"Кабала" - читать интересную книгу автора (Дэвис Пэтти)

6 Белинда

Одну вещь Белинда хранила в секрете от Сары и, наверное, всегда будет хранить. Так, во всяком случае, сама она думала.

Она сидела на деревянной скамейке парка неподалеку от Беверли Глен и смотрела на детскую площадку с малышами. Те, что были поменьше, раскачивались на качелях, а няньки кричали им что-то по-испански. Вырастут, подумала Белинда, и наверняка будут говорить на обоих языках.

В миле от нее, на улице, уступами поднимавшейся по склону холма, располагался особняк «Плейбой» – туда хорошие девушки отправлялись для того, чтобы превратиться в плохих.

Так отец Белинды назвал ее, когда ей было шестнадцать – дрянная девчонка – хотя на самом деле таковой она не была. Она вовсе не собиралась забеременеть, это получилось как-то само собой из-за беспечности, избытка чувств и полного незнания тех природных циклов, по которым живет ее тело.

Любовью с Николасом она занималась всего трижды, с каждым разом становясь все более страстной. Первые два имели место на заднем сиденье его «мустанга», третий – на кладбище, под полной луной, рядом с могильным камнем, где было высечено: «Здесь лежит Бартон Пайкс, 1917–1928». В эту ли ночь все случилось или раньше, Белинда так и не узнала, но ей казалось, что именно в эту.

Бедненький Бартон – умереть в одиннадцать лет! – наверняка душа его не была готова покинуть этот мир. Белинда представляла себе, как дух его бродит вокруг могилы, она почти ощущала на щеке движение потревоженного воздуха. Душа ребенка, видимо, все еще не могла смириться с безвременной смертью, с вечным мраком, пришедшим тогда, когда маленький человек не успел даже узнать, что такое свет. И вдруг явилось спасение: двое потных подростков, решивших сыграть в русскую рулетку – каждый своим оружием, слишком смущенные для того, чтобы снять с себя одежду, освещенных луной, торопливо стремившихся воспользоваться преимуществами своей невинности. Так Бартон получил возможность совершить обратное путешествие в земную юдоль, по которой тан скучал. Вот как все это представлялось Белинде.

Ей следовало бы сохранить ребенка, назвать его Бартоном, если родится мальчик, хотя имя ей не слишком нравилось.

Через восемнадцать лет, сидя на парковой скамье и глядя на ребят, которые могли быть похожими на ее сына, если бы она когда-нибудь его видела, Белинда вспоминала тот вечер, когда во всем призналась родителям.

Гостиная с истертым зеленым ковром на полу, рисунок из листьев на обоях. Как умирающий лес.

– Папочка, – проговорила она, поскольку всегда предпочитала иметь дело с ним, а не с матерью. Отец в ее глазах был августейшим монархом, она – его принцессой, а дом – замком. – Я знаю, мне только шестнадцать, и я не уверена, что хочу выйти замуж за Николаса, но… я беременна и хочу ребенка. Я знаю, что слишком молода, но я смогу найти себе работу. Я и в самом деле справлюсь, мне только на первых порах может понадобиться какая-нибудь помощь…

Это был поток слов, и страх только прибавлял ему скорости. Она отдавала себе отчет в том, что говорит в присутствии своего повелителя, находясь в его полной власти, и все ее жалкие желания могли показаться ему абсолютно лишенными смысла. Скипетр, который он держал в своей руке, вознесся вдруг над ее головой. Она испытала ощущение приговоренного к казни на гильотине.

– Как ты могла пойти на это? – спросил отец. – Что сделало тебя такой?

– Какой «такой»? – робко подняла она на него взгляд.

– Дрянной девчонкой. – Отец посмотрел на мать, чье выражение лица нисколько не изменилось, может, только печаль мелькнула в глазах. – Ты никогда не станешь матерью-подростком, – продолжил он.

– Но…

– Нет. Ты родишь, хорошо. В моей семье и речи не может идти об абортах. Но мы позаботимся о том, чтобы найти ребенку приемных родителей. Я займусь этим немедленно.

Белинда перевела взгляд на мать, маленькую и тихую, лицо которой, в завитках седеющих волос, за долгие годы научилось ничего не выражать. Когда на нем можно было что-то прочитать, это оказывалось умиротворением или улыбкой – осторожной, неуверенной; в глазах навсегда застыла усталость. Они просто не хотели ничего видеть.

Роды вспоминались Белинде в виде белой лавины крика и боли. Ребенка, который прятался в ее животе, кто-то безжалостно вырывал наружу. Чьи-то спокойные голоса советовали ей тужиться, она отвечала им криками, в которых не узнавала собственного голоса. Ей хотелось удержать ребенка в себе, так как она знала: когда все закончится, то закончится навсегда. Отец не оставил никакой возможности для новых переговоров, ей было отказано даже в праве на слезы и мольбы. Его слово было законом, изменить который не в состоянии будет и целое море слез.

