"Нумизмат" - читать интересную книгу автора (Сартинов Евгений Петрович)

6. НАТАШКА.

Выйдя от старика, Силин первое время думал про жуткую судьбу своего родственника. Но очень быстро мысли его вернулись к своим делам — надо было искать коллекцию. Нумизмат даже не заметил, как ноги его сами повернули на перекрёстке не налево, к дому, а в другую сторону. Вскоре он очутился на самой окраине города. Раньше здесь размещалось ДСУ-2, контора и столовая. Года три назад городское начальство решило, что два ДСУ для города роскошь. Обветшавшую контору снесли, автопарк и ангары приспособили под коммерческие склады, ну а небольшую одноэтажную столовую Гараня переоборудовал под бар. Многих удивило, что своё заведение он открыл в таком странном месте: самая окраина города, ещё два дома — и начиналось чистое поле. Правда, чуть выше, у кирпичного завода, имелась конечная автобусная остановка, но посетители «Золотого бара» этим видом транспорта не пользовались. Сюда сьезжалась городская элита. На стоянке перед баром по вечерам всегда стояло с десяток машин, все больше навороченных иномарок. Несмотря на то что ближайшая пятиэтажка находилась от бара метрах в ста, доносившаяся из кабака музычка доставляла немалые беспокойства местным пенсионерам, по привычке засыпавшим мэрию своими жалобами. Но на коммунистические замашки ветеранов никто из администрации внимания не обратил. По слухам, сам мэр пятидесятилетний юбилей отпраздновал именно в «Золотом баре».

Но больше всего пересудов у свечинских обитателей ходило про самый настоящий стриптиз, практикующийся в заведении Гарани. Михаил даже видел одну из этих рисковых дамочек. Был у них в бригаде Семка по кличке Динамит, ба-а-льшой специалист по женской части. Как-то раз Силин возвращался с ним с работы, болтали о разной ерунде, но вдруг Семка сделал большие глаза, больно ткнул кулаком в бок Михаила и громко прошептал ему на ухо: «Смотри, Элен!». Михаил глянул в сторону, куда с вожделением таращился низкорослый Динамит, и увидел высокую девушку, платиновую блондинку с красивым фарфорово-кукольным личиком.

— Одна из стриптизерш в «Золотом», — продолжал нашёптывать Семка.

Дело было уже по осени, на даме было длинное, до самых пят, кожаное пальто, и оценить фигуру женщины с такой редкой для Свечина профессией Силин не смог. Тем более что у тротуара её ожидал сиреневый «опель» с носатым шофёром за рулём.

— Такая женщина, ты видел бы, какая у ней грудь! — продолжал стонать истекающий слюной Динамит. Силину же девица не понравилась. От безупречно мраморного личика Элен веяло высокомерием и холодом. Проводив взглядом машину с этими двумя столь контрастными лицами, Михаил скептично хмыкнул.

— Может, она и красивая баба, но по ней видно, что стерва ещё та!

— Это точно, — подтвердил Семка.

— Слушай, а ты-то откуда знаешь, кто она? Неужели захаживаешь в «Золотой»?

Динамит замялся. Невысокий, шустрый, чернявый, он даже ходить не мог нормально, по-воробьиному смешно подпрыгивал на ходу, при этом вертя головой на сто восемьдесят градусов и «фотографируя» всех проходящих мимо дамочек. Время от времени он опаздывал на работу, появлялся весь битый, в синяках, но весёлый и неугомонный.

— Да помнишь, месяц назад мы квартиру налоговому инспектору «под Европу» делали? Вот я на весь заработок и кутнул.

— Постой, это когда тебе ребра сломали? — припомнил Силин.

— Ну, не сломали, трещина была. Но болела, зараза, долго.

— Что, из-за этой суки? — засмеялся Силин.

Динамит просто махнул рукой.

— Тебе, Монета, все равно меня не понять. Знал что бить будут, но не попробовать подснять её не мог, ну грех, понимаешь! Что она, падла, c шестом делала!..

