"Час ведьмовства" - читать интересную книгу автора (Райс Энн)

4

Кажется, сегодня вечером она должна была что-то сделать… Вроде бы кому-то позвонить, причем по важному делу. Но после пятнадцати часов дежурства, двенадцать из которых она провела в операционной, память отказывалась ей служить.

Пока она еще не была Роуан Мэйфейр с ее личными заботами и печалями. Пока она была лишь доктором Мэйфейр, опустошенной, словно вымытая лабораторная пробирка. С дымящейся сигаретой во рту, засунув руки в карманы грязного белого халата и взгромоздив ноги на соседний стул, она сидела в кафетерии для врачей и слушала обычный разговор нейрохирургов, оживленно обсуждавших все волнующие моменты прошедшего дня.

Негромкие взрывы смеха, гул множества одновременно звучавших голосов, запах спирта, шелест накрахмаленных халатов, сладковатый аромат сигарет – все так привычно. Приятно посидеть здесь, ни о чем не думая, просто глядя на блики света на грязном пластике стола, на таких же грязных линолеумных плитках пола и не менее грязных бежевых стенах. Приятно оттянуть тот момент, когда вновь включится разум, вернется память и мысли забурлят в голове, принося с собой ощущение тяжести и отупелости.

По правде говоря, день сегодня прошел почти идеально – вот почему у нее так гудят ноги. Ей пришлось, одну за другой, сделать три неотложные операции, начиная с человека, которого привезли в шесть утра с огнестрельной раной, и кончая жертвой дорожной аварии, попавшей ей на стол четыре часа назад. Если каждый день будет похож на этот, ее жизнь и впрямь сделается на редкость замечательной.

В том состоянии расслабленности, в каком она сейчас пребывала, доктор Роуан Мэйфейр это сознавала. После десяти лет, отданных учебе в медицинском колледже, а затем интернатуре и стажировке, она стала тем, кем всегда хотела быть: врачом-нейрохирургом. Точнее – лицензированным штатным нейрохирургом в Центре нейротравматологии громадной университетской клиники, где в течение всего дежурства ей была обеспечена напряженная работа. Сюда на операционный стол попадали главным образом жертвы различных происшествий и катастроф.

Надо признаться, она не могла избавиться от чувства гордости и торжества и буквально упивалась своей первой рабочей неделей, столь отличавшейся от будней усталого и измотанного старшего стажера, которому половину операций приходилось выполнять под чьим-то наблюдением.

Даже неизбежная говорильня теперь не казалась столь уж невыносимой: сначала отчет в операционной, диктовка анализа проведенной операции, затем продолжительный неформальный разбор ее в кафетерии для медперсонала. Роуан с симпатией относилась к работавшим рядом с ней врачам. Ей нравились сияющие лица интернов Петерса и Блейка. Ребята появились здесь недавно и смотрели на Роуан едва ли не как на волшебницу. Ей нравился доктор Симмонс, старший стажер, постоянно нашептывавший ей страстным голосом, что она лучший врач на хирургическом отделении и что эту точку зрения поддерживают все операционные сестры. Ей нравился доктор Ларкин, которого его питомцы называли просто Ларк. В течение всего прошедшего дежурства он заставлял Роуан давать всякого рода пояснения и комментарии:

– Ну давай же, Роуан, объясни все подробно. Ты должна рассказывать этим ребятам о том, что делаешь. Джентльмены, обратите внимание: перед вами единственный нейрохирург во всем западном мире, которая не любит говорить о своей работе.

Не любит – это еще мягко сказано. Роуан, обладавшая врожденным недоверием к языку, ненавидела словесные упражнения, поскольку с безупречной ясностью могла «слышать» то, что скрывалось за словами. К тому же она не умела толково объяснять.

Слава Богу, сейчас все переключились на сегодняшнюю виртуозную операцию Ларкина, удалившего менингиому, и Роуан могла пребывать в своем блаженно-изможденном состоянии, наслаждаться вкусом сигареты, пить отвратительный кофе и смотреть на яркие блики светильников на пустых стенах.

Правда, сегодня утром она велела себе не забыть о каком-то деле, касавшемся лично ее, о каком-то телефонном звонке, который почему-то был для нее важен. Что же это за дело? Ничего, как только она выйдет за ворота клиники, все вспомнится.

А выйти за ворота клиники Роуан могла в любую секунду. Как-никак теперь она штатный хирург, и ей незачем проводить в клинике более пятнадцати часов. Роуан уже не придется спать урывками в дежурке и поминутно бегать в операционную, чтобы просто проверить, все ли там в порядке. Все, что не входит в круг ее обязанностей, оставлено на ее усмотрение – именно об этом она и мечтала.

Года два назад, нет, пожалуй, даже меньше, она сейчас не сидела бы здесь, а на пределе скорости мчалась бы через Голден-Гейт, сгорая от желания поскорее снова стать Роуан Мэйфейр, чтобы оказаться в рулевой рубке «Красотки Кристины» и, держа одной рукой штурвал, выводить яхту из залива Ричардсона в открытое море. Только пройдя все каналы и установив автопилот на продолжительное круговое плавание, Роуан позволяла себе спуститься в каюту, где дерево стен блестело не хуже начищенной меди, и, поддавшись усталости, повалиться на двуспальную тахту. Погрузившись в короткий сон, Роуан тем не менее продолжала слышать каждый звук на скользящей по воде яхте.

Но все это было до того, как Роуан приобрела зависимость (в положительном смысле, разумеется) от сотворения чудес за операционным столом. Исследовательская работа все равно не утратила для нее своей притягательности. Элли и Грэм, ее приемные родители, были тогда еще живы, а дом со стеклянными стенами, стоящий на берегу Тайбурона, еще не превратился в мавзолей, заполненный книгами и одеждой его прежних обитателей.

Чтобы добраться до «Красотки Кристины», Роуан должна была проходить через этот мавзолей. Ей неизбежно приходилось вынимать из ящика письма, все еще приходившие на имя Элли и Грэма. Кажется, пару раз им даже оставляли сообщение на автоответчике – видно, звонил кто-то из иногородних друзей, не знавших, что Элли умерла от рака в прошлом году, а Грэм скончался двумя месяцами раньше, так сказать, от «удара». В память о приемных родителях Роуан продолжала поливать папоротники. Когда-то Элли включала для них музыку. Роуан по-прежнему ездила на «ягуаре» Грэма, ибо ей было как-то неудобно продать машину. До письменного стола своего приемного отца Роуан так и не дотрагивалась.

Удар… Само это слово всегда вызывало у Роуан тягостное и мрачное ощущение… Нет, она не будет вспоминать о Грэме, умиравшем на кухонном полу. Она будет думать о победах прошедшего дня: «За пятнадцать часов ты сохранила три жизни, а другие врачи могли бы отправить этих людей на тот свет. Ты участвовала в спасении других жизней, квалифицированно помогая своим коллегам. А сейчас те трое твоих пациентов спят в палатах отделения интенсивной терапии. Ты сохранила им зрение, речь и способность двигаться».

О большем Роуан не могла и просить. Пусть будет так, чтобы ей не пришлось заниматься пересадкой тканей и удалением опухолей. Пусть ей оставят критические случаи. Она жаждала делать именно такие операции. Роуан нуждалась в них. Домой она уезжала лишь ненадолго – чтобы снять усталость, дать отдых глазам, ногам и, конечно же, мозгу. И еще – чтобы провести уик-энд в открытом море, на борту «Красотки Кристины».

Сейчас Роуан отдыхала на большом «корабле», именуемом клиникой, – та действительно чем-то напоминала подводную лодку, беззвучно двигавшуюся сквозь время. Здесь никогда не выключали свет, никогда не менялась температура и всегда мерно стучали двигатели. А они, врачи, – это крепко спаянная команда. «Какие бы чувства ни испытывал каждый из нас, – думала Роуан, – будь то гнев, презрение или соперничество, мы связаны воедино, и это не что иное, как одна из разновидностей любви, хотим мы того или нет».

– Вы что, рассчитываете на чудо? – недовольно спросил ее этим вечером заведующий отделением экстренной помощи. От усталости у него остекленели глаза. – Снимите-ка лучше эту пациентку со стола и поберегите силы для тех, кому вы действительно сможете помочь!

– Я действительно рассчитываю на чудо, – ответила Роуан. – Мы удалим из ее мозга осколки стекла и грязь и только тогда снимем ее со стола.

Как объяснить заведующему, что, едва положив руки на плечи этой женщины, она «услышала» тысячи маленьких сигналов о том, что пациентку можно спасти. Роуан обладала безошибочным диагностическим чутьем и потому заранее представляла себе картину, которая возникнет перед ее глазами в ходе операции. Когда кусочки кости будут осторожно извлечены из перелома и заморожены для последующего приживления, когда разорванная оболочка мозга будет разрезана вдоль и мощный хирургический микроскоп увеличит находящуюся под ней поврежденную ткань, в этой ткани окажется масса живых мозговых клеток, здоровых, действующих. Надо лишь откачать кровь и прижечь крошечные поврежденные сосуды, чтобы прекратить кровотечение.

Такую же уверенность испытала Роуан и в тот день, когда вытащила из воды и подняла на палубу яхты утонувшего человека по имени Майкл Карри. Коснувшись его холодного, посеревшего тела, она явственно ощутила в нем биение жизни.

Майкл Карри, утопленник… Ну конечно, теперь она вспомнила. Надо позвонить его врачу. Доктор, лечивший Карри, оставил сообщение для нее сразу на двух автоответчиках: больничном и домашнем.

Прошло уже более трех месяцев… В тот холодный майский вечер все вокруг окутал настолько густой туман, что сквозь его завесу не видно было ни единого проблеска огней оставшегося вдали города. А утопленник на борту «Красотки Кристины» на вид был таким же мертвым, как любой из трупов, которые приходилось видеть Роуан.

Она затушила сигарету.

– Счастливо оставаться, коллеги. В понедельник, в восемь утра, – напомнила она, обращаясь уже к интернам, и, увидев, что они поднимаются со своих мест, чтобы попрощаться с ней, добавила: – Нет-нет, вставать не надо.

Доктор Ларкин поймал ее за рукав, а в ответ на ее попытку вырваться лишь крепче сжал пальцы.

– Не ходила бы ты в одиночку на своей яхте, Роуан.

– Оставьте, шеф. – Она еще раз попробовала высвободиться. Не получилось. – Я хожу на этой яхте с шестнадцати лет.

– Все равно, Роуан, нельзя рисковать. А вдруг ты обо что-нибудь ударишься головой или свалишься за борт?

Она ответила на эти слова негромким вежливым смешком (хотя такие разговоры не вызывали ничего, кроме раздражения) и, выйдя наконец из кафе, направилась мимо лифтов (ползут еле-еле) к бетонной лестнице.

И все таки, прежде чем уйти, стоит еще разок заглянуть на отделение интенсивной терапии, где лежат три сегодняшних пациента. Неожиданно Роуан почувствовала, что ей не хочется покидать клинику, а мысль о том, что она не вернется сюда до понедельника, показалась ей тем более тягостной.

Засунув руки в карманы, Роуан быстро пробежала два марша вверх.

Ярко освещенные коридоры четвертого этажа в противоположность неизбежной суете отделения экстренной помощи были на удивление тихими. В приемной, устланной темным ковром, на кушетке спала какая-то женщина. Пожилая медсестра на посту в коридоре успела лишь кивнуть стремительно прошедшей мимо нее Роуан. В те суматошные дни, когда Роуан была интерном и дежурила, ожидая очередного вызова, она, вместо того чтобы попытаться уснуть, ночи напролет бродила по бесконечным коридорам многоэтажной «подводной лодки», прислушиваясь к тихому, убаюкивающему гудению множества приборов и агрегатов.

Скверно, что шеф знает о существовании «Красотки Кристины», подумала Роуан. Скверно, что тогда, в день похорон ее приемной матери, вне себя от страха и отчаяния, она пригласила шефа домой, а потом они вместе вышли в море и пили вино, сидя на палубе под голубым небом Тайбурона. И тем более скверно, что под влиянием момента, когда все вокруг казалось пустым и холодным, она призналась Ларку, что не хочет больше жить в этом доме и практически переселилась на яхту. Мало того, Роуан добавила, что порой яхта для нее олицетворяет весь мир и она выводит «Красотку» в море после каждого дежурства, сколь бы длинным оно ни было и какую бы усталость она ни ощущала.

Какой смысл делиться с другими своими переживаниями? Разве от этого ей стало хоть чуточку легче? Пытаясь утешить ее, Ларк городил одну затертую фразу на другую. А потом вся клиника узнала о «Красотке Кристине». Сама же Роуан теперь уже не была прежней «молчаливой Роуан», а превратилась в приемную дочь Роуан, в считанные месяцы одного за другим потерявшую своих воспитателей и с тех пор находящую утешение в одиноких странствиях по морю на огромной яхте. А еще она стала Роуан, «не принимающей приглашений Ларка на обед», тогда как любая одинокая женщина-врач могла об этом только мечтать и, конечно же, моментально бы согласилась.

