как часы, я поднимаюсь на второй, и последний в доме, этаж, прохожу по коридору, пахнущему чердаком, стучусь и распахиваю дверь, не дожидаясь ответа. Марсель неизменно в постели, занавески плотно задвинуты. Мне видно лишь белое пятно лица с прядью слишком длинных белокурых волос на лбу да тёплую, вялую руку, свесившуюся из рукава небесно-голубой пижамы, распахнутой на груди… Если он спит, я ставлю чашку с бульоном и ухожу, даже не стараясь приглушить шаги. Но иногда он со стоном зевает, мычит что-то невразумительное, и тогда я соглашаюсь на минутку задержаться. – Это вы… или… кто?.. – Да, это я. – А, это вы, Клодина… Который час? – Без четверти. – Уже! Ну я и соснул! Умираю как спать хочется. Что это вы там принесли? – Желе из смородины и куриное крылышко. – Неплохо, неплохо… Но сначала попить бы чего-нибудь горяченького. Спасибо. У Анни всё в порядке? Извинитесь за меня… Какое сегодня? – Семнадцатое. – Вы страшно добры. Спокойной ночи, Клодина. И я спускаюсь, забывая на несколько часов об обязанностях мачехи. Здорово, ничего не скажешь: Рено в холодильнике, а этот в летаргии! Нет, небу решительно не было угодно оделить меня душой сестры милосердия. Больные нагоняют на меня тоску и раздражают, а дети выводят из себя… Прелестный у меня характер! В наказание Бог должен был бы прицепить к моему подолу дюжину детишек, которым нужно вытирать носы и завязывать шнурки, которых нужно причёсывать… Но ребёнок и я! Да я не знаю, с какого бока к нему подойти! Если б мне всё же пришлось рожать, то у меня появился бы зверёныш, лохматый, полосатый, с мягкими лапками и острыми когтями, и ушки как надо, и глазки продолговатые, как у мамы… И Босток[4] бы нас озолотил. Ну и досталось же нашей малютке Анни! С тех пор как приехал Марсель, ко мне невозможно подступиться. Если заговариваю с ней, то только чтобы позлить или унизить, – впрочем, ей мои выходки втайне даже доставляют удовольствие. Я всё больше склоняюсь к мысли, что этой лжебеглянке самое место в каком-нибудь краю, где женщину вместе с собаками впрягают в повозку, пока мужчина налегке распевает песни, восхваляющие любовь, месть и узорчатые клинки… По вечерам она вышивает или читает. Я читаю или играю с пламенем (теперь снова похолодало), великолепным пламенем, пожирающим яблоневые поленья, еловые шишки, сучья, которые подрезали весной: целые вязанки веток абрикоса, связки побегов сирени… Я ворошу поленья, раздуваю угли покрытыми мартеновским лаком[5] мехами (они потихоньку облупливаются), я выбираю дрова в сундуке, как выбирают любимые книги: достаю только раздвоенные, чудовищные – в печке они не лежат, а стоят, опираясь на обрубки-рога… И при этом недовольно молчу, словно пленница. В коридоре раздаётся тихое позвякивание ложечки о фарфоровую чашку, значит, Марселю понесли липовый отвар – он принимает его в десять часов, и я сжимаю челюсти, чтобы только не вскочить, не смахнуть одним ударом и лампу, и стол, а заодно и Анни, и Марселя и не заорать: «Оставьте меня в покое! Мне нужно побыть одной, я не хочу чувствовать рядом чужие глупые жизни!» Но я сдерживаюсь. Они же изумятся и начнут приставать с расспросами, почему да отчего. Придётся объяснять, опять объяснять! Удивительные всё же существа люди: никогда не спросят, хорошо ли справляется твой организм со своими интимными функциями, а вот о мотивах поступков – запросто, прямо в лоб, беззастенчиво и без всякой сдержанности… – Марта передаёт вам тысячу приветов, – говорит Анни, складывая письмо. – Какая Марта? Неужели Марта Пайе? Значит, вы не прервали отношений с золовкой после развода? Перед нами дымящиеся чашки с шоколадом, тихо гудит печь. Несмотря на английские стулья с негостеприимными спинками, на буфеты от Мейпла и никелированную посуду от Кирби, вытянутая столовая сохранила, к счастью, провинциальный вид: сумрачная, степенная, с одним-единственным окном, множеством полок для ликёров, круп и варений… Наверное, раньше тут ели много, с благоговением. Мы с Анни кажемся среди всего этого крошками, она в голубом неглиже, я в розовом шерстяном халате с широкими монашескими рукавами, грива моя спутана, но голова ясна – утро всегда наполняет радостной бодростью мой здоровый организм, и я весело вступаю в день, который только-только начинается… От шоколада исходит аромат, в моей чашке играет серебряное солнце – Рено стало лучше, и он уже строит планы, мечтает о том, как мы будем путешествовать, сбежим к солнцу, устроим праздник эгоистов только для нас двоих… Какое чудное утро, какое замечательное утро! Анни складывает письмо и уже жалеет, что вовремя не прикусила язык. – Так вы переписываетесь с Мартой? А я думала, вы в ссоре. – Мы были в ссоре, но два года назад, когда я оказалась ненадолго в Париже, мы случайно встретились: я уже собиралась молча пройти мимо, но она вдруг бросилась ко мне с самыми нежными излияниями, стала уверять, что всегда горячо меня любила и не только не упрекает, а даже, напротив, рада, что я оставила «тщеславного индюка» – так выразилась Марта, – то есть собственного неверного мужа и её брата… Откровенно говоря, мне кажется, он как раз только что отказался ссудить ей определённую сумму, в которой она остро нуждалась… – И которую после столь трогательной сцены примирения предоставили ей вы? – Да… А откуда вы знаете? – Нетрудно догадаться: я вообще догадлива. – Кстати, она вернула мне деньги, и очень скоро… – Неужели?.. Вот это действительно странно! – Приблизительно в тот момент она и «познакомилась» с тем, кто одаривает её драгоценностями, кружевом и так далее… – А как же Можи? – Можи она держит при себе, «чтобы было с кем поругаться» – так она объясняет. – А муж? Анни в замешательстве мнёт конверт. – Ну, это как раз самая неприятная часть истории. Бедняга Леон несчастен, так несчастен, что у него даже талант прорезался! – Серьёзно? – Конечно, серьёзно. Вы разве не читали его последний роман «Женщина»? – Да разумеется, нет: он прислал мне его, но я же не подозревала, что этот опус не такой бездарный, как остальные, – даже страницы не разрезала. – Прочтите, Клодина. Вот увидите, это дневник, наивный, полный муки, в которой он даже находит отраду… Друзья подняли невообразимый шум, и вот наш бедный Леон прослыл циником, гнусным гением… – Мне его совсем не жаль. Если, чтобы обрести талант, достаточно стать рогоносцем… ваш супруг, Анни, скоро дорастёт до Короля Литературы! Анни покатывается со смеху, как гимназистка, откинув тяжёлую от косы голову, и тут дверь открывается… и появляется Марсель! Он в мольтоновом белом халате, ступает боязливо, как купальщица!.. Анни обрывает смех и смотрит на него, приоткрыв рот, а я, разозлившись вдруг, кричу: – Скажите, какой умник! А ну-ка быстро в кровать, не то головка закружится и наш мальчик рухнет на ковёр, как скошенный цветок! Но тут встревает Анни – она боится кровопролития: – Зачем же? Раз уж вы спустились, Марсель, садитесь вот здесь, спиной к печке… Вы ещё не завтракали? «Скошенный цветок» одаривает её печальной улыбкой. – Благодарю. Как много хлопот я вам доставил и какую надёжную опору я нежданно-негаданно нашёл в вас, дорогая Анни! О! Что я слышу! «Дорогая Анни»! Скоро на «ты» перейдёт! Нет, правда, будь я уверена, что в погребе не слишком влажно, я с огромным удовольствием засадила бы туда этого… этого Марселя! Он усаживается, намазывает маслом поджаренный хлеб, ест, наполняет свою чашку, мешает ложечкой сахар, отставив в сторону мизинец, подставляет ослепительному солнцу широко раскрытые глаза – он очарован и счастлив… За десять суток постели, сна, цыплёнка и варенья он помолодел лет на десять. Снова стал подростком Марселем, которого я трепала за щёчку, чтобы убедиться, «что она настоящая», – я всегда потом с удивлением смотрела на свои пальцы, словно на них должны были остаться следы серебристо-пастельной пудры и голубовато-зелёного грима, которым актёры рисуют жилки… И этому пупсику столько же, сколько мне? Каждый солнечный день смотрелся в золото моей кожи, на сухих горячих руках – перчатки загара, а поцелуй последней тёплой недели оставил на моей верхней, красиво очерченной губе тонкую, болезненную трещину… Анни, глядя на Марселя, очевидно, испытывает к нему совсем другие чувства, она сама же и суммирует их в простеньком восклицании: – До чего странно видеть тут настоящего мужчину! «Мужчина» морщится, тужась изобразить на лице целую гамму чувств: тщеславие, обиду, скромность – мне, мол, так много и не надо… Недомогание залегло под его глазами двумя сиренево-перламутровыми ложбинами, двумя поэтичными сладострастными оплеухами. Анни перестала есть. Может, мечтает, глядя на моего приёмного сынка, о юном шофёре из Агея или юном швейцаре из Карлсбада? Если не считать выбора объекта, её воспоминания вряд ли отличаются разнообразием. Да уж! Вот посмеёмся, если она влюбится в Марселя! На безрыбье-то… Но я же его знаю! Этот рак Анни не по зубам! Да что я? Какой там рак? Креветка, беленькая креветочка! – Как себя чувствует папа, Клодина? – Неплохо, спасибо. Он присылает мне три письма в неделю. – А когда вернётся? – Не знаю. Врачи считают, что горный воздух пошёл ему на пользу, но о настоящем выздоровлении говорить рано… Может, недели через три, через месяц, а может, и позже… – Как не скоро! – вежливо восклицает Марсель. – Вот именно. – Знаете, моя дорогая, перенапряжение – это такое дело! У меня, например… Но Анни, наверное, неинтересно… – Напротив, напротив… – А впрочем, я-то уже здоров, здоров, здоров! Вы мои ангелы-хранители! – Хорошо, договорились… Когда же вы нас покинете? Слабый румянец в миг сбегает с его щёк, он опасливо косится на дверь… Мне становится немного стыдно: – Я просто хотела спросить, вас не ждут дела в Париже или где ещё? – Вам надо бы, просто из осторожности… – начинает Анни. Она обрывает себя на полуфразе, но я чувствую скрытый упрёк: чёрт возьми! Какая деликатность! Уж Анни бы не стала устраиваться в гостях у подруги как у себя дома, распоряжаться и прислугой, и зверями, менять по своему усмотрению время обеда, нарушать апатичную дремоту фермера, так и оставившего по забывчивости картошку гнить в земле… Нет, больше ни слова не скажу. Это будет ещё ужаснее. Трепещите, противники! Я стану вежливой и безразличной… А впрочем, у меня вряд ли получится: такое нужно всосать с молоком матери… Молчание начинает тяготить: Анни страдает неподвижно, Марсель царапает белоснежную скатерть. Я уставилась на огненную звезду, вырезанную в дверце печки. Наконец моя смуглая подружка не выдерживает: глубоко вздохнув, она слабым голосом, неторопливо, словно эхо, повторяет: – У вас, конечно же, нет никаких срочных дел в Париже? – Нет, абсолютно… Даже наоборот… Я хохочу отрывистым смехом. О да! «Наоборот». Он боится, что его отловят и обчистят или того хуже. Жаль мальчика! – В таком случае… вы доставите нам удовольствие, останетесь ещё ненадолго? Вроде бы ничего не значащая, короткая фраза. Но в устах Анни это ни больше ни меньше как демонстрация независимости, переворот, преступление против Клодины! Марсель оказался поумнее, он сразу чувствует, чем пахнет. И глядя на меня, неуверенно бормочет: – Вы необыкновенно любезны, Анни… Только… – Да оставайтесь, Марсель, хватит притворяться. Я кладу руку ему на плечо – то ли ласка, то ли трёпка, – моё самолюбие негостеприимной хозяйки вполне удовлетворяется тем, что изящное, как у дамы времён Второй империи, плечико сжимается от моего твёрдого пожатия. Жизнь втроём оказывается не такой ужасной, как я боялась. И потом, от Рено приходят такие успокаивающие, тёплые письма, полные признательности, которой я не заслуживаю! «Я всегда был уверен в тебе, дорогая, я знал, что ты всё устроишь, избавишь меня от малейшей неприятности, и вот ты доставила в Порт-Анни моего плохо воспитанного, заблудшего сына…» Как тяжело мне было читать это письмо, этот благодарный возглас, которого я вовсе не стою, – я чуть не зарыдала от стыда, мне захотелось перебить все стёкла, сокрушить ногами английскую мебель… Об этом знает лишь Тоби-Пёс: маленький чёрный коротконогий гномик лежал под столом и, прежде чем я пошевелилась, уловил исходящие от меня разрушительные флюиды… Заволновался, шкура его задёргалась, он встал на задние лапы, подняв на уровень стола свою чудовищную голову с глазами негра – сверкающие клыки, широкие когти, ни дать ни взять добродушный демон из преисподней. Я потрепала пса по загривку и мысленно попросила у него прощения. Да, жизнь вошла в русло, порой я стараюсь изменить её течение, как мне нравится, но чаще всего мне это не удаётся. Анни и Марсель, два хитрых слабых существа, словно заключили между собой тайный союз, хотя и трёх фраз не сказали друг другу в моё отсутствие. Мой приёмный сынок, мастер постепенно усиливать эффект, начинает понемногу пускать в ход галстуки, плоские шапочки с большим козырьком, бриджи и тирольские чулки, которые могут довести толпу до неистовства. А ещё он иногда одевается в стиле графства Норфолк – костюм всегда в обтяжку, словно маловат, – это если его потянет поиграть в пажей… Анни от волнения переделывает по три раза на дню свой конский хвост, того и гляди кожа начнёт сходить лоскутами. Я же принципиально не вылезаю из коротких юбок грубой шотландки и тёплых, мягких однотонных блузок – мне идёт ярко-оранжевый, и нежно-розовый, бирюзовый, к тому же они создают такие колоритные пятна на фоне порыжевших лужаек. Сверху грубая шерсть, под ней тончайший королевский батист, на ногах туфли на толстой подошве, на голове ничего – вот что даёт мне сегодня физическое удовлетворение. Марсель зовёт меня в насмешку «девой из племени Мева», но мне это не нравится. Мева опасные дуры: спать, видите ли, надо только на жёстком, а питаться сырой редькой. Подумать только, сырой редькой! О сладкое дыхание нежной девы Мева… А между тем мои подданные (тронутая малютка и юноша с особыми вкусами) хоть и не ропщут, но увиливают от подчинения, что-то изменилось в моём спокойном королевстве, на моём холме, на моей жемчужине, с которой медленно стираются тщеславные царапины цивилизации… Например: – Что будем сегодня делать, Клодина? – Что будете делать вы, Марсель, не знаю. Лично я собираюсь за шишками, а также за грибами, если попадутся. А вы, Анни? – Я? Да ничего… не знаю. – Ну, будем считать, праздничная программа согласована… счастливо, дети мои. Я вернусь к обеду, не раньше. Я в сердцах разворачиваюсь – в каждой руке по корзинке – и ухожу, за мной по пятам мчится Тоби-Пёс, одетый для прогулки. Наряд его состоит в основном из шишки, которую он несёт в зубах, здоровенной такой шишки – ему приходится широко разевать пасть, отчего он становится похожим на дельфина. Противно ему до смерти, но, видно, дал зарок… Не успеваю я сделать и пятнадцати шагов, как меня бегом догоняет Марсель. – А где они, шишки? – Под ёлками. – Далеко отсюда? – Вон в леске, по ту сторону от расселины. – Я с вами. – Как хотите. Я шагаю, насвистывая, по мокрой траве. Марсель с сожалением смотрит на свои жёлтые блестящие сапожки, колеблется, потом всё же идёт за мной. Под кронами пихт царит грозовой полумрак и та особая сосредоточенная тишина, которая обычно предшествует буре. От запаха еловых шишек, палого листа, выросших за ночь грибов я сразу молодею лет на пятнадцать, и вот уже я снова в Монтиньи рядом с молочной сестрой Клэр… по ту сторону леса пасут овец: «Ну пошла… пррр…», сейчас будем печь в костре яблоки… – Что это вы напеваете, Клодина? – Песенку своего детства… Эта песенка пришла издалека, из Монтиньи-ан-Френуа… я словно слышу собственный хрипловатый свежий голос… песенка из другой жизни, до Рено, до любви… Как я люблю своё детство! Забыв обо всём, ловко, молча я принимаюсь за шишки: лишь когда пальцы слипаются от пахучей смолы, а спина начинает раскалываться, я наконец выпрямляюсь: – Вы, Марсель, смотрю, не переломитесь! Выставив вперёд хитрый острый подбородок, он буравит меня синими, кажущимися тёмными в тени козырька, лукавыми глазками. – А вы думали, я стану пачкать руки этой гадостью? – Это не гадость, это смола. Он наклоняется, поднимает двумя ноготками за чешуйку сухую шишку и бросает её в корзину, размахнувшись прямой рукой, – так маленькие девочки кидают камешки. – Вот, с меня хватит… Смотрите-ка – Анни! И в самом деле, это Анни. Курортный капор из красного полотна завязан под подбородком, движется неторопливо, словно нехотя, взгляд намеренно рассеян: я, мол, не за вами шла… так, проходила случайно мимо. – Анни-и-и! Эхо в расщелине дразнит нас слабым, но отчётливым голоском… Анни отвечает издалека: «Клодина-а-а», но тайный пересмешник не повторяет за ней моё имя… Усевшись на мягкую подстилку из еловых шишек, я очищаю молоденький грибок от налипших на шляпку травинок. Он прохладный, мокрый, весь в росе, нежный, как нос ягнёнка, до того соблазнительный, что я, вместо того чтобы положить его в корзину, хряпаю прямо сырым – прелесть, пахнет землёй и трюфелем… – Что это вы едите? – кричит моя подружка. – Грибы. – Да разве можно! Вы отравитесь… Марсель, не позволяйте ей… И добавляет: – Я принесла почту. Мне чудится, что за этой её простой фразой стоит желание как-то объяснить своё появление – почему? Не нравится мне театральная манера искать повод для каждого выхода артиста… Наверное, я и вправду слишком требовательна! А как часто люди обманываются на мой счёт. Увидят два-три раза: причёсана наспех, юбка до земли, твёрдый шаг, прямой взгляд, и рады – вот, думают, какая крошка, бодрая, живая, ко всему относится легко – с такой не пропадёшь!.. А ты попробуй! Будь я мужчиной и вызнай я досконально свой характер, я бы в себя не влюбилась: необщительная, от каждой малости прихожу в отчаяние или вскипаю, слепо доверяю своему якобы безошибочному чутью и тогда уж не иду ни на какие уступки, люблю так называемую богемную жизнь, в глубине души страшная собственница, ревнива, откровенна из лени, лжива из стыдливости… Это сегодня я так говорю, а завтра буду искренне верить, что я – само очарование… – Клодина, у меня письмо от папы. – Да? В моём возгласе звучит досада. Письмо от Рено, и вдруг не мне! А прохиндей Марсель помалкивал с самого утра! Мы остановились, держа в высоко поднятых руках лампы, в конце коридора, где пахнет как на чердаке провинциального дома или в сундуке с овсом, – чтобы пожелать друг другу спокойной ночи. Я нарочно свечу в лицо Марселю: узкий овал, глаза не чисто синие – в болезненную бирюзу, – лоб гладкий, недобрый, подбородок с продолговатой ложбинкой, как у Рези… Целомудренно длинные ресницы, здоровый вид жителя гор – несколько недель бодрящего холода и солнца вернули Марселю смущающую женственность. Влажные блестящие губы, стоит взглянуть на него, приоткрываются – из чистого кокетства. – Вы пудритесь, Марсель? – Да, всегда. У вас тут такой резкий ветер! – Специально для вас. Правда, выглядите вы от этого только лучше! – Спасибо доброй мачехе! – Да что вы говорите… И как там Рено? Его забавляет мой вопрос и вызывает жалость, он смеётся. – Всё так же! Да вы войдите на минутку, сами прочтёте. Комната в розово-серых тонах, к аромату свежескошенной травы примешивается ещё какой-то более легкомысленный запах. У меня он вызывает не то восторг, не то тошноту. Я ставлю свою лампу, и добрый принц Марсель протягивает мне письмо Рено… Милое послание скорее приятеля, чем отца, рассказ о выпавшем снеге, смешные истории о катании на санях и несколько трогательных строк: «Будь внимателен с Клодиной, мальчик мой. Она для меня такой же ребёнок, не знаю даже, кому из вас кого поручить…» Я с грустной улыбкой наблюдаю, как раздевается Марсель. Он относится ко мне скорее как к приятелю, чем как к мачехе, спокойно снимает брюки, оставшись в нижнем