Все это Силин вспоминал, разглядывая приземистое, без особых изысков здание бывшей столовой. Большие окна на фасаде Гараня велел заложить кирпичом, оставив какие-то бойницы из стеклоблоков на двухметровой высоте. Снаружи стены оштукатурили под «шубу» и покрасили в розовый цвет. Два круглых фонаря над входом также излучали розоватый свет, хотя вряд ли хозяин бара знал о назначении красных фонарей на улицах Амстердама. Самой заметной частью заведения свечинского магната была витиеватая вывеска: «Кафе „Золотой бар“, мигавшая ночью трехцветным неоном.

Засмотревшись, Нумизмат перестал обращать внимание на окружающих. Тем временем с подошедшего автобуса сошла небольшая кучка народа, все они рассосались в разные стороны, но одна из женщин замедлила шаг и, подойдя к Силину со спины, внезапно и резко по собачий гавкнула.

Нумизмат не вздрогнул, он как-то нелепо и глупо подпрыгнул вверх, смешно болтанув в воздухе своими длинными конечностями. Обернувшись и увидев хохочущую женщину, Михаил сплюнул и выругался. Это круглое, курносое лицо и подобные шуточки могли принадлежать только Наташке.

На двадцать четвёртом году жизни Нумизмат немного сошёл с ума. Природа взяла своё — он влюбился и как-то уж очень быстро загремел золотыми цепями Гименея. Наталья тогда работала в заводской столовой на раздаче. Бойкая, живая черноглазая хохотушка и хулиганка, она была полной противоположностью Силина, несколько флегматичного и расчётливого. Может, это и привлекло Михаила к ней, да ещё первобытный инстинкт продолжения рода, живущий в каждом из нас.

Первые полгода Силин прожил в каком-то угаре. Любовь показалась ему сначала неплохим делом, будто откопал горшок с прежде неизвестными монетами. Лишь когда Наташка ушла в декретный отпуск, Михаил потихоньку начал опускаться на грешную землю. Жена его оказалась стопроцентной женщиной, она требовала к себе постоянного внимания, тратила массу денег на продукты, одежду, бельё, предметы косметики и прочую ерунду. Она любила собирать шумные компании друзей, где не обходилось без парочки бутылок водки, кучи сальных анекдотов, хохота и песен до полуночи. По праздникам Наташка водила Силина по родственникам, где повторялась та же самая история с выпивкой и шумными разговорами. Плюс дни рождения все той же многочисленной, как саранча, родни. Но более всего Михаила убивал огород клана Зубриловых, размером с добрый аэродром. Копала, сажала, окучивала и убирала урожай банда родственников тоже всем скопом. Словом — обычная жизнь советского человека.

Но Силин-то был Нумизмат! Вначале у него отпали поездки по выходным на барахолку в Железногорск, затем походы по адресам с подозрением на хранение жильцами антиквариата. А когда Михаил понял, что из-за повседневной суеты он прозевал и не выписал памятную серию монет, посвящённую тридцатилетию победы над Германией, то в семье произошла первая стычка.

Вскоре у Силиных родилась дочь, и тут окончательно проявился самый большой грех Натальи. Если раньше она ещё как-то пыталась удивляться и восхищаться увлечением мужа, то с появлением этого орущего красного комочка жена абсолютно перестала восторгаться как коллекцией мужа, так и им самим. А Силину подобное уважительное отношение было нужно как воздух астматику, как доза наркоману.

Но и Наталья не смогла стерпеть, когда поняла, что главное в жизни мужа не она с дочкой, а все те же проклятущие монеты. Пару месяцев конфликт тлел, вспыхивая короткими словесными стычками, но когда Силин вбухал большую часть зарплаты в очередное своё пополнение монет, случился грандиозный скандал. Вопрос жена поставила ребром: «Или я с дочкой, или эта твоя дурацкая коллекция!»

«Никуда не денется, живой человек все-таки дороже какой-то пригоршни монет», — рассуждала Наташка в кругу своих поддакивающих подруг.

Но фанатика понять трудно, тем более с невысокого, женского, шестка. Силин ушёл из семьи не только с лёгкостью, но и с радостью. Наташке он оставил все: квартиру, обстановку, забрал только носильные вещи, раскладушку, да Её Величество Коллекцию. Вот такая история была за плечами двух случайно встретившихся осенним вечером людей.

— Что это ты, Силин, на бар пялишься? — с вызовом в голосе спросила Наташка. — Решаешь, не зайти ли кутнуть? Да куда тебе, cкорее удавишься! Вот сколько ты лет в этой своей куртяге ходишь? — она подцепила пальцем клапан нагрудного кармана. — Лет десять, не меньше?