Ребенка у Белинды сразу же забрали, и молоко в ее груди высохло.

Но перед этим, когда груди еще были полны и ей приходилось носить специальный лифчик, для покупки которого потребовалась специальная поездка в «Трифти», она вместе с Николасом отправилась еще раз на кладбище.

Ночь стояла безлунная, со всех сторон их обступала темнота. Белинда знала, что дух Бартона их больше не потревожит – неподвижный воздух над могилой подсказывал ей это.

– Давай сядем на камень, – предложила она Николасу.

Теперь в ней поселилось чувство одиночества – кости лежат в земле, и нет даже ветерка, чтобы сказать им, что они не забыты.

Она оперлась спиной о могильную плиту, Николас уселся на землю лицом к ней. Подавшись вперед, он поцеловал ее, нежно и осторожно, как велело ему чувство, выросшее за то время, что они были вместе.

– Мне очень жаль, Белинда, мне жаль всего.

– Шшш…

Прошли годы, но и сейчас она удивлялась тому, что произошло дальше. Может, причиной тому была боль в груди, мягкая и тревожная, заставившая ее прижать голову Николаса к себе. Сначала ему показалось, будто она хочет, чтобы он поцеловал ее в шею, но, когда он коснулся губами кожи у мочки ее уха, Белинда потянула его ниже, торопливыми пальцами расстегивая блузку. Он расстегнул лифчик, и рот его понял, что было ей нужно. Губы сомкнулись вокруг соска, сжали его, и Белинда почувствовала, как молоко начало выходить из нее. Нервы ее ожили, одолела сонливость, как будто она уплывала в мир мечты. Но она не хотела закрывать глаза. Голова Николаса покоилась на ее груди, а ведь там могла быть головка ее ребенка. Молоко вытекало, белое, как луна, которая этой ночью так и не появилась на небе. Ни один луч света не падал на двух грустных подростков, слишком быстро превратившихся во взрослых, но так и не ставших родителями ребенка, которому они дали жизнь. Которого они никогда не увидят – его унесли прочь и отдали в руки другой женщины, у которой было все: годы, муж, финансовая стабильность – не было только молока в ее груди. Темнота оказалась кстати, даже свет луны показался бы сейчас слишком жестоким.

– Я тоже хочу его попробовать, – прошептала Белинда, просовывая ладонь под щеку Николаса, приподнимая лицо его вверх.

Губы Николаса отпустили сосок и тут же припали к другому. И вновь нервы Белинды дрогнули. Оторвавшись от ее груди, Николас прижал свои губы к ее, наполняя рот Белинды сладкой жидкостью, в которой ничего не было от вкуса молока, каким она его помнила.

Глядя на его лицо, едва освещенное отблеском желтоватого света далеких уличных фонарей, она спрашивала себя, будут ли у их ребенка глаза и губы его отца. Она знала только, что родила мальчика, ей не позволили даже посмотреть на него – взяли и унесли, пока она не успела вытереть безостановочно льющихся слез.

Губы Николаса были еще влажными от ее молока. У Белинды мелькнула мысль, не заняться ли им любовью, сейчас? Но слишком уж болело у нее все внутри.

– Мы должны поклясться, – сказала она. – Молоко, которое мы с тобой пили, это наше причастие, это мы просили прощения за то, что не решились сбежать куда-нибудь вместе с нашим ребенком. И мы никогда его не забудем. Обещай.

– Клянусь, – прошептал Николас, склоняя голову чтобы набрать еще молока и поделиться им с нею.

Белинда осталась верна клятве, хотя уже много лет не видела Николаса и не имела ни малейшего представления, сдержал ли свое обещание он. Она часто гуляла по паркам и смотрела на играющих детей. Сыну ее уже исполнилось восемнадцать, наверное, сейчас он просит у своих приемных родителей машину, наверное, сейчас у него куча проблем, по крайней мере, по чьим-то меркам. И уж сейчас ему явно нечего делать в детском парке. Но для Белинды время остановилось. Для нее сын навсегда остался малышом, больше всего ей хотелось бы посмотреть, на кого он стал похож. Ей не хватало этого все долгие годы. Иногда, глядя на какого-нибудь ребенка, она говорила себе: «Это он. Я вижу сходство, я уверена в этом»

Безусловно, еженедельные ее походы по городским паркам не имели никакого смысла. Но, с другой стороны, фантазии и не обязаны быть глубокомысленными. Хорошо уже то, что они обладают способностью смягчать жестокую реальность.

С реальностью она тоже пыталась совладать, в частности, именно с ее жестокостями. Она ухватилась за последнюю соломинку, которую протягивала ей калифорнийская действительность: группы психологической поддержки. «Какими бы ни были ваши проблемы, что бы вы о них ни думали – запишитесь в наш семинар». Она побывала во многих. У Сары не хватало терпения сопровождать подругу, но ведь фактически она и не знала, что толкало Белинду к этим занятиям. Как не знала о тех часах, что она проводила в парках, любуясь детьми, размышляя о том, как все могло бы быть, если бы ее не лишили ее мальчика.

