"Уральский парень" - читать интересную книгу автора (Аношкин Михаил Петрович)

9

В себя пришел вдруг, будто вынырнул из вязкой, как болотная тина, тьмы. Сразу почувствовал на лице ласковые лучи солнца и нежное дыхание слабого ветерка. Сквозь назойливый шум в голове услышал беззаботное попискивание пичужек. Хотел приподняться, но руки были связаны за спиной.

— А, проснулся, товарищ командир, — произнес насмешливый голос. Балашов скосил глаза. Рядом сидел Макаркин и курил. Старшина подумал: «Почему здесь Макаркин? Ах, да!» И вспомнил все. Увлекшись погоней, забыл об осторожности. «Что же они хотят со мной сделать?» — размышлял старшина, морщась от боли. Ныла рука, в голове звенело.

— Крепко ты спал, — насмешливо продолжал Макаркин. — Думал, не проснешься. — Потом зло добавил: — По мне, лучше бы ты не просыпался. Будь на то моя воля, я бы тебя все же поскорее отправил к праотцам, — разглагольствовал Макаркин. — Вообще-то я против тебя ничего не имел. Другому ты дорожку перебежал, земляку своему. Халява он, твой земляк. Столкнулся с тобой и перетрусил. Вишь какое дело.

«Как же его зовут?!» — мучился Балашов, как будто это имело какое-то значение. Спросил все-таки.

— Тебя как зовут, Макаркин?

— А что? На том свете похлопотать за меня желаешь? В рай определять не старайся, не пустят. А в ад и без блата попаду. На всякий случай все же запомни: Иваном зовут.

— Запомню. За тебя, по-моему, уже хлопочет Кукушкин.

— Ха, Кукушкин! — засмеялся Макаркин. — Тряпка! Как огня боялся меня. А я ему напомнил лесную сторожку. И еще кое-что. С тобой мы и раньше встречались, командир. Не помнишь?

— Мало ли цуциков приходилось встречать!

— Цуциков! Колупни-ка память. Сорок первый год под Барановичами. Когда наш эшелон расхлестали «юнкерсы». А? Правда, я вовремя смылся. Ты вспомни!

Балашов напрягал память: в самом деле, когда же он встречал этого косоглазого типа? Никак не мог припомнить. Во-первых, миновало два года. А во-вторых, Балашов мало общался с конвоируемыми, да и общаться-то было некогда: через полутора суток эшелон, принятый в Слониме, разбомбили.

— Я тебя тогда по усам запомнил, — прервал размышления Макаркин. — Они у тебя, как у таракана. Ты меня тогда чуть на тот свет не отправил. Твоя пуля бок саданула. Ладно вскользь, а то бы мне с тобой и посчитаться не пришлось.

«А-а! — наконец вспомнил Балашов. — Теперь ясно».

То была первая ночь после выезда из Слонима, тревожная ночь. Эшелон с заключенными, который конвоировала рота, плелся медленно, часто останавливался. По обеим сторонам насыпи брели беженцы, их было много, кое у кого за плечами виднелись белые узлы. В звездном небе навис нескончаемый гул вражеских самолетов. На западе полыхали зарницы пожаров и слышалась канонада. Старшина сидел у двери на чурбаке и вглядывался в тревожную муть ночи.

Где-то недалеко, на шоссе, раздались взрывы: видно, самолет наугад сбросил бомбы. Эшелон дернулся, остановился. Стоял долго, сказали, что впереди поврежден путь. Занимался рассвет. Беженцы обгоняли эшелон. И вдруг где-то на середине эшелона грохнул выстрел, раздался крик. Балашов выпрыгнул из вагона и побежал, на ходу расстегивая кобуру. Повыскакивали и бойцы караульного взвода. Балашов заметил человека, стремившегося сбросить защелку и открыть теплушку. Торопился, а защелка была крепкой. Тогда человек нырнул под вагон, кинулся к лесу. Старшина стрелял в него, бежал что есть духу, стараясь догнать беглеца. Не догнал. А тот, достигнув опушки леса, погрозил старшине кулаком и исчез. Выяснилось, что заключенный по кличке Варнак, выломал из пола доску, вылез: благо поезд часто останавливался. За ним потянулось еще несколько человек. Варнак решил открыть соседний вагон, в котором был его дружок. Незаметно пробрался на тормозную площадку, кинулся душить задремавшего часового, но тот успел выстрелить. Варнак исчез, а с ним еще несколько человек.

— Ну, что молчишь? — усмехнулся Макаркин. — Или затемнение еще не прошло?

— Варнак?

— То-то! — удовлетворенно произнес Макаркин. — Угадал.

Странно: слышать слышал об этом Варнаке, а увидеть привелось только сейчас. Вот ведь как случается.