Беда в том, что зачастую Роуан и сама себя не понимала. А что бы сказали ее коллеги о мужчинах, которым она отдавала предпочтение, о всех этих мужественных защитниках закона и героях борьбы с огнем – полицейских и пожарных? Как правило, Роуан находила себе партнеров в шумных, но не пользующихся дурной репутацией окрестных барах – мужчин крепких, с грубоватым голосом, мощным торсом и сильными руками… Да… знали бы ее коллеги о том, какие любовные сцены разыгрываются подчас в нижней каюте «Красотки Кристины»… И зачастую свидетелем их оказывается свисающий с крюка на стене полицейский револьвер тридцать восьмого калибра в черной кожаной кобуре.

А беседы, которые они вели… Нет, правильнее назвать их монологами, ибо эти мужчины, как и нейрохирурги, отчаянно нуждались в человеке, готовом внимательно выслушать их исповедь, повествование об опасностях и геройских поступках, о мастерстве и сноровке. Форменные рубашки этих людей пахли мужеством. А их рассказы звучали как песни о жизни и смерти.

Почему она выбирала именно таких мужчин? Именно этот вопрос задал ей однажды Грэм и довольно резко добавил:

– Неужели они нравятся тебе своей тупостью, невежеством и бычьими шеями? А что будет, если один из них когда-нибудь съездит своим мясистым кулаком тебе по физиономии?

– Что будет, то и будет, – холодно ответила Роуан, даже не потрудившись обернуться и взглянуть Грэму в глаза– Между прочим, они не позволяют себе ничего подобного. Они спасают жизни – и этим мне нравятся. Я люблю героев.

– Такая болтовня пристала разве что глупой четырнадцатилетней девчонке, – язвительно бросил Грэм.

– Ошибаешься, – ответила Роуан. – Когда мне было четырнадцать, я считала героями адвокатов вроде тебя.

В глазах Грэма мелькнула горечь, и он отвернулся… Теперь, более чем через год после его смерти, перед Роуан вновь на мгновение возникло его лицо, подняв в душе волну такой же горечи. Вкус Грэма, запах Грэма и, наконец, Грэм в ее постели… Ведь если бы Роуан так и не уступила ему, он ушел бы из дома еще до смерти Элли.

– Только не говори, что ты никогда этого не хотела, – сказал он ей тогда, лежа на мягкой пуховой перине в каюте «Красотки Кристины». – Пошли они ко всем чертям, эти твои борцы с огнем и копы.

Нет, давно пора прекратить вести с ним мысленный спор… «Перестань думать о нем, – в который уже раз приказала себе Роуан. – Элли даже не подозревала, что ты ему отдалась, и не знала причин, побудивших тебя это сделать. Главное, что Элли так и осталась в неведении. А сейчас ты не в доме Элли. И даже не на борту подаренной тебе Грэмом яхты. Вокруг тебя безопасный, спокойный стерильный мир. А Грэм мертв и похоронен на маленьком кладбище в Северной Калифорнии. И не важно, как он умер, потому что правду об этом тоже не знает никто. Не впускай его дух в машину, когда садишься в нее и поворачиваешь ключ зажигания, – ее вообще следовало бы давным-давно продать. Не позволяй его духу присутствовать в сырых и холодных комнатах еще недавно вашего общего дома…»

Тем не менее Роуан упорно собирала все новые и новые доказательства в свою защиту и мысленно продолжала бесконечный спор с Грэмом, смерть которого навсегда лишила ее реальной возможности высказаться. Ненависть и ярость породили в воображении девушки некий призрак приемного отца – с ним она и вела беседы. Постепенно призрак слабел и таял, однако по-прежнему подстерегал ее в самых неожиданных местах и даже здесь, в тихих коридорах ее уютного мира.

Ах, как бы ей хотелось заявить Грэму прямо в лицо: «Я в любой день могу снова найти таких мужчин. Я приму их вместе с их эго и вспыльчивостью, с их невежеством и бесшабашным чувством юмора. Я приму их грубость, их бесхитростную и страстную любовь к женщинам и их страх перед представительницами противоположного пола. Я готова терпеливо слушать их нескончаемые рассказы. Слава Богу, в отличие от нейрохирургов они не ждут от меня никаких ответных слов. Этих мужчин вообще не интересует, кто я такая. Я могу назваться специалисткой по ракетам, шпионкой высокого ранга, колдуньей с тем же успехом, что и нейрохирургом». Роуан представила удивленный взгляд и вопрос: «Ты чего, в самом деле копаешься в человеческих мозгах?»

Зачем ей самой нужно все это?

Надо признаться, сейчас Роуан понимала «мужской вопрос» лучше, чем в момент их разговора с Грэмом. Она осознала взаимосвязь между собой и героями в форме. Когда она входила в операционную, надевала перчатки и брала в руки микрокоагулятор и микроскальпель, это напоминало проникновение в горящий дом или появление в разгар семейного скандала, чтобы выбить оружие из рук обезумевшего главы семейства и спасти его жену и ребенка.

Сколько раз Роуан слышала, как нейрохирургов сравнивали с пожарными, хотя зачастую в таком сравнении таилась замаскированная критика. Различие заключалось только в том, что за операционным столом твоя жизнь не поставлена на карту. Да, черт побери, не поставлена. Но все равно, если ты будешь допускать один промах за другим, если серьезные ошибки будут повторяться часто, ты непременно погибнешь, как если бы на тебя обрушилась горящая крыша. Ты выживаешь, лишь будучи блестящим специалистом, мужественным и совершенным, поскольку другого способа выжить попросту нет, и каждое мгновение в операционной – это смертельное испытание.

Да, именно мужество, потребность в стрессовых ситуациях и любовь к оправданной обстоятельствами опасности сближали Роуан с ее избранниками. Наверное, поэтому ей так нравилось ощущать на себе тяжесть тел этих грубых мужчин, целовать и ласкать их самым беззастенчивым образом.

Немаловажно и то, что не было необходимости вести с ними умные беседы.

Но что толку в понимании, если вот уже несколько месяцев – да почти полгода! – она никого не звала к себе в постель? Иногда Роуан вдруг приходила в голову мысль: а что об этом думает «Красотка Кристина»? Может, шепчет ей в темноте: «Роуан, где же наши мужчины?»

Чейз, светловолосый полицейский с оливкового цвета кожей, сильный как жеребец, до сих пор оставлял ей сообщения на автоответчике. Но у Роуан не было времени ему позвонить. А он, надо признаться, очень приятный парень, да к тому же и книги любит читать. Однажды у них с Роуан даже состоялся настоящий разговор, когда она мимоходом упомянула о том, что в отделение экстренной помощи поступила женщина, в которую стрелял собственный муж. Чейз тут же зацепился за эту тему и рассказал столько всевозможных случаев, связанных со стрельбой и ударами ножом, что вскоре Роуан была сыта ими по горло. Может, поэтому она и не звонила ему? Скорее всего.

Но факт есть факт: в последнее время нейрохирург одержал в ней верх над женщиной, причем победа оказалась столь бесспорной, что Роуан недоумевала, с чего это она вдруг вспомнила сегодня о своих прежних партнерах по сексу. Возможно, в этот раз она не так сильно устала, как обычно. Или причиной тому утонувший красавец, которого ей удалось вытащить с того света? Даже тогда, на палубе яхты, мокрый, бледный, со слипшимися на голове темными волосами, этот Майкл Карри был совершенно неотразим Вот почему вспыхнувшее внутри Роуан страстное желание было на удивление сильным.

Да, если вспомнить их девчоночий школьный жаргон, этот Майкл – парень «просто помереть», поистине восхитительный и полностью соответствует ее типу мужчины. Он был не из тех завсегдатаев калифорнийских гимнастических залов, обладателей чрезмерно накачанных мускулов, неестественного загара и крашеных волос. Нет, этот сильный человек явно вышел из рабочей среды. А голубые глаза и веснушки на щеках делали его еще более очаровательным. Роуан буквально сгорала от желания поцеловать каждую веснушку.

Ну что за ирония судьбы: выловить из моря превосходный экземпляр мужчины, о котором всегда мечтала, и только лишь затем, чтобы тут же обнаружить, что он абсолютно беспомощен…

Роуан остановилась перед входом в отделение интенсивной терапии, осторожно открыла дверь и, войдя внутрь, ненадолго замерла, оглядывая странный, застывший в ледяной неподвижности мир палат, похожих на огромные аквариумы. Здесь под пластиковыми кислородными колпаками в сонном забытьи лежали изнуренные страданиями пациенты, опутанные бесконечной сетью трубок и кабелей, тянущихся к попискивающим мониторам.

Мозг Роуан сразу же переключился на цель ее прихода сюда. Мир за пределами отделения перестал существовать, как он переставал существовать за стенами операционной.

Она подошла к освещенному люминесцентной лампой письменному столу и слегка коснулась рукой плеча медсестры, склонившейся над кипой бумаг.

– Добрый вечер, Лорел, – прошептала Роуан.

Женщина подняла на нее удивленный взгляд, но, узнав Роуан, улыбнулась:

– Доктор Мэйфейр, надо же, вы до сих пор здесь.

– Просто зашла взглянуть.

К среднему медперсоналу Роуан относилась намного мягче, чем к докторам. С самого начала своей интернатуры она проявляла максимальное уважение к медсестрам и сиделкам, делая все возможное, чтобы хоть в какой-то мере заглушить в них известное презрение к женщинам-врачам. Надо отметить, что в данном случае ею руководили не только эмоции, но и трезво выверенный, безжалостный расчет: все те, от кого так или иначе зависели жизнь и здоровье пациентов, должны работать с максимальной отдачей, столь же самоотверженно, как и сама Роуан.

Войдя в первую палату, Роуан остановилась возле высокой блестящей металлической кровати – этакого чудовища на колесах, – на которой лежала последняя прооперированная в тот день Роуан пациентка. Женщина попала в автокатастрофу. Бледная, с громадным белым тюрбаном из бинтов на голове, она походила на мумию – единственными признаками жизни были лишь негромкое монотонное попискивание приборов и перемигивание неоновых лампочек. К ее носу тянулась тонкая прозрачная трубочка, а через иглу, плотно закрепленную на запястье пациентки, в вену капала глюкоза.

Лорел потянулась, чтобы снять график состояния больной, висевший в изножий кровати. Роуан покачала головой: не надо.

Словно возвращаясь из другой жизни, женщина медленно открыла глаза.

– Доктор Мэйфейр, – прошептала она.

По телу Роуан пробежала приятная волна облегчения. Она снова переглянулась с медсестрой и с улыбкой тихо произнесла:

– Я здесь, миссис Трент. Вы очень хорошо держитесь. – Потом осторожно обхватила пальцами правую руку пациентки. – Да, очень хорошо.

Глаза женщины медленно закрылись, словно лепестки цветов. Приборы вокруг кровати продолжали петь все ту же песню.

Роуан удалилась так же беззвучно, как и вошла.

Бросив взгляд в окно второй палаты, она увидела фигуру другого пациента: смуглокожего мальчишки, тощего, как тростинка. Стоя на платформе, он пошатнулся, потерял равновесие и упал под колеса пригородного поезда. Последствием черепно-мозговой травмы стала полная слепота.

Этого парня Роуан оперировала в течение четырех часов, сшивая тончайшей иглой кровоточащий сосуд, а затем устраняя другие повреждения черепа. В отделении для послеоперационных больных парнишка еще находил в себе силы шутить со стоящими вокруг него врачами.

Сейчас Роуан, сощурившись, внимательно следила за едва заметными движениями спящего пациента: вот дернулось под простынями его правое колено, а вот приподнялась ладонь правой руки, когда он поворачивался на бок… Слегка высунув язык и едва шевеля сухими губами, мальчик что-то шептал во сне.

– Идет на поправку, доктор, – прошептала сзади медсестра.

Роуан кивнула. Однако она знала, что через несколько недель у парня начнутся припадки. С помощью лекарств их можно будет ослабить, но эпилептиком он останется до конца своих дней. Впрочем, это явно лучше, чем смерть или слепота. Прежде чем что-либо предсказывать или объяснять, она будет ждать и наблюдать. В конце концов, всегда есть вероятность, что она ошибается в своих прогнозах.

– А как миссис Келли? – спросила Роуан, повернувшись лицом к медсестре и глядя ей в глаза.

Лорел была добросовестной и внимательной, и Роуан относилась к ней с большой симпатией.

– Миссис Келли находит забавным, что у нее в голове по-прежнему сидят две пули, и говорит, что чувствует себя заряженным револьвером. Она не хочет, чтобы ее дочь уходила. К тому же миссис Келли желает знать, что случилось с тем «уличным подонком», который стрелял в нее. Еще ей нужна дополнительная подушка, а также телевизор и телефон в палате.

Роуан негромко одобрительно рассмеялась.

– Хорошо. Быть может, завтра, – сказала она.

Оттуда, где стояла Роуан, ей была хорошо видна миссис Келли, разговаривавшая с дочерью. Не в состоянии оторвать голову от подушки, она возбужденно жестикулировала правой рукой, а дочь, худощавая усталая женщина, опустив веки, кивала в такт каждому ее слову.

– Она очень заботливо относится к матери, – прошептала Роуан. – Пусть остается в палате столько, сколько захочет.

Медсестра кивнула.

– Ну что ж, Лорел, я прощаюсь с вами до понедельника, – сказала Роуан. – Не знаю, понравится ли мне этот новый график.

