"Человек из СССР" - читать интересную книгу автора (Набоков Владимир)

ДЕЙСТВИЕ V

Комната Ошивенских. Налево дверь в прихожую, в задней стене дверь поменьше, в соседнюю комнату, справа окно во двор. У задней стены слева от двери голый металлический костяк двуспальной кровати с обнаженными пружинами; рядом ночной столик (прислоненный к стене, очевидно из-за того, что одна ножка отшиблась) с широко открытой дверцей; перед кроватью коврик лежит криво и один угол загнулся. Справа от двери несколько чемоданов (один открыт), русский баул со скрепами, корзина, продавленная картонка, большой тюк. Пол около чемоданов испещрен белыми и коричневыми лоскутами бумаги; голый стол отодвинулся к окну, а мусорная корзина осталась там, где он стоял раньше (посредине комнаты) и, лежа на боку, извергает всякую дрянь. Стулья стоят как попало, один приставлен к шкапу (у задней стены, справа от двери), с верхушки которого, видимо, кое-что поснимали, так как с края свесился цельный газетный лист. Стены комнаты в подозрительных потеках и чудовищная люстра, свисающая с потолка (баварское изделье: Гретхен с дельфиновым хвостом, от которого исходят, загибаясь вверх, оленьи рога, увенчанные лампочками), укоризненно глядит на пыль, на нелепое положение стульев, на чемоданы переезжающих жильцов.


ОШИВЕНСКИЙ:

(Кончая укладывать чемодан.) Труха…

ОШИВЕНСКАЯ:

Хорошо бы еще веревочку…

ОШИВЕНСКИЙ:

Нету больше веревок. Труха.

ОШИВЕНСКАЯ:

И куда это мы теперь денемся? Господи ты Боже мой…

ОШИВЕНСКИЙ:

Прямо в царство небесное переедем. Там, по крайней мере, не нужно платить вперед за квартиру.

ОШИВЕНСКАЯ:

Страм, Витя, говорить так. Стыд и страм. Помоги-ка этот сундучок запереть.

ОШИВЕНСКИЙ:

Эх, грехи наши тяжкие… Нет уж, довольно!

ОШИВЕНСКАЯ:

Только ты, Витя, будь осторожен, когда станешь говорить-то с ним… Сундучок можно пока к стенке.

ОШИВЕНСКИЙ:

К стенке… К стенке… Нет уж, довольно, натерпелись. Все лучше. И за стенку спасибо.

ОШИВЕНСКАЯ:

Ты его так, больше расспрашивай — что, мол, как, мол…

ОШИВЕНСКИЙ:

И чести не жалко. Довольно. О чем ревешь-то?

ОШИВЕНСКАЯ:

Васиной могилки все равно не найдем. Нет могилки. Хоть всю Россию обшарь…

ОШИВЕНСКИЙ:

Ты лучше посылочку приготовь. Черт побрал бы эти газеты — так и шуршат под ногами… Я и сам сейчас зареву. Брось, Женя…

ОШИВЕНСКАЯ:

Не верю я ему. Такой и украсть может.

ОШИВЕНСКИЙ:

(Сел у стола.) Чепуху мелешь; не в том дело. И зачем халву посылаешь, — тоже неизвестно.

ОШИВЕНСКАЯ:

Да халва это так. Главное, чтобы материю довез…

ОШИВЕНСКИЙ:

А вот где денег взять, чтобы с хозяйкой разделаться, — ты вот что скажи мне! (На слове «денег» сильно бьет ладонью по столу.) Крик ее попугаlt;иgt;чий так мне все и слышится…

ОШИВЕНСКАЯ:

Еще бы веревочку…


Стук в дверь, входит Марианна. Она в скромном темном костюме, словно в трауре.


ОШИВЕНСКИЙ:

(Без энтузиазма.) А, добро пожаловать…

МАРИАННА:

Простите… вы укладываетесь… я вам помешаю…

ОШИВЕНСКАЯ:

Входите, голубушка, ничего — мы уже кончили.

МАРИАННА:

Да… Если можно…

ОШИВЕНСКИЙ:

Погребок-то мой помните? А? Хороший был погребок, а? Проходящие ноги, а? Вот и допрыгались. Четвертым классом к праотцам.

