"Рассказы и миниатюры" - читать интересную книгу автора (Бирс Амброз)

ПАРКЕР АДДЕРСОН, ФИЛОСОФ перевод Б.Кокорева

— Ваше имя, пленный?

— Поскольку завтра на рассвете мне предстоит расстаться с ним, вряд ли стоит его скрывать: Паркер Аддерсон.

— Чин?

— Весьма скромный; офицеры представляют слишком большую ценность, чтобы можно было рисковать ими, используя в качестве шпионов. Я — сержант.

— Какого полка?

— Прошу прощения; боюсь, что мой ответ поможет вам определить, какие войска находятся перед вами. Дело в том, что как раз эти сведения я хотел получить, пробираясь в расположение ваших частей, а вовсе не сообщать их вам.

— Вы не лишены остроумия.

— Если у вас хватит терпения подождать до завтра, я произведу на вас обратное впечатление.

— Откуда вы знаете, что смерть ожидает вас завтра утром?

— Так уж принято. Шпионов, которых ловят до наступления ночи, обычно казнят на рассвете. Это уже стало ритуалом.

Генерал снизошел до того, что пренебрег чувством собственного достоинства, которым славились все высшие чины армии конфедератов, и улыбнулся. Однако человек, находящийся в его власти и немилости, ошибся бы, приняв этот видимый признак благосклонности за доброе предзнаменование. Улыбка его не была ни веселой, ни заразительной, она не передалась людям, стоявшим перед ним, то есть пойманному шпиону, которому эту улыбку удалось вызвать, и вооруженному конвоиру, который доставил его сюда и теперь стоял немного поодаль, не сводя глаз с пленного, освещенного желтоватым пламенем свечи. В число обязанностей солдата вовсе не входило улыбаться. Его задача была другого рода. Разговор возобновился, он напоминал суд над преступником, совершившим тягчайшее преступление.

— Итак, вы признаете, что вы шпион и что, переодевшись в форму солдата-южанина, вы проникли в мой лагерь, для того чтобы раздобыть секретные сведения относительно численности и расположения наших войск.

— Главным образом относительно численности. Расположение их духа я и так знал. Скверное!

Генерал снова не смог сдержать улыбки. Конвоир, сознавая, что положение требует от него сугубой суровости, сделал совсем строгое лицо и стоял, вытянувшись в струнку. Шпион же вертел свою серую шляпу с обвисшими полями и лениво разглядывал окружающую его обстановку. Обстановка была проста. Обыкновенная палатка, размером восемь футов на десять, освещалась единственной сальной свечкой, воткнутой в основание штыка, который, в свою очередь, был воткнут в простой сосновый стол, за этим столом и сидел генерал; он что-то усердно писал, по всей видимости совершенно забыв о попавшем к нему не по собственному желанию госте. Старый, изодранный ковер покрывал земляной пол. Еще более старый кожаный чемодан, второй стул и скатанные вместе одеяла — вот, пожалуй, и вся обстановка палатки. В подразделении генерала Клаверинга особенно сильно чувствовались простота и отсутствие пышности, свойственные армии южан вообще.

На большом гвозде, вбитом в столб, у входа, висела портупея с саблей, пистолет в кобуре и почему-то охотничий нож, казавшийся совершенно здесь неуместным. Обычно генерал считал своим долгом пояснять, что это сувенир — память о мирных днях, когда он был еще штатским.

Ночь была бурная. Дождь лил как из ведра, каскадами обрушиваясь на палатки, глухой стук капель по брезенту напоминал, как всегда, барабанную дробь.

Каждый раз, когда новый порыв ветра сотрясал палатку, непрочное сооружение шаталось и вздрагивало, а веревки, прикреплявшие ее к колышкам, натягивались и грозили лопнуть.

Генерал кончил писать, сложил листок пополам и обратился к конвоиру, который привел пленного.

— Вот, Тассман, возьми отнеси это генерал-адъютанту. А затем возвращайся.

— А пленный как, господин генерал? — спросил солдат, отдавая честь, и вопросительно посмотрел на несчастного шпиона.

— Исполняй приказание, — коротко бросил генерал.

Солдат взял записку и, согнувшись, вышел из палатки. Генерал Клаверинг повернул красивое лицо к шпиону, беззлобно посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

— Плохая ночь, приятель.

— Для меня да.

— Вы не догадываетесь, что в этой записке?

— По всей вероятности, что-то важное, хотя, возможно, это говорит во мне тщеславие, — думаю, что содержание ее посвящается мне.

— Да, я распорядился, чтобы издали приказ о вашей казни, он будет зачитан перед войсками утром. Кроме того, дал кое-какие указания начальнику военной полиции относительно того, как обставить эту церемонию.

— Надеюсь, генерал, что все будет хорошо продумано, поскольку я думаю сам посетить этот спектакль.

— Может, у вас есть какие-нибудь пожелания насчет организации этого дела, не хотели бы вы встретиться со священником?