белье… проститутки… – Ах шельмец! Для кого ж такие розовые кальсончики, дорогуша? Это здесь-то, в Казамене? Не иначе как для счастливицы Анни! – Ладно, не издевайтесь! (Он стоит перед большим наклонным зеркалом на подставке, развязывает галстук и обиженно топает ножкой.) Сами знаете, что не для Анни и не для вас. Просто я собирал вещи в такой спешке, что… – Значит, они так и не выследили, где вы жили… – Нет, к счастью! – Он со вздохом садится в кресло, облачившись к тому времени в удобную пижаму из белой фланели. – Но и без того история грязная. Связаться с лицеистами! Если бы я попался прямо в школе, мало бы не было! – Вы же говорили, он не малолетка, просто врёт. – Да, но познакомил-то меня с ним настоящий лицеист. – Милая цепочка получается! – Всё так запутанно! Если рассказывать коротко, то главное вот в чём: Ваней, ну вы знаете Ванея… Блондинчик такой очаровашка, розовый, как конфетка?.. – Понятия не имею. – Вы бесподобны. Конечно, если так носиться вокруг моего папаши, то ничего больше и не увидишь… Ну так вот, Ваней, чистый ангелочек, сговорился с мошенником. – Ого! – Подцепит кого-нибудь побогаче из знакомых своих родителей, но сам-то не решается требовать бабки за услуги – вот и подсовывает им сообщника, а барыш пополам. Юный мошенник – он и правда для мошенника маловат – со своей бандой живо берут клиентов в оборот… Простите за школьный жаргончик… это память о Ванее… – Чистом ангелочке? – Святой куртизанке! – ? – Это прозвище у него было такое в лицее Марата – «святая куртизанка», – когда мы познакомились. Правда, правда… У них там вообще существовала целая сложная иерархия – начитались Флобера и «Короля Юбю»[6]… Я три недели развлекался. Они и меня, вы не поверите, наградили «как иностранца» орденом «Элифаса Говноносца». Я бывал у них по субботам… – Представляю себе, что там творилось в эти дни! – Да уж это точно! Из-за каждой двери выглядывает мордашка, кто хихикнет, чтобы я обернулся, кто уронит платочек, кто заденет меня локтем: «Ах, простите», и письма анонимные писали, и прочие знаки внимания оказывали… Что за время!.. Ах, юность, юность! – Скажите на милость, какой древний старец нашёлся! Он недовольно заёрзал в кресле и взглянул на меня с нескрываемым презрением. – Нет, даже самая умная из женщин – а это и есть вы, Клодина! – не может уследить за ходом мысли. Я же не о своей юности, я их жалею! Что с ними станется, с милыми крошками? На одного сохранившего белую гладкую кожу и изящную фигуру придётся не меньше сотни несчастных хриплых петушков, прыщавых, с проклюнувшейся бородкой – они сами себя стыдятся и по дури своей приударяют за кухарками… Кисти у них грубеют, голос ломается, а нос – о-о-о! – что у них с носом творится! И шерсть по всему телу, и… Они становятся молодыми людьми, если хотите, но исчезает пьянящее очарование юности, безупречная и – увы! – недолговечная красота подростка… свежесть плоти… «Свежесть плоти…» Где-то я уже слышала эти сладострастные, словно поцелуй, слова. Ах да! Анни… Что она тогда говорила? «Сохрани вас судьба, Клодина, от искушения свежей плотью!.. Вы об этом и понятия не имеете!..» Молодые глупые людоеды – вот они кто оба! О любви толкуют как о вкусном блюде! Как им объяснить… А впрочем, зачем? И я, полная сознания собственной значимости и осведомлённости, лишь из воспитанности желаю спокойной ночи приёмному сыну, изящному Пьеро с шелковистой шапкой светлых волос, такому грустному в своей белой фланели… Если бы вы видели, дорогой Рено, как разумно и спокойно я пожимаю плечами, читая ваше сегодняшнее письмо – вы в нём строите планы летнего побега (с таким обилием подробностей, что другого бы это могло обмануть – на самом деле вы не слишком любите упорядоченность), из месяца в месяц, изо дня в день! Что скажу? «Да», разумеется. Если бы я ответила «нет», вы бы сначала обиделись, а потом принялись бы разрабатывать другой маршрут, нашли бы другой спасительный способ забыть о своём артрите… Если бы всё зависело только от моего согласия! Да куда хотите, и как хотите… Рядом с вами – мне достаточно самого вашего присутствия – я чувствую себя вполне довольной жизнью и с безразличием отворачиваюсь от будущего. Я вступаю в это будущее, пятясь задом наперёд, не беспокоясь о том, что меня ожидает. Но не беспокоиться о будущем – не значит смиренно ждать. Стоит вам где-нибудь задержаться, стоит стакану прохладной воды появиться на минуту позже, когда меня мучит жажда в летний зной, стоит персику, который мне хочется съесть, промедлить и вовремя не зарумяниться, я вся дрожу от нетерпения, и мой исступлённый вздох приподнимает смертельную тяжесть невыносимо долго тянущегося времени… но от этого я не становлюсь похожей на вас: до чего скучно, когда заранее расписан целый год, когда вам «подают на тарелочке» все двенадцать месяцев! Будь что будет, вот и весь сказ! Да какое там будет, уже есть! Жизнь идёт независимо от вас и ваших тщательных расчётов. Вам же нравится, что я не люблю в самые тихие часы нашего уединения спешить и… удваивать темп. Так почему вы не хотите, чтобы я прожила каждый день как один, неповторимый день, почему хотите заставить меня наслаждаться и этим, и будущим годом сразу? Когда я была маленькой, меня посетила, может быть несколько преждевременно, фея великой мудрости, оставив на радостном полотне моих самых безоблачных дней несколько печальных предупреждений, сладкую горечь которых тогда ещё мне не дано было понять. Она мне сказала… Вы, наверное, вообразили себе красавицу в белом, с диадемой в волосах, что предстала мне в тени старого орешника? Ничего подобного! Это был просто «внутренний голос»: на мгновение болезненно застыла мысль, застыло всё моё маленькое, здоровое, подвижное и довольное существо, приоткрылась дверь, которая обыкновенно бывает наглухо задраена для детей такого возраста… И мудрость сказала мне: «Стой, оглянись, ощути, как чудесен этот миг! Разве в той жизни, что стремится тебе навстречу, будет ещё такое белое солнце, такая иссиня-лиловая сирень, такая интересная книжка, такой струящийся сладким соком плод, такая свежая постель с грубыми белыми простынями? Станут ли эти холмы для тебя прекраснее? Сколько ещё осталось тебе радоваться просто тому, что ты живёшь, что пульсирует в твоих жилах кровь? Всё в тебе так юно, что ты и не думаешь о своих руках, ногах, зубах, глазах, нежных губах, которым предстоит увянуть. Когда придётся тебе испытать первый удар судьбы, познать первую потерю?.. Лучше тебе желать, чтобы время остановилось, чтобы ты подольше оставалась такой: не взрослела, не задумывалась, не страдала! Попробуй захотеть этого сильно-сильно, и, может, тогда найдётся где-нибудь божество, которое сжалится над тобой и внемлет твоей просьбе!..» Однажды я рассказала об этом вам, Рено. И вас не рассмешило прозрение маленькой девочки, вы устремили на меня, в самую глубину моих глаз, чёрный, мстительный взгляд, полный глупой упрямой ревности, – он дразнит и очаровывает меня, он словно кричит: «Не смей больше рассказывать, что было время, когда я ещё тебя не знал!» – Это я, Анни… У вас случайно нет… вазелина или крема какого-нибудь, или глицерина? У меня губа лопнула, а я её, как назло, всё время прикусываю… Анни открывает дверь и удивлённо застывает на пороге: она заплела волосы на ночь в толстую чёрную косу, которая придаёт её облику что-то китайское и жалобное. Я извиняюсь, пускаюсь в объяснения – раньше я практически ни разу не заходила в спальню к Анни. Совершенно очевидно, что она не терпит чужого присутствия в своих владениях, моего в том числе. Может быть, боится, что жёлтые портьеры, белые стены с фризом из поддельного чёрного дерева, невыразительная белая, как в престижном отеле, мебель проговорятся о том, как она проводит беспокойные полусонные ночи? Но в комнате и не пахнет тайной, мой нюх не обнаруживает даже намёка на индивидуальность – разве что аромат экзотической дорогой древесины, которым благоухает, готова поклясться, тело самой Анни, не признающей искусственных запахов… Типичное жилище путешественницы – глаз так и ищет в углу дорожную сумку… На письменном столе – нетронутая бумага, ржавое перо. Ни одно лицо не улыбнётся вам с фотографий на голых стенах. Когда моя подружка снова соберётся в бега, ей останется лишь забрать роман, что лежит, распахнутый, на разобранной постели, да смятый платочек со стола – и всё: ничто в этой безымянной комнате не напомнит об Анни… Моя странная хозяйка стоит и слушает меня: синие покорные глаза на смуглом лице, рот приоткрылся, придав Анни такое недовольное выражение, что мне одновременно хочется и рассмеяться, и поколотить её… – Крем для губ?.. У меня нет… его вообще в этом доме никогда не бывало… Нет, постойте-ка! Она открывает шкаф, роется в тёмном ворохе и возвращается ко мне чрезвычайно довольная. – Вот, держите. От трещин, наверное, помогает. На коробочке, которую она мне протягивает, значится: «Театральный грим, рашель». – Но… это же для сцены! Где вы его стянули, Анни? – Я его не стянула. А купила, когда было нужно. Правда, с тех пор он мог прогоркнуть. – Играли в домашней комедии? – Да нет, – вздыхает она устало. – В театральной пантомиме. Я несколько дней представляла в пантомиме. – И где же? За границей? Мои вопросы звучат сухо, я оскорблена, обижена, что она скрыла от меня такое – или сочинила? Она садится на постель и проводит ладонью по лбу. Я хватаю и встряхиваю худенькую ручку, выскользнувшую из бледно-голубого пеньюара. – Вы смеётесь надо мной, Анни? Она улыбается, почувствовав, как я на неё рассердилась. В комнате жарко, дремлет огонь под белёсой бархатной золой… Я подталкиваю Анни бедром, чтобы она пустила меня на мягкую перину, и усаживаюсь рядом с ней, радуясь, что услышу сейчас новую интересную историю, что моя подружка снова заговорила, что уже так поздно и по ставням стекает шелковистыми струйками зимний дождь… Обняв колени руками, сжавшись, Анни начинает рассказ: – Ну так вот… Помните, в театре «Патюрен» провалился спектакль? Тогда в один вечер шла маленькая опера в двух актах, очень трагичная, под названием «Старая королева», потом «Картины, вырванные из жизни», где убивают всех и вся, потом студенческие сценки и, наконец, пантомима: «Господь, Мираж и Власть». – Хм… что-то смутно припоминаю. – Не сомневаюсь. За две недели театр разорился. Но пантомима, между прочим, была прелестная… Я играла в ней юную рабыню, рвавшую розы, в конце её уносил Фавн. – Неужели правда?.. Вы играли в театре? Она улыбается без всякого тщеславия: – Я этого не говорила. Клодина. Я участвовала в пантомиме… Разве это сложно? И потом, я вынуждена была. Надо вам сказать… Она тщательно собирает в мелкие складочки пышный воротник батистовой ночной рубашки, выбившийся из-под халата… – Незадолго до того я познакомилась с одним «комедиантом», как они сами себя называют. Он ещё не кончил Консерватории.[7] Нет! Он не был никудышным актёром! Студенческую премию получил… Но даже премированный ученик и профессиональный трагик, к несчастью, не одно и то же… Вот он и исполнял незначительные роли у Сары: играл сеньора Вандрамена, пажа Орландо, и всё благодаря ногам… У него были такие ноги… Она поискала, с чем их сравнить, но сравнения, видно, попадались только неприличные… – В общем, всем ногам ноги! Сара ему однажды сказала, когда он играл пажа Орландо: «Ну у тебя и ноги, мальчик мой, – полное соответствие эпохе». – Какой эпохе, Анни? Эпохе Сары? – Нет… шестнадцатому веку, кажется… – И где же вы его подцепили? Она смеётся мне в лицо, ударяет кулачком по пышной подушке и замолкает. – Это нечестно, Анни! Рассказывайте немедленно, или я вас защекочу! Я говорю это просто так, однако эффект получается ошеломляющий. Анни шарахается к стене, вытягивает в ужасе руки и умоляюще верещит: – Нет! Нет! Не надо! Я умру!.. Я всё, всё расскажу!.. И, сглотнув слюну, быстро выговаривает: – Я познакомилась с ним у вас! – У меня? Что за шутки! Я не знаю ни одного средневекового пажа… Вы бредите, Анни. – А вот и нет! Он, бедняжка – всё-таки бедняжка, – недели три был секретарём у Рено. Я театральным жестом хлопаю себя по лбу. – Постойте-ка!.. Молоденький такой – волос излишек, белья недостаток, красивые глазки… Она при каждом моём слове согласно кивает. – Вспомнила, как же! Его звали… – Огюст, – тихо подсказывает Анни. – У нас он звался проще… господином де Сен-Йором. – Это его псевдоним. Как хорошо она это сказала! Что за прелесть моя Анни! Вот такой я её люблю, была бы она всегда такой: не то наивный ребёнок, не то опытная любовница, порочность так и рвётся наружу из-под целомудренного облика… Я притягиваю её к себе за толстую косу, как плод за гибкую веточку, и целую куда придётся: в щёку, в холодный носик… Глупышка моя! Она тает от любого ласкового прикосновения, принадлежит каждому – мне, если захочу, садовнику Франсису… – Ах, так это был псевдоним? Ну продолжайте же, дорогая!.. Что дальше? – Да ничего… Сначала ничего. Как вы помните, я тогда скрывалась. Ален, Марта, бракоразводный процесс… Я с вами распрощалась и отправилась… в Казамену, так что в Париже оказалась только через три месяца, в мае… – Как же, помню. Но мы ведь с вами не виделись? Она приподнимает плечи, брови, подбородок… – Чему же тут удивляться? Вы должны меня простить, Клодина. В мае я вернулась в Париж, и возле гостиницы «Режина» случай столкнул меня… – С сеньором Вандраменом. Счастливый случай? – Очень, – со вздохом отвечает Анни. – После поездки в Лондон… – Вы говорили, в Казамену? – …Нет, в Лондон… я так заскучала, так изголодалась – и в Лондоне всё очень строго!.. К тому же сеньор Вандрамен в тот день выглядел блестяще. Бледный, глаза… – Ноги… – Про ноги я потом узнала… Я удивилась, что он со мной сначала не поздоровался. – О, это я вам объясню. Рено выставил его за дверь из-за одной неблаговидной истории… Нет! Ничего особенного… подторговывал билетами. Выбивал их от имени Рено у директоров театров и продавал. Конечно, не он один занимается такими делами, но Рено это не понравилось… Я стараюсь загладить проступок сеньора Вандрамена, чуть ли не извиняюсь за Рено… Напрасный труд, Анни и не думала смущаться. Она продолжает: – Что-то в этом роде я и предполагала… Впрочем, мне было всё равно… в тот же вечер я пришла к нему. – Вот как! Не может быть! Я помимо своей воли выпускаю горячие руки подруги… Потом тут же снова хватаю их, боясь обидеть Анни… Она не убирает рук, безжизненных, нежных, она погрузилась в воспоминания: – Прошёл месяц, а он всё ещё не расстался со мной, Клодина! И не брал у меня денег… – Скажите на милость! – Но я за всё платила. – Всё-таки! – Он искал работу и никак не мог найти. Днём. А ночью он об этом не думал. Он думал только обо мне, а я о нём. Я несколько нарочито рассмеялась: – Похоже, сеньор Вандрамен оказался в постели Геркулесом? – Бог мой, конечно, нет… – признаёт Анни, сохраняя благовоспитанное выражение. – Дело не в этом… Юный, порывистый, порочный горожанин с оставшейся от коллежа привычкой выставлять напоказ проявления… своего физического естества, а если нужно, самому их вызывать… Начитался дурных книжек и старался выполнить, может быть, с излишней тщательностью, всё, что в них написано… – А вы? – Я… – она нерешительно, словно пьяная, взмахивает рукой, – я покорялась его реминисценциям, нововведениям… и платила. Но думаю всё же, скорее я осталась у него в должниках. (Уж наверное, он постарался – за её-то деньги…) – И что же с театром? – Ах да… Ну так вот. Однажды вечером он вернулся в гостиницу очень поздно, важный, взволнованный. Долго ходил взад-вперёд по комнате и наконец сообщил, что получил работу в пантомиме в «Патюрене». И я поняла, что нашей связи приходит конец… Тем более что, как только начались репетиции, он стал с воодушевлением рассказывать об одной рыжей англичанке, девушке из хорошей семьи, которая ушла из дома. «Она неотразима, – без конца твердил он. – Какая фигура! И грациозность движений, и чувство ритма – да у неё каждый жест полон благородства…» Его послушать, так лучше этой Иве Лестер и быть никого не могло. Я, Клодина, считала дни до премьеры, когда кончатся злосчастные репетиции, отбиравшие у меня Огюста на целый день… Он возвращался усталый, рассеянный, он… стал любить меня самым банальным образом, наспех, без фантазии… За два дня до премьеры, которой я с таким нетерпением дожидалась, вдруг вбегает обезумевший Огюст: «Надевай шляпу, быстро. Пошли со мной». – «Куда?» – «В „Патюрен“». И рассказывает мне по дороге поразительную вещь: рыжую англичанку забрали назад родители, и она, не попрощавшись, отбыла, оставив труппу и директора в полной растерянности… Я всё не могла его понять, и он объяснил: «Будешь играть ты, напялим на тебя рыжий парик, за двое суток я успею тебе всё вдолбить, и дело сделано! Поняла теперь? На афише останется дочка лорда, и билеты не придётся возвращать». Клодина, если бы вы знали! Я совершенно обезумела! – Почему вы не отказались? Она в потрясении: – Но так хотел он, Клодина! Он! И кроме того… как бы вам объяснить… как только я пришла… все меня начали благодарить, хотя я ещё ничего не сделала, подбадривать, водить туда-сюда по тёмной сцене, освещённой лишь тремя гипнотически яркими лампочками рампы… и потом он, Огюст, стал показывать мне движения, напевать мелодию, под которую мне нужно было выходить… Я почувствовала себя опустошённой, оторванной от себя самой, захваченной в плен людьми, которые оспаривали меня друг у друга… Что за беда – принадлежать себе так мало! Первая репетиция – кошмар! Я еще ни на что не дала согласия, а со мной уже обращались как с неодушевлённым предметом. Автор кричал мне: «Мадемуазель, снимите шляпу! Зрители должны видеть лицо». «Подними юбку, – кричал Огюст. – Зрители должны видеть движение ног!..» А Виллет Колли, игравшая Фавна, увидев меня, заорала: «И это замена рыжей? Худая как палка». Она, словно демон, скакала по сцене в одном купальнике, упоённо танцевала – короткие волосы падали ей на лицо. Она тоже подхватила меня, как дохлого зверя, как сломанную лиану… О нет! Мне совсем не трудно было исполнять эту роль, с самой первой репетиции! Виллет Колли, которая должна была в конце пантомимы утаскивать юную рабыню, так грубо швыряла меня на пол, потом с таким убедительным триумфом волокла через сцену и, наконец, душила таким искусно страстным поцелуем, что я готова была разрыдаться, невольно умоляя о пощаде, – а это от меня и требовалось! Дружок мой ликовал. От радости он даже забыл меня подбодрить, похвалить, зато другие забрасывали восторженными отзывами. А он, склонив набок голову, курил, очень мило прищурив глаз, чтобы в него не попал дым, и не вынимая сигарету из рта… Двое суток я горела в этой геенне. Во что я превратилась?.. В то, чем всегда были эти самые актёры: вечно гримасничают, болтают, кричат, называют друг друга последними словами… – Да, а минуту спустя осыпают друг друга комплиментами сверх всякой меры… Знаю, видела я их репетиции… Они безумно расходуют себя, раз по пятнадцать повторяют каждый жест, пока он не станет отточенным, чистым, не приобретёт блеск совершенства… Странная смесь истеричной деятельности и полусонной медлительной флегмы, пустого тщеславия, глупости и благородного упорства… Они хохочут над идиотским каламбуром, рыдают над испорченным париком, обедают когда придётся, временами спят… Они то ленивы, чувствительны, несдержанны, надуты как индюки, то вдруг самоотверженны… – Да, да, Клодина! Точно! Портрет, что вы набросали, карикатурен, но очень похож… Она замолкает, подбирает под себя озябшие ножки и застывает в позе цыганки, покорной судьбе: глаза опущены, на плече коса… Быстрее – я дёргаю ослабшую нить замечательной истории: – А дальше, Анни? Как