"Месяц в Артеке" - читать интересную книгу автора (Киселев В. М.)

IX

— Ты стала зависимой, — с неприкрытой иронией намекнула Ольга, едва они с Аликом вернулись в корпус. И теперь уже не подруге, а ей самой пришлось распространяться обо всем, что случилось «по окончании арабов». О каждой мелочи говорилось подробно: подписи на рисунках, ссора, неловкая бабочка, второе имя Алика. Про спуск и руки было рассказано с заминкой.

— С ним жутко интересно. У него широкий кругозор, — она выдала Алику лучшую похвалу, на какую была тогда способна.

— Ты знаешь, он рассказывал о Вургуне и читал пародию на «дютик»,[2] определенно свою собственную. Еще читал Рецептера, про десятиклассников. Вот это:

чудные, чудесные стихи! И еще, дальше:

Вот именно, начался Шекспир, который жизнь! Рецептер оказался общим их любимчиком. После «Десятиклассников» они тараторили уже взахлеб, перебивая друг друга.

И еще Алик нацарапал ей на щебенке «IМР», знак на камне, оставленный римлянами у Каспия, в Кобыстане. Он сообщил и перевод всей надписи:

— Да, ты стала зависимой, — заключила Ольга тоном человека с опытом. — Знаешь, я открыла, что любовь, как и холера, имеет свои стадии. Ну, не открыла, а проследила, скажем, на примере… Ростовой и еще Карениной. Первое — это впечатление при встрече. Разумеется, оценка, увлечение, и всякие дразнилки, флирт. А потом уже всякого рода чувства, сперва влюбленность, а затем любовь и страсть. У тебя начальная стадия, до чувства далеко. Бывает любовь с первого взгляда, но у тебя — ничего подобного. Все может и пройти, тем более, что ты имеешь отвлекающее средство, двигаешь искусство, — все в таком духе.

Само собой выходило, что Ольга находится где-то на последней стадии. Ведь общаться теперь подруга была способна только в бесконечных разговорах о грядущем дне разлуки с Марком. Не с Артеком — с Марком! Переживет ли она отъезд или не сумеет? Какими будут последние минуты? Секунды? Посмотрит ли она ему прямо в глаза и пожмет ли пальцы? А может, при отъезде артековцы целуются с вожатыми? Наверно, были и такие случаи. Об этом следует узнать…

— Ах, Надька, Надька, какая ты счастливица! Живешь в одном с ним городе! И можешь в любой час его увидеть и услышать! Поговорить по телефону! А я?! Ну почему, почему так получается, что я должна мучиться у черта на куличках?

Прошла ночь, и перед зарядкой Ольга спросила: — Как спалось?

— Славно, — ответила она подруге, не чувствуя подтекста.

— Вот видишь, я права, — ты на первой стадии…

Начало августа — и начало прощания со слетом. Сплошной калейдоскоп, окрошка и фантасмагория. Ребята перестали спать. Когда Марк удалялся в свой Гурзуф, мальчишки угрями выскальзывали из постелей, выползали в окна, заполняли ближний бассейн. Гогу на пляж не допускали и днем: от него разило керосином. Гога стал главной жертвой общей мании величия. Даже в пресс-центре опрокидывали стулья и под сиденьями писали: «Клепко С. из Полтавы (или „Чуркин-Муркин“) 2-го (или 3-го, 4-го) августа 67 г.», и тому подобное. Но Гога побил все рекорды. Он сбегал на стройку нового корпуса, приволок оттуда банку с краской и на торце «Фиалки», укрытом сплошными зарослями, вывел метрового «Челибадзе» и такую дату, какую не смогли бы скрыть и вековые лавры. Гоге пришлось отмывать корпус керосином. Он оттирал свое творчество под восторженные клики всех праведных. Лёська ликовала:

— Это тебе за Кука! Эта мука тебе за Кука! Тут Гога оказался действительно на высоте: — Аи, аи, Лёсик, это не-ка-ра-си-во! Не забывай, что мы республики-друзья, вместе соревнуемся. Иди, помоги!..

