КУЛТУМ

По отлогому склону горы Катру ́ г, что на юго-западе от аула, стройными рядами сбегают каменные надгробия, древние и новые вперемешку. Тайны многих поколений кубачинцев скрыты под ними. Горцы скупы на выражение своих чувств. И потому мы можем прочесть на памятниках только дату рождения и смерти, да и то лишь там, где время пощадило письмена.

Кладбище — это священное место для горцев. Его бережно охраняют. Буйно растут там дикие фруктовые деревья. Их никто не сажал, никто и не срывает плодов. Не принято это, считается грехом.

Под густой и высокой яблоней, плоды на которой не крупнее грецкого ореха, внимательный взгляд не может не увидеть еще издали белокаменного строения с куполом, похожим на большую луковку, увенчанную шаром. Вместо окон треугольные отверстия, напоминающие крепостные бойницы. Старинные резные двери с медным круглым кольцом-ручкой, вдетым в пасть какого-то диковинного зверя. Это усыпальница святого Хаджи ́ ибн Баммата, о мудрости которого и по сию пору хранятся в народе и передаются из уст в уста легенды и сказки.

Вход в это святилище, по обычаю, дозволен только са ́ мому почтенному из правоверных горцев, — такому, который, усердно совершая все намазы, протер своими коленями не один коврик-намазник.

В ауле Кубачи, в котором около четырех тысяч жителей, почти в каждой семье есть мастер-златокузнец. А вот приверженцев веры в последнее десятилетие очень даже поубавилось. Поэтому и тропа в усыпальницу шейха густо заросла высокой травой. А чтобы не лазили сюда ребятишки, родители пугают их тем, что в усыпальнице будто бы водятся ядовитые змеи и шайтан. Даже днем не услышишь тут ребячьих голосов. Зато голубям раздолье. Они в усыпальнице полные хозяева.

Но мы, кажется, немного увлеклись, а рассказ наш не об этом строении, хотя во многом с ним связан.

Речь пойдет о девочке по имени Култу ́ м.

Вон она притаилась за усыпальницей, в пестреньком ситцевом платьице. Не по годам высокая и сильная, Култум кажется значительно старше своих одиннадцати лет.

Большое горе легло сегодня на неокрепшие плечи девочки. Она плачет и все смотрит туда, где люди в высоких каракулевых папахах хоронят ее отца — златокузнеца Бахму ́ да.

Все молчат, ничем не нарушают покой умершего.

Отдавая последний долг своему внезапно скончавшемуся другу, люди, как бы придавленные печалью, поникшие, стоят вокруг могильного холмика.

Умер мастер... Единственный мужчина в семье и в роду Икба ́ ла. Осиротели его молодая жена Би ́ ка и дочка Култум. Ушел из жизни мастер, но сельчане никогда не забудут этого доброго человека.

Обряд окончен. Тот, кто старше и, видимо, почтеннее других, — седобородый и седоусый — прочитал несколько глав из Корана, после чего все стали расходиться.

Култум осталась на кладбище одна.

Бросилась она к могиле отца, охватила своими ручонками сырой, холодный холмик и горько-горько зарыдала...

Уже и слезы иссякли, а девочка все не поднималась. Она не могла поверить тому, что никогда больше ее отец, самый дорогой и близкий ей человек, не будет с ней.

А как хорошо им бывало вдвоем...

Когда Култум наконец вернулась домой, она застала там всех друзей отца, которые раньше охотно собирались вечерами в их сакле покоротать время в беседах за чаркой доброго вина.

Сегодня они пришли выразить свое соболезнование вдове.

Горцы скупы на выражения своих чувств, но сейчас на глазах у многих слезы. Бахмуд был сердечным, хорошим человеком, и все очень жалели о нем.

Появления Култум никто не заметил. Все комнаты сакли были полны народа, но девочка чувствовала себя совсем одинокой. Никто не утешил ее, не приласкал, будто маленькое сердце не могло вместить такого же большого горя, как сердце взрослого.

Култум прошла в пустую мастерскую отца. Закрыла за собой дверь и в тоске опустилась на медвежью шкуру у верстака. Она раньше всегда сидела здесь вот так вот у ног отца и наблюдала, как он чеканил металл, гравировал, накладывал чернь или эмаль на ножны для кинжала, на серьги, браслеты и кулоны.

Он работал и рассказывал дочери о славных кубачинских мастерах, об их изделиях, получивших признание во многих странах мира.