прошла премьера? – Премьера?.. Она старательно подыскивает слова, выгнув брови дутой: – На премьере всё было так же, как на репетиции. – А как же публика? Страх? Успех? – Публики я не видела, – отвечает она просто. – В зале было темно. Свет рампы ослеплял меня. Я только слышала, чувствовала горячее дыхание, незримое движение чего-то живого в чёрном провале… Голова у меня раскалывалась от усталости, от грима стянуло кожу, английского грима – розовый, как поросёночек, белый и перванш… А парик, Клодина! Представьте себе на моих и без того густых волосах ещё кудрявую рыжую гриву – этакая рыжая Саломея в кудельках… Нужно же было походить на ту англичанку, разрекламированную на афишах как дочь лорда… Собратья по сцене завопили от восторга, когда меня увидели, – но они такие легковозбудимые, Клодина, их буквально всё приводит в восторг… Туника из белого крепдешина, котурны и корзина с розами в дрожащих руках – вот и всё… – Ну и как, Анни? – Я имела большой успех. Да, представьте себе. Двадцать один раз я выходила на сцену бок о бок с Огюстом – он играл молодого афинянина. Вот на кого надо было посмотреть, Клодина! Кроваво-красная туника, аккуратные коленки, по-женски изящные щиколотки, а завязка на шее! Мощной шее на нежных плечах!.. Мы являлись в театр, я гримировала лицо и руки, натягивала на голову свой мешок с мигренью и… всё шло прекрасно до главной сцены с Фавном, Виллет Колли. Эта сумасшедшая изощрялась каждый вечер, внося в наш дуэт элемент импровизации, и я заранее дрожала от ужаса. Один раз она обхватила меня за бёдра и унесла под мышкой, как свёрток, а моя туника и рыжий парик победно волочились за ней по сцене… В другой раз, безразлично и пылко целуя меня – из-за нашего знаменитого «поцелуя» и разгорелся скандал, – она неожиданно пощекотала меня по рёбрам. Рот у меня был закрыт её поцелуем, и я хрипло вскрикнула… Что было дальше, рассказывать нет смысла, пришлось опустить занавес!.. Я так плакала! – Плакали? Отчего? – Из-за Огюста: он уже ждал меня в кулисах и устроил такую сцену!.. – Ревновал, что ли? – Ревновал?.. Нет! Просто ему не нравились «такие шутки». Он хотел показать остальным, что запросто разберётся со своей женщиной, так что громогласно пообещал «прочистить мне мозги». Знаете, что это такое? – Догадываюсь. – Но этим не кончилось. Виллет Колли – она как раз стояла по другую сторону кулисы и поправляла свои рога – вдруг бросилась на него, как пантера, обзывая «маленьким ублюдком». – Ну и что особенного? – Он ответил, и тогда на него набросились остальные гусыни… – Ох, как здорово! А дальше? – Дальше Виллет Колли хотела выцарапать ему глаза и вдобавок ударила головой в живот… Вы представляете себе, на голове-то острые рога!.. – Кровь пролилась? – Нет, до этого не дошло благодаря вмешательству толстого Можи – он как раз оказался там… – Совершенно случайно. – …растащил их и сдерживал – как женщина на переднем плане в «Похищении Сабинянок», – сыпя успокоительными каламбурами… – Молодец Можи!.. Кстати, Анни, в газетах про вас не писали? – В газетах? Как же – подробно описывалось моё детство в аристократическом окружении, как непреодолимо влекло меня к театру, как я сбежала в Париж, как горевала моя семья – и при этом сохранялось интригующее инкогнито… Анни воздевает к потолку смуглые ручки и утомлённо замолкает… Проводит языком по сложенным в жалобную гримаску губам с опущенными уголками. И я невольно снова задаю себе вопрос: может, она грезит наяву или придумывает… Да нет, не придумывает. С ней на самом деле случилось всё то, о чём она рассказала. Её память – словно извилистая дорожка с головокружительными крутыми подъёмами и спусками, как на американских горках, и вехи на этой дороге – обнажённые юные самцы, непристойные, всех оттенков… Я уверена: она действительно делала всё, о чём говорила и о чём умолчала; если хорошенько подумать, её жизнь – сама банальность: зверюшка обнаружила, что она женского пола, и с увлечением пользуется этим… Анни всё молчит. Я тормошу её. – Дальше, дальше, Анни! – Что вы всё «дальше» да «дальше»! Как вы любопытны, Клодина! Дальше… пришёл конец представлениям, а с ним и моему любовному приключению… – Он вас бросил-таки? – Вот именно, Клодина. Сара забрала его с собой в турне, чтобы он играл при ней пажей в плавках. – Вы о нём жалели? – Не слишком. Под конец он стал меня бить. – Ого! Анни ёжится – видно, вспомнила о тумаках. – Может, я не совсем верно выразилась – «стал бить»… Он был совсем мальчишкой, знаете. Мог пихнуть кулаком, вместо того чтобы легонько толкнуть плечом, и потом, это просто какая-то мания – лаская, щипаться, больно шлёпать, зло проказничать. Нет, я о нём не жалела. В конце концов, всё это. Анни съезжает по перине пониже, на жёлтом атласе появляются её загорелые ножки, и я понимаю, что она поставила точку в нашей беседе… Я беру в руки свою лампу. – В конце концов, всё это что, Анни? Она колеблется, по-детски смущённо улыбается и договаривает: – Всё это не стоит того, чтобы относиться к нему иначе, чем я. Такие, как вы, разохаются: «Ах, это любовь!..»– и накрутят ещё массу красивостей. За меня же думает тело. Оно умнее рассудка. И чувствует тоньше, полнее. Когда за меня думает плоть, то есть когда я… когда я… – Поняла, поняла!.. – Ну так вот! Остальное во мне смолкает. В такие минуты душа у меня на поверхности кожи… Такой я её и оставляю: сомкнутые руки опущены, лучистый взор обращён к неведомым мне видениям чистой наготы. О прелестное тело, так легко покидающее душу! Теперь я одна и могу сравнить тебя с собой. Ни одну женщину я ещё так старательно не изучала, как вас, потому что инстинктивно презираю своих сестёр, подобных вам, и потому что у меня нет подруг. Рези?.. Но Рези я не изучала, я просто глядела на неё и желала… Впрочем, она не заслуживала ни большего, ни лучшего… Она тоже охотно и много говорила о сладострастии, она искала его или сознательно вызывала, а иногда бесцеремонно «откладывала на завтра», словно лакомство, которое ещё может полежать… Меня это в ней восхищало и отчасти отталкивало. Разве можно было ей объяснить, что я чувствую? Разве поймёт меня когда-нибудь Анни? Ведь я не ищу сладострастия, это оно меня находит, набрасывается на меня и сражает так решительно и уверенно, что потом меня охватывает дрожь… Или бродит возле меня медленными кругами, изматывая незримой близостью, против которой восстаёт во мне гордость… Вот в такие-то мгновения и появляется между мной и Рено враждебность, это уже не наша верная любовь, в ней нет ни нежности, ни милосердия, она крепко сжимает зубы и бросает мне вызов: «Я сильнее, тебе меня не одолеть…» И кровь горячо ударяет мне в голову, потому что сквозь черноту ночи, сквозь заснеженные километры доносится до меня голос того единственного, кто имеет право сказать: «Я тебя убью, если другой мужчина увидит, как в твоих глазах появляется упрёк как раз тогда, когда они должны быть полны благодарности!..» Как я горжусь собой, думая об этом! Ведь мне удалось изменить его, отдалённого от меня таким расстоянием, взятого в плен холодом на вершине незнакомой горы, моего Рено, моего молодого мужа с седой головой… Хотя самой страшно признаться, сколько времени для этого потребовалось… Мы не достигли ещё того внешнего сходства, которое делает старых супругов дружеской парой, хотя я и переняла у Рено несколько его привычных, женственных жестов – так же отставляю мизинец, а он, в свою очередь, стал упрямо набычиваться и надуваться, покачивая головой, – совсем как я… Я просто получаю удовольствие от своего глубокого, бесповоротного проникновения в него. Что бы он теперь ни делал – жива я или нет, – я останусь в нём навсегда. Медленно, но надёжно, не без сопротивления и не без отступлений, он стал-таки моим, совсем моим. Я сделала его менее весёлым, но более нежным и молчаливым. Взвешивая каждое движение, он вкушает свою Клодину с цыганской ленцой, ценя каждое чудесное мгновение, и с презрением отвергает то, что лучше, но вне его досягаемости. Теперь он реже улыбается, но улыбка его долго светится, не гаснет. Мы научились бок о бок, молча, без нетерпения и любопытства смотреть в будущее, наполненные боязливой меланхолией, которую можно было бы обозначить так: «прикосновение к счастью». Устав от женщин – не от жены, – Рено больше не поддаётся лихорадке коллекционеров, этакой филателистической горячке, бросавшей его некогда к любой новенькой: «Ага! Такого экземпляра у меня ещё не было!..» Он стал любить более тонко и отстранённо. Его страшит самопожертвование, банальные сложности дозволенной супружеской неверности, болтливость чудесных созданий, отбивающая интерес к самым хорошеньким из них… «Моя немая крошка!..» – восхищается он мной… И я знаю, что в этот момент он вспоминает неутомимую говорунью, которую ему порой до того хотелось заставить замолчать, что он готов был её убить. Он стал меньше обманывать, чаще раздражаться. Он выплёскивает свою ярость на безделушки или на какой-нибудь стул, а потом взглядом просит прощения за свой порыв… Но я только улыбаюсь про себя, я думаю: «Вот-вот, это моё, это от меня». И наконец, высшее достижение! Теперь ему нравится любить меня так, как я сама люблю. Я сделала его целомудренным. Да, целомудренным, почему нет? Теперь Рено не путает то, что он называет «нашими играми», с распутством, когда требуется особая расстановка зеркал… или специальные пособия, когда пытаются грубо выкрикивать слова, которые можно только шептать… Ему больше не нужны все эти банальные ухищрения: ему больше ничего не нужно, кроме меня… и его самого. «Моя немая крошка!..» – снова повторяет он. Немая, конечно, немая, если не считать порывистого вздоха, невольного стона, взгляда, движения тела, которое порой выразительней лица… Только бы он вернулся, тот, кого я создала по своему подобию, только бы вернулся, и он найдёт всё ту же Клодину, что перестаёт улыбаться, отводит смущённый внимательный взор в тот миг, когда отдаёт всю себя до капли!.. «Бедняжка моя…» К счастью, Анни и не моя, и не бедняжка, и вовсе не жалость я испытываю, когда думаю так, а угрызение совести, смутные такие и никчёмные… Я либо тираню подругу, либо забываю напрочь о её существовании – с жестокостью дикаря, с бесстыдством индейца-гурона, – и так продолжается до тех пор, пока за её смуглыми, удлинёнными, как скорлупка лесного ореха, веками не сверкнёт слеза… Она не узнаёт меня, я и сама себя не узнаю. Куда девались наши праздные деньки уходящей осени, наш безмолвный отдых, когда мы сидели, прислонившись спиной к тёплой стене, прямо на рыхлой земле, земле, защищённой сверху черепичным навесом, рассыпчатой, белой, бесплодной, никогда не намокающей! Порой какая-нибудь забывчивая пчёлка прилетала и упрямо кружила у нас над головами, отыскивая несуществующий цвет абрикоса… Растрёпанная, с плохо завязанным конским хвостом на затылке, Анни ожидала, прикрыв глаза, когда мне вздумается с ней заговорить… Всё изменило появление мужчины. Анни, подлая самочка, наивная простушка с ангельским ликом, целиком и полностью переметнулась на сторону штанов. А штаны-то – обман, ложное прикрытие, Анни! Или вы надеетесь изменить природу, осмелюсь сказать, вещей? У подножия нашего холма живёт один веснушчатый виноградарь, так он справится лучше – если, конечно, вы уже не снюхались с садовником Франсисом: у этого ржаные усы, а руки пахнут свежей древесной стружкой и стойлом… Короче говоря, всё испортил мой приёмный сынок, слоняется без дела – не то отдыхающий, не то пленник, – шаг лёгкий и мягкий и абсолютно пустой взгляд, как у тётушки Анны, то есть, я хотела сказать, сестрицы Анны, той самой, что глядела, нет ли чего на дороге, да так и не выглядела.[8] И он – негодяй этакий – так ничего и не заметит! Вскочит весело в первый же поезд и ту-ту… Только я не хочу больше давать ему денег и не должна. Да и не могу. Речь идёт о довольно значительной сумме, пришлось бы сообщать мужу, а я не желаю утомлять его объяснениями… Я лишь пожимаю плечами, читая письмо. Я смеюсь, и от судорожного смеха вздрагивают слёзы в глазах, между мной и письмом протягиваются светящиеся лучики. Что за глупость: четыре страницы бессмысленной писанины, когда хватило бы всего трёх слов – «Я скоро вернусь». Он скоро вернётся. До этого нужно решить два важных вопроса: какое платье надеть к его приезду и что подать на ужин. Он, естественно, приедет вечером. Когда солнце уже сядет – теперь оно садится рано, в половине пятого или в пять. Синие сумерки, тёплый туманный вечер или звонкий морозец, в закатном небе уже зажгутся звёзды – две или три… Вот приближается поезд, йодом пахнул дым паровоза, дверца, плед, тёплое пальто, седые усы… А дальше… дальше не знаю… только бы очень холодно не было и у меня не покраснел нос… – Хорошие новости, Клодина? – Хорошие. Я опускаю ресницы, неумело напускаю на себя загадочный вид и глажу заснувшую у меня на коленях Перонель. Сегодня я ничего не скажу Анни. И Марселю тоже. Я запечатываю свою тайну и прячу в карман – этот кусок пирога я съем одна, у себя в комнате, ночью… Никто ещё не знает, что скоро вернётся Рено. Марсель дремлет на краю дивана, как Нарцисс над источником. Анни вышивает, и невесть какое юное, розовое, мускулистое видение встаёт между ней и пяльцами… Перонель так и спит на спине, подставив вытянутую шею любым испытаниям. Живот у неё розовато-рыжий, и на нём четыре пары бархатных чёрных пятен-пуговиц. Полоски на шкурке расположены так равномерно, что в любом случае она сохраняет безупречный, полный достоинства вид – так смотрелся бы человек, одевающийся у дорогого портного. Сон избавил её от всегдашней осторожности, она доверчиво показывает наивный подбородок, блестящую скобку рта и четыре когтистых подушечки цыганских лапок… Ей тоже неведомо, что скоро вернётся Рено… Лишь одно существо, молчаливое, чёрное, курносое задрало ко мне бесформенную морду симпатичного чудища. Тоби-Пёс, прервав свой лёгкий сон, смотрит на меня, как Мато на Саламбо. Он не всё понимает. Но он предчувствует, почти догадывается, тревожится, приподнимается мне навстречу… И я наклоняюсь к нему, глажу по шишковатой голове – всё, мол, хорошо, ты и так достаточно понял, больше и понимать нечего… Какой чудесный вечер! Я снова стала такой, какой должна была оставаться всегда: снисходительной, мягкой, оптимистичной. Я бросаю на «бедняжку Анни» взгляд, просящий прощения за мою обычную сухость, за вчерашнее высокомерное молчание, но она вышивает, склонив голову, и я вижу лишь её чёрный бархатный конский хвост… Моя доброжелательность растёт, ширится и добирается до Марселя, заснувшего в изящной театральной позе, свесив одну руку. Из потрескивающих в камине поленьев выскакивает длинный синий язык пламени и шипит, извещая: «Новости…»– дремлющая гостиная вмиг оживает… – Вы занимаетесь выжиганием по дереву, Анни? Я слышал характерный звук… – зевая, говорит Марсель. Анни, открыв от изумления рот, застывает с иголкой в руке, на её нежном продолговатом лице так ясно написано смущение женщины, застигнутой в момент наслаждения, что я какое-то время колеблюсь: спросить, о чём она грезила, или рассмеяться… – О чём вы мечтали, Анни? Ну быстро, быстро, не раздумывайте! Говорите правду! – Но я уже не помню… так, что-то виделось… я задремала, как Марсель… Что это с вами, Клодина? Я вскакиваю, к величайшему неудовольствию Перонель. – Да ничего, эффект оттепели. Здесь чертовски жарко. Не приоткрыть ли нам чуть-чуть? Мои собеседники возмущённо переглядываются. – Приоткрыть? – вопит Марсель. – Да она с ума сошла!.. Мы замёрзнем насмерть! На улице четыре градуса мороза! …Четыре градуса! Как смешно… Смешно и немного неприятно. Сейчас мне больше подошла бы влажная, с яркими звёздами, полная звуков ночь, напоённая ароматом жасмина, – так я эгоистически счастлива сегодня, я вдруг зацвела и запахла, как перепутавшая время года гардения… А на улице мороз… Ну и пусть. – Оставьте в покое дверь, Клодина! – умоляет Марсель. – Подите-ка сюда, у меня на виске появился угорь, я уже два дня собираюсь его выдавить, да духу не хватает… – Нельзя его выдавливать, – торопливо начинает объяснять Анни. – Нужно взять тонкую иголку… Её прерывает мышиный писк. – Что? Иголку? Почему не скальпель? Какой ужас вы говорите, Анни! Лучше уж отдаться во власть Клодине. Она давит мне угри с такой силой, что невольно приходит на ум мысль о садизме – я чуть сознание не теряю каждый раз, ощущение такое, что тебе порвали все жилы… Марсель усаживается на подставку для ног в форме качалки: маленький, вышедший из моды предмет мебели, претенциозный и громоздкий. Запрокидывая под свет лампы белое лицо с прикрытыми глазами, он, кажется, заранее начал терять сознание, а Анни не может отвести заворожённого взгляда от картины готовящейся муки… Как настоящий палач, я пробую орудие казни – щёлкаю ногтями больших пальцев. – У вас есть носовой платок, Анни? – Да, зачем вам? – Вытирать кровь! Я совсем не хочу запачкать свою новенькую блузку за двадцать девять франков… Так где там у нас эта черноголовая язва? Ага, вижу. Бедное дитя, вы обратились ко мне слишком поздно… Болезнь зашла далеко… Щёки Марселя в моих ладонях подрагивают от сдерживаемого смеха, от сладкой тревоги. У меня в руках, словно плод, нежное лицо с закрытыми глазами, прозрачной кожей… я уже когда-то держала вот так же осторожно юное лицо, такое же бархатистое, загадочное, с закрытыми глазами – чьё? Рези… Сравнение естественно – и неожиданно… Анни склоняется над изящным замкнутым лицом, как над зеркалом. – Не надо специально причинять ему боль, Клодина, – шепчет она опасливо. – Не бойтесь, дурочка вы этакая! Что, слишком красив, чтобы попортить шкурку? – О да! – признаёт она еле слышно, с почтением. – Смешно, но с закрытыми глазами он ещё красивее… Такое бывает только у очень юных мужчин… Те, что постарше, становятся озабоченными, когда спят… уходят от вас далеко-далеко… Марсель отдал себя во власть моих рук, наших глаз. Он наслаждается нашим восхищением, прикосновением моих тёплых ладоней и ужасом ожидания страшной боли на виске, вот сейчас… Он не двигается, дышит слабо и учащённо, едва заметно подрагивают тонкие ноздри. Тень ресниц рисует на щеке серое крылышко осы… Анни не может наглядеться, она ещё никогда не видела так близко недостижимого Марселя, да ещё таким беззащитным, беспомощным… Она сравнивает его с самыми красивыми своими воспоминаниями и только качает головой… По её лицу ясно видно, что она страстно желает поцеловать его, и я невольно ищу столь же горячий отклик в чертах Марселя… Улыбающиеся губы – они желанны, бархатные щёки с серебристым неуловимым отливом, молодые волосы – одна прядь шелковистым полуразвёрнутым веером раскидалась по лбу, глаза – я знаю, они синие, – под более прекрасными, чем взор, веками: так вот, значит, что я. словно полный кубок, держу в руках, вот от какой юной плоти умоляла судьбу уберечь меня Анни? Вот он, неведомый плод, который, по их утверждениям, вкуснее всех других… Вот что заставляет терять голову Анни – и ещё тысячи тысяч женщин. Вот что разоряет и ввергает в преисподнюю старых вакханок, согласных отказаться от чего угодно, только не от этого! «Юная плоть»! Эти два слова шуршат у меня в ушах, словно раздавили сочный цветок. Так вот что у меня в руках, над чем я склоняюсь со спокойным трезвым любопытством… Вот что везде и повсюду, что продаётся и покупается, что имеет значение для каждого… кроме меня. Чуть побольше бы тебе любопытства, чуть поменьше любви, Клодина, и ты тоже стала бы добычей свежей всепожирающей плоти, ставшей наваждением для Анни! И ты тоже давала бы своему больному бреду преходящие имена: Марсель, Поль, этот, тот, малыш шофёр, грум из «Палас-отеля», ученик