ОШИВЕНСКАЯ:

Бледная вы какая. Голубушка, да что с вами? Лица на вас нет.

МАРИАННА:

Ах, не надо так на меня смотреть. Пожалуйста, не надо.

ОШИВЕНСКИЙ:

(Встает.) Ну, Женя, благослови. Пойду с хозяйкой разговоры разговариlt;ваgt;ть. Может быть сжалится.

ОШИВЕНСКАЯ:

Иди, иди. Мы здесь с Марианночкой чайку попьем. Ах, забыла я — простите — посуда-то вся уложена. (Ошивенский ушел.)

МАРИАННА:

Евгения Васильевна, со мной случилось несчастье.

ОШИВЕНСКАЯ:

То-то я смотрю, душенька, вы такая вялая, тихая, узнать нельзя.

МАРИАННА:

Да, большое несчастье. Я только что была на первом представлении{16}.

ОШИВЕНСКАЯ:

Какое такое представленье, душенька?

МАРИАННА:

Ах, вы же знаете. Я играла для кинематографа. И вот вчера в первый раз показывали фильм.

ОШИВЕНСКАЯ:

Так какое же несчастье? Пожар, что ли, был?

МАРИАННА:

Да, пожар. У меня все сгорело: мои мечты, моя вера в себя, моя жизнь. Полный банкрот.

ОШИВЕНСКАЯ:

А я как раз хотела вас кое о чем попросить, моя дорогая. Но это после, после. Говорите.

МАРИАННА:

Я увидела себя на экране. Это было чудовищно. Я так ждала минуты, когда увижу себя, и вот дождалась. Сплошной ужас. В одном месте, например, я лежу плашмя на диване и потом встаю. И вот пока снимали, мне казалось, что я такая легкая, такая живая. А тут… Евгения Васильевна, я встала, простите, задом, — выпятила зад и грузно повернулась. И все было в таком же духе. Жесты фальшивые, убийственные{17}. А тут эта гадина, Пиа Мора, плывет, как лебедь. Стыдно…

ОШИВЕНСКАЯ:

Не беда, голубушка. Вот посмотрели бы вы, как я выхожу на паспортных карточках. Бог знает, какая морда.

МАРИАННА:

И это еще цветочки: фильм показывали только своим. Но теперь он пойдет по Берлину, а потом по всему миру и вместе с ним мои дурацкие жесты, мои гримасы, моя невероятная походка…

ОШИВЕНСКАЯ:

Я вот что хотела попросить вас, моя дорогая. Нам нужно переезжать и нет ни гроша. Не могли бы вы — ну, так марочек пятьдесят — одолжить?

МАРИАННА:

Одолжить? Ах, вы вот о чем?.. Да… Я сегодня как в тумане. Нет, Евгения Васильевна, у меня тоже ничего нет. Весь мой заработок я потратила на платья.

ОШИВЕНСКАЯ:

Ах вы, модница. Ну, ничего не поделаешь…

МАРИАННА:

На платья! Я себе купила дивное, белое, модель. И знаете для чего? Чтобы… Ах, да что говорить!..

ОШИВЕНСКАЯ:

Говорите, говорите; я, знаете, гроб-могила, никогда не сплетничаю.

МАРИАННА:

Наплевать мне на фильм. Вовсе не в нем дело. А дело в том, что я полюбила, полюбила, как дура. Попалась, значит. И он меня бросил. Вот и все.

ОШИВЕНСКАЯ:

Кто же это, немец, что ли?

МАРИАННА:

Пускай будет немец, китаец — не все ли равно… Или американец.

ОШИВЕНСКАЯ:

Перемелется, душенька. Всем не сладко живется. Марочку, вашу тезку и мою внучку, тоже вот муж бросил. Значит, за то, что гражданским браком венчались. Да, житье не сладкое. Куда мы вот денемся с моим стариком, куда денемся, просто не знаю.

МАРИАННА:

Евгения Васильевна, можно по телефону поговорить?

ОШИВЕНСКАЯ:

А вы в комнату пройдите. Там съехал жилец, а телефон остался. Не бойтесь, не бойтесь, пустая комната. (Марианна уходит в дверь, что в задней стене.)