Култум любила слушать отца, при этом она часто с готовностью помогала ему, чистила и полировала уже готовое изделие, а порой, случалось, отец давал ей в руки резец и она вырезала какой-нибудь затейливый узор.

Девочка любила расспрашивать отца, что он делает, почему так, а не эдак и зачем, к примеру, ему нужна серебряная проволока. И отец с готовностью отвечал на все ее тысячу «почему», подробно объяснял каждую мелочь. Бика часто силой уводила Култум из мастерской. «Ты мешаешь отцу, — говорила она. — И зачем тебе все знать? Ты же не мальчик! Это ремесло не для девочек! Помоги лучше мне по дому».

Култум недоумевала — почему такая красивая работа не для девочек? Но она тут же вспоминала, что в ауле и правда нет ни одной женщины-златокузнеца. Видно, мать права...

О многом еще вспоминала убитая горем девочка, пока наконец не уснула, свернувшись калачиком. А на медвежьей шкуре в луче лунного света, что падал на пол через окно, искрились серебряные пылинки, некогда слетевшие из-под резца мастера.

Култум провела бы в этой осиротевшей мастерской всю ночь, если бы мать не разыскала ее и не унесла к себе в теплую постель.

Мать и дочь проснулись от звука гонга, сзывавшего мастеров на работу в светлое двухэтажное здание художественного комбината.

Бика по привычке вскочила, но тут же вспомнила, что теперь из их сакли уже некому торопиться на работу.

В окно светило яркое горячее солнце, высоко поднявшееся над горой Дупе ́ -даг на ясном бирюзовом небе. Природа будто хотела подбодрить убитых горем женщину и девочку.

Бика, сидя на постели, не спускала глаз с дочери, нежно гладила ее по голове и тихо плакала.

— Милая моя! Как же мы теперь жить с тобой будем? Если бы ты была мальчиком, заняла бы место отца, стала бы златокузнецом... Ты уж, родная, старайся, учись хорошо.

Култум лежала с открытыми глазами и молчала. Она вообще была не очень разговорчивой, только в беседах с отцом менялась, раскрывалась, как цветок. Сейчас девочка слушала мать, а сама наблюдала, как луч солнца поднимался по стене все выше и выше, как купались в нем тысячи невесть откуда взявшихся пылинок. Из комнаты, где обычно отец любил сидеть со своими гостями, донесся бой старинных стенных часов. Их давно еще привез дедушка из какой-то далекой страны. Семь звонких ударов... Надо собираться в школу.

— У меня в ногах такая слабость, я стать на них не могу, — сказала Бика.

— А ты полежи, мамочка, — отозвалась девочка, — я сама согрею чай.

— Не вовремя ты ушел от нас, Бахмуд! — снова заплакала Бика.

Култум готова была тоже разрыдаться, но сдерживалась — ей надо было утешать маму.

— Мамочка, — сказала она, — слезами папу не вернешь. Нам теперь надо с тобой подумать, как мы жить будем.

Бика закивала головой, вытирая краем платка слезы.

— Ты права, моя умница! Ничем не вернуть отца.

Култум прошла в мастерскую. Она с грустью посмотрела на инструменты: резцы, молоточки, клещи — все они разложены на полке в строгом порядке и будто тоже вопрошают, что им теперь делать. Девочка вздохнула, нашла шкатулку, в которой отец хранил свои изделия, и вернулась в комнату к матери. Они открыли шкатулку. В ней оказалось несколько серебряных наперстков, около десятка колец и три пары серег с бирюзой.

— Ненадолго нам хватит этого... — в раздумье сказала Бика, рассматривая содержимое шкатулки. — Может, продать инструменты отца? Зачем они теперь нам?

Култум испуганно посмотрела на мать и робко попросила:

— Мамочка, пожалуйста, не продавай инструменты! Это же память об отце!

— Да, девочка, ты права. Ну да ладно, что-нибудь придумаем. А сейчас и мне пора вставать. Корову надо подоить и выгнать в стадо. Люди будут приходить сегодня, приберусь в доме. И ты, родная, поторопись в школу, не опаздывай.

Култум надела черное платье, вышла на террасу, умылась, напилась чаю с хлебом и сыром, взяла сумку и отправилась в школу.

Школа расположена по соседству с художественным комбинатом, где работал мастер Бахмуд. Култум задумалась, глядя из окна школы на комбинат. На глаза ее навернулись слезы. В эту минуту она вдруг услышала свое имя. Учитель вызывал ее к доске — видимо, решил отвлечь девочку от горьких дум.

Был урок рисования.

— Култум, попробуй нарисуй по памяти зайца.