– Вы заслужили отдых, доктор Мэйфейр, – улыбнулась в ответ медсестра.

– Вы так думаете? – пробормотала Роуан. – И все же, если возникнет какая-нибудь проблема, Лорел, вы можете попросить доктора Симмонса позвонить мне. В любое время. Договорились?

Двойные двери с мягким звуком закрылись за спиной Роуан. Да, хороший был денек.

Теперь, кажется, больше нет причин оставаться в клинике, разве что сделать несколько заметок в личном дневнике и прослушать по автоответчику у себя в кабинете поступившие звонки. Возможно, она немного отдохнет на кожаной кушетке. Кабинет штатного врача выглядел намного роскошнее тесных и неуютных дежурок, в которых она не один год спала урывками.

Но нет, нужно ехать домой. Следует позволить теням Грэма и Элли приходить и уходить когда пожелают.

Ну вот, опять забыла о Майкле Карри, а ведь сейчас уже почти десять вечера! Она должна как можно скорее позвонить доктору Моррису, говорила себе Роуан, медленно проходя по коридору мимо лифтов к бетонной лестнице, а потом и дальше, двигаясь зигзагами по громадной спящей клинике, лишь совсем недавно взявшей ее под свое крыло. И тут же пыталась успокоить собственную совесть: нечего пороть горячку, ничего срочного нет.

И все же Роуан не терпелось услышать, что скажет Моррис, узнать новости о единственном на данный момент мужчине в ее жизни. О человеке, которого она совсем не знала и не видела почти четыре месяца, с того самого дня, когда ее отчаянные, неистовые усилия завершились поистине невероятным, необъяснимым и случайным спасением Майкла Карри из бурлящих морских вод.


В тот вечер она пребывала в состоянии почти полного отупения от усталости. Обычное в последний месяц ее стажировки дежурство растянулось на тридцать шесть часов, и за все это время ей удалось выкроить для сна не больше часа. Но все шло замечательно до тех пор, пока Роуан не заметила в воде тело утопленника.

«Красотка Кристина» медленно плыла, едва заметно покачиваясь на вздымающихся океанских волнах. Над головой набрякло тяжелое свинцовое небо. За окнами рулевой рубки завывал ветер. Но для сорокафутовой двухмоторной яхты, построенной в Голландии специально для океанского плавания, штормовые предупреждения, адресованные мелким судам, не имели значения. Ее мощный стальной корпус, рассчитанный на любые превратности стихии, плавно скользил по бурлящей поверхности воды. Откровенно говоря, управлять в одиночку такой яхтой было непросто, но Роуан плавала на «Красотке» с шестнадцатилетнего возраста и отлично знала все ее повадки.

Вывести такую махину со стоянки или поставить на якорь без посторонней помощи, казалось, невозможно, однако в распоряжении Роуан был достаточно широкий и глубокий канал, прорытый неподалеку от ее дома в Тайбуроне, а также собственный причал и собственная, тщательно разработанная система управления яхтой. Когда нос «Красотки Кристины» разворачивался в сторону Сан-Франциско и она ложилось на обратный курс, одной женщины на мостике, знавшей и понимавшей все разнообразие сигналов судовой электроники, было вполне достаточно.

«Красотка Кристина» строилась в расчете не на скорость, а на надежность. И в тот день яхта, как всегда, была экипирована так, что хоть сейчас отправляйся в кругосветное плавание.

В тот майский день сумрачное небо скрадывало дневной свет еще тогда, когда Роуан проходила под «Голден-Гейт». Когда же очертания города исчезли, яхту окутали плотные сумерки.

Темнота опускалась с какой-то механической монотонностью. Цвет океана сливался с цветом неба. Было очень холодно, и Роуан даже внутри рубки не снимала шерстяных перчаток и шапочки. Чашку за чашкой она пила дымящийся кофе, который, однако, ни на йоту не прибавлял ей бодрости. Взгляд Роуан, как всегда, был сосредоточен на водном пространстве.

Вот тогда-то она и заметила Майкла Карри, а точнее, обратила внимание на крохотное пятнышко впереди. Неужели человек?

Он качался на волнах лицом вниз. Согнутые в локтях кистями к голове неподвижные руки, спутавшиеся черные волосы, выделявшиеся на фоне серых волн… Слегка вздутый ветром плащ с поясом, коричневые каблуки ботинок… И никаких признаков жизни…

В самые первые секунды Роуан могла определенно сказать лишь одно: перед нею не труп, уже успевший разложиться. Как бы ни были бледны руки этого мужчины, они еще не распухли от долгого пребывания в воде. Он мог упасть за борт с какого-нибудь судна – но как давно это случилось? Быть может, прошли считанные минуты, а может – несколько часов. Следовало без промедления связаться с береговой охраной, дать им координаты и попытаться поднять утопленника на борт.

Как всегда в таких случаях, корабли береговой охраны находились в нескольких милях от яхты, а все спасательные вертолеты были заняты. По причине штормового предупреждения в море не вышло ни одно мелкое суденышко. Туман становился все гуще. Помощь прибудет, как только появится возможность, но никто не знал, когда именно она появится.

– Я постараюсь вытащить его из воды, – сообщила Роуан, связавшись с береговой охраной. – Я одна на борту, так что поторопитесь.

Не было необходимости объяснять, что она врач и потому хорошо знает, что в здешних водах люди, упавшие или смытые волной за борт, могли еще долго оставаться живыми. Низкая температура замедляла обменные процессы в организме, отчего мозг засыпал, требуя лишь незначительного количества кислорода и крови. Сейчас самым важным было поднять человека на палубу и как можно скорее оказать ему помощь.

Роуан еще не приходилось в одиночку заниматься спасением утопающих. Правда, на яхте имелось необходимое снаряжение: специальные жилеты, прикрепленные к толстому нейлоновому канату. Канат наматывался на барабан механической лебедки, установленной на крыше рулевой рубки. Иными словами, спасательных средств хватало. Но достанет ли у Роуан сил, чтобы его поднять? Вот здесь она как раз могла потерпеть неудачу.

Роуан быстро натянула резиновые перчатки и спасательный жилет, затем пристегнула свой жилет и приготовила второй для утопленника. Она проверила все снаряжение, вплоть до каната, соединенного с надувной спасательной лодкой, и убедилась в его надежности. После этого Роуан опустила лодку за борт «Красотки Кристины» и начала спускаться, не обращая внимания на бушующее море, бешено раскачивающуюся веревочную лестницу и холодные брызги, летящие в лицо.

Человека несло в ее направлении. Изо всех сил налегая на весла, Роуан постепенно приближалась к нему, однако волны почти накрывали лодку. На какое-то мгновение мелькнула мысль: бесполезно. Но Роуан не собиралась сдаваться. Наконец, едва не выпав из маленькой лодки, Роуан дотянулась до руки утопленника, ухватилась за нее и подтащила тело поближе. Только бы правильно нацепить на него этот дурацкий жилет!

Вода снова чуть не захлестнула лодку, и она резко дернулась, отчего Роуан выпустила руку утопленника и тут же потеряла его из виду. Волна отнесла лодку в сторону. Вскоре мужчина вновь всплыл на поверхность. На этот раз Роуан ухватила его левую руку и натянула на нее жилет, перебросив его через голову и левое плечо. Но таким же образом нужно было надеть его и на правую руку, а потом надежно закрепить, если она хочет поднять мужчину на борт. Намокшая одежда заметно увеличивала и без того, судя по всему, немалый вес тела.

Все это время Роуан отчаянно пыталась рассмотреть наполовину скрытое под водой лицо, но пока безуспешно. Тем не менее при каждом прикосновении к холодной руке мужчины срабатывало присущее доктору Мэйфейр диагностическое чутье и внутренний голос говорил: «Да, он жив, его можно вернуть. Поднимай его на палубу».

Сильное волнение долго не позволяло что-либо сделать. И вот наконец Роуан удалось поймать правый рукав плаща, схватить руку и натянуть на нее жилет. Она быстро защелкнула зажимы.

Лодка опрокинулась, сбросив и ее в море. Роуан хлебнула воды, потом ее вынесло на поверхность, и холодный ветер мгновенно проник сквозь мокрую одежду. У Роуан перехватило дыхание. Сколько ей удастся продержаться в такой воде? Главное сейчас – не потерять сознание! Теперь утопленник был столь же надежно привязан к лодке, как и она сама. Если посчастливится добраться до веревочной лестницы и не лишиться чувств, его можно будет втащить на борт. Крепко вцепившись в канат, она стала подтягиваться к борту яхты, которая маячила перед ней белым пятном. Вздымавшиеся вокруг волны то и дело накрывали Роуан с головой, но она отказывалась верить, что может потерпеть неудачу. Вперед, к правому борту «Красотки Кристины»!

Наконец-то! Ударившись о борт судна, Роуан ухватилась за нижнюю ступеньку веревочной лестницы, но закоченевшие в мокрых перчатках пальцы отказывались сгибаться. «Ну же, черт вас побери, хватайтесь за веревку! Ближе, еще ближе!» – шептала она непослушными губами. Онемевшая правая рука повиновалась, однако левая соскользнула в сторону… Роуан снова и снова отдавала приказы собственному телу и постепенно, с величайшим трудом одолевая ступеньку за ступенькой, карабкалась вверх, не в силах поверить, что ей это удается…

Рухнув на палубу, Роуан какое-то время была не в состоянии пошевелиться. Немного передохнув, она начала массировать и растирать пальцы, чтобы вернуть им чувствительность. Из открытой дверцы рубки белым облаком выползал теплый воздух – словно чье-то горячее дыхание. Но о том, чтобы пойти погреться, не могло быть и речи: прежде всего следовало запустить двигатель лебедки.

Руки нестерпимо болели, однако автоматически выполняли все необходимые действия. Лебедка застонала и заскрипела, наматывая канат на барабан. Наконец тело утопленника поднялось над ограждением палубы – голова его склонилась набок, широко разведенные по обе стороны спасательного жилета руки безвольно покачивались. С одежды ручьями стекала вода. Человек упал на палубу.

Лебедка скрипнула, подтаскивая его поближе к рубке и снова ставя в вертикальное положение в трех футах от нее. Роуан выключила двигатель. Утопленник осел вниз – промокший, без признаков жизни…

Роуан знала, что ей не затащить его внутрь, да и не это было в тот момент главным. Возиться с канатами тоже нет времени.

С громадным усилием Роуан перевернула утопленника на живот и вылила из его легких добрую кварту морской воды, затем подлезла под него и перекатила снова на спину. Сняв мокрые перчатки, она пропихнула левую руку под шею мужчины, пальцами правой зажала ему ноздри и начала дышать рот в рот. Казалось, прошла целая вечность… Роуан продолжала делать искусственное дыхание, но в оцепенелом теле не было заметно никаких перемен.

Тогда она принялась изо всех сил ритмично, считая каждый раз до пятнадцати, надавливать на его грудину. Снова и снова, снова и снова…

– Давай же, дыши! – словно заклинание повторяла Роуан. – Черт тебя дери, дыши!

Трудно сказать, прошли уже часы или минуты: Роуан не ощущала времени, как не ощущала его в операционной. Она просто стремилась вернуть человека к жизни, чередуя массаж грудной клетки и искусственное дыхание и периодически прикладывая пальцы к сонной артерии, дабы убедиться в том, что пациент не ушел окончательно.

В какой-то момент Роуан все же попыталась затащить утопленника в рубку, но безрезультатно. Краем сознания она отмечала, что не видит огней спасательных кораблей, пробивающихся сквозь туман, и не слышит гула вертолетов над головой, а потому упорно продолжала выполнять свою нелегкую работу.

– Ведь ты же не умер, ты в состоянии слышать меня! – кричала Роуан, снова и снова надавливая на его грудину и мысленно во всех подробностях представляя себе его сердце и легкие. – И я заставлю тебя вернуться к жизни!

И вдруг, когда она в очередной раз приподняла его голову, глаза мужчины раскрылись и постепенно приняли осмысленное выражение. Роуан почувствовала, как вздымается его грудь, ощутила на своем лице тепло дыхания.

– Так, так, дыши! – стремясь перекричать ветер, она изо всех сил напрягала голосовые связки.

Мужчина слегка приподнял правую руку, пробормотал что-то бессвязное, повторяя какое-то слово – какое именно, разобрать было трудно, но, похоже, чье-то имя, – и вцепился в запястье Роуан.

Она слегка похлопала его по сморщившемуся от боли лицу, прислушиваясь к прерывистому, учащенному дыханию и с радостью отмечая, что голубые глаза наполнились жизнью, а взгляд их устремлен прямо на нее. Роуан словно впервые увидела человеческие глаза – сверкающие, сияющие, поистине прекрасные.

– Ты слышишь меня, я знаю. Продолжай дышать. Я спущусь вниз за одеялами.

Роуан попыталась высвободиться, но незнакомец задрожал всем телом и никак не желал отпускать ее. Теперь он смотрел мимо нее, куда-то вверх, потом медленно поднял левую руку… По палубе наконец-то полоснул луч света. Вертолет подоспел вовремя, ибо туман становился все более густым, а глаза Роуан застилали слезы от жгучего ветра. Она едва видела вращающиеся лопасти вертолетного винта.

Роуан обессиленно повалилась на палубу.