коллежа Станислава… Ты, конечно, можешь презирать невоздержанность Анни, поскольку самоё тебя ещё не мучит эта жажда… но лучше тебе над ней не смеяться: хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. – Ай! Уй-юй-юй… никогда ещё не было так больно! Кровь идёт, а? – Да, зато всё прошло, выдавила. – Точно? С корнем? Очнувшийся Марсель прикладывает к виску платок, а я с задумчивой недоброй проницательностью смотрю, как он принимает из рук Анни зеркало, «чтобы посмотреть дырку», и с облегчением вздыхаю: – Да, всё прошло. Два часа. Время кофе, многополосных газет, крепкой сигареты, голубого дыма… В такие минуты человек чувствует себя вялым и снисходительным. Уходя из столовой, мы открыли там широкое окно и успели замёрзнуть: «Поднимается туман – вечером опять приморозит», успели разглядеть быстрый бег облаков, распластавшихся по небу подобно холодным синим крыльям, успели завистливо поругать Перонель, сидящую себе спокойно, словно ещё лето, на ледяном крыльце и созерцающую пейзаж – холод нипочём её плотной шубке… Посмотришь на неё – и кажется, на дворе всё ещё август… А мы возвращаемся к огню, к столу со свежими субботними журналами – их только-только вынули из картонных трубочек-упаковок, и страницы у них загибаются, как стружка. Жирные чёрные фотографии, а между ними втиснут, разрубленный на куски, придушенный – две строчки тут, три там, потом четыре полустроки, почти иероглифы, а конец над портретом госпожи Деларю-Мадрю – текст, к которому, право же, следовало бы относиться с большим почтением. Мои глаза поглощают забавную смесь из рассказов о тенорах, собаках, пловцах, поэтах-герцогинях, титулованных шофёрах, и я устаю от мысли, что где-то далеко столько народу занято такими изнурительными делами… – Анни, вас захватывает информация типа: черепаха графини такой-то пришла третьей на каком-то ралли?.. А это как вам нравится: возобновлённый спектакль «Тангейзер» с Рюзиньолем в главной роли имел – заметьте, какой редкий эпитет, – «оглушительный» успех? – Рюзиньоль? Покажите-ка… Анни подходит, двигаясь стремительней, чем обычно, склоняется над моим плечом и надолго застывает, устремив взор на портрет тенора с пышной, как у снегиря, грудкой. Я вижу, как тихонько дрогнули её ресницы – может быть, самое красивое, что есть у Анни: длинные, пушистые, с загнутыми кончиками, чуть рыжеватые, они вырисовываются с особым изяществом, когда она поворачивается в профиль… Именно в них главное очарование Анни; когда они опускаются густым веером, то придают её лицу такое взволнованно-виноватое, ложно стыдливое выражение, что невольно тянет смутить её ещё больше… – Рюзиньоль… – произносит она наконец. – До чего же он изменился! – Вы знакомы? Она покачивала головой, и стянутые в хвост першерона волосы метнулись с одного плеча на другое: – Не слишком хорошо! Мы недолго… как это вы называете… недолго… были вместе в тот год, когда он получил первую премию. – Вы с ним… спали? – Спали… нет, пожалуй, это громко сказано. У него даже раздвижного дивана не было: стол, стулья и вольтеровское кресло. – А кровать? – Да ну! Кровать! Где угодно, только не у него на кровати, Клодина! Пожалуй, самым удобным всё же было кресло… Поэтому правильнее всё же было бы сказать, что мы с Рюзиньолем… сидели… Она естественно и мило улыбнулась. Честное слово, как о наряде для первого бала рассказывает, зато я чувствую себя несколько скованно и, чтобы скрыть это, принимаюсь листать пахнущий клеем женский журнал… – Ясно, небольшой такой разнузданный романчик! И вам нравилась эта акробатика? Она обдумывает: – Мне нравится… вспоминать об этом! Я была такой глупой, что теперь мне смешно. А тогда… нет, это воспоминание не из лучших, Клодина. Я расскажу вам, раз уж рассказываю всё… – Так уже и всё… – Конечно, всё! – возмущается Анни. – Поймите же! Когда я излагаю вам историю какого-нибудь своего… – …путешествия… – Спасибо… я выкладываю всё до конца, не пытаясь обелить себя или представить предмет своего увлечения Прекрасным Принцем… Разве передавать события так, как они происходили, не хвастая и не обманывая, не означает «рассказывать всё»? Она смеётся, между сиреневато-пурпурными, как мякоть надкушенной вишни, губами проглядывают маленькие чуть голубоватые твёрдые зубки… Анни редко смеётся так открыто, и каждый раз её острый оскал, крепкие влажные клыки по контрасту с анемичным личиком вызывают во мне тревогу… Когда она вот так смеётся, я всегда говорю себе: «Какие мы все дураки! И её муж, и золовка Марта, и я – ни один не угадал в Анни требовательного, неудовлетворённого зверя, крепкого, жадного до свежей плоти, который рано или поздно должен был вырваться на свободу…» Я вздыхаю, решив, что и на этот раз позволю, как любит выражаться Можи, «повесить себе лапшу на уши». – Хорошо, Анни, расскажите мне… всё. – Всё… это не займёт много времени, Клодина… Вы же видите, каким он теперь стал, Рюзиньоль – животик, двойной подбородок уже наметился, и нос с горбинкой, как у римского императора… До чего отвратительная фотография! Вот уж Ромео так Ромео! А руку-то как горделиво на шпаге держит! А кольца какие! Ручаюсь, и года не пройдёт, как он превратится в настоящего шута… Анни смутило собственное злорадство, и она спешит поправиться: – Нет, я, конечно, знаю, что глаза у него по-прежнему красивы, даже без макияжа и ретуши… Но, Клодина, по этой фотографии и представить себе невозможно, каким был Рюзиньоль – в то время все его так и звали: Луи Рюзиньоль, – когда получил свой первый приз четыре года назад… нет, три… нет, правильно, четыре… а впрочем, какая разница. Невысокий подтянутый южанин, чёрный как головешка, подвижный как вьюрок, лицо оливковое, с жёсткими чертами: сначала видишь только нос с трепещущими от гнева ноздрями, да огненный взгляд жгучих глаз… Утверждал направо и налево, что «перевернёт мир вверх дном», что за пояс заткнёт всех этих французских, итальянских теноров, не говоря уже о пузатых немцах… Изощрялся как мог, только его и было видно и слышно… Он мог во дворе, на улице, да где угодно, легко взять вдруг короткую высокую ноту, и его голос медным шариком отскакивал от стен… А какой ходок, причём злой и гордый: если кто другого артиста при нём похвалит – ноздри сразу белеют от ярости!.. Он был невыносим, но забыть его никто не забывал. Меня познакомил с ним Огюст… – Огюст… это который же? – Ну, из пантомимы… вы ещё называли его сеньором Вандраменом… – А, всё, поняла… благодарю. Продолжайте! – Они с Рюзиньолем вместе учились в консерватории, мы втроём несколько раз вместе ужинали у Друана… Рюзиньоль казался мне смешным, но вместе с тем, когда я смотрела, как он с таким блеском рассказывает, поёт, двигается, у меня захватывало дух и кружилась голова, словно он жонглировал острыми кинжалами… Поэтому, когда сеньор Вандрамен отбыл с труппой Сары в Америку, Рюзиньолю не составило большого труда… Даже не знаю, как это произошло… – Наверное, когда он пел, а вы слушали… – Да, что-то в этом роде… Однажды он зашёл к Друану и увидел меня – я ела яичницу с помидорами, которую терпеть не могу, и солила её своими слезами… Как раз накануне уехал Огюст – едва поцеловал меня на прощанье. Рюзиньоль был так любезен, что стал меня утешать, объяснять, в чём беда Огюста, взял меня за руки: «Дорогая моя, мы, артисты, не можем предаваться вульгарным страданиям… Расставаться, встречаться и всё такое прочее для нас чепуха. Главное – ремесло, только ремесло имеет для нас значение… Если вы останетесь такой рохлей, то ничего не добьётесь на сцене! Вам нужен спутник – весёлый, деятельный, который мог бы поднять вам настроение, заразить своей энергией, а при необходимости и работу вам найти…» А сам тем временем выделывал какой-то невероятный трюк со спичками и при этом так буравил меня глазами, что я бы, наверное, упала, если бы стояла, а не сидела… Голова у меня просто раскалывалась! Хотелось плакать и спать, и ещё было смешно, потому что он принял меня за театральную шлюшку… Так что, когда завтрак подошёл к концу, он подозвал официанта красивым «си бемоль», от которого задрожали стёкла, и взял меня под руку. А четверть часа спустя, о-о-о… Я даже подпрыгиваю от изумления: – То есть как через четверть часа? – Да он жил на улице Гайон, – объясняет Анни с подкупающей простотой. – Ему всего-то оставалось подняться на шестой этаж, швырнуть шляпу на кровать, меня – в кресло… Так любят воробьи в водосточном жёлобе… Говорю же: четверть часа спустя я уже стала его любовницей и рыдала от расстройства, усталости, неудовлетворённости и ещё потому, что он был тороплив и грубоват… А когда я хотела хотя бы уткнуться в его плечо, чтобы отдохнуть, прильнуть к его губам, жёстким, подвижным, почти злым… Знаете, что я услышала? Я услышала аккорды и распевное: «А-а-а-а-а»! Рюзиньоль в одних кальсонах, но в пиджаке сидел за пианино и осторожно, вполголоса, распевался, всё выше, выше: «А-а-а-а-а», – пока не добрался до своего знаменитого «до», острого и блестящего, как копьё… Я в себя прийти не могла! Вдруг он разворачивается, прыгает на меня, и всё начинается сначала! С той же петушиной торопливостью – он заботился только о собственном удовольствии, меня, увы, ждало то же разочарование, – потом сразу же следом водопад звуков вокальных упражнений (я у него вообще никогда не слышала… никакого другого журчания, кроме этого), и – оп! Всё снова. Вот так он и жил. Приволочёт к себе женщину, возьмёт её в пять минут и бегом, бегом к пианино – проверить, не пострадало ли от этого его «до»! Нет, вы не представляете себе, как я была разочарована! Гибкий, как виноградная лоза, Рюзиньоль с горящими глазами – думаешь, прожжёт насквозь… А он только сам вспыхивал, как сухое конопляное семя, которым здесь разжигают зимой очаг… За ним никогда нельзя было поспеть! – Никогда? – Никогда! – Значит, вы всё же к нему приходили ещё? – Да, – признаёт она – искренняя, жалкая. – Его объятия обжигали меня, встряхивали и оставляли совершенно неудовлетворённой – так не приносит пользы утихшая раньше времени боль, не доведённое до конца наказание… Я почти всегда плакала потом… – А его это не волновало? – Его? Нет. Он выдавал своё замечательное «до», потом хлопал меня по плечу и останавливал на моём лице не ведающий удивления взгляд: «Бедняжка… это от признательности…» Я постепенно просыпаюсь от ласкового шороха – монотонного, но выразительного, по слогам, шепотка… и узнаю шелковистый шелест снега по закрытым ставням. Вот и снег! Падает, наверное, тяжёлыми хлопьями со спокойных, не тревожимых ветром небес, прямо, неторопливо… Он ослепил рассвет, мешает дышать спешащим в школу ребятишкам – они задирают нос и ловят снежинки раскрытым ртом, как я когда-то… Насмешница ночь одарила меня солнечными, опасными сновидениями, лёгкими и пустыми, про моё детство, лето, жару, жажду… Начинающаяся лихорадка не даёт мне покинуть лето и сад моего детства. Я хочу пить. Но мне хочется только той, закрашенной простым красным вином бледно-розовой воды, что наливала мне в прохладной, чуть затхлой столовой Мели… «Пить, Мели, скорей». Она хлопала дверью, скрипела низенькая решётка, и по чёрной лестнице поднимался запах прораставшего в погребе картофеля, пролитого на песок закисшего вина, такой влажный и ледяной, что у меня пробегал озноб между мокрых от бега и игр лопаток… Да, только его хочу, того обычного вина из единственного в кухне бочонка, густого, пузырившегося в грубом стакане. – Ещё стаканчик, Мели! – Нельзя, говорю. Лягушки в животе разведутся. Её коронное выражение; каждый раз, услышав его, как, впрочем, и любую другую присказку Мели, я испытывала сладкую тревогу… «Если собака найдёт девочкин зубик и проглотит его, то у той девочки вырастет во рту собачий клык, а у собаки – человечий зуб…» «Не надевай на переменке чужую шляпку: от „трёх потов“ можно облысеть». Со света я плохо видела в полумраке столовой и скорее угадывала на столе только что испечённый хлеб, отламывала от него ещё горячую горбушку, выгребала оттуда мякоть и наполняла чашечку из корки малиновым желе… Полдник! Любимая моя еда: её можно было утащить с собой на сук орешника, или на чердак, или оставить до последней перемены, когда мы умудрялись есть, одновременно крича, смеясь, играя в классики, и никто никогда не подавился… Потом я возвращалась в свой золотой, жужжащий сад, одуряюще пахнувший глицинией и клевером, свой заколдованный лес, где качались на ветках зелёные груши, белые и розовые ягоды черешни, бархатные абрикосы и бородатый крыжовник. Июнь – месяц моей мечты! Самое начало лета, когда плоды наливаются кислым соком! Трава красила в зелёный цвет моё белое платье и табачного цвета чулки, на ягодах вишни, когда я их накалывала иголкой, круглыми каплями выступал бледно-розовый сок… А зелёная смородина – закатишь её под язык и боязливо раздавишь зубами – знаешь, что вкус ужасный, но оказывается ещё хуже!.. Я хочу пить лишь подкрашенную вином воду из стакана с толстыми краями в тёмной столовой моего детства… Идёт снег. Я жду Рено. Марсель скучает. Анни вышивает, вспоминает и надеется! Вчера я ушла и оставила их вдвоём: «Анни, смотрите не сделайте Марселю ребёнка». И вперёд, по свежему снежку в тёплых суконных гетрах! Какая нетронутая белизна! Только ели голубыми пятнами, да порыжевший куст хризантем, да сиреневая грудка голодного голубя… Жёлто-серо-рыже-полосатая в пятнышко Перонель с глазами-фонарями, опьянев, преобразилась в пантеру и охотится за неосторожными воробьями, но сегодня разноцветная шкурка выдаёт её, хоть она и распластывается на снегу, прижимает уши, сводит брови, сердито подёргивает хвостом… Никогда ещё, должно быть, она так не сожалела о том, что не родилась хамелеоном. «Помоги мне стать белой-белой», – просят меня её прекрасные свирепые глаза… Тоби-Пёс, чёрный, лоснящийся, чихая бежит за мной, со стороны кажется, что он старательно вырисовывает лапами маленькие розетки между длинными следами моих туфель… Ты, словно приземистый призрак, всюду бродишь за мной, маленький проницательный пёс, ты точно знаешь, что я не брошу тебя, как Анни, ради швейцара в зелёной с золотом униформе, с тугими, как яблоки, щеками… Воздуха не хватает, между небом и землёй висит снег, и ни малейшего дуновения ветра. Я окликаю Тоби-Пса, мой голос глохнет, как в завешенной портьерами комнате. Вокруг всё так изменилось, что я испытываю приятное чувство, будто я потерялась в незнакомом месте. Запах снега, тонкий аромат влаги, эфира, пыли забивает все остальные запахи. Крошка бульдог, не чувствуя больше дороги, всё чаще оглядывается на меня. Я его успокаиваю, и мы идём дальше по белому полотну, едва обозначенному двумя полосками колёс да зеленоватыми катышками навоза, вокруг которых кружат синицы… «Вперёд, Тоби, в лес». – Так далеко! – отвечает глазами Тоби. – Неужто тебе не страшно в загадочном снежном лесном царстве, где царит церковный полумрак?.. А какая тишина! Ой! Тут кто-то есть… – Да нет, Тоби, это всего лишь жёлтый лист, упал медленно, прямо, как слеза… – Лист… да, когда ты посмотрела на лист, это был точно он, а… до того, как ты его увидела, что шуршало? Сначала будто тихие шаги, потом вроде дыхание… Иди ко мне! Я боюсь. Над головой больше нет неба – ели сомкнули вершины и загородили его… Только что перед нами был похороненный под снегом мир, но там хоть можно было угадать знакомые очертания под белым покрывалом: круглую гору, что выгнула спину прямо против нашего дома и четыре тополя – я по ним всегда ориентируюсь. Слушай! Кто-то крикнул, совсем близко… – Но, Тоби-Пёс, это же толстая рыжая сойка, видишь, вон она полетела – на каждом крыле лазурная бахрома… – Сойка?.. Да, теперь это и вправду сойка, а когда она кричала, то кем была? Ты знаешь только одну сторону предметов и живых существ – ту, что видишь. А мне известны обе: и та, которую я вижу, и другая, которой не видно, самая страшная… Вот такой диалог мы ведём с Тоби-Псом: он, переполняемый то страхом, то верой, останавливается через каждые пятнадцать метров, ищет и неизменно находит в моих глазах поддержку, чтоб двигаться дальше, и снова идёт вперёд… До чего верят в нас животные, как безмерна и обременительна их вера! Так порой на тебя посмотрят, что поневоле отведёшь взгляд, покраснеешь, а то и начнёшь защищаться: «Нет, нет! Я ничем не заслужила подобной преданности, беззаветной и полной отдачи, я недостаточно сделала для этого, я недостойна…» Над нашей головой с ветки на ветку перелетает лёгкая, как эльф, белка. Рыжий хвост распушился словно дымок, шерсть на мягком животике колышется по ветру при прыжке. Шубка у белки богаче, гуще, мягче ангоры, зверёк наклоняется, чтобы рассмотреть меня, растопыренные передние лапки совсем по-человечески уцепились за ветку ручками с коготками. Чёрные красивые глазки поблёскивают с нагловатой опаской, и мне ужасно хочется поймать её, сжать в руке крохотное тельце под пышным мехом, таким нежным, что у меня при мысли об этом непроизвольно сжимаются челюсти… Стемнело как-то внезапно… Из-за белой земли кажется, что ночь никогда не придёт, и вспоминаешь о ней только тогда, когда она уже наступила. У ног дрожит крошка бульдог, а я стою и ищу усталым взглядом дорогу, которая выведет меня из чёрного леса… Небеса сомкнулись, ничто в них не дрогнет, и чёрная птица, в испуге шарахнувшись от меня, не издаёт ни звука… Я растерялась: не видно привычных красок заката на западе, и я не знаю больше, где дом. Я с наслаждением взращиваю в себе крохотную искусственную тревогу, как ребёнок, играющий в Робинзона… Небо опускается всё ниже к синеющему снегу, давит, готово совсем раздавить меня, бедную зверюшку без домика, моллюска без раковины… Ну давай же, очнувшаяся красавица – где твоё воображение? Подхлестни тревогу! Произнеси вслух слова, что имеют в этот час таинственную силу: «..