"Неформат" - читать интересную книгу автора (Михайличенко Елизавета, Несис Юрий)

7. У Кремлевской стены

Двум звонившим «солнышкам» Санька честно рассказал, что сидит в ресторане с неожиданно нагрянувшим старым другом, поэтому ночевать не придет, это надолго. А третьему «солнышку» пообещал быть через полчаса.

— Еще по порции блинов с икрой и счет, — скомандовал он в пустоту.

Накачанный лысый официант с тараканами вместо глаз возник тут же и интимно уточнил:

— Блинчики? С икорочкой? Сделаем!

Мне показалось, что он в конце проглотил «нема базару».

— Вот, Боренька, представляешь, если бы такое место да лет пятнадцать назад! Так? — Санька ткнул пальцем в два крана с пивом, темным и светлым, подведенных прямо к столу, правда снабженных счетчиком.

Мы налили по последней. В моей загорелой руке белел стакан светлого пива, в Санькином белом кулаке был зажат стакан с темным.

— Пятнадцать лет назад это назвали бы дружбой народов, — хмыкнул я.

— А сейчас это называется просто дружбой, — констатировал Санька. — И это правильно. Так?

Санька порывался подбросить меня в нужное место, но я не сознался, что оно у меня есть. А, прикрывшись ностальгией, объяснил, что буду бродить по улицам до ночи. Санька пожал плечами и уехал греться под солнышком, предупредив, чтобы я «не очень-то выеживался, особенно у метро, здесь это тебе не там».

Я шел в нужном направлении по плохо освещенным улицам и вроде бы ни о чем не думал. Но наверное, все-таки, думал. Во всяком случае, почему-то внимательно присматривался к собакам, а значит не ждал от будущего ничего хорошего.

Свора рослых лобастых собак разлеглась на газоне в скверике. У них были умные оценивающие взгляды неручных животных. Даже думать не хотелось, чем они промышляют и питаются.

Странно, Ёлка обещала, что сука выживет, а все только ухудшается. Впрочем, я пока жив. Нашел старого знакомого, который мне рад. Сумел установить связь с резидентом. Осталось еще немного денег. Все не так плохо, как могло бы быть. А кончатся деньги, тогда что? Просить милостыню?

Нищие в Москве, как нарочно, оказались собаколюбивыми. Они, впрочем, во всем мире теперь такие — наличие собачки пробивает людей на жалость. Но как раз собаки у московских нищих заметно крупнее, чем везде. Видать, многоцелевые. Я как раз проходил мимо вялого нищего с огромной вялой псиной. Рядом к корзинке копошились щенки. На табличке было написано: «Подайте собачкам на лечение». Нет уж, я буду просить собачкам на пиво. В этом городе меня поймут.

Да и при переходе дороги москвички среднего возраста пугливо жались у ног, сзади, как собачонки (ну конечно!), пересекая проезжую часть вместе со мной. Здоровый рефлекс выживания.

В этом собачьем настроении я добрел до центра. Оставалось немного времени, и мне захотелось пройти через главный ново-русский торговый центр, взглянуть на подземные сокровища сгоревшего Манежа, раз все равно по пути. И как всегда в таких местах сразу потерялся в витринно-вещевом разнообразии, быстро примелькалось пестрое окружение, слилось в одну сплошную курочку Рябу, несущую золотые яйца. Одинаково устроенные во всех уголках мира пространства, даже словно связанные друг с другом невидимыми узами одних и тех же брендов. Я легко представил, что иду по иерусалимскому моллу, словно пару месяцев тут не был, и кое-что изменилось…

Без пяти десять я надел кипу с длинными завитыми пейсами и вышел в Александровский сад, в ночь, в холод и гогот. На тусклой аллее осуществлял фэйс-контроль редких прохожих пьяный в агрессивную усмерть страж. Глядя в спешно удалявшуюся спину, он качался и орал в мобильник:

— Вепырь, слышь! Во педрила бежит! Свитыр у него цывытной! Слышь! Вепырь, ща я его замочу!.. — Его взгляд зацепился за меня:- Ёб, Вепырь, тут еще один в тюбетейке… И в двух кудырях. О, блллля, одни пидоры кругом…

Ничто так не укрощает, как чужие документы в бывшей родной стране. Попасть к своим здешним коллегам из-за банальной драки — на это даже Умница не счел бы меня способным. Но милицией здесь и не пахло. Вот только справа тянулся и исчезал в темноте длинный зрительный ряд скамеек, плотно обсаженных орками. Порвут.