– Все в порядке. Все отлично. Сейчас они тебя заберут, – пробормотала она в ответ на его безуспешную попытку что-то сказать и тут же повернулась к спустившимся на палубу служащим береговой охраны, чтобы дать им необходимые инструкции. Мужчину следовало со всей осторожностью поместить в вертолет, но ни в коем случае не переносить его пока в теплое помещение и, ради Бога, не давать ему горячего питья. У него сильное переохлаждение. Нужно вызвать по радио «скорую» к месту посадки вертолета.

Наблюдая за тем, как человека поднимают в вертолет, Роуан вдруг испытала безотчетный страх, хотя твердо знала, что бояться на самом деле нечего. Вердикт врачей не вызывал у нее сомнений: неврологические расстройства отсутствуют.


К полуночи сон одолел-таки Роуан. Но теперь она снова находилась в тепле и уюте. «Красотка Кристина», точно огромная люлька, качалась на темных волнах. Огни яхты пробивали клубы тумана, радар оставался включенным, а автопилот продолжал держать заданный курс. Роуан стянула с себя мокрую одежду, закуталась потеплее и, поудобнее устроившись на койке в рулевой рубке, с наслаждением пила обжигающий кофе.

Этот человек, а точнее, выражение его глаз заинтриговало ее. Майкл Карри… кажется, это имя назвали служащие береговой охраны, когда она связалась с ними. Как выяснилось, он находился в воде не менее часа, прежде чем его заметила Роуан. Однако ее прогноз полностью оправдался: «неврологические расстройства отсутствуют». Пресса называла случившееся не иначе как чудом.

К сожалению, в машине «скорой помощи» он повел себя совершенно неадекватно и буквально впал в буйство. Возможно, виной тому были налетевшие со всех сторон газетчики. Санитары ввели ему седативные препараты (полный идиотизм!) и таким образом несколько смазали картину (еще бы!), но сейчас состояние Майкла Карри оценивалось как «вполне удовлетворительное».

Роуан запретила упоминать ее имя в связи с этой историей, заявив, что не потерпит никакого вмешательства в свою личную жизнь.

Сотрудники береговой охраны с пониманием отнеслись к ее просьбе, поскольку репортеры постоянно досаждали и им самим. По правде говоря, у них и нет никаких сведений: сигнал бедствия был принят в самое неподходящее время и даже не был зарегистрирован как положено: не успели записать ни ее имя, ни название яхты…

Ну и прекрасно, обрадовалась Роуан и категорически пресекла все попытки что-либо узнать о ней.

«Красотка Кристина» дрейфовала… Перед глазами Роуан вновь возник лежащий на палубе Майкл Карри: как он поморщился, едва придя в себя, как отразился в его глазах падавший из рубки свет… Что же он тогда сказал?… Какое-то слово, похожее на имя… Роуан толком не расслышала и теперь, конечно же, никак не могла его вспомнить.

А ведь если бы она не заметила тогда крохотную точку в сумеречной пляске волн, Майкл почти наверняка умер бы. Ей было неприятно представлять, как он качался на поверхности воды в темноте и тумане, а жизнь постепенно, капля за каплей, покидала тело. Слишком свежи были воспоминания.

До чего же все-таки красивый мужчина! Просто глаз не оторвать! Даже в бессознательном состоянии он притягивал взгляд. Несомненно, у него ирландский тип лица: широкое, с коротким, едва ли не картошкой, носом… В большинстве случаев подобную внешность можно назвать весьма заурядной. Но только не в отношении Майкла Карри: человека, обладающего такими глазами и таким ртом, заурядным не назовешь.

Роуан вдруг стало неловко: ей не следует рассматривать его с такой точки зрения. Отправляясь на поиски мужчин, она переставала быть врачом: женщина по имени Роуан стремилась провести время в компании анонимного партнера, чтобы потом, закрыв за ним дверь, спокойно уснуть в собственной постели. Но состояние здоровья этого человека интересовало именно доктора Роуан.

Кто, как не она, в полной мере мог представить себе все возможные последствия по меньшей мере часового пребывания в холодной воде, между жизнью и смертью? Кто лучше ее знал, какие нежелательные и даже необратимые изменения могли произойти в клетках его мозга?

Ранним утром, вернувшись домой и поставив яхту на стоянку, Роуан позвонила в больницу. Доктор Моррис, старший врач-ординатор, был еще на дежурстве.

– Я отлично представляю себе все трудности, с которыми вам придется столкнуться, – сказала ему Роуан, после того как вкратце объяснила, чем занимается в университетской клинике.

Она описала процесс «воскрешения» утопленника, не забыв упомянуть о том, что Карри ничего толком не сказал, только пробормотал нечто неразборчивое, и сообщила Моррису, какие именно инструкции относительно правильного обращения с пациентом, подвергшимся сильному переохлаждению, были даны ею санитарам. В заключение Роуан выразила уверенность, что молодой человек непременно скоро поправится.

– Да, не сомневаюсь. Его состояние не вызывает опасений, он действительно счастливчик, каких мало, – ответил доктор Моррис.

Он согласился с Роуан в том, что их беседа – обмен мнениями двух специалистов, которые понимают друг друга с полуслова, – должна носить конфиденциальный характер. Всем этим шакалам из средств массовой информации, толпившимся в коридоре, достаточно будет сообщить, что какая-то женщина, нейрохирург, в одиночку вытащила Карри из воды. Разумеется, психологически парень несколько не в себе: без конца твердит о каких-то видениях, возникших перед его глазами в минуты пребывания за гранью… К тому же его руки… с ними происходит нечто совершенно необычное…

– А что с его руками? – в голосе Роуан послышалась тревога.

– Речь идет не о параличе или о чем-нибудь в этом роде, а о… Ну вот, моя «пищалка» надрывается. Извините. Вызов.

– Слышу. Идет последний месяц моей стажировки в университетской клинике. Если потребуется помощь, вам достаточно лишь позвонить – и я немедленно приеду.

Роуан повесила трубку. Что же имел в виду доктор Моррис, говоря о руках? Она помнила, как Майкл Карри, пристально, не отрываясь, глядя ей в глаза, крепко обхватил ее запястье и не хотел отпускать.

– Я еще не свихнулась, – прошептала Роуан. – У этого парня с руками все в порядке.


На следующий день, раскрыв номер «Экземинер», Роуан узнала, что именно произошло с руками Майкла Карри.

По его словам, ему довелось пережить «мистическое приключение». Находясь где-то высоко над землей, он видел свое тело, плавающее в волнах Тихого океана. Ему пришлось испытать многое, однако сейчас он не в состоянии вспомнить все, и эта неспособность воссоздать в памяти пережитое буквально сводит его с ума.

Что касается слухов относительно его рук, то да, действительно, он вынужден постоянно держать их в черных перчатках, поскольку, стоит только прикоснуться к чему-либо, как его одолевают видения и образы. Майкл Карри не мог взять ложку или кусок мыла, без того чтобы не увидеть какую-то сцену или лицо какого-то человека, который трогал их до него.

Так, например, едва дотронувшись до распятия на четках, принадлежавших журналистке – автору этой статьи, он сообщил, что они куплены в Лурде в 1939 году и достались ей от матери.

Все им сказанное полностью соответствовало действительности. Больше того, немало сотрудников персонала Центральной больницы Сан-Франциско могут подтвердить, что Майкл Карри обладает столь удивительным даром.

Далее в статье говорилось, что Карри жаждет поскорее покинуть больницу и мечтает навсегда избавиться от своих внезапно обретенных сверхъестественных способностей. А еще ему хочется вернуть память и во всех подробностях вспомнить то, что произошло с ним «наверху».

Роуан внимательно всмотрелась в большую черно-белую фотографию Майкла Карри, сидящего в больничной постели. Весьма привлекателен, да, а улыбка просто удивительная. Он, конечно же, обладал обаянием – именно таким, какое свойственно выходцам из рабочей среды. Даже висевшая у него на шее тонкая золотая цепочка с крестом лишь подчеркивала мускулистость плеч. Многие пожарные и полицейские носили подобные цепочки, и Роуан испытывала восхитительное ощущение, когда маленький золотой крестик, медальон или что-нибудь еще в том же роде, словно поцелуй, слегка касались ее лица или нежно скользили по векам.

Однако руки в черных перчатках, особенно четко выделявшиеся на белой простыне, производили довольно зловещее впечатление. Неужели все, о чем рассказано в статье, – правда? Несомненно. В этом Роуан была абсолютно уверена – ей приходилось сталкиваться с куда более странными явлениями.

«Не встречайся с этим парнем. Ты не нужна ему, а тебе незачем спрашивать о его руках».

Роуан вырвала статью, сложила ее и спрятала в карман, где та и пролежала до следующего утра, когда после ночного дежурства в Центре нейротравматологии Роуан забрела в кафетерий и раскрыла «Кроникл».

На третьей странице она увидела еще одно фото. На этот раз лицо Карри, снятое крупным планом, было мрачным – возможно, у него поубавилось уверенности в себе. Майклу уже не раз пришлось демонстрировать свои необыкновенные психометрические способности, но ему хотелось, чтобы многие десятки людей, ставшие свидетелями проявления сверхъестественного дара, поняли, что все это не более чем иллюзия. Помочь кому-либо из них Карри не в состоянии.

Его же самого более всего сейчас заботило то путешествие, о котором он ничего не помнил, те сферы, которые он посетил, когда утонул.

«Существует причина моего возвращения обратно, – утверждал он. – Уверен, что существует. Мне предоставили выбор, и я предпочел вернуться. Потому что должен сделать что-то очень важное. Я это знаю. У меня есть предназначение. Оно каким-то образом связано с… порталом и с каким-то числом. Но я не могу вспомнить это число… Точнее говоря, я вообще ничего не помню о том, что тогда случилось. Такое ощущение, словно наиболее важное событие моей жизни начисто стерто из памяти. И как его восстановить, я не знаю».

Заявление Карри кому-то могло показаться бредом безумца, подумалось Роуан. Однако в действительности такого рода состояние «на грани смерти», как известно, пришлось пережить многим. Свидетельства об этом давно перестали быть сенсационными. Зачем же тогда вокруг него подняли шумиху?

Ту часть статьи, где говорилось о его руках, Роуан прочла более внимательно, в особенности рассказы очевидцев. Ах, если бы у нее нашлось пять минут, чтобы принять участие в проведении экспериментов или хотя бы при этом присутствовать!

Перед ее глазами вновь возникла палуба яхты с лежащим на ней Майклом Карри, отчетливо вспомнилось выражение его лица.

Интересно, что он ощущал, держа ее за руку? И что бы он почувствовал сейчас, приди к нему Роуан со своими воспоминаниями о том происшествии? Что, если бы она попросила его продемонстрировать свои способности в обмен на скудную информацию?… Нет…

Ей противна даже мысль о том, чтобы предложить человеку такую сделку. Как может она, врач, думать не о том, в чем нуждается он, а о своих собственных желаниях?! Это еще хуже, чем вообразить его рядом с собой в постели или за чашкой кофе в маленькой каюте яхты.

Как только выдастся свободная минутка, надо непременно позвонить доктору Моррису и поподробнее расспросить его обо всем, что связано с Карри. Хотя… Кто знает, когда она появится, эта свободная минутка… Сейчас, по крайней мере, она едва не падает замертво от усталости и недосыпания, но должна опять спешить в послеоперационное отделение, где ее ждут. Быть может, в создавшейся ситуации самым разумным будет оставить Карри в покое? Наверное, так лучше для них обоих.

В конце недели сан-францисская газета «Кроникл» поместила на первой странице пространную, обильно насыщенную подробностями статью.


«что случилось с майклом карри?


Этому человеку сорок восемь лет. По профессии он подрядчик, специалист по реставрации старых зданий Викторианской эпохи. Карри является владельцем компании «Большие надежды» и стал поистине легендой нашего города за умение превращать развалины в блистательные особняки и за особую дотошность в воссоздании подлинности интерьеров – вплоть до деревянных шпилек и квадратных гвоздей.

Ему же принадлежит небольшой магазин на Кастро-стрит, торгующий в числе прочего старинными ваннами на «когтистых лапах» и такими же старинными унитазами.

Особую известность принесли Карри тщательно выполненные подробные чертежи реставрируемых зданий. Его проекты вошли в книгу «Величественные здания Викторианской эпохи: фасады и интерьеры».

Некоторые работы Майкла Карри были отмечены наградами, в частности отель «Барбари-Кост» на Клэй-стрит, а также отель «Джек Лондон» на Буэна-Виста-вест…»


Роуан пробежала глазами еще несколько абзацев…

Сейчас Майкл Карри не у дел. Компания «Большие надежды» на время приостановила свою деятельность. Ее владельца занимает другое: он отчаянно пытается вспомнить, какие же откровения были явлены ему в течение того знаменательного часа, который он провел в воде – между жизнью и смертью.

«Это не было сном, – продолжала читать Роуан. – Точно знаю, что говорил с людьми – они объяснили мне смысл того, что необходимо сделать. Я принял их объяснения и попросил отправить меня обратно».

Что касается отношения Карри к проявившимся у него способностям, оно оставалось все тем же, то есть он воспринимал их как некий случайный побочный эффект: «Вспышка – и передо мной какое-то лицо или чье-то имя. Все это совершенно несущественно».

