"Фантастика-1971" - читать интересную книгу автора (Смирнов Сергей, Павлов Сергей, Подольный...)

ГЛАВА IV. ОСТЫНЬТЕ, ОТВЛЕКИТЕСЬ

Я взволнованно пересказывал эту беседу, присев на край стола, а мой Главный задумчиво крутил в руках карандаш, поочередно поглаживая его красные грани.

— Ну, так чего же вы хотите?

— Дать репортаж, Александр Васильевич! Представляете — «Золото Ньютона»! Все коллеги от зависти взвоют. Тут и находка в древлехранилище, и Ньютон, и алхимия, и академик, и золото, и загадка.

— Вот загадок-то слишком много. И всего здесь слишком много. Отойдите от этой темы в сторонку, остыньте. Вам же все равно надо сейчас писать о тамошних химиках. Командировка-то была не за золотом, правда?

— А граф Калиостро?

— Я и говорю — мистики много. Остыньте, еще раз повторяю. Отвлекитесь. Очень тут все похоже на мистификацию. Чую. А чутье меня редко подводит.

— Кто же эту мистификацию устроил? Я?

— Да что вы, Рюрик Андреевич, вас я меньше всего: могу, в этом подозревать…

Он уходил из рук, играл в благожелательность, а может, и вправду был благожелателен. Во мне все кипело. В моих — а не чьих-нибудь еще руках была величайшая сенсация века. В моих — а не чьих-нибудь еще — руках была возможность прогреметь на всю страну. Ведь ясно же: как только мы опубликуем всю эту историю, за нее ухватятся физики всего мира вкупе с философами и историками. Нечасто журналисту везет настолько, чтобы он попал в учебники — хотя бы под ту черту, ниже которой размещаются примечания. Мне повезло. Как Стэнли. Стэнли был послан своей газетой в сердце Африки искать Ливингстона — я от имени своего журнала угодил в самое сердце физики. Кто же, если не Ньютон, заслуживает титула «сердце науки»! Я могу стать современным Стэнли. И это хочет отнять у меня спокойно благожелательный человек с украденными у Суворова именем и отчеством. Какого черта?!

— Пусть сначала физики скажут, возможно ли такое, — мягко продолжал Главный, — а уж потом опубликуем. (Я не мог слова вымолвить.) Ну ладно, ладно, нельзя же так волноваться, Рюрик Андреевич, вот ведь беда. — Главный встревожился, вскочил, стал хлопать меня по плечу, подал воды. — Ладно, не будем ничего предрешать, пошлите кому-нибудь на рецензию, только покрупнее кому-нибудь, самое малое — члену-корреспонденту академии.

Прошел месяц. Каждое утро я в одиннадцать часов являлся в комнату, где сидела заведующая отделом писем. Она привычно легко краснела, опускала глаза и чуть заметно качала головой. Прошло два месяца. Заведующая подвигала ко мне и стопки и груды писем и рукописей, но среди них не было конверта с обратным адресом члена-корреспондента АН СССР Лукьянова.

А когда письмо наконец пришло, на конверте был обратный адрес института, где работал член-корреспондент — адрес института, а не домашний, на самом же листе не было даже подписи члена-корреспондента. Какой-то кандидат физико-математических наук извещал редакцию журнала, что его неприятно удивило поступление на визу рукописи под претенциозным названием «Золото Ньютона». Неужели редакция нуждается в рецензенте, чтобы узнать, что алхимия — лженаука? И тем более странно, что таким рецензентом редакция избрала столь уважаемого, авторитетного и, простите, занятого человека, как член-корреспондент Лукьянов Н.П. По его поручению и составил данный ответ младший научный сотрудник Адацкий.

Я сам положил это письмо на стол к главному редактору и стал ждать его реакции.

А главный редактор был все-таки куда тоньше, чем я думал.

Я-то ожидал многократного повторения фразы «что я вам говорил».