— Не уверен, что я обрету продолжительный покой, лишив его заслуженного отдыха.

— Боже милосердный! Неужели вы и на смерть пойдете с шуточками? Неужели вы не отдаете себе отчет в том, что смерть это очень серьезное дело?

— Откуда же мне знать это? Я еще ни разу не умирал. Мне, правда, приходилось слышать, что смерть — дело. серьезное. Но, как назло, всегда это говорили люди, на себе ее не испытавшие.

Генерал помолчал. Интересный человек, забавный даже, никогда еще на встречал таких, думал он.

— Во всяком случае, смерть-это утрата, — сказал он, — утрата счастья, которым мы владеем, и всех надежд на будущее.

— Потеря, которую мы никогда не осознаем не может расстраивать нас или внушать страх. Вы, без сомнения, замечали, генерал, что лица трупов, которыми усеян ваш славный путь-путь солдата, — никогда не выражают каких-либо признаков сожаления.

— Допустим, что мертвые действительно не знают сожаления, ну а как насчет, наступления смерти, приближения к ней — это-то, должно быть, весьма неприятно для каждого, кто не потерял способность чувствовать.

— Что же, боль, конечно, неприятна. Сам я всегда переносил ее плохо. Но ведь чем дольше вы живете, тем чаще вам приходится испытывать ее. То, что вы называете умиранием, есть не что иное, как последняя боль, а вообще-то говоря, никакого умирания не существует. Предположим, например, что я делаю попытку убежать. Вы поднимаете револьвер, который предусмотрительно положили в карман, и…

Генерал покраснел, как девушка, затем негромко засмеялся, показав ослепительно-белые зубы, и слегка наклонил голову, но не сказал ни слова.

Шпион продолжал:

— Выстрел — и я получаю пулю в живот. Я падаю, но я еще не умер. Проходит полчаса мучительной агонии, и я умираю. Однако в каждый отдельный момент этого получаса я либо жив, либо мертв. Переходного периода не существует.

То же самое произойдет и завтра утром, когда меня будут вешать; находясь в сознании, я буду знать, что жив, умерев — я так и не узнаю этого. Похоже, что в данном случае природа решила соблюдать мои интересы. Именно такой порядок установил бы и я сам. Все это так просто, — добавил он с улыбкой, — что невольно начинаешь сознавать всю бессмыслицу этого акта.

Наступило долгое молчание. Генерал сидел с невозмутимым видом — он внимательно смотрел на шпиона, но, казалось, не слушал его. Можно было подумать, что глаза его стерегут пленного, тогда как голова занята совсем другим. Наконец он глубоко вздохнул, вздрогнул, словно человек, пробудившийся от страшного сна, и прошептал:

— Смерть ужасна! — Это сказал человек, повинный во многих смертях.

— Она была ужасна для наших диких предков, — серьезно возразил шпион, они стояли на слишком низкой ступени умственного развития, чтобы разъединять два понятия — сознание и материальные формы его воплощения. Ведь существо, стоящее на еще более низкой ступени развития, скажем обезьяна, не в состоянии представить себе даже дом без его обитателей и, видя разрушенную лачугу, тут же представляет себе несчастного, обитавшего в ней. Смерть ужасна, поскольку мы с детства привыкаем думать о ней как о чем-то ужасном. Это понятие подкрепляется невежественным, фантастическим представлением о другом мире. То же самое происходит, когда название места способствует возникновению легенды, объясняющей это название, а безрассудное поведение — возникновению философского учения, оправдывающего его. Повесить меня в вашей власти, генерал, но на этом вашей злой воли приходит конец, на небо вам меня послать уже не удастся.

Генерал, казалось, не слышал всего этого. Рассуждения шпиона, по-видимому, направили его мысли по непривычному руслу. Но выводы, к которым он пришел, были его собственными, не зависящими ни от кого.

Буря стихла. Наступившая торжественная тишина сообщала, казалось, его мыслям мрачность, вселяла в него суеверный страх. Может, тут играло роль предчувствие.

— Я бы не хотел умереть, — сказал генерал, — во всяком случае, не хотел бы умереть сегодня.

Он не договорил, хотя неизвестно, хотел ли он вообще продолжать, — в палатку вошел штабной офицер, капитан Хестерлик, начальник военной полиции. Его появление заставило генерала вернуться к жизни. Взгляд перестал быть отсутствующим.

— Капитан, — сказал генерал, отвечая на приветствие вошедшего, — этот человек — шпион, подосланный янки и пойманный в расположении наших войск. При нем были найдены документы, подтверждающие, что он действительно шпион. Он во всем признался. Как сейчас на дворе?

— Буря стихла, сэр. Светит луна.

— Отлично. Возьмите взвод, отведите его на плац и расстреляйте.

Резкий крик сорвался с губ шпиона. Он подался вперед, стиснув кулаки и широко открыв глаза.

— Боже мой! — закричал он хриплым, невнятным голосом. — Вы не сделаете этого. Разве вы забыли, ведь я не должен умереть до утра.