Вечером того же дня Роуан увидела Майкла в телевизионных новостях: живой человек из плоти и крови, незабываемые голубые глаза и открытая улыбка. В его облике было что-то невинное, а естественное, иногда прямолинейное поведение в корне отличалось от манеры держать себя тех, кто в стремлении добиться чего-либо в этом мире не гнушался никакими средствами.

– Я должен вернуться домой, – заявил тележурналистам Майкл Карри.

Что у него за акцент? Интересно, может, он родом из Нью-Йорка?

– Не в свой дом в Сан-Франциско, а туда, где я родился, в Новый Орлеан. – Так вот откуда его акцент! – Могу поклясться, что это каким-то образом связано с произошедшим. Перед моими глазами все время мелькают картины родных мест.

Он слегка пожал плечами. Черт побери, какой обаятельный парень!

Интервью продолжалось. Нет, Майкл не вспомнил ни единого фрагмента своих видений. Врачи отказываются выписать его из клиники, хотя и признают, что физически Карри вполне здоров.

– Расскажите нам о своих необыкновенных способностях, Майкл, – попросил репортер.

– Я не хочу о них говорить. – Он вновь слегка пожал плечами и бросил мимолетный взгляд на руки в черных перчатках. – Я хочу встретиться и побеседовать с теми, кто меня спас, – со служащими береговой охраны, доставившими меня на берег, и с владелицей яхты, женщиной, которая вытащила меня из воды. Я только потому и согласился на это интервью, что надеюсь с помощью телевидения разыскать этих людей. Быть может, они дадут о себе знать.

На экране появились двое тележурналистов и в полушутливой форме принялись рассуждать о сверхъестественных способностях. Оба своими глазами видели, как Майкл их демонстрировал.

Какое-то время Роуан сидела неподвижно. Ни единой мысли в голове… Новый Орлеан… он просил, чтобы она связалась с ним… Новый Орлеан… Что ж, надо откликнуться. Роуан обязана это сделать. Она слышала просьбу об этом из его собственных уст. А насчет Нового Орлеана – она должна прояснить для себя этот вопрос. Ей нужно поговорить с Майклом… или написать ему.

Тем же вечером, как только Роуан приехала домой, она подошла к старому письменному столу Грэма, достала несколько листов бумаги и принялась за письмо Карри.

Роуан как можно более подробно изложила все произошедшее, начиная с того момента, когда она заметила его в воде, и вплоть до появления вертолета береговой охраны. После некоторого колебания она указала номер своего домашнего телефона, адрес и сделала маленькую приписку:

«Мистер Карри, я тоже родом из Нового Орлеана, хотя никогда там не жила. Меня удочерили в день моего рождения и немедленно увезли. Вероятно, это не более чем совпадение, что и вы тоже уроженец Юга, но, думаю, мне следовало вам об этом рассказать. Там, на палубе яхты, вы довольно крепко и достаточно долго держали мою руку в своей. В создавшихся обстоятельствах мне бы не хотелось добавлять вам хлопот. И если вы тогда получили какие-либо туманные телепатические послания, забудьте, ибо к вам они явно не имеют никакого отношения».

В целом тон письма был мягким и вполне нейтральным. Она лишь сообщила, что верит в его способности и в случае необходимости готова оказать любое содействие. Никаких просьб или тем более требований. Прежде всего ей хотелось завоевать его доверие.

«Если вам понадобится поговорить со мной, – добавила Роуан в заключение, – позвоните мне в университетскую клинику или домой».

И все же Роуан не давала покоя одна идея… Ей хотелось вложить свою руку в его и… «Однажды я испытала весьма необычное состояние и теперь попытаюсь сосредоточиться на воспоминании о нем. Все, о чем я вас прошу, это рассказать мне о том, что вы увидите. Вы сделаете это? Я не имею права напоминать вам о том, что спасла вам жизнь…»

Это верно, она не имеет права. А значит, не имеет права и просить его о чем-либо!

Роуан послала письмо федеральной экспресс-почтой на имя доктора Морриса.

Тот позвонил ей на следующий день и сообщил, что накануне, сразу после телевизионной пресс-конференции, Карри выписался из больницы.

– Знаете, доктор Мэйфейр, он ведет себя как лунатик, но у нас нет законных оснований держать его в клинике. Я передал ему ваши слова о том, что на палубе он ничего не говорил. Однако Майкл слишком одержим, чтобы забыть свои бредни. Он считает, что обязан вспомнить все виденное там. Вы же знаете: первопричину всего, тайну вселенной, свою цель, портал, число, камень… Такой чепухи вы еще не слышали. Ваше письмо я переслал ему домой, но мало шансов, что он его прочтет. Почта приходит к нему мешками.

– А все, что связано с его руками, – это правда?

Доктор Моррис несколько мгновений молчал.

– Откровенно говоря, ни с чем подобным я в жизни своей не сталкивался. И тем не менее рассказ на сто процентов соответствует действительности. Если бы вы это увидели своими глазами, уверяю вас, испытали бы сильнейшее потрясение.


На следующей неделе история Майкла Карри перекочевала на страницы «желтой» прессы. Еще через пару недель свои версии представили журналы «Пипл» и «Тайм». Роуан аккуратно вырезала статьи и фотографии. Было ясно, что фотографы преследуют Карри по пятам и подстерегают его повсюду. Вот он возле своего магазина на Кастро-стрит, а вот – на ступенях собственного дома…

Внутри Роуан нарастало яростное желание оградить его от назойливой публики – они должны наконец прекратить эту наглую охоту.

Впрочем, ей тоже следует оставить его в покое.

К началу июня сам Майкл Карри прекратил всякое общение с журналистами. Бульварные газетенки кормились эксклюзивными интервью с очевидцами его удивительных способностей…

«Он коснулся сумочки и все рассказал мне о моей сестре, повторил все слова, которые она говорила, когда дарила мне эту сумочку. У меня буквально в ушах зазвенело… А потом он сказал, что моя сестра мертва…»

В конце концов по местному каналу «Си-би-эс» объявили, что Майкл Карри заперся в своем доме на Либерти-стрит и полностью отгородился от внешнего мира.

Друзья пребывали в недоумении и высказывали свою озабоченность.

– Он разочарован и сердит, – заявил один из соучеников Майкла по колледжу. – Я думаю, он просто сбежал от мира.

Реставрационная компания «Большие надежды» закрылась на неопределенное время. Врачи Центральной больницы Сан-Франциско тревожились, поскольку давно не видели своего пациента.

В июле в «Экземинер» появилось сообщение, что Карри «потерялся», а точнее, попросту «исчез».

Журналист из телепрограммы «Новости в одиннадцать» стоял на ступенях массивного дома Викторианской эпохи, указывая на гору нераспечатанных писем, торчащих из мусорного ящика возле боковых ворот.

– А не скрывается ли Карри внутри этого прекрасного здания, которое много лет назад он с такой любовью восстанавливал? Не он ли сидит или лежит в одиночестве в единственной освещенной комнате на верхнем этаже?

Поморщившись от негодования, Роуан выключила телевизор. У нее было такое чувство, будто она подглядывала в замочную скважину. Какая наглость – притащить ораву телевизионщиков с камерой прямо к дверям его дома!

Но в памяти остался мусорный бак, доверху набитый нераспечатанными конвертами. А что, если и ее письмо постигла та же участь? Мысль о том, что Майкл заперся в своем доме, страшится мира, нуждается в совете, выводила ее из равновесия.

Хирурги, будь то мужчины или женщины, отличаются от остальных людей прежде всего своей уверенностью в том, что им по силам разрешать критические ситуации. Потому они и обладают смелостью, взяв в руку скальпель, вторгаться в тела пациентов. Роуан хотелось что-то сделать: отправиться туда, постучаться в дверь. Но сколько людей побывало перед этой дверью до нее?

Нет, Майкл Карри не нуждался в еще одной посетительнице. Особенно если у этой посетительницы имелись собственные мотивы для визита.


По вечерам, когда Роуан возвращалась домой и уходила в море, чтобы побыть наедине со своими мыслями, память неизменно возвращала ее в тот незабываемый день. На мелководье за Тайбуроном было почти тепло. Прежде чем отдаться на волю холодных ветров залива Сан-Франциско, Роуан задерживалась здесь ненадолго и только потом направляла яхту в бурные океанские волны. Резкая перемена в окружающей атмосфере доставляла ей почти эротическое наслаждение. Взяв курс на запад, она всякий раз любовалась громадными опорами моста «Голден-Гейт», в то время как мощная океанская яхта медленно, но уверенно двигалась вперед, к едва различимому вдали горизонту.

Волны Тихого океана монотонно и словно отрешенно бились о борт судна. Окидывая взором вечно неспокойную поверхность, простирающуюся под почти бесцветным закатным солнцем до самого края, где в туманной дымке сходятся небо и море, невозможно верить во что-либо, кроме самой себя.

А Майкл верил, что вернулся назад ради какой-то цели. Как странно! Человек, посвятивший жизнь восстановлению прекрасных зданий, человек, чьи рисунки и чертежи стали достоянием хрестоматийных изданий, человек, казалось бы, слишком разумный и образованный, чтобы верить в подобное, неуклонно и убежденно нес в себе эту веру.

Но ведь он действительно перешел грань, отделявшую жизнь от смерти! Ему, как и другим, довелось испытать те ощущения, о которых уже столько сказано и написано: состояние невесомости, вознесение в небесные выси, способность отстраненно наблюдать за оставшимся внизу миром.

С Роуан ничего подобного не случалось. Однако с нею происходили другие, не менее странные, события. И в то время как о путешествии Карри знал едва ли не весь мир, никто даже не догадывался о тех тайнах, которые хранила в душе она, Роуан Мэйфейр.

Но мысль о том, что произошедшие с ней события могли быть кем-то спланированы и имели какое-то определенное, специфическое значение, выходила за рамки ее понимания. Роуан всегда считала – и это приводило ее в ужас, – что причиной всему ее одиночество, изнуряющий труд, лихорадочное стремление внести разнообразие туда, где оно едва ли возможно. Как будто пытаешься рисовать прутиком на поверхности океанских волн. Чем отличается она от прочих людей в мире, от маленьких человечков, строящих свои маленькие планы, которые через несколько лет обращаются в ничто и теряют всякий смысл? Хирургия столь сильно притягивала Роуан прежде всего потому, что позволяла поднимать на ноги даже тех, кого окружающие уже причислили к покойникам. Она, доктор Роуан Мэйфейр, прогоняла смерть и возвращала людей к жизни, и те искренне благодарили ее. В этом состояла единственная подлинная ценность существования. «Спасибо, доктор! Мы никогда не думали, что она снова сможет ходить» – за такие слова Роуан готова была отдать все, что угодно.

Но если говорить о какой-то великой жизненной цели… предназначении, ради которого необходимо вернуться в мир живых… Каково было предназначение женщины, скончавшейся при родах от удара и уже не слышавшей, как кричит ее новорожденный ребенок в руках у врача? А в чем состояло предназначение мужчины, сбитого пьяным водителем на пути из церкви домой?

Вот у того человеческого зародыша, которого ей довелось однажды видеть, действительно было предназначение. Зародыш жил и дышал, глаза его оставались закрытыми, маленький ротик напоминал рыбий. От его ужасно несоразмерной головы и крошечных ручек во все стороны тянулись провода. Этот нерожденный человечек спал в специальном инкубаторе в ожидании момента, когда его ткани понадобятся для пересадки, а двумя этажами выше ждал пациент, которому должны были сделать пересадку.

Тогда Роуан сделала для себя важное и страшное открытие. Оказывается, вопреки всем законам, в недрах громадной клиники можно искусственно поддерживать жизнь маленьких человеческих зародышей, а потом по своему врачебному усмотрению отрезать от них кусочки тканей, чтобы помочь, скажем, пациенту с болезнью Паркинсона, который к тому времени успел прожить на этом свете шестьдесят лет и которому для продолжения существования необходимо пересадить ткани недоношенного плода. Так вот, если это называется предназначением, Роуан предпочитает оперировать огнестрельные раны. Чего-чего, а такой практики на отделении экстренной помощи хватало с избытком.

Роуан никогда не забудет холодный мрачный день накануне Рождества, когда доктор Лемле вел ее по пустынным коридорам Института Кеплингера.

– Вы нужны нам здесь, Роуан, – говорил он. – Я хочу, чтобы вы работали здесь, и с легкостью могу организовать ваш переход из университета. Я знаю, что нужно сказать Ларкину. А сейчас покажу вам нечто, что способны понять и оценить вы, но не Ларкин. В университете вы такого не увидите.

Увы, она не сумела. Точнее, к своему ужасу, слишком хорошо поняла и оценила.

– Строго говоря, то, что находится перед вами, не является жизнеспособным…

Так начал тогда свои объяснения доктор Карл Лемле, чьим блестящим умом, дерзкими планами и даром предвидения столь восхищалась Роуан.