Ошивенская, кряхтя, придерживая рукой подол, отпихивает ногой чемодан в угол. Нагибается, пробует замок. Стук в дверь.


ОШИВЕНСКАЯ:

Войдите — херайн. (Входит поспешно Кузнецов.)

КУЗНЕЦОВ:

Однако и катавасия у вас!

ОШИВЕНСКАЯ:

Вот спасибо, что зашли… Вот спасибо…

КУЗНЕЦОВ:

Мне жена передала вашу просьбу. Я пришел за пакетом.

ОШИВЕНСКАЯ:

Как же, как же… большое вам спасибо.

КУЗНЕЦОВ:

Я спешу.

ОШИВЕНСКАЯ:

Ах, да, ведь муж хотел с вами побеседовать. У него очень важный к вам разговор.

КУЗНЕЦОВ:

Мой поезд уходит в семь часов. Мне до отъезда еще нужно побывать в одном месте.

ОШИВЕНСКАЯ:

Муж внизу, он сию минутку придет. Обождали бы, батюшка?

КУЗНЕЦОВ:

Сейчас не могу. А пакетик ваш не легкий. Если хотите, могу еще раз заглянуть — по дороге на вокзал?

ОШИВЕНСКАЯ:

Вот уж было бы хорошо! Тут вот адрес записан, разберете?

КУЗНЕЦОВ:

Да, конечно. Только теперь не Морская, а улица Герцена{18}.

ОШИВЕНСКАЯ:

Куды нам знать: Герцен, Троцкий, не разберешь их… Посылочку не потеряйте. Привет милой Ольге Павловне.

КУЗНЕЦОВ:

Да нет, я уж с ней простился. До свиданья. Зайду через полчаса. (Он уходит.)


Марианна возвращается, вяло переходит через комнату, вяло опускается на стул.


МАРИАННА:

Он уехал.

ОШИВЕНСКАЯ:

Вы о ком, голубушка?

МАРИАННА:

(Злобно.) Ну и скатертью дорога!

ОШИВЕНСКАЯ:

Много на свете дорожек. В мое время одна дорога была — прямая, широкая, а теперь видимо-невидимо развелось — и вкривь и вкось. Треплет нас, ох как треплет! И вот хотите, я вам скажу, откуда все зло берется, откуда зло выросло…


Входит Ошивенский.


ОШИВЕНСКИЙ:

Ничего не вышло. Заговорила о полиции. (Садится, стучит пальцами по столу.)

ОШИВЕНСКАЯ:

Что-то теперь будет, Господи ты мой…

ОШИВЕНСКИЙ:

Только не хнычь.

МАРИАННА:

Я пойду.

ОШИВЕНСКАЯ:

Грустная вы сегодня, душенька. Ну, идите, Бог с вами. И у нас не весело.

ОШИВЕНСКИЙ:

Всего доброго, всего доброго. В раю небесном, дай Бог, увидимся.

МАРИАННА:

(Безучастно.) Да, да, как-нибудь созвонимся. (Уходит.)

ОШИВЕНСКИЙ:

Фря.[15]

ОШИВЕНСКАЯ:

Витя, я не хотела при ней сказать, а то весь Берлин узнал бы, что к нам большевики ходят. Он приходил за посылочкой.

ОШИВЕНСКИЙ:

Что же ты его не задержала. Ах, ты, право, какая!

ОШИВЕНСКАЯ:

Да ты постой… Он обещал, что еще зайдет до отъезда. (Стук в дверь.) Войдите — херайн.


Входит Федор Федорович. Он в костюме цвета хаки, с кушачком, в руке тросточка.


ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Я Марианну Сергеевну встретил, у самых дверей вашего дома, и, представьте, она не узнала меня. Прямо удивительно!

ОШИВЕНСКАЯ:

Ну, что слышно, Федор Федорович? Нашли?

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Нашел. Paradiserstraße, пять, bei Engel;{19} это во дворе, пятый этаж. Комнатка непрезентабельная, но зато крайне дешевая.

ОШИВЕНСКАЯ:

Сколько же?

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Двадцать пять. С газовым освещением и пользованием кухни.

ОШИВЕНСКИЙ:

Все это праздные разговоры. Мы все равно не можем выехать отсюда, не заплатив. А денег — нема.