Да, Варнак прав: он вовремя смылся. Когда рассвело, «хейнкель», появившийся почему-то с востока, сбросил на эшелон две бомбы, но они упали в стороне. Надо было что-то решать, тем более, что поврежденные пути обещали исправить нескоро. Если и исправят, то надолго ли? Командир роты дал команду разгрузить эшелон, отвести заключенных в лес. Однако было уже поздно. С запада, нарастая, послышался тягучий утробный звук. На голубом небе вспухли, приближаясь, девять зловещих мух — «юнкерсы». Как развивались события дальше, Балашов сейчас помнил смутно: времени прошло порядочно… В память врезался такой эпизод. Балашов широко распахнул дверь и как-то невольно, в силу нервного напряжения, выхватил взглядом только одно лицо: продолговатое, с крупным носом и низким лбом. На этом лице застыла презрительная улыбка.

— Выходи! — крикнул старшина, и продолговатое лицо повернулось к нему с гаденькой ухмылочкой: что, мол, прижало вас, забегали? Над головой возник надрывный, пронзительный визг бомбы, и взрыв пахнул на Балашова чем-то горьким, ударил в затылок сухим горячим песком. Кто-то завопил, раздались крики, ругань, проклятия. Старшина упал, скатился под откос, кто-то наступил ему на ногу. Ухнул второй взрыв, третий и заплясала-задергалась земля — ад кромешный. В какой-то миг, когда все смолкло, Балашов вскочил и кинулся к лесу, куда бежало еще несколько человек. А возле эшелона опять загрохотали взрывы. Балашов бежал к лесу, не оглядываясь, туда, где часом раньше скрылся Варнак.

Эшелон расколотило в щепки. С Балашовым оказалось десять бойцов и лейтенант из второго взвода. Возле них толпилось человек пятнадцать заключенных: они не хотели никуда уходить без охраны. Один из заключенных, чернявый парень лет двадцати пяти, подошел к Балашову, взглянул на него своими черными пронзительными глазами и спросил:

— Что будемо робить, гражданин начальник?

— Ждать, — сухо отозвался Балашов: он хотел подождать, может, кто еще появится из роты, и приказал двум бойцам встать на караул возле уцелевших заключенных. Чернявый собрался было отойти к своим, но услышав приказание старшины, обернулся, сказал тихо:

— Не треба, гражданин начальник. Не треба нас сторожить…

Балашов отвел глаза от пронзительного взгляда чернявого, поверил ему тогда. Не ошибся. Все пятнадцать заключенных пробирались с группой Балашова на восток, вместе примкнули к отряду. Некоторые погибли в боях, честно искупив свою вину перед Родиной. А чернявый стал для старшины самым близким другом — то был Остапенко. Да, приключился с ним по молодости грех, связался с одной шайкой, влип. Впрочем, Остапенко не любил ворошить прошлое, а Балашов щадил его самолюбие. И не было человека ближе командиру, чем этот украинский хлопец. Как-то Балашов спрашивал Остапенко о Варнаке, кто он и что он, но нет, не знал Остапенко его, не встречался. В Слонимскую тюрьму он попал всего за несколько дней до войны, не успел освоиться, завести знакомых.

…И вот он, этот Варнак; давно бы надо его в расход пустить — разве знаешь?

— Портсигар твой понравился мне. Тебе он больше ни к чему, а я на память возьму… Белявцев пошел обстановку разведать, чтоб не напороться. Ты подвел его под монастырь. Совсем хана пришла. Бомбежка вот помогла: одного караульного хлопнуло, а другой осовел. Вот Белявцев и смылся. А вообще, злой он человек.

— Слушай, чего исповедуешься? Я тебе не поп, — зло перебил его Балашов.

— Фраер, — процедил Макаркин. — Жизни у тебя осталось с воробьиный шаг, послушай. А мертвые умеют держать язык за зубами. Не боюсь я тебя. Не будь Белявцева, я бы тебе давно положенные девять граммов отпустил. Живой ты, и мне теперь будешь мешать. Скажи, чего это Белявцев не хочет тебя спровадить на тот свет? Мокрушник, а тебя не велел трогать.

Балашов хотел повернуться на бок: на спине лежать не было терпения. Но едва ан пошевельнулся, Макаркина будто пружиной подбросило.

— Но-но! — закричал он. — Лежи, сука! У меня разговор короткий! Пуля в лоб — и никаких гвоздей.

Теперь Балашов увидел его лицо: квадратный подбородок, узкая голова. Левый глаз косил. Страшные это были глаза, непонятного цвета — не то белесые, не то жидко-голубые. Макаркин нервничал, левый глаз, как челнок, сновал в орбите — туда-сюда, туда-сюда. Правый оставался неподвижным, будто омертвел, вперившись в Балашова. Старшина прикрыл веки — жуть вызывают эти глаза, омерзение. Год прослужил Макаркин в роте, а старшина как-то не обращал внимания на его лицо. Оно казалось ему не хуже и не лучше других. Подумал: «Ожидает, видно, Шишкина». Утешительного в этом ничего не было, но появилась слабая надежда. Должны ведь в роте заметить исчезновение командира? А заметят — пойдут на поиски. Хотя до Балашова ли там сейчас? Лагерь бомбили ожесточенно. Потери, конечно, большие. Вот и сочтут старшину погибшим.