Но он, видимо, понял, как близко я принял к сердцу «Золото Ньютона». Главный пробежал глазами этот десяток строчек, вскинул брови при виде подписи, задумался на секунду и сказал:

— А! Пошлите еще к кому-нибудь, не стесняйтесь. Рецензию мы оплатим. А теперь о деле: историк Панин сумел выдвинуть новую гипотезу о происхождении русского рубля. Тоже золото, Рюрик Андреевич.

— Да нет, серебро, Александр Васильевич. Русский рубль был серебряным.

— Ну вот видите, все по пословице: слово — серебро, молчание — золото.

— Тогда уж так: слово о серебре, молчание о золоте.

— Опять-таки неплохо, — отозвался он.

Мы посидели молча. Потом я встал и вышел. Сначала из кабинета Главного, потом из редакции. На улице стоял тот самый типичный апрельский день, с каким классики до смерти любили сравнивать женское сердце, мужскую верность и настроение любых людей, без различия пола.

По небу тянулись тучи, оставлявшие, однако, достаточно места и для солнца, и для солидных проталин голубого неба. Лужи на асфальте обращались с солнцем по-хозяйски, но были слишком мелкими, чтоб спрятать его. Я шел по этим лужам, и за моими ботинками тянулся низкий шлейф брызг (я знал это и не оглядываясь).

Что-то я стал слишком близко принимать к сердцу обычные рабочие неприятности журналистов.

Итак, что можно и нужно было сделать с золотом Ньютона? Ну, конечно, послать еще нескольким рецензентам. Лучше, разумеется, не послать, а отвезти, чтобы можно было как-то обговорить формулировки. Чтобы кто-нибудь из них единым росчерком пера не забросил это золото на дно самого глубокого колодца в мире.

Можно еще организовать обсуждение репортажа. Прийти с ним к физикам или историкам… Нет, не «или», а «и», обязательно к тем и другим. Или — собрать тех и других вместе в редакции. Очередной круглый стол, которые так любит Главный. Но этого круглого стола в редакции он не допустит. А если и допустит, то в печать не пропустит. В лучшем, самом лучшем случае пойдет сам репортаж с коротким комментарием. Значит, десяток страниц на машинке. А ради этого придется собирать совещание, слать бесконечные письма, ездить к десятку-другому людей, просить, уговаривать… Ну нет! Игра не стоит свеч.

Хватит быть фантазером. Сенсация ударила рядом, как молния, и ушла в землю. Да здравствует повседневность! И все-таки…

Ступеньки у дверей были широкие, каменные, сами двери тяжелые, и пускали в них только по пропускам. Потолки в здании были высокие, стены у коридоров — темные, такие темные, что электрическому свету было не под силу сделать светлее хотя бы воздух между стенами; а сами коридоры были такими длинными, столько у них было поворотов, что, даже получив предварительно подробнейшую инструкцию и план пути, я путался и расспрашивал встречных о дороге.

В конце ее меня ждал кабинет с многозначным номером, в кабинете — человек с многозначительным выражением строгого молодого лица.

— Ядерные силы, — сурово говорил мне молодой человек с многозначительным лицом, — не зависят от среды, в которой находятся ядра. Фотонно-гравитонные превращения, — говорил он, — убыстряются в магнитном поле. Следует ли из этого, — говорил он, — что можно всерьез рассматривать это явление как своего рода катализ? По-видимому, да. Вправе ли мы распространять представление о возможности квазикаталитических явлений на ядерные превращения? Если подойти к этому вопросу достаточно широко, прямого запрета на такое представление установить нельзя, хотя конкретные случаи подобного атомного квазикатализа нам неизвестны. (Это «квази» он выговаривал с особым удовольствием.) Вы спрашиваете, что именно могло бы выступить тут в роли катализатора? Очевидно, только — поле. Известные нам гравитационные, магнитные, электростатические и иные поля такого действия не оказывают. Говоря точнее, такого действия еще не наблюдалось. Остается мечтать о некоем новом гипотетическом поле икс — или о полях известной нам природы, но небывалой мощности… или в неизвестных нам комбинациях. Но только мечтать. Такую гипотезу я бы сегодня не решился даже назвать научной.

У него выпуклый лоб мыслителя, победоносно наступающий на шевелюру. У него узкие скулы.