ночь… снег… одиночество…» Дай дикой, испуганной душе вырваться наружу! Забудь о людях, о дороге, о дружеском жилье, забудь обо всём, кроме ночи, страха, голода, что гонит тебя вперёд и лишает отваги, прислушайся подрагивающим под волосами подвижным ухом, приглядись округлившимся и ослепшим глазом – и ты услышишь шаги, от которых бежишь, увидишь сгустившийся мрак – силуэт, что появится через минуту здесь или там, впереди или сзади… Беги, пока не почувствуешь, что сердце готово выскочить из груди, и пока твой хрип не смешается с хрипом задыхающегося Тоби-Пса. Скорее беги, а то настигнет тебя тень тени, скользи по подмёрзшему, визжащему, как стекло, снегу, мчись к приюту, мчись, куда ведёт тебя твой инстинкт, к пламенеющей двери – возле неё ты задрожишь, затрепещешь, как белка, и, вмиг отрезвев, разочарованно вздохнёшь: «Уже!» Проливной дождь связал нас по рукам и ногам, мы, нервничая, мечемся между чересчур жарким очагом и застеклённой дверью, за которой свистит восточный ветер. Ничего не поделаешь. Стоит приоткрыть прозрачную створку, как раздаётся оглушительный шум бьющих в каменное крыльцо струй – ударяясь о него, они рассыпаются на сотни капель, которые долетают до самого вощёного паркета. Я приподнимаю штору: дождь движется, прозрачная траурная завеса тянется неровными складками к западу, словно край юбки великанши, перешагивающей одно за другим крутые бёдра холмов. Сжигаемая огнём очага и нетерпением – я считаю оставшиеся дни и ночи, – я молчу или, как часто говорили раньше, «сохну»… Сохну старательно, с терпеливой поспешностью и уже чувствую себя вознаграждённой, потому что вижу приближение светлого часа, самого прекрасного из часов… На Анни и Марселя смотреть больно. Лица узников раздирает нервная зевота, их колотит озноб. Напрасно трижды менял Марсель галстуки, вместо охотничьих сапожек надел к ужину лакированные штиблеты. Он бесцельно бродит по дому, изнемогая от безделья, которому, если не считать Рено, я одна способна положить конец… Каким синим огнём полыхнут его глаза юной леди, какой нежный румянец вспыхнет на бархатной щёчке, стоит мне вдруг произнести: «Держите, вот вам сто пятьдесят луидоров, поезжайте себе…» Но я не тороплюсь его обрадовать. Во-первых, три тысячи франков не шутка, придётся спрашивать у Рено, а под каким, интересно, предлогом?.. А во-вторых – доверюсь этой чистой странице, – мне втайне доставляет удовольствие сознавать, в какое безвыходное положение попал мой приёмный сынок. Подлый инстинкт тюремщицы! Желание ежечасно переносить свою лихорадку на что-то другое, но не лечить её, а лишь прикрывать смешками, безмятежностью или безразличием – разве не этим я занимаюсь вот уже которую неделю?.. Да, мне нравится видеть, как Анни лелеет в сладострастном молчании свою рану или как побледневший от одиночества Марсель доходит до того, что рассказывает Анни свои приключения, в которых женщинам места нет. И я протягиваю им собственную боль, как посыпанный речным песком пирог… До чего же я дрянная!.. Да ладно, пройдёт. Просто сегодня дождливый день. Солнце вернётся вместе с Ним, тоже посеребрённым и заснеженным, в хрусткой изморози… Тогда и Анни пусть бежит – к какому крепкому плечу? – и Марсель – к какому сомнительному юнцу? И снова всё покажется простым, лёгким, долговечным, естественным… Ждать осталось недолго… А пока посидим ещё тут, дети мои, в нашем исхлёстанном дождями ковчеге, который потоп уже занёс на самую вершину горы… Потерпите, гуляйте на свободе мысленно, как я, вытянувшись на перине, подложив кулаки под подбородок… Марсель наигрывает одной рукой на пианино плавную прозрачную мелодию Рейнских Дев, дразнящих Зигфрида,[9] и в тот же миг я молодею лет на пять, возвращаюсь в год 19… в начало или конец одного из стремительных и горячих любовных приключений Рено – они всегда вспыхивали беспокойным огнём, как пучок соломы, и так же быстро гасли, оставив после себя лишь щепотку золы, белой, невесомой, как пух… В тот год Рено любил красотку Сюзи. Сюзи – воплощение того типа красоты, который посредственные французские романисты приписывают американкам. Длинные худые ноги, чуть выше – не слишком тонкая талия, стать прусского офицера, маленькая, грубо и просто сколоченная голова: квадратная челюсть, крошечный носик, который спасал лишь вкрадчивый рисунок ноздрей. Смеялась Сюзи слишком часто, но при этом поблёскивала влажными резцами с рисунчатой кромкой, похожими на новенькие коренные зубы десятилетнего ребёнка… И, хохоча, всегда закрывала глаза, так что все смотрели только на её рот, он один выделялся на лице… Но стоило вновь открыться густо-карим глазам, как усталый взгляд принимался зачарованно следовать за ними, тревожно подвижными, недоверчивыми и ласковыми… Одевалась и причёсывалась она весьма разнообразно: в ход шло всё, от канотье «смерть мухам» до самых экстравагантных головных уборов с султанами. От краснокожих предков она сохранила любовь к перьям в волосах, раз уж колец в носу носить не могла… Ножка изящная, а кисть мальчишеская, голос тягучий и двусмысленно нежный, пока она говорила тихо, становился, стоило чуть повысить его, гнусавым и резким… Американскую чудо-птицу испортила литература, достаточно было научить её блистать, покачивать волнообразно развеваемыми ветром перьями на головном уборе, ослепительно улыбаться, демонстрируя ярко-красные губы и белые зубы, да отбрасывать каблучком пышный, как у разряженной негритянки, шлейф, и потряхивать им, если за что зацепится… Сюзи научили читать, отсюда всё зло. Читала она много, но мало что запоминала из прочитанного, в результате получился двуязычный винегрет из поэзии, прозы, драматургии, романов и философских эссе, из которого она выхватывала при необходимости что попало, но так уверенно, что непременно вызывала восхищение наивных простачков… Мне не было больно, когда Рено стал ходить за ней от файф-о-клока до afternoon tea.[10] Она ведь на меня совсем не похожа!.. Я изошла бы кровью и слезами, если бы мой муж влюбился вдруг в такую же, как я, страстную в глубине души молчальницу, чья страсть заглушена ленью, с такой же созерцательной, беспокойной натурой, но только моложе и красивее меня… Но Сюзи! Не ей затмить Клодину! Сюзи, любительница флирта, рискованных ласк под длинной скатертью, всеядная и лживая Сюзи, у которой расписание свиданий напряжённей, чем приём у дантиста, нарочито практичная Сюзи, умело бравшая на вооружение знаменитую своей оригинальностью мысль такого-то художника или такого-то романиста и обряжавшаяся в неё с важным видом, словно маленькая девочка в длинную юбку… Для неё, для красотки Сюзи, растрачивал себя Рено со страстью новообращённого, пренебрегая моими мудрыми советами. Я неустанно твердила ему: «Она красива, что вам ещё?.. Научите её почаще молчать, и она приблизится к совершенству…» А потом смеялась, когда мой муж принимался защищать Сюзи, утверждать, что у неё тонкая натура, острый, совсем латинский ум, что ей знакомы достойная почтения меланхолия и отвращение к снобизму… Это у Сюзи-то меланхолия! Меланхоличная, полная благородного стремления к лучшему мирозданию кобыла, гордая своими помпонами и плюмажем!.. (Я помимо своей воли немного утрирую. Меня подогревает запоздалая ревность, когда я вспоминаю, сколько Рено потерял часов, растратил дней на свидания с Сюзи, лишив меня возможности его видеть.) Любовное апостольство моего супруга привело его к замечательному плану взять Сюзи на лето того самого 19.. года с нами в Байройт.[11] Я чуть не расплакалась, потом чуть не рассмеялась, и, наконец, разумно рассудила, к чему должна привести такая идиллия, и поняла, что именно там Сюзи сама себя уничтожит… И вот я во второй раз оказалась, без всякой радости, в маленьком городке, где даже дождь с угольной пылью, где измученная одиночеством Анни склоняла когда-то голову мне на плечо в Маргравском саду… Снова на столе это кошмарное mit compot,[12] а в стаканах слишком хорошее, зато ледяное пиво. Снова эта нелепая постель – враг сна и любви: простыни короткие, матрацы из трёх отдельных частей, не кровать, а гроб, который на день закрывают крышкой-покрывалом, обтянутой набивным кретоном… О эти франкские[13] постели! К каким только ухищрениям вы не заставили меня прибегнуть, вы, принуждающие добывать наслаждение с помощью акробатики! Для Сюзи Рено выбрал маленькую старомодную весёлую квартирку, чьи окна, украшенные розовой запылённой геранью, выходили на Рихард-Вагнер-штрассе, нагретую и пустынную. Впрочем, что я говорю – пустынную!.. Дважды в день по ней проходил баварский полк: крепкие ребятки в грязно-зелёном на здоровенных рыжих битюгах, славные бульдожьи морды кирпичного цвета между каской и малиновым воротничком… Словно в моментальном снимке, где чётко пропечаталась каждая деталь, я снова вижу эти два окна и облокотившуюся на подоконник Сюзи… Она с непокрытой головой, каштановые волосы, скрученные в замысловатую раковину, отливают на полуденном солнце золотом, Сюзи легла грудью на скрещённые руки и чуть приплюснула её, на ней свободное платье из ткани с розовыми и жёлтыми шишками, маленький носик морщится от усилий – она старается не закрывать глаза от режущего света… За ней, совсем близко, вырисовывается тёмным на белом фоне комнаты высокий силуэт Рено. Он не смеётся, потому что полон желания. А она хохочет, нагнувшись ещё сильнее, когда раздаётся цокот копыт и к ней поднимается облако пыли, запах кожи, шерсти, потных мужчин… Она хохочет, и распаренные солдаты вторят ей, задрав морды и обнажив зубы… Она совсем ложится на руки, запрокидывает голубиную шею и шепчет: «Надо же, мужчины… Смешно, столько мужчин сразу…» Её прекрасные глаза кофейного цвета встречаются с глазами моего мужа, и она тут же отводит взгляд, теперь мы строги и безмолвны, словно трое незнакомцев, которых свёл здесь случай. Да, я хорошо помню тот решающий час! Я совершенно отчётливо видела, как между Рено и Сюзи возникло Желание, секунду помедлило, распростёрло крылья и в испуге улетело – так спасается малая пташка, с ужасом заметив тень хищной птицы… А ведь я прятала свой взгляд, сдерживала в самой глубине себя убийственную мысль, дрожащую от нетерпения, но послушную, как вышколенный охотничий пёс, ожидающий знака хозяина… Я не подала знака… Зачем? Тот, кого я люблю, должен жить на свободе, в умиротворяющей иллюзии свободы… Каждый день после той тревожной минуты Рено мог видеть и обожать свою Сюзи, любоваться ею, упиваться её певучим акцентом, распушёнными перьями, изменчивым ароматом – она мешала духи как придётся, но все ей шли, и сладкие, и терпкие, – присутствовать в неубранной спальне при завершении её пленительного туалета… В полдень я героически отправляла его к Сюзи, и он неизменно находил её среди разбросанного белья, оставленных в беспорядке тазов, растерзанных чемоданов… Я знала, что она встречала его полусмущённым-полурадостным «А!» и с нарочитой неловкостью застёгивала юбку… Я видела, как она, склонившись к зеркалу, но не глядя в него, рисует двумя точными движениями губы, взбивает шевелюру, пудрится, всё так же не глядя, – так орудовала бы ловкая обезьяна, если бы её научили пользоваться косметикой… Я прекрасно видела – куда лучше Рено – деланную поспешность, деланный беспорядок, деланную задумчивость Сюзи: она хмурилась, глаза её темнели, и в них появлялось такое трепетное волнение, какое, думалось невольно, можно объяснить только чувством вины… Я и вправду видела всё это сквозь стены ещё до того, как Рено решился мне всё рассказать… Бедный дурачок, он-таки попался в ловушку моего доверия и спокойствия, хотя, судя по тому, какую боль я испытала после его первой исповеди, мне так много и не было нужно… Я вела себя героически, просто героически, и это не преувеличение! Я вынесла немо, словно какая-нибудь посторонняя экономка, все «уроки тетралогии», помогавшие Рено обманывать своё нетерпение и которые Сюзи усваивала в молчаливом восхищении, впившись глазами в доброжелательные глаза апостола с седыми усами… Однажды я даже едва сдержалась, чтобы не изуродовать её, заметив, что она не слушает Рено, а следит потемневшим взглядом за движениями его губ… Прочь, прочь! Пусть останется в воспоминании лишь то, какая меня охватила молчаливая радость, какое бешеное желание вопить от восторга, в тот вечер, в тот прекрасный вечер, когда мы слушали «Парсифаля»… Мы сидели в ресторане театра, неудобном зале, пропахшем соусом, пролитым пивом, плохими сигаретами, и дожидались, пока наконец чуть тёплый венский шницель доплывёт до нашего столика через головы изголодавшихся до ужаса после четырёхчасового спектакля людей… Я облокотилась на стол и наблюдала при тусклом падающем вертикально свете, как постарел от музыки Рено, как подрагивают его усы и сжимаются челюсти и как помолодела, встрепенулась Сюзи – на неё милосердно снизошла сногсшибательная гармония… Она изображала томление, поводила хрупкими плечами, прикрывала веки, всем телом исполняла сладострастное упражнение, а молчаливый, даже злой Рено пожирал её глазами… Вокруг нас шум и гам, звяканье тарелок, Можи, сидящий позади с четой Пайе и Анни, что-то вопил официанту на плохом немецком, пронзительно по-цесарочьи попискивал выводок простоволосых англичанок… А я тем временем малодушно подумывала о десятичасовом поезде на Карлсбад и о том, как экспресс умчит оттуда в Париж прежде избалованную вниманием, а теперь никому не нужную Клодину… – О-о! – восклицала Сюзи с притворным пылом, делавшим её весьма соблазнительной. – Я все глаза выплакала, когда представляли сцену крещения! И она широко распахивала свои цвета ночной Сены, отливающие в коричневое глаза. – Конечно… – бормотал, едва сдерживаясь, Рено. – И разумеется, сразу узнала тему Клинка! – Тему Клинка? О чём вы? Я насторожилась и даже подалась вперёд – во мне проснулась надежда… – Ну как же, Рено, та самая тема Клинка, которую он использовал для Вотана, а потом и для Парсифаля, неужели я ошибаюсь? По моей мгновенной улыбке красотка Сюзи поняла, что ляпнула не то, но на три четверти пьяный Можи уже беззастенчиво аплодировал ей со своего места: – Угу, любезная барышня, угу! Вы, несомненно, делаете честь своему, с позволения сказать, профессору тематики. Тема Клинка! Сначала она была у Вотана, потом служила шпагой Зигфриду, потом мечом Парсифалю, потом шилом Гансу Саксу, охотничьим ножом Хундингу и, наконец, пилкой для ногтей Сенте![14] Да здравствует тема Клинка, универсальная, несокрушимая, годная на все случаи жизни! Это благодаря ей Фольцоген и Чемберлен[15] стали похожи, как две дольки огурца – mit compot! Я готова была расцеловать потного, сопящего Можи! Сюзи покраснела, став в гневе ещё красивее, Рено предпочёл снисходительно, по-отечески рассмеяться, но старался при этом не встретиться со мной глазами, чтобы я не увидела в них искорку раздражения… Я же чувствовала, как меня захлёстывает мстительная радость, как она разливается по моим жилам, щекоча кожу, я мысленно покинула поезд на Карлсбад и только твердила про себя, опрокидывая изумрудный бокал, полный сухого и ясного, как пощёчина, йоханнисбергского: «Будь умницей, промолчи…» И я решила напиться, чтобы отпраздновать Святой-Ляп, я подняла бокал за Можи, а уж он за меня – не счесть сколько раз, я выпила за бледную, отрешённую Анни, она непонимающе, с отсутствующим видом улыбнулась, как школьница с дурными наклонностями… Я выпила за Марту Пайе и её мужа: он был по обыкновению «безукоризненно-шёлково-образцовым», она ослепительна: из-под вычурной шляпки мягкой волной спускались рыжие волосы – ни дать ни взять копия Фурнери с полотна Элё[16]… И, совсем опьянев, я выпила за Рено, протянув к нему в немой мольбе свой бокал… Наконец отходчивая Сюзи, развеселившись, налила мне ещё раз и, хохоча от всей души – глазки прикрыты, зубки выставлены на всеобщее обозрение, – предложила выпить за здоровье её отсутствующего мужа, который вкалывал для неё где-то на русских нефтепромыслах… Я раздвоилась и с удовольствием рассматривала себя пьяную как бы со стороны: щёки горят, губы алые, кудри слегка развились от жары, а глаза такие огромные и жёлтые, что я ощущала, как они согревают мне веки… И я говорила, говорила, пользуясь своим блаженным состоянием и временной раздвоенностью, чтобы выплеснуть из себя те легкомысленные шутки, которые на трезвую голову всегда сдерживала от лени и стыдливости… Даже в самый разгар пьяного веселья я отчётливо видела лица Рено и Сюзи, Анни, Марты и Леона, налитую кровью физиономию Можи – они повернулись ко мне и смотрели внимательно и насмешливо, так глядит тот, кто уверен, что его самого не видят, например, тот, кто наблюдает за слепой… Нашли слепую! Мой горячий взор проникал в их души с любопытством, но не без презрения, остудить и обезоружить его могло лишь сине-чёрное озеро глаз Рено, сбитого с толку, встряхнувшегося и размышлявшего о тайных побудительных мотивах моего разнузданного пьянства… С того самого дня я едва успевала считать свои победы. Если бы знали все Сюзи на свете, в чём заключается то, что они называют любовью мужчины, в то время как истинное название этого чувства: желание!.. Пришёл час, когда я уловила в возбуждении Рено нечто иное, чем вожделение: сначала слабое, потом судорожное и болезненное желание скрыться… Уступила ли ему Сюзи? Этого я так и не узнала. И не хочу знать. Рено и так слишком много мне потом о ней порассказал. Мне стало известно, к каким грубым «женским штучкам» она прибегала, как непристойно, словно опытная проститутка, прижималась к нему, стараясь возбудить, как клала ему на грудь надушенную головку и шептала: «Я такая бедная, одинокая… Я так нуждаюсь в нежности…» И как Сюзи распечатывала в присутствии Рено письма мужа, пробегала проницательным, быстрым оком по строчкам, не упуская ни одной, обнажая зубы в собачьем оскале… Однажды, пребывая в менее доброжелательном, чем обычно, настроении, она швырнула смятое письмо Рено: «Прочтите, если вам интересно… Нет, нет, вы читайте». Её тонкие, всегда прохладные пальцы уже разглаживали четыре исписанные чётким крупным почерком страницы. И Рено прочёл, а Сюзи склонилась у него над плечом. Он прочёл, вдруг похолодев, как ладони Сюзи, самые покорные и душераздирающие строки, какие только может измученный ревностью муж послать находящейся вдали от него любимой до безумия жене: Вот этот-то крик души: «Не изменяй!», повторяющийся, униженный и безнадёжный, эта рабская готовность мужчины снести всё, чтобы сохранить Сюзи, – и оскорбительное веселье рыжеволосой красотки, что склонилась над письмом, касаясь щекой усов Рено… и положили конец франкской идиллии – сама я не видела этой сцены, но она живёт в моих воспоминаниях, и я дрожу над ней, как над изображением божества, как над фетишем, доказавшим свою силу… – Анни, если и дальше погода будет портиться, лучше, наверное, перековать Полисона, чтобы не скользил. У него и так передние копыта не слишком, а если подморозит, он вообще во вторник не довезёт Рено с вокзала. Анни сидит, сложа руки, взгляд пустой и безразличный – он то трогает меня, то злит. Не сказать, чтобы она ликовала! Но я же только что сказала: во вторник приезжает Рено! Мне хочется закричать, вдолбить эти три слова в её голову с узким личиком… – Ну так как же, Анни? Она пожимает плечами, переводит на меня потерянный взгляд синих глаз: – Да не знаю. Какая мне разница, перекуют Полисона или нет? Вот уже несколько недель я благодаря вам избавлена от необходимости думать о доме, хозяйстве, о меню к обеду и ужину… Всё перешло вместе с Казаменой к вам: дом, парк, заботы владельца, всё… Вот и занимайтесь. – Вы правы, Анни. Я сама поражаюсь собственной снисходительной мягкости! Хозяин приезжает… И шея сама тянется к просторному ошейнику, к воображаемому ремешку, который и расстёгивать-то не надо, захоти я удрать… Но я не хочу. Пока я сказала только: «Вы правы». А скоро буду говорить: «Как вам угодно, Рено… пожалуйста… Да… Позвольте мне…» Пора воспитанным ласковым выражениям вернуться в мой лексикон, заменить в нём повелительные интонации, которыми я бичую безвольную Анни, уклончивого Марселя… Тот так и бродит за мной по пятам, больной от безделья, встревоженный возвращением отца. Он теперь прячется от восточного ветра, который на прошлой неделе обжёг его нежные ушки… – Вот, Марсель, возьмите с вешалки. Отнесите в большой шкаф. Я хочу освободить место для одежды Рено. Он послушно берёт плечики, с любезной миной, но неуклюже, явно опасаясь сломать ноготь. У меня по всей комнате – очень скоро нашей с Рено комнате – разбросано бельё и платья. Я разбираю их, упиваясь беспорядком, пояс перевернулся, галстук съехал, скрученная в вопросительный знак прядь волос падает то на один, то на другой глаз. Лишь время от времени я прерываю работу и обеспокоенно заглядываю в зеркала трюмо: не подурнела ли?.. Бр!.. сойдёт… нормально… Угловатость фигуры не позволяет угадать мой настоящий возраст… блеск жёлтых глаз скрадывает впалость щёк, а верхняя губа «бантиком» словно удивляется тому, что осталась совсем детской… Он и на этот раз не заметит, вглядываясь в раскосые глаза и пухлые губы, как заострился подбородок и выступили скулы, как впала щека, огрубела кожа, в углах губ обозначились две скобочки морщин и фиолетовые, необычной формы – как стрелки – синяки окрасили внутренний угол век… Ладно, ладно, сойдёт… – Отнесите их туда, Анни, это летние блузки. – Куда «туда»? – В большой шкаф в чёрном кабинете. Марсель вешает там плечики. Внизу темно, выставьте руки вперёд и идите. Если завизжит – значит, Марсель. – Ой, – целомудренно пугается Анни, но спешно покидает меня: кто