— Ну и что, она ещё ничего, — сухо отозвался Михаил. — А ты что в наших краях делаешь?

— В каких это «ваших краях»? Ты же, вроде, все в своём тупике живёшь? — удивилась Наташка.

— Ну и что, тебе-то вообще надо с другого конца города переться.

— А я работаю здесь, — она кивнула в сторону бара. — Поваром.

— Все, значит, поваришь? — спросил Силин, лихорадочно размышляя о том, как бы использовать это случайное стечение обстоятельств в своих целях.

— Я-то поварю, а вот у тебя, говорят, всю твою коллекцию спёрли. Правда, что ли?

— Ты-то откуда знаешь? — Силин насторожился, все-таки Наташка работает у Гарани, да и коллекцию его она прекрасно знала.

— Сорока на хвосте принесла, — засмеялась в ответ бывшая супруга Нумизмата. — Так тебе и надо! Всю жизнь угрохал на эти железяки, а теперь — все! Кусай локти!

— А ты, конечно, рада? — не удержавшись, со злобой в голосе огрызнулся Силин.

— Естественно, Бог все видит. — Наташка зло и коротко рассмеялась. — Бывай, придурок!

Нумизмат смотрел вслед уходящей женщины. По фигуре она осталась все такой же, ни поправилась, ни похудела, даже при своей колоритной профессии. Но вот у глаз уже морщинки, морщинки и под глазами, кожа покраснела и потеряла свежесть. «Как я мог тогда в неё втюриться? Хорошо, хоть вовремя развязался», — с облегчением подумал Михаил.

А Наталья тоже думала о Силине. Столько лет прошло, а она и жалела его, и ненавидела. Для второго у неё было больше оснований. Какая красивая могла получиться у неё в своё время семья и жизнь! Здоровый мужик, не курит, не пьёт, такая редкость, при этом золотые руки и денег огребал много. Она одних алиментов на дочь получала двести рублей — это было больше, чем собственная зарплата. Наташка, конечно, так и не поняла, в чем смысл всего этого накопительства, но знала, что для Силина значит его коллекция. А теперь стоит вот одинокий, как побитый пёс, и в душе, и рядом ничего. Единственная связывающая их нить порвалась давно. Дочка умерла в три года. Наташка тогда ушла в жуткий запой, а вот Силин обрадовался — отпала необходимость платить алименты. Ещё двести рублей для пополнения коллекции.

Наталья ещё не дошла до двери, когда к бару подкатила длинная, приземистая красивая машина с изысканно зализанными формами. По Свечину моталось много иномарок, но такую Нумизмат видел впервые. Первым из автомобиля вылез среднего роста, но весьма плотного сложения парень, одним цепким взглядом он окинул все вокруг и лишь затем открыл заднюю дверцу машины. Интуитивно Силин понял, что это и есть нужный ему человек, Анатолий Гаранин, владелец сети магазинов, ларьков, этого вот бара, а по совместительству ещё и глава мощной организации рэкетиров, подмявшей под себя городские торговые структуры.

Лица его Михаил не увидел. Перед его взглядом предстал рослый, расплывшийся в талии человек с жирным загривком и небольшой конусообразной головой, украшенной поджатыми волчьими ушами без мочек. Причёска у Гарани была в точности как у его телохранителя — коротко постриженный ёжик, только седой. Проходившая мимо Наташка радостно приветствовала хозяина своим звонким голосом:

— Добрый день, Анатолий Егорович!

Гараня не поленился поздороваться с обычной поварихой кивком головы, потом добавил ещё что-то словами, отчего Наташка заливисто засмеялась и первая прошла в дверь бара.

Нумизмат по-прежнему не видел лица этого человека. Но и одна тяжёлая, косолапая походка владельца «Золотого бара» говорила о нем много, если даже не все. Дядька был прав, этот человек в своей жизни видел больше плохого, чем хорошего, больше тяжёлого, чем радостного. Гараня по жизни не шёл, он проламывался сквозь неё как крушащий вражескую оборону танк. Его многие пытались остановить: государство, милиция, своя лагерная братва. Его множество раз били и морально, и физически, неоднократно пытались убить. Такой человек не привык к сантиментам, и идти просить у него: «Отдай коллекцию, Христа ради!» действительно было и глупо, и смешно.