Девочка замешкалась. Она не раз видела живых зайцев. Однажды отец даже принес с охоты двух зайчат. И Култум долго ухаживала за ними, кормила, чистила, пока они не подросли. Потом их отпустили на волю. Не раз ей доводилось видеть зайцев на картинках, в кино. Но сейчас на доске у нее ничего не получалось — какой-то уродец с торчащими ушами.

Учитель подошел и двумя-тремя штрихами подправил рисунок.

— Ничего, — сказал он, — в другой раз лучше нарисуешь. Ты будь наблюдательной, запоминай все, что видишь вокруг.

Учитель говорил очень ласково. И, может, именно оттого у Култум снова навернулись слезы. Она прошла мимо своей парты, где сидела рядом с Мана ́ фом, сыном директора комбината, и молча села на последнюю парту; ей было неловко. Но ребята сделали вид, что ничего не заметили. Даже Манаф, который раньше больше всех дразнил ее, сегодня был совсем другой. Все очень сочувствовали Култум.

Едва прозвенел звонок, Манаф собрал ребят:

— У Култум большое горе. Ей надо помочь...

Култум стояла за дверью и все слышала. Она вихрем влетела в класс и с обидой в голосе сказала:

— Не нужно мне ничьей помощи!

Манаф смутился, попробовал что-то объяснить:

— У тебя умер отец...

— Но у меня есть мама, и я сама уже не маленькая! — перебила его Култум и вся в слезах выбежала из школы.

Дома она сразу направилась в мастерскую. Ее потянуло на любимую медвежью шкуру. но на двери мастерской висел замок. Култум удивилась — ведь дверь никогда не запиралась.

— Это ты закрыла, мама? — спросила она.

— Да, доченька, тяжело мне входить туда. А ключ я убрала в отцовскую шкатулку. Он нужен тебе? — спросила Бика, обнимая дочку.

— Да нет, — ответила девочка, — я просто так.

С тех пор не один гром прогремел над Сирагинскими горами, не раз выпадал снег, дважды зацветали альпийские луга, и могила мастера Бахмуда поросла травой. Вместо учебников для четвертого класса в сумке Култум уже лежали те, что для шестиклассников.

И снова в школе урок рисования. У доски Култум. На этот раз учитель просит ее нарисовать какой-нибудь из кубачинских узоров. В ауле мастеров есть три традиционных рисунка: «мархарай», что значит заросли; это — сложное сплетение цветов и листьев; «тутта» — продолговатый, похожий на букет рисунок, и «тамга» — центр всякого украшения, вроде печатки.

Что выберет Култум? Наверное, «тутта» — этот проще других: нарисует стебелек, от него завьет кудряшки веточек с маленькими причудливыми листочками...

Так думали ребята в классе. Но чем дольше смотрели они на доску, тем больше удивлялись: Култум легко и свободно рисовала самый сложный и тонкий рисунок — «мархарай». И только учитель знал, что она удивительно точно воспроизвела прекрасный узор знаменитого Уста-Тубчи ́ — того самого, чье мастерство еще в прошлом веке прославило умельцев аула Кубачи на всю Европу.

А Култум вдруг окончательно поразила класс и вызвала улыбку учителя: она вплела в этот сложный узор еще и зайчонка с морковкой в передних лапках.

— Да!.. — многозначительно сказал учитель. — Ну садись, Култум. Спасибо... — И, уже обращаясь к классу, добавил: — Вот вам и задание. К следующему уроку пусть каждый из вас попробует нарисовать «мархарай». Можете и зайца нарисовать.

Это было наивысшей похвалой. Култум зарделась. Сердце у нее забилось от радости.

После занятий к ней подошел Манаф и подал крышку от табакерки, на которой кто-то уже выгравировал узор, а чернь еще не наложил.

— Я принес то, что ты просила, — сказал мальчик.

— Спасибо.

Култум стала внимательно рассматривать орнамент. Через минуту она вынула из кармана блокнотик и быстро зарисовала редкий узор.

— Не пойму я тебя, — сказал Манаф, — уже сколько узоров перерисовала! И что ты будешь с ними делать?

— Я учусь, — улыбнулась Култум.

— А зачем? Ведь это занятие не для девочек.

— Где сказано, что оно не для девочек? — нахмурилась Култум.

— Нигде не сказано, но...

— Тогда и не спрашивай больше, зачем я собираю узоры.

Она взмахнула косичками и пошла.