– Это существо не является даже живым. Оно мертво, совершенно мертво, ибо мать избавилась от него посредством аборта в нашей же клинике, этажом ниже. А значит, этот зародыш не человек, не личность. Но кто сказал, что мы должны выбросить его, как выбрасывают ампутированные конечности? Ведь мы знаем, что, поддерживая жизнь в этом крошечном тельце и других, подобных ему, мы обретаем золотую жилу: уникальнейшие ткани, обладающие высоким уровнем приспособляемости, универсальные по степени совместимости, в корне отличающиеся от всех остальных человеческих тканей. При нормальном процессе развития плода эти бесценные клетки неизменно отторгаются. Но в данном случае о нормальном развитии не идет и речи, поскольку мать обрекла это существо на гибель. А ведь благодаря его клеткам мы можем совершить такие открытия в области неврологической трансплантации, что «Франкенштейн» Мэри Шелли превратится в сказочку для чтения перед сном.

Да, все обстояло именно так. Утверждение Лемле о возможности в недалеком будущем производить полную пересадку мозга трудно было подвергнуть сомнению. Достижения медицины позволят спокойно извлечь этот орган мышления из какого-нибудь старого, изношенного тела и пересадить в новое, жизнеспособное и сильное. В перспективе врачи научатся даже выращивать новые мозговые ткани и в случае необходимости оказывать помощь природе.

– Видите ли, Роуан, важнейшим достоинством тканей нерожденного плода является то, что после пересадки они не отторгаются организмом реципиента. Признайтесь, понимаете ли вы всю значимость подобного открытия? Вы только представьте: совсем крошечный фрагмент ткани зародыша – считанные клетки – пересаживается в глаз взрослого человека, где клетки продолжают расти и развиваться, приспосабливаясь к новым для себя условиям. Боже мой, разве вы не понимаете, что это позволит нам участвовать в процессе эволюции? А ведь мы еще только в самом начале…

– Не мы. Вы, Карл.

– Роуан, вы самый выдающийся хирург из всех, с кем мне когда-либо доводилось работать. И если только вы…

– Я на это не соглашусь! Я никогда не стану убийцей.

«И если я не выберусь отсюда как можно скорее, то начну кричать, – мысленно добавила Роуан. – Я должна уйти, потому что уже совершила убийство».

Тем не менее это действительно цель. Как они говорят, цель, взятая по максимуму.

Разумеется, Роуан нигде и словом не обмолвилась об экспериментах Лемле – не позволила корпоративная врачебная этика. Да и по силам ли обыкновенному стажеру бороться против столь известного и влиятельного мэтра медицины?! Поэтому она просто отошла в сторону.

Позже, когда они пили кофе, сидя возле камина в ее доме, и огоньки рождественской елки отражались в стеклянных стенах, Лемле вернулся к этой теме:

– Знаете, Роуан, а ведь опыты на живых человеческих зародышах проводятся повсеместно. В противном случае не возникла бы необходимость в издании закона, запрещающего подобные эксперименты.

Конечно, в предложении Лемле не было ничего удивительного. А вот соблазн казался слишком уж сильным. По сути, сила искушения была почти равна силе отвращения, испытываемого Роуан. Какой исследователь – а нейрохирург всегда исследователь в полном смысле этого слова – не предавался подобного рода мечтаниям?

После того как Роуан посмотрела фильм о докторе Франкенштейне, ей вдруг захотелось оказаться на месте того безумца-ученого – работать в собственной лаборатории, в горах… Действительно, как интересно было бы увидеть результаты собственных экспериментов! Но для этого необходимо относиться к живому человеческому мозгу как к лабораторному препарату, забыть обо всех заповедях и законах нравственности… А вот этого-то Роуан сделать не могла.

Посещение Института Кеплингера стало для нее кошмарным рождественским подарком. После беседы с Лемле преданность доктора Мэйфейр травматологической хирургии лишь возросла. Увидев маленького уродца, отчаянного пытавшегося дышать, Роуан словно сама заново родилась, обрела ясную целенаправленность в жизни и одновременно неизмеримую силу. В университетской клинике она буквально творила чудеса, и потому к ней обращались даже в самых, казалось бы, безнадежных случаях: когда мозговая ткань пострадавшего растекалась по носилкам или из проломленного черепа торчал лишь обух топора.

Возможно, искалеченный человеческий мозг виделся Роуан средоточием всех трагедий мира – свидетельством того, как жизнь снова и снова подвергается сокрушительному нападению со стороны жизни. Когда Роуан приходилось убивать – а ей и в самом деле доводилось это делать, – ее действия травмировали мозг другого человека, разрушали его ткани и клетки. Похожую картину она часто наблюдала у лежащих перед ней на операционном столе пациентов, чьих имен она даже не знала. А тем, кого убила сама Роуан, никто и ничем помочь уже не мог.

Но встретиться с Майклом Карри она стремилась не для того, чтобы завести спор о цели и предназначении. И не затем, чтобы затащить его в свою постель. Ей хотелось того же, что и всем остальным, кто толпился возле него. Именно по этой причине Роуан так и не отважилась переступить порог Центральной больницы Сан-Франциско, лишив себя возможности увидеть его и лично наблюдать за его выздоровлением.

Роуан хотелось узнать о тех убийствах нечто такое, о чем не могли ей поведать результаты вскрытия. Важно, что увидит и почувствует он, прикоснувшись к руке Роуан, в то время как она будет вспоминать о тех людях. Конечно, если ей достанет на это смелости. Ведь тогда, на палубе яхты, он явно испытал какие-то ощущения, но где гарантия, что они не изгладились из его памяти вместе с видениями.

Роуан все это понимала. Давно поняла, по крайней мере каким-то уголком своего сознания. И теперь, спустя несколько месяцев, идея использовать дар Майкла Карри в собственных целях не стала для нее менее отталкивающей.

Карри заперся в своем доме на Либерти-стрит и нуждался в помощи.

Хорошо, допустим, она придет к нему и скажет: «Я врач и верю, что у вас бывают видения, равно как и в силу, появившуюся в ваших руках. Верю, потому что знаю о существовании такого рода необъяснимых психических феноменов. Более того, я сама обладаю столь же противоестественными способностями, которые сбивают меня с толку и порой полностью выходят из-под моего контроля. Я могу убивать по своему желанию». Подействуют ли ее слова на Карри?

С какой стати это должно его заинтересовать? Сколько людей, убежденных в истинности его дара, толпится вокруг – но разве ему становится от этого легче? Он умер, вернулся к жизни, а теперь потихоньку сходит с ума. И все же, если она расскажет ему о себе (а эта мысль стала теперь для Роуан навязчивой), он, возможно, единственный человек в целом мире, способный понять ее и поверить ее словам.

Наверное, рассказать кому-нибудь о тех случаях – чистое безумие. Роуан то и дело пыталась убедить себя в обратном и знала, что рано или поздно непременно поделится с кем-либо своей тайной. А если этого не случится, то рано или поздно ее тридцатилетнее молчание будет нарушено, и не просто нарушено, а буквально разорвано в клочья нескончаемым воплем, который заглушит все звуки мира.

Сколько голов она заштопала на операционном столе! Но разве это имеет хоть какое-то значение, если в памяти постоянно присутствуют те трое – те, кого она убила?… Обескровленное лицо Грэма, из которого уходила жизнь. Маленькая девочка, бившаяся в конвульсиях на покрытой гудроном дорожке. И мужчина, падающий на руль собственного «джипа».

Едва став интерном, Роуан использовала все доступные ей официальные каналы и получила данные о результатах вскрытий, проведенных после каждой из этих смертей… Инсульт, субарахноидальное кровотечение, врожденная аневризма… Она очень внимательно изучила все детали.

На обычном человеческом языке это звучало примерно так: «…невыявленная слабость стенки артерии, которая по непонятным причинам вдруг разорвалась, вызвав внезапную смерть». Смерть, которую невозможно было предвидеть заранее. Иными словами, никто не мог даже представить, что эта шестилетняя девочка вдруг упадет на землю и забьется в судорогах, хотя только что она как ни в чем не бывало вовсю колошматила и таскала за волосы свою сверстницу Роуан. Несчастному ребенку уже ничем нельзя было помочь: кровь хлынула из носа и ушей, глаза закатились… Поэтому взрослые поспешили увести остальных детей в класс, подальше от печального зрелища.

– Бедняжка Роуан, – утешала ее потом учительница. – Ты должна понять, что у этой девочки было заболевание, о котором врачи не знали. Она могла умереть от него в любую минуту. А то, что это случилось во время вашей драки, не более чем совпадение.

Именно тогда Роуан осознала бесспорную истину – ту единственную истину, которая никогда не откроется учительнице и которая состояла в том, что виной всему была… Роуан. Именно она погубила девочку.

От подобного легко отмахнуться: дети склонны брать на себя вину за происшествия, сути которых не понимают. Но все дело в том, что, едва девочка повалилась на гудрон игровой площадки, Роуан испытала какое-то странное внутреннее ощущение. Впоследствии, перебирая в уме подробности давнего происшествия, она пришла к выводу: охватившее ее в тот момент и словно выплеснувшееся наружу ощущение в чем-то сродни сексуальному возбуждению. При виде лежавшей на спине обидчицы у Роуан как будто сработало диагностическое чутье, подсказавшее, что девочка умрет.

Как бы то ни было, Роуан сумела забыть про этот случай. Грэм и Элли, как и полагалось заботливым, по калифорнийским понятиям, родителям, водили ее к психиатру. Она играла с его куклами – маленькими игрушечными девочками, говорила то, что психиатр хотел от нее услышать, а тем временем люди то и дело умирали от «ударов».

Через восемь лет после происшествия в школе на пустынной дороге, вьющейся меж холмов Тайбурона, вылезший из «джипа» мужчина зажал Роуан рот и гадким голосом – вкрадчивым и исполненным наглости – произнес:

– Только попробуй пикнуть, милашка.

Ее приемным родителям и в голову не приходило провести параллель между гибелью той маленькой девочки и внезапной смертью напавшего на Роуан насильника как раз в тот момент, когда она отчаянно боролась, пытаясь вырваться из его цепких рук. Тогда ей вновь довелось испытать уже знакомое необычное, острое ощущение: гнев буквально захлестнул Роуан, заставляя цепенеть тело и лишая ее способности ясно мыслить. Все кончилось тем, что мерзавец вдруг ослабил хватку и уткнулся лицом в руль…

В отличие от остальных Роуан со спокойной уверенностью связала оба случая воедино. Разумеется, не сразу, не тогда, когда, с силой рванув дверцу «джипа», с криком понеслась по дороге, – в те минуты она даже не сознавала, что спасена. Свои умозаключения Роуан сделала уже дома, после ухода дорожного патруля и криминалистов. Лежа в темноте, она размышляла в одиночестве и в конце концов поняла, что смерть насильника была вызвана ею.

Между тем случаем и смертью Грэма пролегло еще почти пятнадцать лет… Элли умирала от рака и была слишком слаба и измучена, чтобы делать какие-либо сопоставления. А Роуан, конечно же, не собиралась, подвинув стул к постели матери, присесть рядом и сказать что-нибудь вроде: «Мама, мне кажется, его убила я. Он постоянно обманывал тебя, хотел развестись. Даже не мог подождать каких-нибудь два месяца – два несчастных месяца, оставшиеся до твоей смерти».

Такая картина могла возникнуть лишь в ее воображении – узор мыслей, хрупкий, как паутина. Но мысленная картина – это еще не намерение. Картины и узоры могут возникать в голове когда угодно и оставаться там на длительное время, а намерение должно быть спонтанным и быстровыполнимым.

«Ты не посмеешь это сделать! Ты не посягнешь на жизнь!» Она раз и навсегда запретила себе вспоминать о драке с девочкой и даже о сражении с насильником в «джипе». И уж тем больший ужас вызывали у нее воспоминания о последнем разговоре с Грэмом.

– Как это понимать – ты «подготовил все необходимые бумаги»? – спросила тогда ошеломленная Роуан. – Ведь Элли умирает! И ты рассчитываешь на мою поддержку?

Грэм схватил ее за руки и попытался поцеловать.

– Роуан, я люблю тебя. Но она уже не та женщина, на которой я женился.

– Вот оно что! Не та женщина, которую ты обманывал в течение тридцати лет?

– Там, в спальне… она… она уже не человек… А я хочу помнить ее такой, какой она была…

– И ты осмеливаешься говорить это мне?…

На какое-то мгновение его глаза остановились, а с лица исчезла презрительная гримаса. Люди всегда умирают с умиротворенным выражением лица. И у того человека в «джипе», готового ее изнасиловать, лицо вдруг стало таким отрешенным…

В ожидании приезда «скорой помощи» Роуан успела склониться над Грэмом и приложить к его голове стетоскоп. Она услышала совсем тихий звук, настолько слабый, что не каждый врач смог бы его расслышать. Но Роуан отчетливо различила его – шум устремившегося в одну точку потока крови…

Никому и в голову не пришло в чем-либо ее обвинить. Да и на каком основании?! Она же сама врач и находилась рядом, когда случился весь этот «ужас». Бог свидетель, она сделала все, что смогла.

Разумеется, все знали, что Грэм был весьма далек от идеала: и его коллеги-адвокаты, и секретарши, и даже его последняя пассия, эта маленькая дурочка Карен Гарфилд, без зазрения совести притащившаяся потом в их дом, чтобы попросить какую-нибудь из его вещей «на память». Все, кроме жены Грэма. Но его смерть не вызвала ни малейшего подозрения. С какой стати? Человек умер от вполне естественных причин как раз в тот момент, когда уже совсем было собрался сбежать, прихватив с собой кругленькую сумму, унаследованную женой, и двадцативосьмилетнюю идиотку, которая уже успела продать свою мебель и купить два авиабилета на рейс до Санта-Крус.