Закрытие слета прошло, несмотря ни на что, торжественно. Правда, Юрий Алексеевич уже уехал, и знамя слета не поднималось, а опускалось. Но все равно звучало: — Равнение на флаг! — и все остальное было так привычно, в шеренгах они по-прежнему ощущали локти друг друга. Впереди, как и всегда, шагали их вожатые.

На стадионе ее отыскала бойкая артековка, почернелая, как Руди, в очках. В подросшей вострушке Макарову она едва узнала. «Вот видишь, выполняю обещание, свиделись», — протараторила Иришка и увела ее в свой «Горный»; там собирались делегаты-москвичи, запечатлеть себя на память. Пока допрыгали до «Алмазной», поболтали по душам; впрочем, она все больше слушала. Узнала, что Макарова возглавляла штаб отряда, а Рафик вознесся еще выше, попал в совет дружины. А вот Даня… Даня прибавил еще четыре килограмма. Иришка рассказала про забавное: — Вчера, во время «Зарницы», двух девиц направили в «секрет», следить за противником; велели замаскироваться «по всем правилам военной тайны». Сражение отряд «Алмазной» проиграл, и проиграл с потерями: разведчицы исчезли. Пропали без вести. Их не могли обнаружить до самого отбоя. Напарницы залезли в дебри и решили не поддаваться ни на какие вражеские провокации. Врага не высмотрели, но и себя не выдали. Так в «секрете» до ночи и сидели. — Слушая Иришку, она сама вдруг, того не ожидая, тепло и щемяще вспомнила исчезнувшего после футбола Алика, грушу в компоте, первую прогулку…

На снимке делегации она вышла крайней справа, в первом ряду; группа сфотографировалась у дороги, на подпорной стенке.

А первый отряд «Полевой—Лесной» увековечил себя у родного корпуса. И около столовой. Их троица, Алик, она и Ольга, построилась позади всех, плечо к плечу. Тогда же сообща утвердили они и символ грядущей переписки: кружок, где три нижние радиуса сходятся в центре, продолжаясь вверх в четвертом: — «Артек-67».

И еще три-четыре мысленные кадра, где-то распаляются, то пригасают отблески прощального костра. Для него Наташа присмотрела вблизи берега укромную полянку. Сплошную романтику. Вокруг не то грабы, не то кедры с торсами богатырей и таким сплетением ручищ-ветвей, что здесь могли бы найти себе темы и малые голландцы. Впрочем, деревья в ее памяти проступили гораздо позже. Тогда же вся флора быстро исчезла во тьме, за мерцающей вокруг костра осветленной сферой.

К той театральной поляне они долго соскакивали под углом в шестьдесят градусов, или даже круче, — переход Суворова! Круглые камешки больно ёрзали под легкими подметками, отламываясь от насиженных мест и предательски выкатывая ноги вперед, в обрывы. Она отыскала поблизости пальцы Алика и оперлась на них, всерьез не желая трахнуться. На крутизне их пара составилась абсолютно деловито. Но Ольга при спуске находилась позади, и подруга рассудила иначе. Из-за спины послышалось: «Словно дети!»

Обходя их троицу, Марк прыгал по уступчикам поблизости. Он казался более хрупким, чем обычно. Наверно, потому, что изящно балансировал руками и стал похож на мима. Ольгина фраза предназначалась ему, была выдана для Марка с особым выражением. Просто немыслимо, сколько же всякой всячины уместилось и прозвучало в тех коротких четырех слогах!

Только вернувшись домой, смогла она понять и хладнокровно рассудить, какое чувство толкнуло подружку на ту неважнецкую фразу. Но тогда сердце больно поцарапали многие оттенки интонации. Она внутренне съежилась от внезапности удара, но не обернулась, а только покрепче сжала Алькину ладонь, ответила спокойно:

— Бывшие дети! — тоже всего два слова.

Алик тут же откликнулся, тоже молча пожал ей руку.

Такой вот эпизод. Но времени у них оставалось только для одних прощаний и прощений.

На поляне они расстались прежде всего с артековскими песнями. Вернее, с песнями в Артеке. Звенело, словно присяга: «Придет пора прощания, умчат нас поезда, и станут расстояния большими, как года…» (Сколько пионерских поколений повторяло тут эти же строчки!)