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Да вы не беспокойтесь, Виктор Иванович. У меня, правда, тоже нет, но я, пожалуй, соберу к завтрашнему вечеру.

ОШИВЕНСКИЙ:

Выехать нужно сегодня. (Стукнул по столу.) Впрочем, это не важно. Не тут подохнем, так там.

ОШИВЕНСКАЯ:

Ах, Витя, как это ты все нехорошо говоришь. Вы как сказали, Федор Федорович, с пользованием кухни?

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Так точно. Хотите сейчас пойдем посмотреть?

ОШИВЕНСКАЯ:

Давайте, голубчик. Что ж время терять попусту.

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

А я сегодня в ужасно веселом настроении. Один мой приятель, в Париже, купил четыре таксишки и берет меня в шоферы. И на билет пришлет. Я уже хлопочу о визе.

ОШИВЕНСКИЙ:

(Сквозь зубы, тряся в такт головой.) Ах, как весело жить на свете, не правда ли?

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Конечно весело. Я люблю разнообразие. Спасибо коммунизму — показал нам белый свет. Увижу теперь Париж, новый город, новые впечатления, Эйфелеву башню. Прямо так легко на душе…

ОШИВЕНСКАЯ:

Ну вот, я готова. Пойдем же.

ОШИВЕНСКИЙ:

(Федору Федоровичу.) Эх вы… впрочем…

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Да вы не беспокойтесь, Виктор Иванович. Все будет хорошо. Вот увидите. Комнатка чистенькая, очень даже чистенькая.

ОШИВЕНСКАЯ:

Ну, поторопитесь, голубчик.

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Досвиданьице, Виктор Иванович. (Федор Федорович и Ошивенская уходят.)


Ошивенский сидит некоторое время неподвижно, сгорбившись и распялив пальцы отяжелевшей руки на краю стола. Затем под окном начинают петь звонкие переливы очень плохой скрипки. Это тот же мотив, что слышала Ольга Павловна в начале II действия.


ОШИВЕНСКИЙ:

Ух, музычка проклятая! Я бы этих пиликанов… (С крепким стуком быстро входит Кузнецов с двумя чемоданами. Ставит их в угол. Он тоже услышал скрипку и, опуская чемодан, на секунду подержал его на весу. Музыка обрывается.) Вас-то я и ждал. Присядьте, пожалуйста.

КУЗНЕЦОВ:

Забавно: я этот мотив знаю. (Садится.) Да. Я к вашим услугам.

ОШИВЕНСКИЙ:

Вы меня видите в ужасном положении. Я хотел вас попросить мне помочь.

КУЗНЕЦОВ:

Я слыхал, что ваш кабачок лопнул, не так ли?

ОШИВЕНСКИЙ:

В том то и дело. Я вложил в него свои последние гроши. Все пошло прахом.

КУЗНЕЦОВ:

Эта мебель ваша?

ОШИВЕНСКИЙ:

Нет. Сдали мне с комнатой. У меня своего ничего нет.

КУЗНЕЦОВ:

Что же вы теперь намерены делать?

ОШИВЕНСКИЙ:

То-то оно и есть. Вы мне не можете дать какой-нибудь совет? Мне очень хотелось бы lt;уgt;слы-шать от вас совета.

КУЗНЕЦОВ:

Что-нибудь практическое, определенное?

ОШИВЕНСКИЙ:

Я хочу вас спросить вот что: не думаете ли вы, что в самой затее кроется какая-нибудь ошибка?

КУЗНЕЦОВ:

К делу, к делу. В какой затее?

ОШИВЕНСКИЙ:

Ладно. Если вы не хотите понять меня с полслова, буду говорить без обиняков. Я, Иванов да Петров, да Семенов решили несколько лет тому назад прозимовать у раков, иначе говоря, стать Божьей милостью эмигрантами. Вот я и спрашиваю вас: находите ли вы это умным, нужным, целесообразным? Или это просто глупая затея?

КУЗНЕЦОВ:

Ах, понимаю. Вы хотите сказать, что вам надоело быть эмигрантом.