Гараня прошёл в бар, и Силин так и не увидел лица своего врага. Снова принявшийся накрапывать дождик плеснул в лицо Нумизмату освежающую порцию воды, и он понял, что чересчур долго торчит на пустыре. Со своей заметной фигурой он выглядел словно пугало на осеннем огороде. Развернувшись, Михаил торопливо пошёл к дому.

В этот раз он еле заставил себя стянуть с плеч куртку, откинул в сторону сапоги и, даже не заглянув на кухню, рухнул на кровать. Несколько минут Силин лежал, бессмысленно глядя в потолок, затем незаметно провалился в мучительный сон. С тех пор как у него украли коллекцию, Михаилу снились одни кошмары.

Проснулся он уже поздним вечером, осень быстро съедала светлое время суток, сокращая и без того серые дни. Обшарив пустой холодильник, Силин убедился, что он пуст, так что ужинать пришлось горбушкой чёрного хлеба с кружкой крепко заваренного чая. За время этого короткого спартанского ужина Михаил решил, что надо будет сходить к бару, но чуть попозже, к закрытию. Требовалось чем-то занять эти три часа, и Нумизмат открыл свою заветную чёрную тетрадь. На первой странице, сразу после записи на форзаце, красивым старомодным почерком с чётко выраженным нажимом, с завитками и ятями, было выведено: «Я, Соболевский Алексей Александрович, потомственный дворянин, лично участвовал в создании этой монеты как чиновник по особым поручениям при министре финансов Российской империи…»

16 декабря 1825 года окна кабинета министра финансов Российской империи горели необычно поздно. Сам министр, пятидесятилетний русифицированный немец Егор Францевич Канкрин уже минут пять неподвижно сидел в своём кресле в непривычной, расслабленной позе. Правая рука его при этом прикрывала глаза, одновременно поглаживая высокий лоб, ещё больше подчернутый залысиной в ореоле светло-русых кудрявых волос. Несмотря на поздний час, министр был облачён в парадный мундир со всеми орденами и медалями. Только что он вернулся с аудиенции у нового Императора — Николая. Их встреча должна была произойти в другое время и в другой, более торжественной обстановке, но печальные события 14 декабря на Сенатской площади поневоле заняли мысли и время нового Императора совсем другими делами. Лишь спустя два дня в перерыве между личными допросами бунтовщиков Николай нашёл время принять главного казначея России.

И вот сейчас, сидя в своём кресле, Егор Францевич снова восстанавливал в памяти каждое слово, каждый жест, взгляд Императора. Столь же строгому анализу подвергал министр свой собственный доклад, ответы на вопросы государя. Было похоже, что он все-таки выиграл. Несколько суховатый, но доходчивый рапорт министра понравился Николаю. Канкрин и раньше слыхал об армейской грубоватости, въедливости и педантизме Николая Павловича, но именно при личной встрече он осознал, что новый царь имеет много схожего в чертах характера с ним самим.

Подсознательно доверяясь не словам, а жестам, взглядам и общему настроению Императора, Егор Францевич понял, что в этом кресле ему сидеть ещё очень долго. Инстинкт чиновника не подвёл его. Когда спустя двадцать лет состарившийся и больной Канкрин попросится в отставку, Николай скажет ему слова, значащие больше всех наград и чинов: «Ты знаешь, что нас только двое, тех, кто не может оставить своих постов до самой смерти: ты да я».

Сделав этот окончательный вывод, Канкрин с облегчением вздохнул и, отстранив от больных глаз руку, c улыбкой взглянул на стоящего перед ним молодого человека, все это время сохраняющего благоговейную тишину.

— Присаживайтесь, Алексей Александрович. В ногах правды нет.

— Благодарю вас, Ваше Превосходительство, — ответил чиновник, осторожно устраиваясь на краешке стула. Министр молчал, и молодой человек позволил себе нарушить субординацию и первым задать вопрос: — Как прошла аудиенция, Ваше Превосходительство?