— Вепырь, этот пидыр на меня зырит! — заходился комментатор. — Ну, все! Подгребайте!

Мне предстояло стать жертвой гомофобии. А я ведь даже не надел этот лапсердак с хасидского Умницыного плеча, по-бабски застегивающийся на левую сторону. Совсем уже несправедливо. Я вздохнул и приготовился отступать с боем.

— О… Вепырь, обожди! Тут деушки… Дифчонки, стойте, я щас… Я его потом замочу… Дифчонки, подождите!!!

Девушки в пирсинге и перьях с энтузиазмом стали его ждать, а я, борясь с инстинктом самосохранения, который требовал немедленно стянуть пейсатую кипу, зашагал через строй, переполненный гоготом, пивом, лексикой и назревающим мордобоем.

— Вива, Мутант! — хрипло похвалили меня метров через сто. — Ты, главное, не замедляйся. Они тормозят от неформата. Пошли, пошли…

К мне присоединилась тень. Человек в черном. Я оглянулся. Тень курила трубку. В качающемся полумраке аллеи других особых примет не проступало. Светик посоветовала:

— Колпак сними, уже мона. И давай, валим.

Я запихнул кипу в карман и поинтересовался куда мы валим.

— А одновалентно, — прогудела Светик. — Кафе себе можешь позволить? То есть нам?

— Могу, — сказал я.

Мы уже поднимались по ступенькам, выносящим наши души из этого несостоявшегося чистилища ряшек на поверхность, к забору вокруг сгоревшего Манежа. Молча спустились в метро.

Там, пока мы ехали «в одно место, где люди клубятся», я Светика и рассмотрел, специально для этого сев не рядом, а напротив. Тонкий, казалось запутавшийся в черных балахонах, юнисекс. Лицо и кисти были абсолютно меловые, на пальцах блестело много серебряных колец, прямо как у моей племянницы, страдающей сорочьей привязанностью к фенечкам и бусам. Но у Ирочки избыточность была цветной, южной, а не театральной и графичной. Трубка привычно грела ладошку Светика, ясно было, что это ее законное место, то есть эпатаж был застарелый. Глаза у Светика были вполне иерусалимские, большие и печальные, с нехорошими всплесками взгляда, которые она дарила окружающим. Мне захотелось нарисовать на ее впалой щеке слезу и переименовать в Пьеро. А еще я попытался составить из нее и Умницы хоть что-то целое, да не смог. Лет ей было на вид от 18 до 30. Волос у Светика почти не было, так, пепельная недельная щетина. Из под широких штанин торчали тоненькие щиколотки, тонущие в тупорылых черных ботинках с заклепками и подковками, типа десант-из-преисподней. Тут Светик повернула ко мне грустную мордочку с ало начерченными губами и через проход поинтересовалась грудным басом а-ля Вера Панина:

— Налюбовался, Мутант?

Услышавшие свидетели уставились на меня с физиологическим интересом, явно ища нечеловеческие отклонения во внешности. Я отвернулся. Интересно, есть ли периодичность у моих идиотских ситуаций. И, главное, с чем или с кем она связана. А Светик, резко рванувшись из положения покоя, вдруг шлепнулась на освободившееся рядом со мной место и прохрипела в ухо:

— Проскань, Мутант. Видишь, у людей особый взгляд. Терпеливо-отключенный. Этта патамушта — метро. Биороботы на зарядке. Вкликался? И куда девается это терпение на поверхности? Выходит, терпение, оно как древняя мумия, Мутант.