– Белинда, по-моему, ты превращаешься в неврастеничку, – заметила как-то Сара – полушутя, как поступают люди, когда не хотят проявлять всей глубины своей тревоги или озабоченности. – Я же вижу, ты постоянно что-то ищешь. Это похоже на то, будто ты пытаешься кормить себя внутривенно, только вот никак не можешь попасть иглой в вену. За какой-то месяц ты из группы межличностной зависимости переметнулась в группу медитации, оттуда – в анонимный семинар по алкоголизму – но ведь ты же почти не прикасаешься к спиртному.

Белинда ничего не стала объяснять, только сказала:

– Ну, я хочу попробовать всего понемногу.

Это было то же самое, что ничего.

Потому что то, что она искала, не имело никакого отношения ни к венам, ни к питью. Проблема заключалась в том, что в душе ее зияла огромная дыра и нечем было ее ни наполнить, ни замазать. Дыра была темная и холодная, но Белинда возвращалась к ней в мыслях постоянно. Ее тянули туда воспоминания – туда, к тому пламени, что вспыхнуло в ней, когда она дала жизнь другому существу, к той боли, что она испытывала за малыша, – своего малыша, – ведь если его отнимут у нее, там, в душе ее, что-то умрет. И ребенка отняли, и что-то действительно умерло.

Она искала чуда, как ищут его в линиях ладони, – свершится нечто, и мука уйдет, и та часть ее души вновь возродится к жизни. Ничего этого она не могла рассказать Саре, да и любому человеку – это звучало безумием даже для нее самой.

Она не могла бы рассказать о том, как однажды на борту самолета горький, безостановочный детский плач откуда-то из задних рядов кресел буквально разрывал ей грудь. Слезы ребенка будто вновь наполнили ее молоком. Память неотступно жила в ее теле, в ее плоти, наверное, она уже никогда не уйдет. И протуберанцы ее время от времени прорывались наружу – вызванные плачем малыша или видом детской ручонки, лежащей поверх руки взрослого человека. Как-то раз, идя по шумной улице, она услышала позади себя торопливые шаги ребенка, почти бег. Повернувшись, Белинда раскинула в стороны руки, готовая поймать, ухватить его, и не сразу до нее дошло, что это совершенно незнакомый ей мальчуган, озорно и радостно смеющийся, как всякий убежавший от мамы проказник.

Интересно, думала Белинда, а кто бегал за моим мальчиком, когда он был маленьким? Та женщина, которая называла себя его матерью, смеялась ли она в эти мгновения, сама превращаясь в ребенка, или его игривость вызывала в ней только досаду?

Самую непереносимую боль, как правило, причиняют незначительные мелочи. Они подстерегают на любой улице, в любом кафе любого города. К ним нельзя приготовиться – Белинда уже знала это – и их удары всегда направлены в самое сердце.

Когда-то ей довелось услышать о девушке, покончившей жизнь самоубийством, она ударила себя кухонным ножом в грудь – в сердце – раз, другой, третий. История запомнилась. Белинда потом многократно спрашивала себя: наверное, ее преследовала та же боль – отчаянное стремление давать пищу, поддерживать другую жизнь. Ведь должен же быть рот, губы, тянущиеся к твоей груди. Но вместо них – пустота. Никого. Только темный ночной воздух, тяжелый и ничего не требующий от нее. Лишь холодное стальное лезвие способно принести забвение и покой. Долгие недели проходили для Белинды в размышлениях о той девушке, временами вспоминала она о ней и сейчас. Из всех способов умереть та предпочла разорвать собственное сердце. Она ударяла по нему с такой силой, которую сама в себе не подозревала. Она била в сердце, потому что именно оттуда шла боль.

Солнце уже снижалось, висящий в воздухе смог сделал небо оранжевым. Белинда набросила на плечи свитер и поднялась, чтобы идти, размышляя о том, что земля, скорее всего, конечно задохнется – но до чего же красивыми будут закаты. Еще раз оглянулась она на светловолосого мальчугана лет семи или восьми, карабкавшегося по деревянной лестнице. Она наконец решила для себя, по крайней мере, на сегодняшний день, как выглядел ее сын когда-то – десять лет назад.

Будь у Белинды шкатулка для драгоценностей, в ней лежала бы всего одна вещь – ее тайна, ее сын, где бы он ни был, в кого бы ни превратился. И если эту шкатулку открыть, позволить заглянуть в нее кому-то – даже Саре, – то что-то сломается, в этом она была полностью уверена. Она размокнет или покроется ржавчиной – словом, превратится для нее во что-то иное. Нет, единственную в ее жизни радостную и светлую вещь она таковой и сохранит – во что бы то ни стало.