Однако смерть Грэма была вызвана отнюдь не естественными причинами.

К тому времени Роуан уже успела освоиться со своим диагностическим чутьем, постоянно развивала его и совершенствовала. И едва она положила руку на плечо Грэма, оно подсказало ей: смерть нельзя назвать естественной.

Казалось бы, достаточно одного этого. И все же а вдруг она ошибается? А что, если речь идет о простом совпадении? Что, если она всего-навсего обманута хитросплетением событий?

Допустим, она встретится с Майклом Карри. Допустим, он возьмет ее за руку, а она закроет глаза и станет вспоминать обстоятельства тех смертей. Возникнут ли перед его мысленным взором те же картины, что довелось увидеть ей, или ему откроется объективная истина: «Ты их убила»? Стоит все же рискнуть…


Роуан долго и без всякой цели бродила по клинике, мерила шагами просторные, устланные коврами приемные, шла мимо палат, пациенты которых ее не знали и никогда с ней не встретятся. Она чувствовала, как в ней нарастает и становится всепоглощающим давно поселившееся в душе желание поговорить с Майклом Карри. Между ней и этим человеком существовала тесная связь. Доказательством тому служат и происшествие в океане, и таинственные особенности психики обоих. По не до конца понятным ей самой причинам Роуан была уверена, что рассказать о когда-то содеянном может только Майклу, ему одному.

Ей было нелегко смириться с собственной слабостью. Ибо отпущение грехов за совершенные убийства она получала только у операционного стола – когда сестры подавали ей стерильный халат и стерильные перчатки и она вставала перед алтарем Бога.

По складу характера Роуан принадлежала к числу отшельников-одиночек. Она умела слушать, но неизменно оставалась более холодной, нежели окружавшие ее люди. Особое чутье оказывало ей бесценную помощь не только в медицине – благодаря ему она всегда безошибочно распознавала подлинные чувства других людей.

Довольно рано, лет в десять или двенадцать, Роуан поняла, что в других людях присущее ей чутье развито далеко не в такой степени, а иногда отсутствует вовсе. Взять хотя бы так любимую ею Элли. Бедная женщина даже не подозревала, что Грэм не любит ее, что она нужна мужу лишь затем, чтобы было кого порочить и кому лгать, и в то же время ему жизненно необходимо постоянно держать ее при себе, в полном и безоговорочном подчинении.

Иногда Роуан хотела обладать подобным неведением – не знать, когда тебе завидуют или испытывают к тебе неприязнь, не ловить людей на лжи. Полицейские и пожарные именно тем и нравились ей, что в определенной степени были легко предсказуемыми людьми. А возможно, нечестность, присущая этому племени, не настолько раздражала ее. Их хитрости казались безобидными в сравнении с запутанной, коварной, исполненной бесконечной злобы непорядочностью людей более образованных.

Конечно, экстрасенсорный дар Роуан был бесценен для диагностики, и это в полной мере оправдывало его наличие.

Но могло ли что-нибудь оправдать ее способность убивать одним лишь усилием воли и исключительно по собственной прихоти? Содеянное можно было только искупить. Но какое полезное применение могла она найти своему необычному дару?

Самое страшное, что столь неординарные способности вполне поддавались научному объяснению, равно как и психометрический дар Майкла Карри: они могли быть связаны с энергией, которую молото измерить, с теми или иными сложными физическими явлениями, объяснить которые рано или поздно будет не более сложно, чем возникновение электричества, принципы действия микроволн или колебаний высокой частоты. Карри получал информацию от предметов, которых касался, и все воспринимаемые им образы, весьма вероятно, могли являться особыми видами энергии. Очень может быть, что любой существующий предмет, любая поверхность, любой кусочек материи хранят в себе подобные «впечатления», принадлежащие к разряду измеримых.

Однако Роуан не интересовала парапсихология. Ее завораживало то, что можно увидеть в пробирках, на рентгеновских снимках и на графиках. Ей и в голову не приходило подвергать анализу собственную способность убивать. Гораздо важнее было удостовериться, что в действительности она никогда ею не пользовалась, что существует какое-то иное объяснение случившегося. Она жаждала подтверждения своей невиновности.

Как ни трагично, но, скорее всего, никто не в силах внятно объяснить, что же на самом деле случилось с Грэмом, с насильником в «джипе» и с той несчастной малышкой на школьном дворе. Пожалуй, единственный оставшийся у Роуан выход – это, последовав примеру других людей, оказавшихся в подобных ситуациях, обсудить с кем-то свою проблему и таким образом попытаться снять тяжесть с души, избавиться от тяжелых мыслей.

Обсудить… Посоветоваться… Поговорить…

Именно в этом Роуан нуждалась больше всего.

До сих пор страстное желание поделиться своими мыслями и переживаниями возникало у нее лишь однажды. Такие порывы были совершенно не в ее характере. Но тогда она едва не рассказала обо всем совершенно незнакомому человеку. Временами Роуан жалела, что не сделала этого.

Потребность выговориться появилась у нее в самом конце прошлого года, через шесть месяцев после смерти Элли. Роуан вдруг ощутила, что бесконечно важное для нее понятие, именуемое «наша семья», навсегда исчезло из ее жизни, и чувствовала себя глубоко одинокой. А ведь до болезни Элли все было так прекрасно. Даже любовные интрижки Грэма не могли разрушить эту идиллию, поскольку Элли делала вид, будто его похождений не существовало. И хотя мало кто рискнул бы отозваться о Грэме как о хорошем человеке, его кипучая и заразительная энергия поддерживала бодрый ритм их семейной жизни.

Как сейчас Роуан не хватало их обоих!

Ее страстная, всепоглощающая увлеченность медициной немало способствовала утрате доверительных отношений с подругами по колледжу. Из тех девушек никто не пошел в науку. Но Роуан, как и Элли с Грэмом, по-настоящему нуждалась только в своей семье. С самых ранних лет она усвоила, что они «нерушимая троица» – всегда и везде, будь то круиз по Карибскому морю, прогулка на лыжах в Аспене или рождественский ужин за накрытым по-домашнему столом в номере нью-йоркского отеля «Плаза».

И вот теперь их «дом-мечта» на берегу Тайбурона стал пустым, как морская раковина.

У Роуан было странное чувство, что «Красотка Кристина» принадлежит не столько ей и ее избранным партнерам, сколько семье – тем, с кем она прожила десять бесконечно счастливых лет, оставивших в душе неизгладимый след.

В один из вечеров после смерти Элли Роуан стояла одна в большой гостиной с высоким потолком и вслух разговаривала сама с собой, даже смеялась, уверенная, что никто не может увидеть или услышать ее. За стеклянными стенами царила тьма, в них отражались лишь мебель и ковры. До нее доносился рокот прилива, непрестанно бившегося о сваи. Огонь в камине почти догорел. По комнатам медленно расползался холод прибрежной ночи. Роуан размышляла о том, что ей выпало тяжелое испытание, о том, что со смертью тех, кого любим, мы теряем свидетелей и наблюдателей нашей жизни, тех, кто знает и понимает мельчайшие и вроде бы несущественные наши особенности, те самые слова, начертанные палочкой на воде. И ничего не остается, только нескончаемый плеск волн.

Вскоре после того вечера произошло нечто очень странное: она едва не вцепилась в совершенно чужого мужчину и не выплеснула на него свою историю.

Случилось так, что Роуан встретила этого пожилого, седовласого джентльмена – англичанина, как стало ясно, едва он успел произнести несколько слов, – не где-нибудь, а на кладбище, где покоились ее приемные родители.

Тихое старое кладбище с множеством обветшалых памятников находилось на окраине небольшого городка в Северной Калифорнии, где когда-то жила семья Грэма. Эти люди не были связаны с Роуан кровным родством, и она совершенно ничего не знала ни о ком из них. После смерти Элли Роуан несколько раз навещала могилы, хотя толком и не знала почему. Но в тот день у нее имелась веская причина для приезда: рабочие завершили установку надгробной плиты, и Роуан хотела убедиться, что имена и даты написаны правильно.

Пока она ехала на север, ей неоднократно приходило в голову, что новое надгробие будет стоять до тех пор, пока она жива, а потом покосится, потрескается и зарастет травой. Родственников Грэма Франклина, равно как и родных Элли, живших на далеком Юге, даже не уведомили о их смерти. В ближайшие десять лет едва ли хоть кто-то вспомнит о Грэме и Элли Мэйфейр Франклин и поинтересуется их судьбой. А к тому времени, как не станет и Роуан, все, кто когда-либо знал их или хотя бы слышал их имена, будут мертвы.

Роуан смотрела на клочья паутины, разорванной ветром, которому не было дела до красоты тончайших нитей. Так к чему беспокоиться обо всем этом? Однако Элли хотела, чтобы Роуан позаботилась о ее последнем приюте, о том, чтобы на могиле установили плиту и посадили цветы. Так всегда хоронили людей в Новом Орлеане, когда Элли была маленькой. Только на смертном одре она наконец заговорила о своей семье и рассказала странные вещи. Например, что Стеллу положили в гостиной, что люди приходили, чтобы увидеть ее и поцеловать, хотя брат прострелил ей голову, – сотрудники похоронного бюро «Лониган и сыновья» умело загримировали рану.

«Лицо Стеллы в гробу казалось таким прекрасным, – вспомнились Роуан слова приемной матери. – Знаешь, ее великолепные черные волосы спадали волнами, и она была столь же красива в жизни, как и на портрете в гостиной. Я любила Стеллу! Она позволяла мне подержать изумруд. Я сидела на стуле возле ее гроба. Помню, я болтала ногами и тетя Карлот-та велела мне немедленно прекратить».

Роуан врезалось в память каждое слово этого странного повествования. Стелла… ее брат… тетя Карлотта… Запомнилась даже фамилия Лониган. На несколько драгоценных секунд словно выстроился хрупкий мост между нею и тем миром.

Те люди были ее родственниками. На самом деле Роуан приходилась Элли четвероюродной сестрой. Однако у нее нет никаких сведений о далекой родне, и в дальнейшем она не должна даже пытаться что-либо узнать о них – этого потребовала Элли, и Роуан надлежит выполнить данное ей обещание.

Даже в самые тяжелые моменты болезни Элли не забывала напоминать об этом:

– Роуан, никогда не езди туда. Помни о том, что ты мне обещала. Я сожгла все фотографии, все письма. Не возвращайся туда, Роуан. Твой родной дом здесь.

– Да, Элли. Я буду помнить об этом.

Больше Элли не вспоминала ни о Стелле, ни о ее брате, ни о тете Карлотте, ни о портрете на стене гостиной, но после смерти приемной матери адвокат вручил Роуан документ, который привел ее буквально в шоковое состояние. Это было составленное в тщательно продуманных выражениях и не имеющее абсолютно никакой юридической силы обязательство Роуан никогда не возвращаться в Новый Орлеан и не предпринимать никаких попыток что-либо узнать о живших там родственниках.

И все же почему в последние дни своей жизни Элли заговорила о них? И даже упомянула о портрете Стеллы на стене гостиной.

А поскольку Элли просила приемную дочь установить на могиле плиту и посадить цветы, просила не забывать о ней, Роуан, выполняя обещание, в тот день поехала на маленькое холмистое кладбище и там встретила седовласого англичанина.

Он почтительно опустился на одно колено, словно отдавая дань уважения усопшим, и записывал имена, только что вырезанные на надгробном камне.

При появлении Роуан он, похоже, несколько опешил, хотя она не произнесла ни слова, и смотрел на нее так, словно перед ним внезапно возник призрак. Роуан с трудом удержалась от смеха. Ничего удивительного: несмотря на свой высокий рост, она была хрупкого телосложения, да еще приехала сюда в том, что привыкла носить на яхте: в темно-синей куртке и джинсах. Рядом с ней англичанин, облаченный в элегантный костюм-тройку из серого твида, казался анахронизмом.

Однако Роуан интуитивно чувствовала, что намерения у этого человека самые добрые, и безоговорочно поверила его заявлению о знакомстве с новоорлеанскими родственниками Элли. Правда, при этом она ощутила сильное замешательство, ибо ей хотелось познакомиться с этими людьми.

Что ни говори, а кроме них, у нее никого не осталось! Однако думать так – неблагодарно и нелояльно по отношению к Элли.

В ответ на длинную тираду о жарком солнце и красоте этого маленького кладбища, произнесенную седовласым джентльменом на прекрасном и мелодичном британском английском, Роуан не проронила ни слова. Молчаливая реакция на вопросы и реплики окружающих давно вошла у нее в привычку, хотя очень часто такое поведение смущало собеседников и заставляло их чувствовать себя неуютно. И на этот раз Роуан осталась верной себе, в то время как в голове ее постоянно пульсировала одна и та же мысль: «Он знает членов моей семьи? Моих кровных родственников?»