Култум к тому времени собрала в своем заветном блокноте множество орнаментов самых лучших хабичу ́ -уста ́ — так в ауле называли мастеров-граверов.

Она уже могла с первого взгляда отличить, кому из мастеров принадлежит увиденный ею узор, древний он или современный...

Можно было только удивляться энергии и упорству Култум: времени для рисования у нее оставалось очень мало. Мать ее, Бика, часто болела, и девочке приходилось, кроме занятий в школе, вести еще и хозяйство: прибирать в доме, готовить обед, корову доить...

Бика давно заметила, что после смерти отца дочка очень изменилась: стала заботливой, не по годам серьезной. Она и раньше не была особенно говорливой, а теперь и вовсе все больше молчала.

Прежде Култум боялась темноты и редко оставалась одна. А сейчас, едва закончив дела по хозяйству, уходила в комнату для гостей, там уроки готовила, там и спала. Мать тревожно наблюдала за девочкой. Но ничего особенного не замечала.

Удивляло Бику то, что шкатулка, доставшаяся ей еще от свекрови, стала вдруг... волшебной. Да, да! В самом деле волшебной. Возьмет, к примеру, Бика в понедельник из нее последние серьги, снесет их на комбинат, а через неделю там, откуда ни возьмись, лежат новые серьги или кольца.

Бедная женщина не знала, что и думать. Она, конечно, радовалась такому нежданному счастью и очень хотела разделить свою радость с другими. Но как ни трудно ей это давалось, Бика ни с кем не обмолвилась ни полсловом. Она еще с детства запомнила предупреждение о том, что волшебство может потерять свою силу, если о нем болтать где надо и не надо.

Что дело не обходилось без добрых шайтанов или, как их еще называют, дивов, Бика ни минуты не сомневалась.

А дочка ее «удивлялась» не меньше матери и говорила:

— Вот чудо! Ведь правда, мама, чудо? И откуда только берутся эти драгоценности?

— Ш-ш, доченька! Смотри не спугни дивов. И никому ни слова! Поняла?

— Ну что ты, мама. Зачем же я буду говорить кому-то!

«Волшебная» шкатулка очень основательно поддерживала мать с дочерью. Весной они, как и все аульчане, смогли отремонтировать свою саклю и даже скопили немного денег на случай, если чудеса вдруг прекратятся.

Перед майскими праздниками художественный совет комбината объявил конкурс на лучшее изделие из серебра.

По условиям конкурса лучшие работы должны быть переданы в Кубачинский музей.

Култум попросила Манафа узнать у отца подробности о конкурсе.

— Это еще зачем? — удивился мальчик.

— Нужно мне! Очень нужно, понимаешь?

— А если отец спросит, зачем мне это знать, что я скажу? — не унимался Манаф.

— Странный человек ты, Манаф. И совсем твой отец не удивится. Разве нам, школьникам, неинтересно, что делается в нашем ауле? Скажи, в стенгазете хотим рассказать о конкурсе — может, кто из мальчиков захочет попытать счастья.

Делать было нечего. Манаф выспросил у своего отца, директора комбината, все подробности и рассказал о них Култум. Раньше он часто обижал девочку. Но после смерти ее отца никогда не делал этого.

В очередном номере школьной степной газеты и правда появилась заметка о конкурсе.

Дни полетели один за другим — спадали, как янтарные зерна на четках. Однажды утром Култум вышла из дому раньше обычного. Беспокойно озираясь по сторонам, она, на минутку замешкавшись перед дверью, торопливо вошла в саклю мастера Хабиба, потомка прославленного Уста-Тубчи. Он был тонким ценителем художественных изделий из серебра.

Девочка почтительно приветствовала старого мастера и протянула ему браслет. Не браслет, а чудо! По краям его пропущена нитью филигрань — редкой красоты узор с чернью и позолотой. По центру украшен со вкусом подобранными некрупными драгоценными камнями.

— Я нашла это в шкатулке отца. Можно представить его на конкурс? — робко спросила девочка.

Мастер Хабиб внимательно рассматривал браслет, даже в лупу. Через минуту-другую он сказал:

— Нет, дочка, это не работа Уста-Бахмуда!

— Разве? — пробормотала девочка и покраснела, — По-вашему, он недостаточно хорош?

Старик покачал головой.

— Рука мастера, которому принадлежит этот браслет, очень уверенно держит резец, моя маленькая. А у твоего отца на правой руке не было двух пальцев — в войну потерял, и потому его работу я отличу из тысячи других.

Мастер посмотрел на девочку поверх очков и увидел, что она очень огорчена и взволнована.