Любой другой из ведомства Канкрина не решился бы на подобную дерзость, но к Алексею Соболевскому Егор Францевич явно благоволил. Несмотря на молодость лет, тот уже поднялся в табели о рангах до чина коллежского асессора и полгода исполнял обязанности чиновника по особым поручениям при министре.

— Превосходно, — ответил Канкрин. — Государь был любезен и в целом одобрил работу нашего ведомства.

Соболевский извлёк из слов патрона гораздо больше, чем информацию. Успокоенность и явное благодушие в голосе министра подсказали ему, что тот больше не волнуется за судьбу своего поста. Значит, останется на своём месте и он. Хотя многие из сослуживцев признавали природный ум и блестящие способности молодого чиновника, но никогда бы он не стартовал в своей карьере столь стремительно и красиво, если бы не явная протекция и благосклонность Канкрина. Так что от судьбы министра во многом зависела и судьба Соболевского.

— Единственный раз Император выразил своё неудовольствие по поводу этих злополучных монет, — Канкрин кивнул на стоящую у него на столе небольшую шкатулку. — Но выразил он это не словами, а, скажем так, физиономически. При этом государь даже похвалил Монетный двор за расторопность при их изготовлении.

Соболевский, чуть улыбнувшись, слегка кивнул головой. Голубоглазый, русоволосый Алексей имел правильные, но, пожалуй, несколько мелковатые черты лица. Небольшие бакенбарды в стиле покойного Императора Александра оттеняли бледность его лица, типичного для коренного жителя Петербурга. На эту улыбку он имел более чем заслуженное право. Именно он курировал изготовление рублёвой монеты с профилем Константина Павловича. Подобно римскому богу Меркурию, он служил посредником между Канкриным и начальником Петербургского монетного двора Еллерсом. Весь процесс изготовления монеты от первого эскиза до воплощения в серебре занял всего шесть дней, что делало бы честь любому монетному двору Европы.

А Канкрин продолжал рассказывать:

— Государь повелел сдать в архив монеты, все материалы по их изготовлению и сами штампы, на коих они были изготовлены. Все должно сохраниться в строжайшей тайне. Займитесь завтра этим, голубчик.

Министр сохранял благожелательную мягкость в голосе, и Соболевский позволил себе ответить в тон своему благодетелю:

— Хорошо, Егор Францевич. Все будет исполнено в точности.

— Я не сомневаюся в этом, друг мой.

Эта фраза не просто так вырвалась из уст министра. Когда-то они вместе с отцом Соболевского начинали службу в военно-интендантском ведомстве. Продолжая продвигаться по служебной лестнице, сохраняли дружеские отношения. Случилось так, что уже в зарубежном походе русских войск по Европе в 1813 году на небольшой кортеж интендантского штаба Первой Западной армии внезапно наскочил разъезд лихих французских улан. Пришлось принять бой, слава Богу, что ещё подоспели наши казаки. Но перед этим полковник Соболевский буквально своей грудью прикрыл от пули генерал-интенданта Канкрина и умер через пять минут у того на руках.

Приняв два года назад Министерство финансов, Егор Францевич увидел в списках чиновников знакомую фамилию и захотел увидеть сына столь дорогого для себя человека. Первое впечатление просто поразило его. Молодой Алексей как две капли воды походил на своего отца в годы общей для них молодости. Проверив молодого чиновника в деле, министр убедился в том, что Соболевский обладает незаурядными способностями: умом, памятью, честью. Кроме того, у него имелись и качества, очень редкие для русского человека, но столь ценимые Канкриным — точность и педантичность.

— Ступайте домой, друг мой, — велел министр. — Я и так вас сегодня чересчур задержал.

Соболевский, почтительно откланявшись, ушёл. Оставшись один, Канкрин достал из шкатулки одну из монет с профилем Константина и, полюбовавшись ею, бросил обратно на дно со словами:

— Да, а славная получилась монета!

А про себя подумал совсем другое, то, о чем министр даже наедине с собой не мог сказать вслух: «Но хорошо, что ей не пришлось дать ход.»

Канкрин слишком хорошо знал особенности странного характера Великого князя и имел причины опасаться за свою участь в случае его воцарения.

Как ни странно, но слова о монете в точности повторил в полдень на следующий день управляющий Департамента горных и соляных дел Карнеев.

— Да, а славная получилась монета!