Подо лбом и над скулами — глаза. Немного сонные, потому что думает он сейчас не о том, о чем говорит.

…Илья Трушин — величайший специалист по мельчайшим массам и зарядам. Рядом с телами, которые он клал на весы, пылинка выглядела небольшой планетой.

Он был тем человеком, который мне нужен.

Я, наверно, еще напишу статью о его последней работе. Хорошей работе. Он докладывал о ней в Дубне и Оксфорде. Академики приводят в его лабораторию иностранных гостей — похвастаться.

Он обитатель современного Олимпа. То, что он делает, остается.

То, что делаю я, превращается.

Вещи — в слова. И так далее.

Со мной ему скучно. Особенно сейчас, когда с рассказом о своей работе он наконец покончил, а удовлетворение пустого журналистского любопытства, ей-же-ей, в его функции не входит.

Хорошо же!

— Вы прекрасно излагаете материал последних достижений науки, — говорю я в манере своего собеседника. — Но ваши сведения, к сожалению, неполны. У меня есть основания… веские основания (как я его!) считать, что уже Исаак Ньютон знал способ атомного катализа — виноват, квазикатализа. Потому что он умел получать золото. Насколько я понимаю — из олова. Хотя не исключено, что Ньютон работал с ртутью.

Лицо моего собеседника мгновенно становится значительно менее значительным. И менее сонным. Появившееся на нем выражение я назвал бы Глуповатым, если бы это слово могло подойти хоть к одной черте его респектабельного облика.

Поток ленивых безличных фраз оборвался.

— Мура, конечно! — сказал он. — Но придумано прилично. Сами думали?

— Вместе с Ньютоном!

— А может, это еще какой-нибудь древний грек изобрел? Пифагор там? Или, еще лучше, Антей? Перед тем как его поколотил Геракл?

Он шутит. Но злится. Что же, я его понимаю. Мне тоже надоели сообщения о том, что древние афиняне делали вычислительные машины, а в древней Финикии был беспроволочный телеграф.

— Да нет, — отвечаю я кротко. — Ньютон. Англичанин. Жил в семнадцатом-восемнадцатом веках. Точнее, с 1643 по 1727 год. Изобрел…

— Да знаю я, что он изобрел. И что открыл, тоже знаю.

— Так не все же, сами видите, вы о нем знаете.

— Видите ли, я как-то не люблю розыгрышей.

— Это не розыгрыш. Читайте, — я вынул из портфеля и положил перед ним перевод исповеди Алиотаса. Это была моя последняя копия, седьмая с машинки, текст был бледен, местами слеп, и двадцативосьмилетний профессор время от времени морщился, разбирая буквы. Потом с хрустом вытянул под столом длинные ноги, откинулся на спинку кресла, секунду подумал: — Вы видели подлинник?

— Да.

— Перевод заверен?

— Да.

— Что говорят эксперты?

— Это действительно восемнадцатый век, это действительно старик, он действительно много путешествовал.

— Тогда остается только признать, что с восемнадцатого века в искусстве вранья прогресса не было. Предки тоже врать умели, и не хуже нас.

— И все?

— И все!

— Больше вас здесь ничего не интересует?

— Ничего. Я не историк.

— Жаль. Но вот я — я хочу проверить, правда это или нет.

— С точки зрения моей науки, физики — вранье. Безусловно, бесспорно, всеконечно.

— А вот историки — те осторожнее, Илья Всеволодович. Видите ли, Ньютон был немного слишком богат. — Может быть, он чеканил фальшивую монету?

— Что?!!

— Хотите вызвать меня на дуэль за оскорбление научного величества? Увы, мы живем не в его время. Конечно, чтобы сэр Исаак Ньютон стал фальшивомонетчиком — об этом и. подумать смешно. Но это в миллион, что я — в квинтильон раз вероятнее, чем открытие философского камня. И простите, мне надо на заседание кафедры.

…Юрий Иванович, просивший называть его Юрой, с сомнением покачал головой: — Знаете, это… даже оскорбительно как-то. Короли, уж на что подозрительный народ, и то ему верили, а вы нет.

— Свифт же не верил? Свифт обвинял его в мошенничестве!