знает, может, и в самом деле… А я всё раскладываю, развешиваю. Из плохо завязанной картонной коробки с дырявыми углами сыплются жёлтые листки, маленькие, толком не промытые, свернувшиеся в трубочку и порыжевшие фотографии… Я с трудом узнаю в них снимки, которые мы с Рено делали восемь лет назад в прекрасном путешествии эгоистов в Бель-Иль-ан-Мер… В то время Сара Бернар не успела ещё освоить косу Пулен, выровнять неосязаемый, ускользающий песок – он просачивался прохладными, сухими струйками между пальцев, переливаясь тысячами и тысячами обращённых в порошок рубинов, блёстками всех на свете розовых и лиловых оттенков… Нигде я, воспитанная вдали от моря, так не наслаждалась им, как здесь. Солёная лихорадка заставляла колотиться моё сердце ночью, электризовала мой сон; а днём я упивалась морским воздухом, пока, выбившись из сил, не засыпала мёртвым сном в ложбинке какой-нибудь скалы на покрытом бороздками песке, припудривавшем мне волосы… Океан лизал мои загорелые стройные, всегда босые ноги, полировал мне ногти… Я без устали смотрела, как по волнам ослепительного, густого зелено-синего цвета скользили судёнышки, наклонив, как крылья, паруса, кораллово-розовые, бледно-бирюзовые, – цвет волн от них казался ещё ярче и неестественней… Упоительная лень скрадывала время. Наши мысли, праздные, помолодевшие, как две молчаливо идущие по следу собаки, были заняты исключительно набегавшими облаками, сменой направления ветра, мне не забыть сосредоточенное выражение на лице Рено, когда он, ошалев от собственной смелости, протягивал палец к сердитому крабу, а тот подпрыгивал и щёлкал клешнями, красный, будто уже варёный… С одной стороны нас мочил дождь побережья, мелкий-мелкий, он серебряной пылью оседал на наших щеках и волосах, с другой сушил ветер. Только голод мог прогнать нас с пляжа, и мы шли к большому деревянному дому, где пахло как на корабле, я взлетала по лестнице, спеша к бульону из мелких омаров или нарезанному толстыми кусками, как говядина, тунцу, – я прыгала по ступеням, и мои босые прохладные ноги дикарки оставляли на них мокрые следы… Однажды вечером жалобные нежные звуки заставили нас выйти на балкон из розового кирпича… При свете звёзд девушки в замысловатых чепцах – они работали тут неподалёку на заводе по изготовлению сардин, – взявшись за руки, заунывно пели, и их плотный круг двигался в причудливом прерывистом, на пять счетов, ритме фарандолы: Вспыхивал огонёк трубки, и я различала яркую, расшитую цветами шаль, накрахмаленный до жёсткости чепец с топорщившимися краями, обветренную круглую щеку, поблёскивание серебряных украшений… Незадолго перед этим, в сумерках, молоденькие, загорелые до черноты работницы парами и по трое лениво прогуливались по пляжу, без всякой цели, словно стремясь украсить белый песок и сиреневатые скалы своими яркими шалями и ослепительными чепцами… Они вдруг возникали в самом низу ложбины, там, где дорога, поросшая колючим можжевельником, делала поворот, – молчаливые, вопрошающие, с покорным лукавым видом, как прирученные молодые зверюшки… Однажды ночью, когда луна серебрила спокойное море и топила в голубой неосязаемой измороси свет маяка Кервилау, одна из девушек, самая смелая, с благоговением в голосе окликнула нас: – Вам никто не нужен? – Зачем? – Чтобы с вами спать… Мы смотрели на неё и смеялись, нас забавляла её застенчивая отвага, круглые, как яблоки, щёки, туго затянутая талия, пышная грудь под маленькой, синей как ночь шалью. Девушка молоденькая, на голове – свежий чепец, вся словно начищенная, только что выдраенная, а при малейшем движении юбок до нас долетал безобразный запах тухлой рыбы… Счастливый наш отдых закончился знаменательно: меня так и разбирает смех, как вспомню, какими возмущёнными взглядами провожали нас местные жители… Вместе с чулками и туфлями на каблуках я забросила и юбки, Рено скажет, каким чудесным юнгой стала ему жена, едва надела рубаху с большим синим воротником, трикотажные штаны и шерстяной берет, как быстро научилась управлять парусом, с какой гордостью отпускала шкот фок-мачты… Однажды, когда мы сидели на сизо-красной скале, покрытой жёстким и тёплым бархатистым лишайником, неосторожный Рено стал обращаться с юнгой, как с обожаемой возлюбленной, два незаметно подплывших купальщика от стыда аж зажмурились… потом. Расстояние и не до конца сброшенное одеяние обманули их созерцательные души, и мой нетерпеливый муж стал для краснеющего от позора местного света «негодяем парижанином, совращающим молоденьких юнг за три франка сорок су»! Мой осыпаемый проклятиями Рено! Как нравилось мне двусмысленное выражение вашего лица под осуждающими взглядами – точнее, не двусмысленное, а тройственное: на нём отражались ребяческая досада, насмешка и женская стыдливость! Не сбрасывать же развращённому юнге при всех штаны и синюю рубаху, чтобы отстоять победной наготой вашу поруганную честь! Воспоминания обрывает пронзительный писк, писк раздавленной мыши, а следом за ним – прерывистый неловкий смех… Что там с Марселем – или с Анни? Я бегу к чёрному кабинету, откуда раздался писк и где звучит, то стихая, то возникая снова, истерический смех… – Выкладывайте без стеснения, детки. Во что вы тут играете? Из чёрного кабинета выходит Марсель, в глазах слёзы, он прислоняется к стене и прижимает руку к сердцу: – О-о-о! До чего глупо! – рыдает он. – Так и нервный припадок мог случиться!.. – Из-за чего? – Из-за Анни… это она… конечно, я понимаю, что не нарочно… – Анни?.. Что она сделала? Бледная обвиняемая, моргая, выходит из темноты и, как лунатик, бессвязно бормочет: – Клянусь… Я ничего не делала!.. Он ошибается! Я не смогла бы… Клодина, прошу, не верьте!.. Марсель рыдает от смеха, запрокинув голову, и я начинаю сомневаться в искренности Анни… – Она напала на вас, Марсель? Бедняжка! Поглядите, он как смятая роза… Пойдём с мамочкой, малыш! Я веду его к своей комнате, обняв за покатые плечи, а он всё вздрагивает от нервного, как у воспитанницы пансиона, смеха, такой потерянный, жеманный и смешной, что я и сама не знаю, чего мне больше хочется: поколотить его или покрепче обнять… Я, не оборачиваясь, чувствую, что Анни задумала улизнуть, скрыться в темноте коридора… – Анни! Это ещё что такое? Извольте предстать, и немедля! Я полна доброжелательности, забавляюсь, испытывая удовольствие и подленькое любопытство. Стоящая столбом, как разбившая кувшин мулатка, Анни, с дрожащими губами, приоткрытым ртом и сама сошла бы за жертву, если бы не взывающие впрямую к сочувствию, блестящие от слёз синие глаза Марселя… Я сажусь в кресло и, возложив руки на подлокотники, открываю заседание суда: – Слушаю вас, дети мои. Давайте вы, Марсель! Что сделала Анни? Он втягивается в игру и, мелко дрожа всем телом, как звёздочка на небе, кричит: – Она меня щупала. – Я!.. – Тс-с! Анни… Она вас щупала! Что вы имеете в виду? – Как что?.. То же, что и все! Щупала, как ещё-то скажешь? – Хм!.. Ну что, за руку взяла? За талию? – Я же… – Да помолчите наконец, Анни! За ухо, за колено, за..? – За всё понемногу, – признаёт Марсель, – и ласково так! – Нет, не за всё! – выкрикивает Анни с таким пылом, что мы оба покатываемся со смеху. До чего мне всё это нравится! Как приятно вспомнить школьные дурачества, ощутить, как тебя распирает от смеха, как морщатся твои тугие щёки, а скулы сами собой ползут вверх, к глазам! Я снова чувствую себя на последнем, дополнительном, уроке: стоило толстушке Анаис подмигнуть или Мари Белем оговориться, как по рядам пробегал нестерпимый смех и запертых в четырёх стенах детей охватывало глупое заразительное веселье… Детство моё, как ты сегодня далеко и как близко! Мы с Марселем хохочем, а Анни заливается слезами. Она стоит и плачет, тихо, серьёзно, и это трогает меня, мой смех постепенно затихает. Я подбегаю и обнимаю её за плечи: – Глупышка! Ну что вы в самом деле? Совсем шуток не понимаете! Мы же дурака валяем, зачем так рыдать? Она освобождается из моих объятий движением плеч, бровей, губ, бледного ускользающего взгляда – как красноречиво!.. Я понимаю с жалостью и тревогой, о чём говорит её лицо: «Нет, я плачу не от обиды и не от стыдливости – я плачу от желания и разочарования. Плачу о том, чего мне так недостаёт, что ускользает от рук, от губ, что можно найти далеко-далеко или совсем рядом… Придётся мне, усталой, мне, домоседке и лентяйке, мне, застенчивой, скромной, мне, рабыне своего ненасытного и упрямого тела, снова отправляться за коротким счастьем, раз оно не хочет идти ко мне само… И я отправляюсь, без радости, без веры, бок о бок со своим Желанием, у которого нет даже лица, только чудесные ягодицы, покрытые золотым пушком, который так щекочется, ноги, руки, готовые сомкнуться в объятии и снова разжаться, сердце, полное нетерпения и неблагодарности… Я подчиняюсь! Потому что бороться бесполезно, и я больше не верю в себя. Да, я пойду бок о бок со своим желанием по огненной дороге, гордая тем, что отдалась, покорилась недостойному и дорогому спутнику – я уже теперь знаю, что недостойному, и заранее смеюсь над тем, как вслепую, ощупью нашла его – и. счастливая, дойду до поворота, за которым мой неверный поводырь рассеется, как многоцветная радуга, танцующая на солнце в капле росы, и я окажусь, благонравная, выдохшаяся, пресыщенная, опустошённая, один на один со своей детской наивностью, очистившейся грехом: „Я больше не буду“, – хотя глазами ещё не перестану следить за рассеивающимся образом моей порочности…» Я читаю всё это в глазах Анни, в её прозрачном от скорби взгляде… И что заставило меня – благородство или распутство? – подтолкнуть её к Марселю, очаровательному пупсику, похожему на мужчину: так узнику подсовывают втихую уж не знаю какую постыдную игрушку… – Марсель… – Да, дорогая? – Не стройте из себя светскую даму: у меня к вам серьёзный разговор. – Я и не строю, Клодина. Разве вы мне не дорогая? – Я вам мачеха, мсье, другими словами, старый приятель, у которого при случае и даже без случая можно подзанять деньжат! – Опять вы за своё? – Вовсе нет. Я не упрекаю вас в том, что разок-другой позволяла выманить у себя монеты, кстати. позволяла по доброй воле… А вот тому подтверждение – я даю вам единственную возможность прикарманить пять луидоров, а может, десять или пятнадцать, не знаю… – Ого! Уж не нашли ли вы рецепт «эликсира красоты»? Или знаете старика, который меня возжелал? – О чём вы, дорогой? Поставлять престарелым дипломатам фальшивых малолеток – не моё амплуа! Нет… Слушайте, Марсель! – Слушаю. – Знали ли вы когда-нибудь женщину в библейском смысле? – Вот вам нюхательная соль. Повторю вопрос: знали ли вы… – Нет, никогда! Клянусь! – Достаточно. Невинность светится в ваших синих глазах и звучит в вашем розовом голоске. Ещё один вопрос: что вы станете делать, если вам подложат в постель хорошенькую, к тому же влюблённую в вас женщину? – Ничего… Да просто встану и уйду. Не желаю слушать непристойности! – А если бы вам заплатили? – Если бы мне… Так вы серьёзно? – Вполне. – Вот чёрт! И что за бочка меня захотела? – Она не бочка, даже худенькая. А уж так мила, так мила! – Мила… Не нравится мне это… Ещё бы нравилось: я зажала его в промежутке между двух дверей, глубоком, как альков, он разделяет столовую и гостиную. Разве может ему понравиться: я настаиваю с деланным безразличием, но оно не обманывает коварного зверёныша, условное безразличие тона лишь подчёркивает подтекст наших реплик, как ремарки в театральной пьесе – Марсель, настороженно… Клодина, легкомысленно… – Мила, мила… Женщина, и мила? Вы поступаете жестоко, возвращая меня к воспоминаниям о событиях, о которых я из стыдливости вам не рассказывал. – Ну так расскажи! – Два года назад в Биаррице я снял одного англичанина, очаровательного, но женатого – вот чудовище! Он был женат, но волен любить кого угодно, лишь бы его супруга – невысокая кругленькая блондинка-людоедка, зад обтянут синим джерси, как арбуз, – тоже получала своё! И вот они, эти звери, напоили меня и оставили один на один с готовой на всё людоедкой! Клодина, это такой ужас! Меня и сейчас в жар бросает, как вспомню… Она проговорила и проделала всё, что нужно красивому парню, и совершенно безуспешно! Время от времени во мне просыпалась надежда… – Это называется надеждой? «Надежда сверкала, как соломинка в стойле…» – …когда я вспоминал о нём – он наливался шампанским в соседней комнате, – но потом всё шло насмарку! И по новой… В конце концов, она в бешенстве надавала мне пощёчин и выгнала. – А сладкий муженёк с шампанским вам достался? – Образно сказано… Я нашёл его под столом. Вот так… – Но тут совсем другое дело, Марсель! Я подтягиваю его ухо поближе к своим губам, потому что немного стыжусь того, что слышу… И шепчу, шепчу… Я приглушаю слова, которые и так с трудом сходят с моих губ… Марсель пугается, отказывается, торгуется! Я почти приказываю, смягчая, однако, суровость тона лёгким тумаком – ласка, достойная ловкого сводника… Он ещё не вполне выразил согласие, а я уже оставляю его, не желая выслушивать последние колебания, – и захлопываю дверь исповедальни, где мы замыслили нечто невинное и вместе с тем нечистое… Да простит меня небо, если у него есть на меня время! Я думала как лучше. Мне только хотелось – ведь я скоро снова обрету любимого, смысл всей моей жизни, – мне только хотелось, чтобы бедняжке не пришлось брести одной, попрошайкой, по синим от подтаявшего снега дорогам, в лужах грязной жижи с высохшими краями, я хотела, чтобы она здесь, за плотно задёрнутыми шторами, получила всё, что хотела, в обществе достаточно одушевлённого для этого красивого манекена… Хотела, чтобы она снова стала весёлой и боязливой, чтобы к ней вернулась улыбка обиженного ребёнка, праздная и изящная беззаботность… Бедная! Какое жалкое фиаско, как она, должно быть, на меня злится! Позавчера вечером – было ветрено и сыро, подтаивало и обманчиво пахло весной – мы сидели за ужином, плотным крестьянским ужином: копчёное сало, цыплёнок в винном соусе, пудинг цвета красного дерева, политый старым ромом… Я решительно пила предательски сладкое фронтиньянское мускатное и без устали наливала ничего не подозревавшей Анни и заранее оповещённому Марселю – он был молчалив, дрожал и раз за разом опрокидывал одним махом свой бокал, словно чашу с ядом – раз! – а в глазах злость и страх… Странный был вечер – с одной стороны полупьяная крошка, с другой – малыш с лицом фальшивого малолетки! Я казалась себе лёгкой и слепой, как натыкающийся на всё подряд мыльный пузырь, и настроена была благодушно. Другая, полная благородства и бескорыстной любви к ближнему душа укрепляла в тот час мою душу. И потому, «прикончив» Анни бокалом пунша, проводив на второй этаж изящную разношёрстную пару, пинком втолкнув Марселя в спальню Анни и бросив туда бирюзовую пижаму, я отправилась спать с облегчением, сгорая в благородной лихорадке, и не было в ней ничего порочного. Как всё хорошо! Негромкий крик, взволнованный и нежный, встревожил меня и заставил вернуться к двери, захлопнувшейся за нашими, если можно так выразиться, влюблёнными… Я приникла к закрытой створке и, движимая скорее материнской заботой, чем любопытством, стала слушать… Тихо… Нет! Испуганный продолжительный шёпот, участвуют оба голоса… И всё… Нет. Стон, совсем тихий, но такой расстроенный, разочарованный!.. Стон многозначительный – я поймала себя на том, что бормочу под нос слова, весьма оскорбительные для третьего пола в лице Марселя… И снова тишина. А потом голос запыхавшегося Марселя – судя по тону, светские извинения… Я стучала зубами от холода и нервного смеха. У меня уже появилось предчувствие, что затея обернётся шутовством, двусмысленной пародией на сладострастие, но всё же не ожидала от Марселя такой позорной выходки – он выскочил из спальни, отдавив мне босые ноги, с таким измученным и презрительным «чёрт», что я сразу обо всём догадалась… Бледный, нос заострился, губы красные, глаза из синих стали чёрными… Он едва не опрокинул мою лампу и не столкнул меня саму с лестницы: – А, Клодина! Так вы были тут? Развлекаетесь? Странный, однако, у вас вкус! Оскорбившись в глубине души, я одёрнула его: – Запомните, мальчик: я всегда делаю то, что считаю нужным!.. А здесь и подавно – я заварила эту кашу… – Заварила кашу! Скажите на милость! Вот пусть ваша подруга её и расхлёбывает! Одна! А мне ни к чему такие сложности! Я в гневе схватила его за руку: – Ну и наглец! Что у вас случилось? – Ничего! Оставьте меня в покое! Я пошёл спать. Он обиженно надулся, как школьник, вырвал у меня руку и стрелой помчался по коридору… Я, постучав, тихонько вошла в спальню – бедная Анни плакала, уткнувшись в мятую подушку, разметав по ней длинные чёрные пряди неубранных волос… Сначала возмущение, гневное молчание, стиснутые зубы и закрытые глаза, однако мало-помалу мои дружеские объятия растапливали лёд. Она вся горела и пахла, как пахнут сандаловые палочки, когда их бросают в огонь, ничего не говорила, лишь рыдала, подавляя горькие стенания и тяжёлые вздохи, распиравшие грудь… Она не могла произнести ни слова, и мне была видна лишь лежащая у меня на плече чёрная, как оперенье ласточки, голова со струящимися волосами да кисти рук, которыми она в патетическом жесте закрыла лицо… Успокоительное тепло моих объятий выжало из Анни каплю за каплей грустное и краткое признание. Вздохи, то оборванные, начинающиеся с середины фразы, невнятные, но для меня ясные жалобы… – О! Какой он злой! Какой злой! Это из-за вас! Лучше умереть! О! Как мне плохо! Я уеду, не хочу его больше видеть… А я так радовалась! Ему так идёт синий цвет!.. Я сразу почувствовала, что ничего не получится! И тогда я закрыла глаза и, чтобы не потерять его, начала ласкать… Но я… я такая неловкая, только всё испортила… О! Какой он недобрый!.. Он назвал меня сударыней… и извинился так, словно наступил нечаянно на ногу… в тот самый момент, когда я умирала от стыда, что ничего не вышло… Клянусь, Клодина, лучше бы он меня оскорбил… Я уеду, мне так плохо! Это вы, Клодина, вы виноваты… Увы! Я и сама это знала!.. Как её утешить? Какие найти извинения? Мне хотелось выбросить из памяти ребяческий грязный заговор, торгующегося Марселя, укачать Анни, а потом разбудить её словами: «Это был просто дурной сон…» Изнемогая от угрызений совести и от нежности, я чуть было не сжала Анни по-настоящему, чуть не обвила руками её худенькую, вздрагивающую фигурку… Только ласка, только поцелуи – от кого бы они ни исходили – могли вылечить и утишить сожаления простодушной проститутки… Ей-же-ей, да простит меня Рено, жертва не потребовала бы от меня сверхъестественных усилий. Но я вовремя спохватилась, припомнила годы целомудренной дружбы, и эту серую зиму, объединившую нас обеих под мирной крышей, и Маргравский сад, где растерянная Анни беззаветно доверилась мне… Да и зачем? Зачем? Всего несколько дней и лихорадочных ночей, напоённых тёплым ароматом сандала и белой гвоздики, а после бедняжке станет ещё хуже… И я не сжала объятий, целовала Анни только в волосы и солёные от слёз щёки, потом распахнула окно тёплому чёрному ветру, уже несущему весеннюю радость… Я использовала всё: и настой цветков апельсинового дерева, и горячую грелку к изящным ледяным ногам, но ушла недовольная собой, замышляя скорое изгнание Марселя… За завтраком мы оказываемся один на один с Марселем, сидим друг против друга, надменные и скованные. Анни осталась у себя… По правде сказать, мой красавец пасынок чувствует себя, видимо, в меньшем затруднении, чем я, но я отлично скрываю смущение под маской неприязни… Он начинает разговор с застенчивой, фальшивой любезностью. Бледноват, в сером пиджаке, в галстуке того же синего оттенка, что и его пижама. – Сегодня отличная погода, не