В кабинете кроме него присутствовали ещё двое: Соболевский и начальник монетного двора Еллерс. Все трое любовались новым, но уже безнадёжно устаревшим рублём. Три пары штампов, несколько десятков оловянных пробных оттисков, чертежи и эскизы были упакованы в несколько ящиков и опечатаны.

Осталось последнее — скрыть с глаз саму шкатулку с монетами. Разогретый сургуч уже ждал своей участи. Чтобы не привлекать к секретному делу лишних людей, все документы писал лично Соболевский.

Карнеев положил монету обратно в шкатулку, кивнул головой Соболевскому: дескать, можно опечатывать. Но тут в кабинет лёгкой походкой просто ворвался человек среднего роста, с крупной, римских пропорций головой, с несколько небрежно повязанной шейной косынкой вместо установленного уставом галстука. Это был Яков Рейхель, художник и главный модельер монетного двора.

— Господа, — заявил он, поднимая над головой лист бумаги. — Я уже набросал эскиз нового, николаевского рублевика.

— Ну вы зверь, Яков Янович! — воскликнул Еллерс. — Просто Буанаротти.

Чтобы получше разглядеть новый рисунок, они втроём — Рейхель, Еллерс и Карнеев — отошли к окну, любуясь безупречностью работы действительного члена Академии художеств.

— Лучше и быть не может, — решил Еллерс. — Завтра же начнём работу над монетой.

Никто из стоящих у окна не заметил, как Алексей Соболевский быстрым движением положил одну из монет из шкатулки в маленький жилетный карманчик. Затем он с прилежным усердием лично опечатал шкатулку и отнёс её в один из ящиков, готовых к отправке.

— Готово, господа! Можно вызывать рассыльных — и в архив. Извольте только расписаться.

Уже вечером, шагая по набережной Невы к себе домой, Алексей Соболевский в который уже раз старался понять, что же заставило его взять константиновский рубль. Сунув монету в карман, он первоначально даже не понял, что совершил. Лишь много позже до Алексея дошло, что он именно украл! Но почему? Словно какая-то высшая, неподвластная ему сила руководила его рукой. Случившееся волновало и корёжило душу молодого чиновника. По молодости лет ему не приходилось впрямую сталкиваться с такими явлениями, как взятничество или растрата. Высочайшей милостью своего покровителя Алексей быстро перенёсся с незначительного поста, где ни о взятках, ни о живых деньгах и речи идти не может, сразу в такие сферы, где тёмные махинации совсем уже не имеют места. Сам Канкрин, отец шестерых детей, служил образцом честности, неподкупности и даже скупости, перенося их из личной жизни в дела финансовые, чем порой вызывал насмешки у российских аристократов. Так что же заставило его, Алексея Соболевского, взять монету?

Может, он слишком активно принимал участие в её создании, от первого рисунка до конечного результата? Сроднился с ней за эти шесть дней? Самое странное, что сейчас он даже не знал, что с ней делать. Оставить себе? Но она вечно будет напоминать о совершённом проступке, грехе. Для педантично-честного Алексея это показалось настолько ужасным, что он чуть было не решил выбросить проклятый рубль, даже обернулся к Неве, но заснеженное белое пространство тут же заставило его отказаться от пришедшей в голову мысли. Не дай Боже, кто-нибудь найдёт монету на льду, и тогда она неизбежно попадёт в руки полиции. Соболевского даже в жар бросило. Это ведь неизбежное дознание, розыск, открытие истины и бесчестие!

Минут пять он стоял на набережной, бездумно глядя на заснеженный простор Северной Пальмиры. И это холодное, ледяное безмолвие, строгость форм архитектуры и застывшей воды неожиданно успокоило его.

«А чего я, собственно, боюсь? Проделал я все чрезвычайно ловко. Пока на троне Николай, о монетах никто и не вспомнит. Зато завтра я приглашён на обед к Обориным. Покажу монету Леночке, пусть знает, в каких важных делах участвует её жених.»

Образ невесты, хрупкой, голубоглазой дочери отставного майора, заставил его забыть о всех неприятностях заканчивающегося дня. Северный ветер ударил сильней, и, отвернувшись от этого неприятного, ледяного дыхания Гиперборея, Cоболевский поспешил домой.

До конца бурного, великого 1825 года оставалось менее двух недель.