ОШИВЕНСКИЙ:

Мне надоела проклятая жизнь, которую я здесь веду. Мне надоело вечное безденежье, берлинские задние дворы, гнусное харканье чужого языка, эта мебель, эти газеты, вся эта труха эмигрантской жизни. Я — бывший помещик. Меня разорили на первых порах. Но я хочу, чтоб вы поняли: мне не нужны мои земли. Мне нужна русская земля. И если мне предложили бы ступить на нее только для того, чтобы самому в ней выкопать себе могилу, я бы согласился.

КУЗНЕЦОВ:

Давайте все это просто, без метафор. Вы, значит, желали бы приехать в Триэсэр, сиречь Россию?

ОШИВЕНСКИЙ:

Да, я знаю, что вы коммунист, поэтому и могу быть с вами откровенен. Я отказываюсь от эмигрантской фанаберии. Я признаю Советскую власть. Я прошу у вас протекции.

КУЗНЕЦОВ:

Вы это все всерьез говорите?

ОШИВЕНСКИЙ:

Сейчас такое время… Я не склонен шутить. Мне кажется, что если вы мне окажете протекцию, меня простят, дадут паспорт, впустят в Россию…

КУЗНЕЦОВ:

Раньше всего отучитесь говорить «Россия». Это называется иначе. Затем должен вам вот что объявить: таких, как вы, Советская власть не прощает. Вполне верю, что вам хочется домой. Но вот дальше начинается ерунда. От вас на тысячу с лишком верст пахнет старым режимом. Может быть, это и не ваша вина, но это так.

ОШИВЕНСКИЙ:

Да позвольте, как вы смеете говорить со мной таким тоном? Что вы, поучать меня собираетесь?

КУЗНЕЦОВ:

Я исполняю вашу просьбу: вы ведь хотели знать мое мненье.

ОШИВЕНСКИЙ:

Да наплевать мне на ваше мненье. У меня тут тоска, тощища, а вы мне про какие-то старые режимы. Извольте, все вам скажу. Вот хотел на старости лет подлизаться — ан, не умею. Смертельно хочу видеть Россию, правильно. Но кланяться Советской власти в ножки… нет, батенька, не на такого напали. Пускай… если позволите, заполню анкету… да и поеду, а там возьму и наплюю в глаза вашим молодчикам, всей этой воровской шушере.

КУЗНЕЦОВ:

(Смотрит на часы.) Ну, теперь вы, по крайней мере, искренни. Можно считать наш разговор оконченным.

ОШИВЕНСКИЙ:

Эх, много бы я вам еще наговорил. Да вы у меня в доме, неловко…

КУЗНЕЦОВ:

Разрешите откланяться?


Без стука входит Ольга Павловна, останавливается в дверях.


КУЗНЕЦОВ:

Не думал, что еще тебя увижу до отъезда. Ошивенский. Что вы, Ольга Павловна, как вкопанная остановились. Входите, входите…

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Да, Алеша, я тоже не ожидала. (К Ошивенскому.) Собственно говоря, я зашла, потому что мне недавно звонила Марианна и сказала, между прочим, что вы собираетесь переезжать — ах, твои чемоданы тоже здесь с тобой — и… да… я подумала, что вам очень трудно, что у вас совсем денег нет…

ОШИВЕНСКИЙ:

Нет, ничего. Где-нибудь раздобудем. Это большого значенья не имеет.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Все-таки. У меня есть немного свободных денег.

ОШИВЕНСКИЙ:

Ну, если так… Благодарствуйте. Да, да, вполне достаточно. Через три дня отдам.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Вот и хорошо. Чудно. Мне не к спеху.

ОШИВЕНСКИЙ:

Я вас покину. Спасибо за приятнейшую беседу, господин Кузнецов. Я должен пойти вниз, кое о чем переговорить с хозяйкой. (Быстро уходит.)

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Алеша, прости, что мы опять увиделись. Ты сейчас должен ехать на вокзал, да? Отчего ты так молчишь?

КУЗНЕЦОВ:

Это сиянье на твоем лице… Эх, Оля, Оля…

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Конечно, я рада, что так вышло. Какой ты смешной. Тебе сейчас нужно ехать?

КУЗНЕЦОВ:

Да, через десять минут. Черт меня подрал прийти к этому старому хрычу. Кстати, знаешь, будь он моложе, он, пожалуй, мне пригодился бы для какой-нибудь мелкой работы. Совместно с Таубендорфом, что ли.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Слушай, не будем сейчас говорить о пустяках. Когда мы прощались нынче, я сдержалась. А теперь мне хочется побунтовать.