— Это работа настоящего мастера, дочка. И ты можешь оставить браслет, я сам передам его на конкурс, — скачал старый Хабиб.

Девочка пуще зарделась и заторопилась.

— Я побегу, а то в школу опоздаю, — сказала она и выскользнула за дверь.

А мастер Хабиб еще долго неотрывно смотрел на чудесный браслет.

Среди отмеченных на конкурсе работ был и браслет, что принесла старому Хабибу Култум. Его поместили в музее, а на табличке подписали: «Мастер неизвестен».

Но премиальные деньги все-таки отдали семье покойного Бахмуда.

Уже было за полночь. А во дворе у Хабиба под навесом при свете электрической лампы еще сидели за беседой почтенные люди. Вдруг раздался топот копыт. На разгоряченном коне без седла прискакал из ночного Манаф. Он быстро спешился и, запыхавшись, выпалил:

— Почет вам, добрые люди! На могиле шейха опять горит свет.

— И ради этого ты загнал коня? — укоризненно сказал отец Манафа, Юсуф, на вид самый молодой из всех сидящих.

— Мы подумали, что вам надо знать об этом, — сконфузился мальчик. — Ребята видели, как туда забежал какой-то мохнатый зверь.

— Надо было войти в усыпальницу и посмотреть, кто это. Я уж не в первый раз слышу, что там ночами горит свет, — сказал мастер Хабиб.

— Страшно... — пробурчал Манаф.

— Страшно? А скакать во весь опор среди ночи не страшно? — улыбнулся Юсуф и поднялся. — Я первый раз слышу о том, что там ночами свет горит. Может, сходим посмотрим, что там такое творится, — добавил он, обращаясь к сидящим.

— Как можно нарушать покой духа святого! — недовольно проговорил суеверный! старец Али.

— А я считаю, надо сходить! — кряхтя, но решительно встал с ковра мастер Хабиб.

За ним поднялись и другие.

— Я, может, тоже пошел бы, — замялся Али, — да только...

Неизвестно, что он еще хотел сказать, но тем временем все уже были за воротами, и Али как растворился. А следом исчезли еще двое-трое из тех, кто боялся нарушить покой души святого.

Только старик Хабиб, Юсуф, ну и, конечно же, Манаф с конем на поводу зашагали в сторону кладбища.

Снизу, из Сулевкентского ущелья, глухо доносился грохот реки, преодолевающей каменистые пороги.

Чем дальше углублялись трое смельчаков по кладбищенским дорожкам, тем меньше отваги было в сердце Манафа. Коня он оставил у входа на кладбище и сейчас крепко держался за руку отца. Внезапно из-под ног у него взвилась в небо ночная птица. Манаф чуть не закричал от страха и еще крепче прижался к отцу.

Юсуф глянул на сына и улыбнулся. Вспомнил недавно рассказанный ему случай о том, как молодые бездельники из соседнего аула решили испытать парня, который хоть и был большим трусом, но признаться в этом даже себе не хотел. «Если ты не трус, — сказали ему, — вот тебе кол, сходи ночью на кладбище, вбей его в землю и возвращайся». Делать нечего. Пришел парень ночью на кладбище, одним духом вколотил кол в землю и хотел кинуться обратно. Да не тут-то было. Едва он поднялся, схватили его за полу бешмета. Парень заорал что есть мочи и повалился без чувств. Тут как тут подоспели озорники, что подбили его «на подвиг». Они, оказывается, следили за парнем. Подошли и стали поднимать его, а он не подается. Смотрят насмешники, а парень второпях прибил колом свой бешмет.

Но вот и усыпальница шейха. Сомнений быть не могло. Из щелей струился свет. Хабиб остановил своих спутников и прислушался. До его слуха отчетливо доносился дробный стук молоточка. Старик припал к одной из щелей. Через минуту он притянул к себе Юсуфа и уступил ему место.

При неярком свете свечи Юсуф все же отчетливо рассмотрел силуэт девочки, сидящей на медвежьей шкуре. Он даже разглядел, что лицо у нее покрыто копотью, а в руках поблескивает серебро. Девочка закрепляла молоточком бирюзу в зубцах на браслете.

Это была Култум, дочь Бахмуда.

Хабиб и Юсуф долю попеременно глядели на нее. Потом, не говоря ни слова, поднялись и тихо ушли.

На другое утро в музее мастеров-кубачинцев у чудесного браслета, где раньше была табличка: «Мастер неизвестен», стояла новая, и на ней было написано: «Работа школьницы Култум».

1952