правда ли, Клодина? Настоящая весна!.. – Да. Отличная погода для путешествия! Вы ведь воспользуетесь этим? – Я? Но… – Да нет, разумеется, воспользуетесь. Исключительная возможность, и как раз в четыре отходит прямой поезд. Он с удивлением смотрит на меня: – Но… четырёхчасовой поезд скорый, здесь сажают только в первый класс, а мне не по средствам… – Это я беру на себя. Он продолжает говорить мрачным тоном, но опускает ресницы и даже позволяет себе гнусную улыбку: – О! Как любезно с вашей стороны… Хотя, с другой стороны, вы мне обязаны: ну и настрадался я этой ночью!.. Как хочется ему наподдать, и только я успеваю подумать, что за пятьдесят лишних франков он и пытку согласится вынести… как дверь отворяется и появляется Анни… Ей, видимо, пришлось сделать над собой усилие, и в её светлых глазах сомнамбулы читается напряжение воли. Я швыряю салфетку, бегу к ней: – Вам не следовало спускаться, Анни! Зачем вы пришли? – Не знаю… Я голодна. И мне скучно одной… От ужаса она улыбается светской, совершенно неуместной улыбкой. – Садитесь. Марсель как раз только что сообщил мне о своём отъезде. – А!.. Её светлые глаза закатываются, мелькают сиреневатые белки. Поторопим события! – Да, он уезжает сегодня в четыре. Вам это не нравится, как я вижу? – Нет, – отвечает она чуть слышно. – Он мог бы остаться до возвращения отца… – Разумеется, – вежливо соглашается Марсель. И чего он вмешивается? Я злюсь, потому что неправа: – Да уж вы ему доставите массу удовольствий! Разве не видно, что Анни неможется, ей нужны отдых, уединение… В ответ на свою раздосадованную тираду я получаю такой откровенно ироничный взгляд, что хладнокровие покидает меня: – Да и вообще, чёрт побери! Хватит с меня! Да, я виновата, влезла не в своё дело и за это от всей души прошу прощения у Анни, потому что это не просто бестактность, это дурной поступок. Но вам, рыбка моя, вам я не должна ничего – разве что оплатить проезд до Парижа, и исчезните, потому что… – Нет-нет! Терпеть не могу скандалов! Уже исчез! И мой пасынок спокойно встаёт, вильнув бёдрами, как может только он один, и не обращая внимания на застенчивое движение Анни – то ли остановить пытается, то ли пойти следом… Дверь захлопывается, и старая лестница скрипит под лёгкими шагами… Мы остаёмся вдвоём. Я чувствую себя виноватой и злюсь, всё давит на меня, как будто приближается приступ лихорадки. Хочется пить. Я не осмеливаюсь взглянуть в глаза Анни, но вижу, как вздрагивает кружево пеньюара от ударов её сердца… Слабый вздох заставляет меня поднять взгляд на её лицо, продолговатое, смуглое, как спелый лесной орешек, – даже печаль не в силах внести беспорядок в застывшие черты. – Ну вот… – шепчет она и снова вздыхает. И я вслед за ней: – Ну вот… Она окидывает меня лишённым выражения взором и тихонько жалуется: – Что же мне остаётся? Непонятно отчего обидевшись, я резко отвечаю: – Четырёхчасовой поезд, если угодно. Или сын садовника. Марсель находит, что он очень даже ничего. Анни медленно краснеет, заливается пурпурными, набегающими одна на другую волнами на смуглые щёки, маленькие ушки – и наивно и беззлобно признаётся: – Я и сама о нём подумывала… Но всё же воздух иных мест кажется мне целебней. Наконец-то всё встало на свои места! Я готова плакать и смеяться, готова расцеловать Анни за то, что истинная боль её даже не царапнула, что она снова в целости и сохранности, снова похожа на себя: бесстыдна, как Перонель в пору любви, но не забывает заботиться о внешних приличиях, готова задрать юбку перед первым встречным, но впадает в ярость и кричит мне: «Не входите», когда моет кончик носа в своей спальне… Наконец-то мне почти не в чем себя упрекать! И я, эгоистка, снова став счастливой, могу внутренне готовиться к возвращению Рено, дрожать от восторга и сожаления при виде проклюнувшихся по ошибке, будто резиновых, почек сирени, говоря себе: «Скоро весна! Сколько дней прошло вдали от него…», ощущать, как бежит, щекоча, кровь в кончиках пальцев и по краю тёплого уха, вздрагивать, вспоминая, надеясь и веря всем своим забывчивым, но верным сердцем, что завтра будет вчера, что мне семнадцать, а ему тридцать девять, и я жду его впервые в жизни… И пусть себе Анни идёт с миром туда, где её будут… любить! Она торопится, спешит, а я жду. Две бродяжки, не похожие друг на друга даже самым хилым из своих помыслов, – что же свело нас вместе, какая странная дружба из жалости, деспотизма, слабости, иронии? Она мне не завидует, а я жалею её приступами… Она распахивает душу, как выходит из берегов ручей, а я, гордая, стыдливая, – никогда. Она с пылом подставляет ласкам тело, нежное, тёплое, как смазанная маслом мраморная миска, в которой вымешивают тесто – а у меня от содрогания волосы встают дыбом при одной мысли об объятиях незнакомца, и не я, а она – хрупкая, слабая Анни – удивляет меня и приводит в негодование… Так что же меня держит? Зачем я терплю её молчаливое присутствие, побитое выражение, праздные руки, а порой и сама ищу их? И почему называю её про себя «бедной Анни»? Да потому что она бродит в поисках, страдает от отсутствия того, что я уже нашла, однажды и навсегда… «Что же мне теперь остаётся?» Этот бессильный возглас Анни, жалобный вздох, смиренный, ничего не требующий, готов с горечью сорваться с моих губ! Только я не смиряюсь, я протестую, бунтую, требую соблюдать свои невесть какие воображаемые права… Воображаемые! Я смотрю вокруг и удивляюсь, что не рушится под моим взглядом зыбкая феерия, что служила декорацией блаженства… Да, Рено вернулся! Он тут, в соседней комнате, так близко, что мне слышно его дыхание, шелест страниц книги, которую он листает… Он тут, но это не он – или я уже не Клодина… «Он вернётся, – говорила я себе, – и сумерки в этот час будут светлее лунной ночи: я увижу его силуэт в дверях вагона и тут же вспомню всё, что мне дорого в прошлом, что я люблю теперь…» Уже семь дней я живу в кошмарном сне! Почему я не узнала ни его голоса, ни взгляда, ни тепла объятий? Да, я доверила врачам, что забрали его в снега, измученного больного – но он жил, – утомлённого неврастеника – но он трепыхался, – так по какому праву они возвращают мне старика? Старик, старик!.. возможно ли? Друг мой, мой возлюбленный, дорогой мой спутник, часами мы в неистовстве слышали лишь дыхание друг друга – возможно ли, спрашиваю я вас? А если так, если вы в самом деле превратились в бледную и сгорбленную тень моего любимого, то какое затмение помешало мне предвидеть то, что случится? Мне двадцать восемь, вам пятьдесят, юность вашей зрелости была столь блистательной, нетерпеливой, пылкой, что я не раз желала – о мой дорогой! – чтобы к пятидесяти вы остепенились… Зловещее чаяние услышало насмешливое божество! И вот вы в одно мгновение, как по волшебству, непоправимо стали тем, к чему звало вас моё неосторожное пожелание: стариком!.. Поблёкла тёмная озёрная гладь ваших глаз, увяли губы, которые так нравились моим губам, ослабли объятия красивых, сильных, как у влюблённой женщины, рук!.. Так кто же и за что так меня покарал? Вот стою я в слезах, сложа руки, совсем как Анни, что оплакивала на этом самом месте самую осязаемую и презренную разновидность любви… Я полна силы, которую никогда не растрачивала вполне, я молода – и наказана, и лишена всего, что я втайне любила с горячей страстью, и наивно заламываю руки над пропастью краха, перед изувеченным слепком былого счастья… А тот, кого я с влюблённой шутливостью звала «папочкой», до конца наших дней превратился и впрямь в моего престарелого родственника… Он любит меня и молча страдает от боли унижения, потому что я отказываюсь принимать то, что он мне предлагает: его ловкие руки, губы, которые умеют доставлять такое удовольствие… Нервы мои, моя стыдливость восстают при мысли, что он оказался вдруг услужливым бесчувственным инструментом… Он здесь, в соседней комнате, его тревожит моё присутствие и моё молчание. Он хочет позвать меня, но не решается. С самого дня возвращения я читаю на его бледных губах застывший вопрос, желание объясниться… А я уклоняюсь. Лучше страдать – но не слушать то, что он скажет. Мы героически лжём, улыбаясь друг другу, как чужие. Я начинаю мурлыкать какой-то мотив, потому что ловлю его мысль и знаю: если я сейчас не заговорю, не запою, не подвину стул, он меня окликнет. Когда я одна, я трусливо предпочитаю мучиться, сама стремлюсь к невыносимой, как ожог, боли, но ему я лгу – умиротворённой разглаженностью лба и покоем глаз, безобидной ласковостью губ, – потому что не хочу, чтобы он заговорил, унизился до извинений, которые оскорбят меня ещё больше, чем его, – его отказа от своих прав я не приму никогда, никогда… Я отвергаю свободу! Я гляжу на вас с чуть презрительной нежностью, как на игрушку своего детства, – кто знает, может, мне и не приведётся больше с вами играть… Но главное, даже когда боль становится особенно нетерпимой, в ночные часы, когда я изощрённо ковыряю свою страшную рану с той глупой гордостью, что заставляла меня когда-то улыбаться, прикусив до крови язык, в самый разгар изнурительной гимнастики для закалки воли, меня не покидает упрямая, почти бессознательная надежда, тёмная надежда растения, сминаемого бурей, на то, что непогоде в конце концов придёт конец, и внушающий доверие голос не перестаёт шептать: «Всё обойдётся. Не знаю как, но обойдётся. Нет ничего непоправимого, кроме смерти. Даже привычка мучиться, страдать – уже лекарство, она делает наши дни размеренными и не такими тяжёлыми…» – Никто не умирает просто так, – категорично заявляет Марта, – и от тоски тоже не умирают! Ещё никто не умер от тоски! Посмотрите на Клодину… Каждый думал, узнав о смерти Рено: «Ей этого не вынести». А она жива-здорова! У неё достаточно здравого смысла и вкуса к жизни… Я улыбаюсь для приличия и гляжу в сад, отвернувшись от струи дыма, которую выпускает, надув губы. Марта… Она тоже постарела, но великолепная косметика скрывает годы. Даже путешествуя в автомобиле, она не отказалась от резких тонов в одежде, выигрышно подчёркивающих красное золото волос и белизну кожи. С крохотной шляпки без полей спадает длинная зелёная вуаль, а на кресло небрежно брошена лёгкая накидка фиолетового тюсора, защищавшая от пыли платье шафранного цвета… Кажется, она как-то уменьшилась, округлилась, одежду стала носить тесную: грудь вперёд, бёдра обтянуты. На подвижном лице светской повелительницы – упрямая готовность к отпору, бунту против необходимости стареть, прибавлять в весе, увядать… Сегодня утром мощный красно-жёлтый автомобиль высадил у моего крыльца из шатких чёрных камней белого от пыли и красного от жары Можи, одетого шофёром Леона Пайе и его жену. За ними следовала Анни, довольная тем, что снова видит меня, и смущённая оттого, что не осмеливается мне это сказать… Они шумной гурьбой вторглись в моё жилище, я могла лишь впустить их, усадить, накормить – одиночество сделало меня застенчивой и молчаливой… Можи потеет и пыхтит, опрокидывает без остановки то стакан воды, то бокал шампанского. Он умирает от жары и только и может, что сжать мои руки в своих влажных ладонях и выдавить из себя: «Дружочек ты мой, дружочек», и я угадываю за его словами воспоминания сентиментального пьяницы… Марта курит и обмахивается, а её муж тщательно обдумывает что-то – ухоженный, бородатый, смешной и несчастный. Меня тревожит Анни, которую совсем затмила Марта: она такая нездешняя, такая похожая на былую Анни, так беспрекословно подчиняется сухим указаниям Марты, что я не знаю, что и думать. Я послушно терплю этих людей. Когда солнце сядет, они уедут. Мелькнут, как краткая, но надоедливая картина в моей мирной дрёме. Я с безропотностью гостьи жду, когда они исчезнут, время от времени опускаю глаза, смотрю на свои загорелые руки крестьянки. Улыбаюсь, говорю мало. Гляжу сквозь сверкающую дверь в сад, где мошки плетут серебряными крылышками тонкую сеть. Домашние звери мои удрали из стеснения и деликатности, но я слышу, как шуршат по гравию лапы бродящего неподалёку Тоби-Пса, как мурлычет Пррру, моя рыжая кошка, – она соскучилась и зовёт меня, – как дружелюбно кричит сорока Зиас… Ставни закрыты, но я вижу напротив, в тёмном зеркале стекла, своё отражение, которому явно не место рядом с отражениями Марты. Можи и двух остальных – тёмное лицо, белое платье, голова неприкрыта, волосы спутались и выгорели на солнце, как у пастушки… Я жду, когда они уйдут. Терпеливо жду. Я уже привыкла. Я теперь знаю, что не бывает бесконечных дней, даже ночи, когда ты корчишься в лихорадке, борясь с болью, влажной простынёй, тиканьем часов, даже эти ночи кончаются… Вот и они уйдут, и не будут больше расходиться сверкающие круги по воде моей лужи. Они всё говорят и говорят, а больше всех Марта. Рассказывают о Париже и курортных городах, затихают, встревоженные моим молчанием: «Да вы его знаете, верно?» – и называют знакомые имена, чтобы зацепить мою память, словно кидают верёвку утопающему… «Да, разумеется…»– соглашаюсь я и снова ухожу в себя. Солнечный луч движется по паркету, медленно, но верно. Останавливается и перешагивает в сад, на розовую щёчку самого красивого их моих персиков… Послушаем, о чём толкуют эти люди за большими запотевшими стаканами, в которых дрожит разбавленный холодной водой малиновый сироп… Они больше не обращаются ко мне. Они говорят между собой, словно я заснула и лежу где-то тут рядом… – Она отлично выглядит, а, Можи? – И да и нет. Потемнела, как потёртое седло. Краснодеревщик сказал бы, что её протравили морилкой. Но ей идёт. – Лично я не замечаю в ней большой перемены, – усердствует Марта. – А я замечаю, – тихо возражает Анни. – Взгляд у неё стал душевней, – приятным голосом возвещает Леон Пайе, которого никто не спрашивал. – Допустим, она теперь не такая резвая… – замечает Марта. – Но вообще-то поглядите-ка – сельская жизнь не портит внешность, как принято считать. Пожалуй, и мне стоит как-нибудь попробовать солнечные ванны – о них столько говорят… Мы увидим вас зимой в Париже, Клодина? Знаете, у меня есть для вас чудесная комната! – Благодарю, Марта… Вряд ли… Она обжигает меня, как кнутом, хлёстким сердечным взглядом. – Да что вы, милочка! Нужно и меру знать!.. Пора очнуться, в самом-то деле! Зимой полтора года будет, как мы его потеряли… Встряхнитесь, чёрт побери! Разве нет, Можи? Что вы все на меня так смотрите? Или я неправа? – Правы, конечно, – застенчиво соглашается Анни. А Можи пожимает жирными плечами: – Встряхнуться, встряхнуться! Оставьте вы её в покое! Я вообще не понимаю, как в такую жару можно встряхивать что-нибудь, кроме абсента! Я улыбаюсь, чтобы хоть как-то отреагировать. Эти люди решают мою судьбу, рассматривая меня, словно я чернокожий раб, выставленный на продажу… Потом я встаю: – Пойдёмте со мной, Анни, поможете мне срезать розы для вас и Марты. Я увожу её, взяв под руку. Марта провожает нас неприязненным замечанием: – Идите, идите, девочки, посекретничайте! Жара шубой укутывает нам плечи, и я спешу, захлопнув за собой ставни, к тенистому озеру прохлады под старым орехом. Анни, размахивая руками, семенит следом. Её смуглая кожа просвечивает сквозь батистовую блузку, как шёлковая подкладка. Она молчит, созерцает с книжной меланхолией мои разрушенные, поросшие буйной растительностью владения: сад, который уже трудно назвать садом, ограду – орешник мощными корнями сначала проломил, а потом и вовсе опрокинул её, и теперь стала видна внутренняя рыжая и словно обгорелая поверхность камней, из которых она была сложена… Куст роз цвета бедра испуганной нимфы погиб – он умер от того, что слишком долго цвёл… Мгновенно разрастающаяся жимолость задушила мой прихотливый клематис, когда-то весь покрытый сиреневыми крупными нежными звёздами… Плющ погрёб под собой глицинию, изуродовал водосточную трубу, взобрался на крышу – она теперь полосатая – и, не находя себе новой опоры, протянул жирную скрюченную плеть с бугорками зелёных ягод, вокруг которых дрожат пчёлы… – Тут нет цветов, – шепчет Анни. Я окидываю её ласковым взглядом и беру за руки: – Есть, Анни. В нижнем саду. По заросшим аллеям, где деревья повыломаны, мимо одичавшего виноградника, жадно тянущего к нам цепкую лозу, я веду её в нижний сад – на узкую, солнечную, как грядки возле церкви, полоску земли, где я выращиваю самые заурядные цветы: флоксы, которые солнце окрасило в густо-фиолетовый цвет; размыто-голубой волчий корень; круглые, яркие, как мандарины, ноготки; коричнево-жёлтые бархатцы на жёстких стебельках – будто шершни забрались в их готовые разорваться чашечки… Вдоль шпалеры розовые кусты стоят колючей стеной у подножия персиковых и абрикосовых деревьев, и я на ходу ласкаю взглядом уже спелые абрикосы с гладкой кожей, которую солнце украсило чёрными родинками. – Не колите себе руки, Анни. Вот секатор. Эти не нужно, они уже распустились. Для вас мы срежем чайные, они самые красивые. Нравятся? Синие глаза Анни влажнеют… Такая у неё манера краснеть. – Да, конечно, Клодина. Вы такая милая! – И вовсе я не милая, крошка моя. Просто считаю, что они вам очень идут. Я протягиваю ей розы головками вниз, чтобы тяжёлые цветки не облетели, и она берёт их. Уколовшись, теряет, хочет что-то сказать… Я лишь улыбаюсь, наблюдая за ней, но помочь, как прежде, не спешу… – Какая вы милая, Клодина! – повторяет она. – Я не ожидала увидеть вас такой. – Почему же? – Я безумно боялась снова встречаться с вами, трусливо пряталась от вашего горя, не хотела видеть вас плачущей… При одной только мысли об этом я готова была удрать на край света… Меня застыдила Марта… – Ваша Марта – сама предупредительность… У Анни светлеет лицо, она осмеливается взглянуть на меня: – О, вы сказали это совсем как прежде. Я так рада!.. Хотя мне удивительно, Клодина, что вы больше не… – …что я больше не грушу? Она кивает, и я взмахиваю рукой – мол, понимаю, что виновата, но ничего не могу поделать… Анни задумалась, она обрывает со стебля розовые, твёрдые и выгнутые, как когти тигра, шипы… Она напускает на себя неестественно важный вид и сдержанно спрашивает: – Где похоронили Рено, Клодина? Я дёргаю плечом в сторону заката, указывая невидимую точку: – Да там, на кладбище. И чувствую, что шокировала её. Могила Рено… миниатюрный загончик с крашеной оградой и белой надгробной плитой, которая после сильного дождя становится грязной… Я принуждаю себя ухаживать за ней. И делаю это без всякого трепета. Ничто здесь меня не волнует, ничто не держит. Ничего здесь нет от того, кого я люблю, о ком и сейчас думаю в настоящем времени: «Он говорит то… Он предпочитает это…» Что такое могила? Пустое вместилище. Тот, кого я люблю, живёт в моих воспоминаниях, в запахе носового платка, когда я его разворачиваю, в случайной интонации – я вдруг вспомню её и долго слушаю, склонив голову… Он в коротенькой записке – даже если выцветут её чернила, – в старой книге – я мысленно глажу её страницы; он так и остался сидеть – правда, только для меня – на скамейке, сидит и смотрит, как синеет в сумерках гора в Кайе. Разве это объяснишь? – Возьмите ещё красную розу. Анни. Марта приколет её к зелёной вуали или жёлтому платью. Она молча берёт цветок. Сумасшедшая пчела пролетает так близко от губ Анни, что она отшатывается, вытирает рот тыльной стороной ладони… – Не бойтесь. Это пчела возвращается домой. У них гнездо вон там, в обвалившейся стене… Я снова повожу плечом, как когда показывала на кладбище, и Анни снова осуждает меня взглядом… Я не сержусь. Я старая и спокойная, этому ребёнку всё равно меня не понять… Из куста карликовых роз, гибнущих под плетями лишённой запаха жёлтой розы, вдруг выскакивает что-то рыжее, прыгает прямо к солнцу, взлетает и растворяется… Это проделки Пррру, рыжей кошки, дикарки