Белявцев появился часа через полтора, опустился рядом с Макаркиным и, шумно вздохнув, спросил про Балашова:

— Отошел?

— Давно.

— Здорово, Балашов, — сказал Шишкин и приказал Макаркину: — Посади-ка его. Видишь, неловко человеку лежать.

Макаркин грубо схватил Балашова за плечи, рванул к себе, и старшина сел. Руки совсем онемели. Голова кружилась.

— Курить будешь? — спросил Шишкин. Володя взглянул на него исподлобья, с ненавистью.

— Ты на меня не смотри волком, я сам умею так, — нахмурился Шишкин и — к Макаркину: — Дай-ка махры.

Тот услужливо протянул портсигар, отобранный у Балашова. Белявцев удивился:

— Ого! Старый знакомец!

Он взял портсигар, повертел в руках и, закурив из него, сунул в карман. Макаркин сморщился от обиды, но Белявцев даже не обратил на него внимания. Затянувшись, спросил Балашова:

— Помяли бока малость? Старшина молчал.

— Ничего. До свадьбы заживет. Ты мне хуже сделал… Да-а… Хороша твоя чернобровая, Раз видел, а запомнил… Повороши-ка мозгами: не забыл, как на тебя два гаврика налетали, перед войной?

Балашов заинтересованно покосился на Шишкина. Тот улыбнулся:

— Молокососики. Их мой напарник на тебя натравил. Хотел портсигар отобрать: улика все-таки. Слабак мой напарник был. Чокнутый. Его сцапали, все выболтал. Мне тогда и пришлось бежать из города. Поди, думал, гавриков я подсылал? Не знаешь ты меня. А золотишко там чудное. Эх! — он азартно потер руки.

Макаркин что-то прошептал ему на ухо. Но Шишкин недовольно отмахнулся от сообщника, словно от мухи, и продолжал:

— Как видишь, Балашов, не такой уж я бессовестный человек. Мог бы сегодня пустить тебе пулю в затылок, когда ты гнался за этим героем, — он кивнул на Макаркина. — Но я помню добро. Помню даже после того, как ты выдал меня командирам. Да-а, не ходить бы мне сейчас по земле, если бы вы с приятелем не вытянули меня из Сугомакского озера.

— Шакал ты, Шишкин. Жалею, что подали тебе руку.

— Зачем так грубо? — усмехнулся Шишкин. — Не надо на меня сердиться.

— Кхе, — крякнул недовольный Макаркин. — Чего ты с ним шашни разводишь?

— Не твое дело! — окрысился Шишкин. — Помалкивай! Так вот: давай говорить по-деловому. Ты человек и я человек. Оба мы хотим жить. Верно?

Балашов не ответил.

— Жизнь дается один раз, и надо выжать из нее все до последней капли. Ты еще молод. Жить да жить тебе. Дома ждет тебя чернобровая. За такую девку мир отдать не жалко, от золотых гор отказаться можно. Верно? И я сохраню тебе жизнь: долг платежом красен. Я у тебя в долгу, и сегодня наступил срок платежа. Но одно условие. У нас с Макаркиным дела, да и смысла нет возвращаться к Терентьеву. Слышал я краем уха: есть пакет от командования. Скажи, о чем там. И все. Самая ерунда. Зато жизнь тебе гарантирую. Согласишься — иди на все четыре стороны. Тебе выигрыши мне: не с пустыми руками вернусь к своим. Ну? Подходящее условие, Балашов?

— Нет, — упрямо мотнул головой старшина.

— Подумай, приятель, я ж немного требую от тебя, самые пустяки. Жизнь дороже.

— Нет.

— Давай кончать эту лавочку, — заторопился Макаркин. — Оставь его мне, и мы быстро с ним дотолкуемся.

— Отвяжись! — нахмурился Шишкин. — Не твоего ума дело. Мелко плаваешь.

Макаркин пробурчал что-то. А Шишкин, затоптав цигарку, продолжал:

— Убивать тебя не станем, Балашов. Своему слову я хозяин. Но сдам я тебя немцам. Они медаль мне за это дадут. Понял? Будут рады, можешь мне поверить. И, прежде чем ты испустишь дух, они повытягивают из тебя все жилы. Ну, как?

— Нет! — оказал Балашов и, помолчав, добавил: — Будете вы с Макаркиным на одной осине болтаться. В этом ты мне, Шишкин, можешь поверить.

Шишкин не спеша достал финку, обрезал на ногах старшины путы. Макаркин ткнул пленника дулом винтовки в спину:

— Двигай! Быстрей!

И они повели Балашова. Прошли самое большое километра два, когда на конвоиров налетели разведчики Миронова, с которыми был Остапенко и еще несколько партизан. Шишкин не растерялся, выхватил финку и всадил ее в спину Балашова. Старшина, протяжно охнув, повалился на землю. Отстреливаясь, Шишкин кинулся бежать. Макаркина партизанская пуля настигла на опушке соснового бора. Перебежчик неестественно вытянулся, схватился за бок, потоптался, повернувшись лицом к партизанам, и рухнул замертво на кучу хвороста.

Шишкин успел скрыться.