– Меня зовут Эрон Лайтнер, – представился англичанин и протянул Роуан визитную карточку. – Если вам когда-либо потребуются сведения о Мэйфейрах, живущих в Новом Орлеане, прошу вас непременно связаться со мной. При желании можете позвонить мне в Лондон – оплату разговора беру на себя. Буду счастлив рассказать вам об этом семействе и уверяю вас, что его история произведет на вас неизгладимое впечатление.

Его слова, прозвучавшие столь неожиданно и странно здесь, среди пустынного холмистого кладбища, поразили Роуан и почему-то больно ранили – возможно, виной тому было ее одиночество. Интересно, выглядела ли она в тот момент беспомощной, не способной ответить, пусть даже едва заметным кивком? Роуан надеялась, что да. Ей не хотелось думать, что она показалась англичанину холодной и грубой.

Но тогда она совершенно не собиралась рассказывать, что ее удочерили и увезли из Нового Орлеана в день, когда она родилась. Как можно было объяснить чужому человеку, что она дала обещание никогда не возвращаться в этот город и никогда не пытаться узнать хоть что-то о женщине, которая от нее отказалась. Она ведь не знала даже имени своей настоящей матери. А что, если этому человеку известно, кто из женщин того семейства забеременел вне брака и отказался от своего ребенка?

И все же лучше всего воздержаться от откровений, дабы не услышать в ответ пересказ каких-нибудь сплетен. К тому же прошло столько лет – ее мать могла выйти замуж и родить еще семерых детей. Так зачем ворошить прошлое? Лишние разговоры только причинят вред. Вся жизнь Роуан прошла вдали от Нового Орлеана, и она не питала зла по отношению к той, что дала ей жизнь, но не оставила в памяти ни имени, ни лица. В душе царило лишь мрачное, безнадежное чувство тоски. И Роуан промолчала.

Англичанин долго и внимательно разглядывал Роуан, совершенно, кажется, не шокированный ни бесстрастным выражением лица стоявшей перед ним женщины, ни ее неизменным молчанием. Когда Роуан вернула карточку, он изящным жестом взял маленький картонный прямоугольник и, прежде чем спрятать, еще какое-то время подержал в руке, словно надеясь, что собеседница передумает.

– Как бы мне хотелось поговорить с вами, – продолжал тем временем Лайтнер. – Интересно, как живет человек, по воле судьбы оказавшийся так далеко от дома, вырванный с корнем из родной почвы… – Немного помедлив, он многозначительно добавил: – Когда-то я знал вашу мать.

Англичанин умолк, словно сознавая, какое впечатление произвели его слова – столь неуместные в данных обстоятельствах. Если он хотел ударить ее этими словами, трудно было выбрать более подходящий момент. Но Роуан по-прежнему неподвижно стояла, засунув руки в карманы куртки. И хотя последняя фраза Лайтнера всколыхнула в душе бурю эмоций, внешне она никак их не проявила.

«Он знал мою мать?»

Господи, ну почему все так ужасно?! И этот джентльмен с сияющими голубыми глазами, такой заботливый и терпеливый, и ее молчание, всегда служившее завесой, отгораживающей ее от окружающего мира. Откровенно говоря, в тот момент Роуан просто не в силах была вымолвить хоть слово.

– Мне бы доставило огромное удовольствие пригласить вас на ленч или, если время не позволяет, хотя бы чего-нибудь выпить. Как видите, я совсем не злодей. Есть одна очень длинная история…

И снова интуиция подсказала Роуан, что он говорит правду!

Она уже готова была принять приглашение, чтобы поведать ему о себе и расспросить его о своих неведомых родственниках. В конце концов, не она искала этого англичанина – это он нашел ее и предложил поделиться с ней информацией. В тот момент Роуан испытывала сильное искушение откровенно рассказать обо всем, даже о своих таинственных способностях, словно загадочный мистер Лайтнер оказывал давление на ее разум, безмолвно побуждая открыться, впустить его в самые потаенные уголки сознания. Похоже, этот человек испытывал к ней неподдельный интерес. Глубоко личная, искренняя заинтересованность, проявленная без малейшего злого умысла, согревала душу Роуан, как в зимний холод согревает тепло очага.

Картины, свидетели, все самые потаенные ее мысли о тех событиях неожиданно захлестнули Роуан.

«За свою жизнь я убила троих. И точно знаю, что способна убивать гневом. Вот что происходит в жизни „человека, вырванного, как вы изволили выразиться, с корнем из родной почвы“! Известны ли вам подобные случаи в истории рода Мэйфейр?»

Неужели англичанин действительно вздрогнул, бросив на нее мимолетный взгляд? Или ей это только показалось и во всем виноваты косые лучи заходящего солнца, отражающиеся в его глазах?

Но Роуан не могла решиться. Они стояли над могилой женщины, которой она дала обещание никогда не возвращаться в Новый Орлеан и не пытаться выяснить правду о своем происхождении. Эта женщина окружила ее заботой и любовью и, быть может, сделала для нее больше, чем могла бы сделать родная мать… Перед глазами Роуан вновь всплыли очертания комнаты, где умирала Элли, а в ушах зазвучали едва слышные, мало похожие на человеческие стоны боли… «Обещай мне, Роуан… Даже если они напишут тебе… Никогда… никогда…» – «Ты же моя мать, Элли. Моя единственная мать. Разве я могу желать большего?»

В последние недели агонии Элли Роуан особенно страшилась своей загадочной разрушительной силы. Что, если в состоянии гнева и горя она обратит ее против слабеющего тела Элли и тем самым раз и навсегда прекратит невыносимые и бессмысленные муки? «Я могла бы убить тебя, Элли. Я могла бы избавить тебя от страданий. Уверена, что могла бы. Я отчетливо ощущаю, как таящееся внутри меня нечто словно замерло в томительном ожидании сигнала к действию».

Так кто же она все-таки? Неужели ведьма? Нет, невозможно – ведь она целительница, а не разрушительница! И, как у всех людей, у нее есть право выбора!

Англичанин стоял ошеломленный, не сводя с Роуан внимательного, изучающего взгляда. Такое впечатление, что он каким-то образом подслушал ее мысли, ибо вслух она не произнесла ни слова. Но разве такое возможно?! А он словно говорил в ответ: «Я вас понимаю». Нет, это, конечно, всего лишь иллюзия. На самом деле ничего этого не было, и губы Лайтнера даже не шевельнулись.

Измученная, отчаявшаяся разрешить все эти загадки, Роуан резко повернулась и в полном замешательстве направилась к выходу с кладбища. Наверное, он сочтет ее невоспитанной грубиянкой или – еще того хуже – сумасшедшей. Ну и пусть, не все ли равно? Кто он такой – Эрон Лайтнер? Роуан даже мельком не взглянула на протянутую им визитную карточку и почти сразу вернула ее владельцу. Так почему же тогда ей так хорошо запомнилось его имя? Возможно, причина в нем самом, в обаянии его личности, но скорее всего – в том, о чем он говорил, в его очень и очень странных речах…


Прошло уже несколько месяцев с того ужасного дня, когда Роуан приехала домой, открыла стенной сейф и вытащила оттуда бумагу, которую адвокат Элли вручил ей для подписи.

«Я, Роуан Мэйфейр, в присутствии нижеподписавшегося свидетеля торжественно клянусь перед Богом в том, что никогда не вернусь в Новый Орлеан, город, в котором родилась, и не стану пытаться получить какие-либо сведения о моих биологических родителях. Клянусь в том, что буду пресекать любые контакты с семейством Мэйфейр, кто бы из тех, кто носит эту фамилию, ни обратился ко мне по какой бы то ни было причине или под каким бы то ни было предлогом…»

Роуан снова и снова вчитывалась в текст обязательства в надежде постичь то, что скрывалось между строк, но тщетно: истинный смысл написанных слов по-прежнему оставался нераскрытым. Однако она не могла не исполнить желание Элли. И Роуан подписала это обязательство. Свидетелем был адвокат Милтон Крамер. Заверенная копия документа отправилась в его архив.


Интересно, думала иногда Роуан, вглядываясь в лицо Майкла Карри, улыбающееся с журнального снимка, который она вырезала и прикрепила к зеркалу, вспоминает ли он вот так, как сейчас она, события своей жизни?

Стоит им встретиться – и все барьеры непременно рухнут. В этом Роуан не сомневалась и мечтала о такой встрече, мысленно беседуя с Майклом так, как будто это действительно могло произойти, как будто она могла привести его в свой дом в Тайбуроне, угостить кофе и коснуться его руки в черной перчатке.

Ах, как романтично! Крепкий парень, разбирающийся в архитектуре, любящий рисовать красивые здания. Кто знает, быть может, он с удовольствием слушает Вивальди и даже читает Диккенса? Интересно, каково это – оказаться с ним в постели, когда на нем нет ничего, кроме черных кожаных перчаток?

Фантазии, фантазии… Все равно что представить, будто пожарники, которых она приводила сюда, – поэты, а соблазненные ею полицейские – великие прозаики. С таким же успехом лесник, которого Роуан повстречала в баре в Болинасе, мог на самом деле оказаться большим художником, а рослый ветеран вьетнамской войны, зазвавший ее в свою лесную хижину, – гениальным кинорежиссером, скрывающимся в глуши от боготворящих его толп надоедливых поклонников.

Впрочем, нет ничего невозможного, и то, что рисовало перед Роуан воображение, вполне могло оказаться таковым в действительности. Тем не менее решающую роль играли физические показатели мужчины: то, что у него между ног, должно быть достаточно большим, шея – сильной, голос – низким, а подбородок – небритым, чтобы колол и царапал ее своей щетиной.

А что, если?…

А что, если Майкл Карри… вернулся на юг, туда, где родился? Скорее всего, именно так он и поступил: уехал в Новый Орлеан… А это единственное место во всем мире, куда Роуан Мэйфейр путь заказан.

Открывая дверь своего кабинета, она услышала телефонный звонок.

– Доктор Мэйфейр?

– Слушаю вас, доктор Моррис.

– Я давно пытаюсь связаться с вами – по поводу Майкла Карри.

– Знаю. Я прослушала ваше сообщение и собиралась вам звонить.

– Он хочет с вами поговорить.

– Значит, Майкл по-прежнему в Сан-Франциско?

– Скрывается в своем доме на Либерти-стрит.

– Об этом сообщали в новостях.

– Откровенно говоря, он настаивает на личной встрече именно с вами. У него появилась идея…

– Какая?

– Только не подумайте, что безумие заразительно, – я всего лишь передаю его просьбу. Скажите, есть ли у вас хоть какая-то возможность встретиться с Майклом на вашей яхте? Если я не ошибаюсь, в ту ночь вы подняли его на борт своей яхты?

– Я с удовольствием приглашу его туда.

– Простите, что вы сказали?

– Я буду рада увидеться с ним. И если он хочет попасть на яхту, он туда попадет.

– Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, доктор. Но прежде я должен кое-что объяснить. Понимаю, это звучит как совершеннейший бред, но Майкл хочет снять печатки и потрогать руками доски палубы, на которых он лежал, когда вы приводили его в чувство.

– Он получит такую возможность. Странно, что мне самой не пришло это в голову.

– Правда? Боже, вы даже не представляете, какой груз сняли с моей души. Позвольте вам сказать со всей откровенностью, доктор Мэйфейр, Майк – замечательный парень.

– Знаю.

– Он действительно страдает. Эту идею он обрушил на мою голову на прошлой неделе. Представляете, целый месяц от него ни единого слова! И вдруг звонит! Правда, пьян Майк был изрядно, и, откровенно говоря, я не думал, что он вспомнит об этом.

– Это великолепная идея, доктор Моррис. Вы говорили, что его руки действительно обладают уникальными свойствами?

– Совершенно верно, говорил. И могу повторить еще раз. Честное слово, доктор Мэйфейр, вы редкостная женщина. Но вы представляете, во что я вас впутываю? Ведь я просил Майкла, чуть ли не умолял вернуться в больницу. А вчера, уже под ночь, он звонит и требует, чтобы я сию же минуту разыскал вас. Ему, видите ли, непременно нужно пощупать доски палубы, иначе он свихнется. Я, конечно, посоветовал ему для начала протрезветь, но пообещал сделать со своей стороны все возможное. А минут двадцать назад он опять позвонил и говорит: «Не стану врать – пива я сегодня выпил изрядно, но ни к водке, ни к виски даже не притронулся. А потому я, можно сказать, трезв – насколько вообще могу быть трезвым».

Роуан негромко засмеялась:

– Да-а, мне остается только оплакать его мозговые клетки.

– Полностью с вами согласен. Но поймите, парень в полнейшем отчаянии. Прошло столько времени, а ему ничуть не лучше. Я бы не стал просить вас, но он действительно один из самых приятных…

– Я выезжаю немедленно. Вы можете связаться с ним и сообщить, что я уже в пути?

– Ушам своим не верю, доктор Мэйфейр. Как мне вас благодарить?

– Благодарности излишни. Мне нужно с ним встретиться.

– Доктор, прошу вас, заключите с Майком сделку: в обмен на разрешение поиграть в экстрасенса на палубе вашей яхты он должен отказаться от спиртного и вернуться сюда.

– Позвоните ему не откладывая, доктор Моррис. Не позднее чем через час я буду у его дома.

Роуан повесила трубку и на мгновение замерла, глядя на аппарат. Потом сняла бейдж со своим именем, сбросила запачканный белый халат и медленно вытащила заколки из волос.