— Я ничего не говорил вам про утро, — ответил генерал холодно. — Это решили вы сами. Вы умрете сейчас.

— Но, генерал, прошу вас, умоляю вас, вспомните — ведь я же должен быть повешен! Нужно какое-то время, чтобы соорудить виселицу, — два часа, хотя бы час. Шпионов всегда вешают. По законам, у меня есть на это право. Ради бога. Подумайте, генерал, как коротка…

— Капитан, выполняйте мое приказание.

Офицер обнажил саблю, вперил взгляд в пленного и молча указал ему на выход. Пленный медлил, и офицер, взяв его за воротник, стал подталкивать к выходу. Но в тот момент, когда они поравнялись с подпирающим палатку столбом, обезумевший пленник подпрыгнул и с кошачьей ловкостью выхватил из ножен охотничий нож. Оттолкнув капитана, он бросился на генерала, повалил его на землю и в бешеной злобе кинулся на него сам. Стол был перевернут, свеча погасла — они боролись в темноте.

Начальник полиции бросился на помощь генералу — теперь они катались по полу втроем. Проклятия, вопли, нечленораздельные крики ярости и боли наполнили ночной воздух, палатка рухнула на копошащийся клубок тел. Покрытые полотнищем брезента, путаясь в его складках, они продолжали ожесточенно драться. Вернулся посланный с поручением Тассман. Смутно догадываясь о том, что произошло, он бросил свое ружье и схватился за шевелящийся брезент, в тщетной попытке стащить его с дерущихся. Часовой, стоявший у входа в палатку, твердо помнил, что он ни в коем случае не должен покидать свой пост, поэтому он выстрелил из ружья.

Выстрел всполошил лагерь, забили барабаны, горны заиграли сбор, со всех сторон начали сбегаться полуодетые, на ходу застегивающиеся солдаты и стали строиться, повинуясь отрывистым командам офицеров.

Солдаты замерли в строю, держа винтовки наготове, в то время как штабные офицеры и личная охрана генерала быстро восстановили порядок, подняли палатку и растащили задыхающихся и окровавленных участников разыгравшегося спектакля.

Один из них — капитан — уже не дышал. Рукоятка охотничьего ножа, которым было проткнуто его горло, торчала чуть ниже подбородка, а лезвие застряло в челюсти, и рука, нанесшая удар, по-видимому, была не в состоянии вытащить нож. В руке у мертвого была его сабля — мертвый, он сжимал рукоятку с такой силой, что живые не могли взять ее у него. Лезвие сабли до самого эфеса было в крови.

Генерала подняли, но он снова со стоном повалился на землю и потерял сознание. Он был весь в синяках и, кроме того, получил две колотые раны в бедро и в плечо.

Шпион отделался легче всех. За исключением сломанной руки, он не имел серьезных повреждений — всего лишь несколько царапин. Но он был совершенно ошеломлен и вряд ли отдавал себе отчет в том, что произошло.

Он вырвался от солдат, которые хотели помочь ему, припал к земле, сжался в комок и забормотал что-то невнятное.

Его распухшее, испачканное запекшейся кровью лицо было мертвенно бледно.

— Нет, он не сумасшедший, — ответил одному из офицеров хирург, готовивший бинты. — Просто испуган до полусмерти.

— Откуда он взялся? Кто он?

Тассман начал объяснять. Он чувствовал себя центром внимания. Он не пропустил ничего, что могло бы в какой-то мере подчеркнуть важность роли, которую он играл в событиях этой ночи. Когда он кончил и хотел было начать свой рассказ сначала, оказалось, что никто его не слушает.

Генерал тем временем пришел в себя. Он приподнялся на локте, посмотрел вокруг и, увидя шпиона, который сидел, скорчившись, у костра, сказал спокойно:

— Отведите его на плац и расстреляйте.

— Генерал бредит, — сказал офицер, стоящий поблизости.

— Нет, он не бредит, — возразил генерал-адъютант. Он прислал мне записку насчет этого дела. Такой же приказ был отдан и Хестерлику. Генерал-адъютант сделал жест в сторону убитого. — И, клянусь богом, приказ этот будет приведен в исполнение.

Через несколько минут залпом из двадцати винтовок был убит Паркер Аддерсон — сержант федеральной армии, философ и остряк, который стоял на коленях на освещенном луной плацу и еле слышно молил солдат о пощаде. Едва только в холодном ночном воздухе замерли последние отголоски залпа, генерал Клаверинг, лежавший неподвижно возле пылающего костра, открыл свои большие голубые глаза, обвел ласковым взглядом всех стоящих вокруг и сказал:

— Как тихо!

Хирург обменялся с генерал-адъютантом печальным и многозначительным взглядом. Раненый медленно опустил веки, и так с закрытыми глазами он пролежал несколько мгновений. Затем лицо его озарилось блаженной улыбкой, слабым голосом он произнес: «Похоже, что это смерть», — и в следующую минуту его не стало.