КУЗНЕЦОВ:

Ты называешь мою работу пустяками? Так неужели правда? Неужели ты меня все-таки обманывала?

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Алеша, ты отлично знаешь, что я тебя обманывала. Если ты не хочешь видеть — твое дело. Я, может быть, завтра пожалею, что тебе все это выпаливаю. Но сейчас я не могу иначе.

КУЗНЕЦОВ:

(Улыбается.) Оля, пожалуйста, не надо выпаливать.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Нет, нет, постой. Ведь мы с тобою уже простились. Ты уехал. Представь себе, что ты уехал. А сейчас ты меня только вспоминаешь. Ничего нет честнее воспоминанья…

КУЗНЕЦОВ:

Оля, я тебе еще раз скажу. Моя работа для меня… Это… впрочем, ты знаешь. Но вот чего ты не знаешь: я делал вещи, после которых никакая личная жизнь — жизнь сердца и так далее — для меня невозможна.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Ах, Алеша, это все глупости. Мне надоело. Раз уж так судьба решила, что мы сейчас встретились, так я знаю, чего судьба хочет.

КУЗНЕЦОВ:

В прошлом году, когда я был в России, произошел такой случай. Советские ищейки что-то пронюхали. Я почувствовал, что если не действовать решительно, то они постепенно докопаются. И знаешь, что я сделал? Сознательно подвел под расстрел трех человек, мелкие пешки в моей организации. Не думай, я нисколько не жалею. Этот гамбит спас все дело. Я хорошо знал, что эти люди возьмут всю вину на себя, скорее чем выдать хоть какую-нибудь деталь, относящуюся к нашей работе. И следы канули в воду.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Это все очень страшно. Но я не вижу, как это может что-нибудь переменить. Если бы ты стал рисовать деньги, то и это ничего бы не изменило. Правда, Алеша, будем говорить по-человечески.

КУЗНЕЦОВ:

Но как ты хочешь, чтобы при такой жизни я имел бы еще какие-нибудь душевные привязанности? А главное — и я тебе это уже говорил — мне не хочется их иметь; мне не хочется, чтобы кто-нибудь боялся за меня, думал обо мне, ждал бы меня, убивался бы, если по какой-нибудь дурацкой случайности… Что же ты улыбаешься, Оля, это ведь глупо.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Если бы ты меня не любил, то тебе было бы все равно, что я боюсь за тебя и жду тебя. И, понимаешь, я буду гораздо меньше бояться, если ты уедешь, зная, что я тебя люблю. Это очень смешно: я тебя в тысячу Раз больше люблю, чем вначале, когда мы жили вместе.

КУЗНЕЦОВ:

Мне нужно ехать. Оля, так и быть, я признаюсь тебе: некоторыми чувствами мне жертвовать нелегко. Но до поры до времени нужна жертва. А теперь пойдем. Проводи меня до автомобиля.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Но постой, сперва сядем. Мы в прошлое время всегда садились перед каким-нибудь отъездом. (Садятся на корзину.)

КУЗНЕЦОВ:

Хорошо. Только не улыбайся так. Ведь нужно молчать.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Ты тоже улыбаешься…

КУЗНЕЦОВ:

Нет, молчи…


Часы бьют семь.


КУЗНЕЦОВ:

(Встает.) Ну-с, мне пора.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

(Бросается к нему.) А если я тебя не отпущу? Как мне жить без тебя?

КУЗНЕЦОВ:

(Кладет руки ей на плечи.) Оля, я еду в СССР для того, чтобы ты могла приехать в Россию. И все будут там… И старый Ошивенский доживет, и Коля Таубендорф, и этот смешной Федор Федорович. Все.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

(К нему прижимается.) А ты, Алеша, а ты?

КУЗНЕЦОВ:

(Одной рукой берет свой чемодан, другой обнимает жену и оба тихо идут к двери, причем Кузнецов говорит мягко и немного таинственно.) А ты слушай. Жил да был в Тулоне артиллерийский офицер{20}. И вот этот самый артиллерийский офицер…


Уходят.


Занавес