— Он только притворялся, что не верит, этот великий лицемер. И обвинял его в мошенничестве в пользу Англии, а не свою. Тут разница. А вы в отличие от Свифта не притворяетесь. Должен вам сказать, Рюрик, что начало восемнадцатого века — время не самое трудное для нумизматов. Не самое, не самое. У десятков людей, да и в музеях, есть масса соверенов и гиней той поры. Так что объект для исследования я найду… И в лаборатории Института археологии договорюсь, там тонкий химический анализ неплохо поставлен.

— Ну и прекрасно, Юра!

— Ничего прекрасного я в этом не вижу. Подозревать Ньютона!

— Ну вот. Соверен оказался полновесным.

— Один? Проверьте хотя бы десяток, Юра. Вы же сами понимаете, один — это нерепрезентативно.

— Ого, какие вы слова выучили, Рюрик Андреевич!

— И кроме соверенов, проверьте еще десяток гиней.

— Знаете, Рюрик Андреевич, по-моему, вы становитесь нахалом.

— Да нет, Юра, — я осторожно погладил его по щеке. — Я просто понял, что тебе это действительно интересно.

Юра засмеялся.

— Мне — что! Мой дорогой учитель буквально с ума сходит от любопытства — естественно, одновременно презирая нас обоих за то, что мы поверили в эту историю. Человек вообще любопытен.

— И еще как любопытен, Юрий Иванович! — загремел знакомый голос. — Я, например, уже минут пять вас подслушиваю к извиняться не намерен.

И верно, все это время академик стоял позади нас, и упрекать его в этом не приходилось, так как говорили-то мы с Юрой в его кабинете.

— Вы, кстати, без меня и не обойдетесь. У меня в личной коллекции есть несколько гиней того времени. Я ставлю только одно условие: если с монетами все в порядке — вы, Рюрик Андреевич, приносите Ньютону извинения. Приму их я.

— А если что-нибудь не в порядке?

— Я не намерен даже обсуждать такую возможность.

— Вы ставите меня в неравное с вами положение, Михаил Илларионович.

— Вы находитесь в нем с того момента, как занялась этим вздорным делом, Рюрик Андреевич.

Старик величественно прошел мимо нас к своему старому добротнейшему столу необъятных размеров. У него ушло добрых полминуты только на то, чтобы обогнуть правое крыло стола, подойти к широкому кожаному креслу и взяться за его шагреневую спинку.

Мы с Юрой за это время успели опомниться, обидеться, решить уйти и оказаться уже у двери, когда нам в спину полетела последняя фраза академика:

— Однако вздорность дела и вправду почему-то не мешает ему занимать меня до крайности. Завтра я привезу вам гинеи.

— Рюрик Андреевич, вами последнее время в редакции недовольны. У меня тоже такое впечатление, что вы забросили работу. В чем дело?

— Одну минуточку, Александр Васильевич, — я вскочил, — мне, кажется, звонят, я сейчас. (Мой стол стоял у самой стены кабинета Главного, и звонок моего телефона иногда пробивался сюда через штукатурку и кирпич.) — Странную вещь хочу я вам сообщить, Рюрик Андреевич, — голос Юры звенел сегодня так, что километры телефонных проводов не смогли сделать его менее пронзительным.

— Какую же странную вещь, Юра?

— Все наоборот, Рюрик Андреевич, все наоборот.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Нет, сначала вы мне скажите. Что вы хотели доказать анализом гиней, Рюрик Андреевич?

— Да то, что в них больше золота, чем должно быть, Юра.

— Больше?… — голос Юры сразу упал, наступило молчание.

Я подул в трубку, испугавшись, что нас разъединили.

— Да здесь я, Рюрик Андреевич. Но вы же обвиняли Ньютона в подделке монет?

— Стали бы вы проверять гинеи, если бы я с самого начала сказал, что в них должно быть больше, а не меньше золота? Но вы и сами, Юрчик, могли бы догадаться, чего именно я хочу. Зачем мне Ньютон — фальшивомонетчик? Мне требуется Ньютон-алхимик. Притом великий алхимик. Первый удачливый алхимик. Откуда же ему иначе было взять золото?