моей, сумасбродки… Я смеюсь над испугом Анни: – Знаете, кто это, Анни? Это Пррру. Пррру – дочь Перонель! – Перонель? Так она ещё у вас? Её глаза опять влажнеют, она вспоминает тот год, когда снова пустилась в бега, оставив на меня Тоби-Пса и серую кошку… – Да, у меня. Стареет потихонечку, всё время спит. Среди прочих её злодеяний значится и эта дочь лисьего окраса, я зову её Пррру… Видите? Между двух ветвей плакучей акации за нами следит свирепая морда, по-львиному рыжая, с янтарно-зелёными глазами. Хорошо виден крупный нос, выдвинутая челюсть, мускулистые, как у крупного хищника, щёки… – Она, кажется, злая, – шепчет Анни. – Довольно злая. Крадёт цыплят, дерёт котов, лопает птичек и царапает кухарку. Даже мне редко удаётся её поймать, хотя она повсюду следует за мной на некотором отдалении, даже в лес. Она всегда начеку и ничего не боится. Она немножко похожа на Марту, вы не находите? – Верно, – кивает, развеселившись, Анни. – Знаете, Анни, меня вообще-то удивило, что вы приехали вместе. Анни смущается и, уколовшись о букет, сосёт капельку крови на пальце: – Я понимаю, это может показаться вам странным… Но Марта так настаивала, так хотела, чтобы я была с ней, поехала в путешествие на автомобиле… – Это её машина? – Да… то есть… моя тоже чуть-чуть… Я половину оплатила. – Ах, вон что… – И потом – так глупо! – сила привычки непобедима. Рядом с Мартой я чувствую себя маленькой девочкой, во всём покорной, она так легко подавляет мою волю… Я хватаю её за руку. – Значит, вы снова на поводке, бедняжка? Красивая двусмысленная улыбка пробегает, как когда-то, по её лицу. – На поводке, говорите?.. Но поводок оборвать недолго, вы же знаете… – Тем лучше, Анни! – Как мило, что вы ещё интересуетесь мной, – чуть слышно произносит она. – Я боялась, что вы совсем не похожи на ту, которую я помнила… – Почему же? Признайтесь, вы бы хотели, чтобы я преждевременно поседела и завернулась в чёрный креп? – Не нужно так говорить, – восклицает Анни. – Да, я думала, вы изменились, уничтожены, превратились в собственную тень… Руки её разжимаются, и розы ложатся на землю в изящном сентиментальном беспорядке: – Я думала, вы сломлены, больны, влачите жалкие дни и презираете их, и ненавидите всё, что дышит и радуется жизни! А вы молоды, прекрасно чувствуете себя среди зверей и пчёл… Так зачем тогда было любить, что же это за великая любовь, Клодина? Значит, можно жить и после её смерти? Или это была не любовь?.. Её слова звучат искренне. Она, любившая меня, возмущена, я упала в её глазах, потому что смогла после смерти Рено забывать, цвести… Может, я хоть для неё прерву своё не снисходящее до объяснений молчание? Нет. Мне не вынести, если горечь поднимется со дна безмятежной боли и хлынет к глазам, развяжет язык… Я наклоняюсь, поднимаю рассыпанные розы и перекладываю их в руки Анни. – Нет, детка, это была любовь! Не волнуйтесь, поезжайте себе спокойно. Это была самая прекрасная любовь, та, что живёт собою и не умирает после смерти. Утешьтесь, дитя моё, я не растеряла любовь! Поверьте, это так – а то, что мне порой изменяет рассудок, несущественно… Она склоняет голову к охапке роз, чтобы скрыть слёзы, которые не может утереть… Вот так стоит и плачет, вся в цветах, словно куст под дождём. И мне приходится утешать её, убаюкивать. Не знаю, право, над ней я так грустно улыбаюсь или над собой… Маленький чёрный бульдог, не слишком молодой, потолстевший, летит на нас, как бык, останавливается, поднимает к нашим прижатым одно к другому лицам морду японского чудища и смотрит с тревогой – тут плачут и обнимаются… – Тоби, Тоби… Это же Тоби! – Конечно, Анни, это Тоби. Куда же он денется? – Не знаю… Мне казалось, Клодина, что маленькие зверюшки так долго не живут… – Так долго!.. Прошло всего два с половиной года с тех пор, как вы мне их оставили… И полтора, как умер Рено… – И правда… Она вздрагивает и кидает испуганный взгляд на большой чёрный дом, просвечивающий сквозь буйную зелень верхнего сада… – Он… Он умер тут? – шепчет она в страхе. – Естественно… В нашей спальне. Вон, видите, открытое окно?.. Она пожимает плечами. – И вы продолжаете спать в ней? – Да. Мой ответ прозвучал так горячо, что она смотрит на меня, приоткрыв рот. – Я бы побоялась… да! Побоялась бы!.. Он ведь недолго был прикован к постели, правда? – К счастью, нет, дорогая. Дней восемь или десять… Я не считала. – Ну, всё равно!.. Мне теперь всегда будет казаться, что он там лежит… А вам так не кажется?.. Анни бледнеет, как бледнеют мулатки, – сереет. Она по-детски пестует свой страх, поддерживает в себе дрожь… Я рассеянно глажу её по смуглому плечу, просвечивающему сквозь прозрачный батист. – Да нет же, нет, дорогая. И я лениво ныряю в размышления, которые лучше оставить при себе. Анни будет ещё больше возмущена, если узнает, с какой лёгкостью мне удаётся стереть в воспоминаниях случайный образ Рено в постели, побеждённого, наполовину уничтоженного внезапным параличом… Этот образ я просто отбрасываю, я его уничтожаю, как поступила бы с неудачной фотографией… Порой ещё всплывает в памяти навязчивая картина: длинное большое тело под белой простынёй… Но я быстро переворачиваю страницу и листаю дальше богатый альбом нашей жизни, любуюсь великолепными снимками, сохранившими мельчайшие детали, каждый оттенок цвета, каждую складку одежды, в которой он тогда ходил, синий блеск и глубину его глаз, – я нарочно приукрашиваю и без того прекрасный портрет, вставляю его в оправу волшебных минут. – Ау!.. Пронзительный голос оседлавшей облако Валькирии вырывает нас из наших несхожих мечтаний. К нам устремляется элегантная, зелёно-шафранная Марта, таща на буксире Можи, приволакивающего от атаксии одну ногу. Издали она всё ещё Элё. Вблизи тянет только на слабенькую Фурнери… Она рассекает воздух длинными перчатками и кричит на ходу: – Ну что, покончили с секретами?.. Дети мои, пора, надо двигаться в обратный путь. Леон валяется под автомобилем, чинит не знаю что – как раздавленный пёс, честное слово… Анни смотрит на Марту, и на её личике рабыни отражается внутренняя борьба… Ей хочется остаться со мной, но она боится моей грусти и моего одиночества, которые дороги мне одинаково… Её пугает золовка, но она заранее пасует перед необходимостью спорить, бороться, принимать решение… – Чёрт возьми, красота какая! Чудесные розы. Они не завянут, пока мы доберёмся до Оксера, Клодина? Мы сегодня ночуем в Оксере. Это совсем недалеко, в пятидесяти километрах отсюда. Но два препоганых подъёма! Пусть Можи пешком лезет в гору, глядишь, похудеет. Можи мечет в неё взгляд разгневанного краба и явно собирается ответить какой-нибудь грубостью, но тут Анни с фальшивой покорностью молоденькой девушки милым жестом прикалывает к белому пиджаку алкоголика розу Жаклино, едва раскрывшуюся – её тёмный бархат покрыт по краю завернувшихся лепестков такими нежными серебристыми каплями, что хочется припасть к ним губами… Можи наклоняется, чтобы рассмотреть цветок, на его двойном подбородке появляются складки: – Спасибо, красавица моя. Вы похожи с этой душистой смугляночкой, как две сестрицы… Движение Анни вызывает во мне внутренний протест. Откуда эта псевдодочерняя любезность, многообещающее смущение?.. Нет, крошка Анни моего прошлого, я не желаю знать, зачем вы следуете в оглушительном пыльном фырчании мотора большой красно-жёлтой машины за супружеской четой, соединившейся случайно, разобщённой ненавистью и презрением, и за толстяком, пропитанным алкоголем, – он, может, и неплохой человек, но к вам пылает явно порочным отеческим чувством… Теперь они все вдруг заторопились, суетятся и болтают, бегают вокруг меня, как вокруг дерева. Марта раздаёт из-под своей зелёной вуали краткие и полные значительности указания. Она беспокоится о пледах, неразлучной сумочке, фарах машины, и Леон Пайе, вежливый, перепачканный бензином, как вышколенный слуга, безропотно выполняет распоряжения… Эта пухленькая коротышка внушает мне ужас. Она бросает на ходу три плаща и плед в руки Анни, расторопно подходит ко мне, придерживая двумя пальчиками юбку под накидкой, и подставляет мне закрытые вуалью щёки, еле заметный носик и упрямый подбородок… У меня побаливает голова. Время от времени возникает ощущение, что это вовсе не я или что я сплю и эти люди на самом деле не существуют… Вот уже и Анни облачилась в саван из серого муслина, а Леон Пайе выставил на меня шарообразные очки… Кошмар давит на меня. Что делают тут эти люди с горящими слепыми лицами без глаз? Последними нерешительно, жалобно мелькнули синие глаза Анни. Запертый в железо гром зарокотал у замшелого крыльца… Я слышу прощальные «пока, пока… до встречи!.. кто знает… жизнь коротка… может, соблазнитесь…» Словно кожаные лапы схватили меня за руки и сжали их. Накидки, очки касаются моих щёк, губ, моё беспокойство растёт… О, Пер Понт в плену у троллей!.. Я всё ещё слышу: «Пока, пока, до свидания!», потом вдруг: «Анни, Анни! Ну что ещё она там забыла?..» Я машинально возвращаюсь в перевёрнутую вверх дном гостиную, как вдруг ко мне бросается загадочная укутанная в ткань пыльного цвета фигура, обвивает меня руками, прижимает к себе, и нежный голос шепчет откуда-то изнутри: «Прощайте, Клодина! Не забывайте меня… Встряхните, приведите в чувство, если однажды я упаду к вашим ногам мёртвой птицей… Пожалейте, как вы жалеете зверей… И молите случай, чтобы он привёл меня, когда я исхожу все свои пути, на дорогу, ведущую к вашему жилищу…» Прежде чем я успеваю обнять её в ответ, бедняжка бросается обратно, и красно-жёлтая пасть машины проглатывает ту, что была моей дорогой побродяжкой… Они уехали. Я падаю в кресло, не в силах восстановить мирный порядок в своём доме. Как я устала говорить, слушать, вглядываться в их движущиеся глаза, дёргающиеся губы… До чего вертлява эта Марта. Захватанные пустые бокалы, сдвинутые стулья – словно тут побывала компания праздных гуляк – и надоедливый запах духов Марты, стойкий, банальный… Скорее, цветущая липа, обдай меня своим ароматом, где апельсин перемешан с ванилью… Всполыхни дыханием жёлтых кистей с нимбом пчёл тяжёлый запах табака и женской пудры! День был чудесный, тёплый чистый вечер тихонько опускается на меня. Кровь успокаивается и уже не так стучит в остуженных висках. Я сижу на пороге сада и большими глотками пью одиночество, словно кто-то хотел отнять его у меня… Уехали они, встревоженный маленький бульдог, не признавший свою старую хозяйку, трескучая болтливая Зиас в весёлом полутрауре, хромуша с подрезанными крыльями, и ты, рыжая кошка, появившаяся на гребне стены, словно львица на фоне зеленеющего неба, – они уехали, мы снова одни. Мы и оберегающий нас призрак, призрак того, кого я люблю… То была учебная тревога, немые мои друзья. Теперь мы снова можем жить своей жизнью, наполненной, монотонной, быстролётной. Я возвращаюсь к неторопливым размышлениям. Я думаю о Рено – он опирался плечом на тот камень, к которому я прислонилась. И я могла бы, чуть повернувшись, улыбнуться ему… только зачем? Мне и так его отлично видно, даже если не поворачиваться… Я мысленно оставляю его, чтобы подумать о персиках, которым угрожают сони… Пожалеть розово-белые персики или пощадить очаровательных беззащитных бархатных сонь с чёрно-белыми хвостами? А, ладно, там видно будет… Иди-ка сюда. Тоби-Пёс, ко мне! Давай поиграем в ту жестокую игру, которую я придумала для нас двоих год назад, когда ушёл тот, кого я звала «твоим папой». Я спрашивала тебя вслух: «Где папа?» И твоя сокрушённая нежность, которой ведома непоправимость утраты, взрывалась пронзительными жалобами, крупными слезинками, дрожащими в прекрасных жабьих глазах… Ну, отвечай: «Где папа?» Ты колеблешься, раздуваешь нос и тихонько неуверенно скулишь… Скоро ты совсем перестанешь плакать… Забудешь… А я, видевшая, как он умирал, я забуду? Неужели забуду, какая страшная неподвижность сковала его перед смертью? И отрешённый взгляд уставших жить, уверенных в близкой смерти глаз, а главное – руки, женственные руки, которые паралич милосердно заставил онеметь в привычной позе: правая полусжата, будто сжимает невидимое перо, на левой, элегантной, праздной, отставлен мизинец?.. Неужели уйдёт из моей памяти тот чёрный день, когда скованное, почти уже мёртвое тело того, кого я любила, продолжало почти неуловимо борьбу – беспомощное трепыхание приклеившейся мухи? Я напрягала мышцы, сжимала кулаки и настолько забылась, что попросила врача: «Умоляю, дайте ему что-нибудь, пусть умрёт поскорее». И лишь потрясённый взгляд добряка вернул меня к действительности… А!.. Вот и моя верная летучая мышь! Каждый вечер я сижу на этом камне, и каждый вечер она пролетает всё ниже и ниже, почти касаясь моих волос… Она ныряет, пронзительно скрипит, снова взлетает, цепляется за что-то невидимое, а когда я встаю, чтобы разглядеть её, – касается моего плеча. Выгнутая спинка трётся о мои ноги, то уйдёт, то вернётся и снова приласкается… Где-то у самой земли раздаётся ласковое урчание и оборачивается толстой полосатой кошкой – это вечернее приветствие Перонель… Кажется, что сейчас легко разглядеть её самоё под негустой, почти прозрачной в сумерках шубкой, как серую креветку в морской воде… Несущая успокоение ночь сжимает возле меня дружественный круг моих домашних зверей и тех, которых я не вижу, но чьи шаги слышу в темноте: топ-топ – это к нам забрёл ёж, от капусты к розовому кусту, от розы к корзине с очистками… шорох гравия, словно кто-то приволакивает ногу, – это медленная поступь древней жабы, здоровенной, толстой, что живёт под обломками рухнувшей стены. Тоби её боится, а вот задира Перонель нет-нет и царапнет когтистой лапкой бородавчатую спину… На олеандре машет крыльями бражник, прицепившись к цветку развёрнутым хоботком, словно привязанный тонкой медной проволочкой. Он так отчаянно работает крылышками, что кажется прозрачной тенью самого себя… Ушли в прошлое те времена, когда я бы не устояла, схватила бабочку, зажала в руке её трепетный полёт и понесла подальше от лампы, чтобы полюбоваться фосфоресцирующим светом её глаз… Теперь я научилась жалеть, я хочу, чтобы растения и доверчивые звери жили вокруг меня на свободе… Далёкий автомобильный гудок нарушает нашу тишину, Тоби-Пёс и Перонель поднимают уши… Я успокаиваю их: «Они уехали…» Да, конечно, уехали! Марта сейчас вещает из-под густой вуали. Она пожимает круглыми плечами: «Ох уж мне это великое горе! Вы только посмотрите на Клодину!.. Она и думать о нём забыла, цветёт и пахнет… У деревни свои прелести… Встречается с каким-нибудь втихаря…» Анни протестует, чувствуя с возмущением, как и у неё закрадывается подозрение, она возмущена, но готова понять и простить, как роднящую меня с ней, мою слабость… Подозрение проникает в неё вместе со сгущающейся темнотой, и она находит в нём удовольствие, она вспоминает, как холодно говорила я о могиле Рено, и ищет в моём саду среди буйной зелени без цветов гибкий силуэт юного садовника… «Свежая плоть… Упаси вас судьба, Клодина, от самого страшного искушения!..»– так она говорила… А я не боюсь никого, даже самоё себя! Искушение, говорите? И его я знаю. Я с ним живу, оно стало привычным и безопасным. Моё искушение – солнечные лучи, в которых я купаюсь, смертельный холод ночи, падающий на мои удивлённые плечи, мучительная жажда, заставляющая бежать бегом к тёмной глади воды, где мои губы встречаются со своим отражением, страшный, нетерпеливый голод… Что же до другого искушения, искушения плотью, молодой ли, не очень… И это может случиться, я жду. Не так уж оно страшно, желание без любви. Его можно сдержать, приструнить, и оно рассеется… Нет, не боюсь. Я не ребёнок, которого оно может застать врасплох, и не старая дева, вспыхивающая при одном лишь его приближении… Я заставлю бороться с этим примитивным противником все неистраченные силы, спокойно дремлющие в моих жилах. И, одержав очередную победу, буду призывать в свидетели того, кто невидимо стоит за моей спиной, облокотившись на камень, кого я вижу не поворачивая головы, – я буду говорить ему: «Видишь, как просто?..» Ночь опускается, скоро она совсем заполнит собой сад – на солнце его жирная зелень кажется тёмной. К моим ноздрям поднимается влажный запах земли: пахнет грибами, ванилью и апельсином… словно распускается в темноте невидимая трепетно-белая гардения, это аромат самой истекающей росой ночи… Это долетает до меня через решётку и поросшую мхом улочку дыхание лесов, среди которых я родилась, которые приняли меня назад. Теперь я вновь принадлежу им – ни их удушливая тишина, ни шорох под дождём не встревожат больше того, кто, как чужестранец, входил за мной следом под их кроны, быстро уставал, испытывал тревогу под крышей из листьев и стремился к опушке, открытому пространству, горизонту, где ветер гнал облака… Я люблю их в одиночку, и они хранят меня, одинокую. И всё же стоит эху, оттолкнувшись от упругой усеянной рыжими сосновыми иглами земли, удвоить звук шагов, и я невольно начинаю ступать реже и намеренно не оборачиваюсь… может, это Он идёт следом и раздвигает, протягивая руки, ветви деревьев, расчищая мне путь… Как дорога мне боль, поселившаяся тёмной, с переливами, бесценной тенью в моём сердце, выстлавшей его бархатом. На нём оставляют стёжки своей недолговечной вышивки мирные заботы, скромные повседневные радости. Рено нет, но – пусть Анни упрекает меня, а Марта смеётся – маленький пёс, к которому я без конца обращаюсь, всё так же невинно ждёт миску с едой, воду, прогулку, домашняя кошка играет с подолом моего траурного платья, а растения в саду – нежный народец – чахнут и умирают, если я лишаю их своих забот… А как больно – но и как отрадно! – почувствовать вдруг с наступлением ранней, дрожащей от холода, немощи и надежды весны, что ничего не изменилось: ни запах земли, ни трепет ручья, ни форма – словно бутоны роз – почек каштана… Наклониться в изумлении над крохотным резным колокольчиком дикой анемоны, над ковром бесчисленных фиалок – так фиолетовые они или синие? – взглянуть с радостью на незабываемый силуэт гор, испить неуверенными глотками крепкого вина весеннего солнца – и оживать! Оживать сначала немного стыдливо, потом уверенней, вновь обретать силу, находить тень исчезнувшего во всём, что есть незыблемого, неизбежного, независимого от нашей воли и божественного – в течении времени, смене времён года… Вот уже две зимы я греюсь возле очага со своими зверюшками, со своими книгами, с коричневым горшочком, где варятся каштаны, рядом с креслом – на его подлокотниках лежали когда-то руки Рено… Вот уже две весны мой тёмный дом распахивается в сад, расцвеченный красными почками и бледными ирисами на высоченных стеблях… Солнце выманивает меня на улицу, ливень и снег властно загоняют под крышу… Однако не я ли сама повелеваю тучам, вздохнув в изнеможении от жары, пролиться внезапным дождём или солнцу, оторвав взгляд от книги и дорогого портрета, – снова сверкнуть, ласточке – резать крыльями воздух, крокусам и белым сливам без листьев – распускать цветы?.. Дрожащий пёсик, что прижался к моим коленям, возвращает меня к действительности, и я понимаю, что забыла о времени. Уже совсем темно… Я пропустила ужин, скоро пора ложиться… пошли, зверюшки мои! Терпеливые существа, не решающиеся нарушить мои мечтания! Вы проголодались. Пойдёмте вместе к вселяющей в вас уверенность лампе. Мы с вами одни навеки. Пошли! Оставим открытой дверь, пусть заходит ночь с ароматом незримой гардении, и летучая мышь – пусть повиснет на муслиновых занавесках, и смиренная жаба – пусть забьётся под порог, и тот, кто никогда не покинет меня, кто будет рядом до конца моих дней, ради кого я держу глаза закрытыми, даже когда не сплю, – так мне легче разглядеть его… |
||
|