«Но клятву не забудем мы нашу никогда: артековец сегодня, артековец сегодня — артековец всегда!»—последнюю строчку подхватывали мощно, всей поляной.

Звучало вечернее: «Уже глядит луна из-за Медведь-горы, горят на берегу прощальные костры…» (невозможно объяснить, как распевалось такое без разрыва сердца: все, все вокруг сходилось слово в слово!). «Последние деньки, последние дрова, последние значки, последние слова…»

Гога надрывался под свою гитару. Алик мучился вдвойне, смотрел на Гогу исподлобья, у него гитары не было.

Повторяли любимое. «Вальс в ритме дождя»: «В мокрых палатках спят друзья, только дежурным спать нельзя…» (Наташа и Марк вместо «дежурным» громче всех спели «вожатым») «…Сосны качаются во мгле, словно орган, гудя. А у костра ни сесть, ни лечь, и продолжает дождик сечь… Слушай, давай станцуем вальс в ритме дождя!..»

Приглашение к вальсу старательно выводили буквально все. Кроме Ольги. Потому что в тот вечер отряд прощался и с вожатскими рассказами. Марк поведал о «Мосфильме».

Говорил он до или после песен? Или заполнял паузы? Как бы там ни было, если только он хотел отвлечь отряд от печального, ему это удалось. Потому что в острых языках огня постепенно замелькал город юных мечтаний, множества фантазий и надежд, редких удач и бесчисленных крушений. Неведомый никому, кроме рассказчика.

Сначала в их воображении Марк посеял что-то неприглядное; оно взошло и поросло зонтиками запыленных по уши лопухов и покосилось одноэтажными домишками. Улица Потылиха! Она, москвичка, никогда раньше и не слыхивала о такой исторической окраине в родной столице.

Затем (рассказ был подобен цветному кинофильму) на месте лопухов выросла Великая студия, скопище однобоких и одностенных городов и весей из фанеры. Царево-Кокшайски, петербургские трущобы и чертоги Аэлиты — «Мосфильм».

Вереница зданий со странными названиями протянулась вдоль бывшей улочки в такую даль, что пришлось пустить надворный автобус, иначе из конца в конец и не добраться…

…И желтый автомобильчик начала века важно устроился на задворках, — настоящий, потому что в студийном гараже не терпели бутафории…

…они увидели цеха, где нет ничего подлинного, где умеют оклеивать картон бумажной каменною кладкою и покрывать асфальт пленкой из булыжника. Цеха волшебных превращений.

…наконец, перед ними распахнулась и гримерная, одна на все съемочные площадки, отсюда у Марка вышли под руку дед Щукарь с Екатериною Второю, — ну, как тут было не забыть про грустное?

Самой ослепительной вспышкой в рассказе оказался главный павильон, способный вместить в свои стены три эллинга для дирижаблей. С кровельных ферм, увы, там пышно свисла войлочная пыль десятилетий. Но на бетонном полу Марк поднял роскошные колонны, и на огромный помост, где улегся дворцовый паркет (такой же липовый, как и колонны), медленно поднялись подрумяненный князь Андрей и Бондарчук без грима. Первый бал Ростовой!

Было похоже, что рассказчик и сам присутствовал на съемке.

Жаркие вихри костра не хуже рефлекторов играли бликами на щеках и лбу вожатого, розово оттеняя тонкие линии носа и губ, и снова растворялась в набегающей полутьме вся его фигура.

Ольга смотрела на Марка не мигая. Остальные тоже слушали, как завороженные. Не чувствуя времени, гальки под коленками, не чувствуя дыхания. Костер на долгую память. До конца жизни…

А Наташа раскрыла под конец, как составляет перевертыши. Однажды она прочла справа налево вывеску: «Молоко» и получилось «около М». Приставила то же самое «молоко» и получила: «Около — молоко». Затем на другой вывеске прочла: «Хлеб», тоже наоборот, и вышло «бел X». Прибавила «леб» и стало: «Бел хлеб!» Так что все гениально просто. Нужно лишь читать справа налево все вывески. И сами собою начнут составляться перевертыши.