— Но как этого не замечали раньше?! — в голосе Юры было удивление, но куда больше в нем было священного трепета. — И как вы сумели до этого додуматься?

— Ну, что лишнего золота не замечали, это понятно. Монеты всегда проверяли на «недовес» золота. Никто не боялся, что ему передадут презренного металла. А додумался я… Знаете, отвечу вам словами нашего общего знакомого Ньютона: «Я все время думал об этом».

— Илья Всеволодович, вас не затруднит взглянуть на вот, этот листок?

— Пожалуйста, Рюрик Андреевич… Так-так, золота столько-то промилле, серебра столько-то, меди… Зачем вы мне это показываете?

— Здесь выписан химический состав средней ньютоновской гинеи, глубокоуважаемый Илья Всеволодович. И она, оказывается, содержит золота больше, чем полагается.

— И вы опять будете настаивать на том, что лишнее золото Ньютон сработал лично? Может быть, при содействии Мефистофеля? Как вы вообще относитесь к Мефистофелю, Рюрик Андреевич? Не нашли ли вы ему живого прототипа?

— Вы хотите меня оскорбить, Илья Всеволодович? Не удастся. Вот, прочтите то же самое на официальном бланке. Здесь и состав и справка о том, что золота в монете больше нормы.

— Хорошо. Прочел. Но чего вы от меня-то хотите?

— Всего-навсего того, чтобы вы изготовили золото.

— А смысл, смысл? Кому это золото будет нужно? Представим себе на минуту — не дольше, — что вы правы. Если я завтра повторю Ньютоново открытие, послезавтра в мире будет такой финансовый. кризис, что паника 1929 года покажется шуткой. Кому нужно золото, потерявшее цену?

— Нужно! И на обшивку спутников, да и вообще. Ленин же говорил, что мы будем делать из золота общественные уборные!

— Только после победы коммунизма, вспомните цитату поточнее, Рюрик Андреевич. Но, в конце концов, не в том дело. Блефом заведомым не хочу заниматься. Жизнь коротка, а серьезных дел хватает.

— Верных дел?

— Что вы хотите этим сказать?… — Трушин вскочил на ноги — столько презрения было в моем голосе. — Как вы смеете разговаривать таким тоном?

— Простите, Илья Всеволодович. Я это не столько в ваш, сколько в свой адрес. Тоже люблю только верные дела. Еще раз простите и до свидания.

— Нет уж, какое там «простите». Давайте объяснимся.

— Ну что же. Вы, я уже знаю, много раз проверяли экспериментами теорию относительности.

— Да.

— Все время оказывалось, что старик Эйнштейн прав.

— Так.

— И вам никогда не хотелось, чтобы именно по этому пункту великий Альберт ошибся?

— Хотелось ли мне этого? Не то слово! Ради этого я и брался за такие эксперименты. Я нарочно проверял устои. Если бы хоть один из них рухнул… Мне говорили: зачем ты за это берешься? Выбери эксперимент, где больше шансов на открытие, возьми дело повернее… А меня привлекала именно степень риска. Риска неудачи… Ведь подтвердить известное значило для меня потерпеть неудачу. Что делать? Привык. Зато отработал методику. Стал доктором…

— И вам это нравится?

— Что?

— Докторская степень, отработанная методика? Не надоело вам чувствовать себя мудрецом?

— Знаете, Рюрик Андреевич, со мной давно никто так нагло не разговаривал.

— Обидно за вас, Илья Всеволодович! Вы слишком привыкли к тому, что все теории оказываются верными.

Трушин сел и засмеялся:

— Нет, вы мне определенно нравитесь, Рюрик. Знаете, я думаю, что нам пора обходиться без отчеств.

— Идет.

— Такое упрямство заслуживает вознаграждения. Черт с вами, я подумаю завтра над вашей идеей. А пока пойдемте выпьем. За то, чтобы я перестал чувствовать себя мудрецом.

— Вы мне нравитесь еще больше, чем я вам, Илья. Пойдемте, выпьем. И знаете, где? У меня дома.