Приехали. Мой «Светик в туннеле» оказалась шизофреничкой. То-то я сразу Ирочку вспомнил с ее заморочками. А Светик покосила ведьминым оком, что-то внутри меня прочитала или просчитала и панибратски пихнула плечом:

— Не сцы, Мутант. Я не шизофреник, я поэт! Впрочем, тебе от этого не легче. Да и мне — тоже.

Насчет «поэта» вполне могло сойти за бред, но Светик привела меня в «Билингву», оказавшуюся литературным кафе. В зале на первом этаже билась в легкой стихотворной истерике какая-то поэтесса, а человек сто слушателей ей сопереживали. Пока Светик замешкалась у стойки-прилавка, здороваясь с похожим на библиотекаря продавцом, выступление закончилось стихотворением, «написанным минувшей ночью под впечатлением сообщения о трагической гибели героической женщины, неистовой Ревекки Ашкенази». Называлось оно «Да отмстится!» Я растерялся, и меня оттерли от Светика, которую тут же увлекли на второй этаж обмывать какую-то подборку. Светик, правда, успела бросить мне:

— Подгребай, вызволишь.

Острую мою тревогу она, может, и сняла, но почему поэтесса не может быть по совместительству шизофреником?

Я, вслед за стайкой баловней муз, поднялся по темноватой лестнице на второй этаж. Весь клуб был похож на сплошное закулисье с метастазами театрального буфета. Я дождался, пока компания рассядется за столиком и, решительно выдвинув нижнюю челюсть, потянул Светика за локоть:

— Простите, господа. У нас важный разговор.

— А у нас?! — возмутился кто-то.

— Вы спонсор? Как вас зовут, спонсор?!

Я подумал, пожал плечами и кивнул. Я был сама простота. Светик хмыкнула и успокоила:

— Я ща.

Мы поднялись на третий этаж и там обнаружился неожиданно большой темный зал. На столиках горели свечи. Вполне можно затеряться. Да и Светик при свечах сразу стала живописнее.

Но, едва мы сели, к нам на огонек припорхнула поэтесса с первого этажа. И, потыкав в меня зубочисткой взгляда, словно проверяя на готовность, стала ласково пенять Светику, что та не поделилась какой-то важной информацией, не пришла на ее выступление, пересказала Эдику их разговор, причем совсем не так, как надо и еще много чего в списке было. Я отключился. Светик, кажется, тоже, потому что она смотрела сквозь и вставляла где надо и где не надо лаконичное «Да лана».

Потом стали подтягиваться еще какие-то участники Светикиной жизни.

Через час я доел свой второй ужин. Столик уже слился с соседним. Светик явно перебрала. Изредка она вспоминала обо мне и говорила:

— Я ща.

Когда мне в пятый раз предложили спонсировать «совершенно оригинальный проект», я просто поднялся и утащил Светика. Она хихикала.

Важный разговор у нас состоялся на улице, мы нашли скамейку и сели покурить. Было промозгло. Светик пыталась набить трубку, движения и фразы у нее получались неровные, с паузами. Было понятно, что в данный момент трубка для нее — самое главное. Однако вскоре Светик с трубкой справилась, и речь ее стала связной и почти вменяемой.

Мне было сообщено, что мы теперь одна стая, прайд, свора, охотящаяся на Эфраима Плоткина, мужа, отца двоих детей и того еще мамзера. Почему мамзера? Да потому что этот сукинсын желает плодить мамзеров посредством матки собственной, практически бывшей уже жены, поэтому развод ей не дает, а нарочно затерялся на необъятных просторах России, но скорее всего в Москве. И наша стая будет бежать по его следу. Светик будет этот след вынюхивать, а мне всего-то и останется, после того как Светик его вычислит, пасти Эфраима-мамзера до появление нашего рава. А это может быть долго, потому что наш рав — человек занятой. А деньги, межпроч, невъебенные, я получу после того, как Эфраим даст жене гет. Патамушта Фима сказал, что недеццкий аванс ты уже получил, а голодный мент охотится лучше сытого, а тем более пьяного.

— А может не надо долго ждать «нашего занятого рава», — предложил я, прикинув, что оставшихся денег мне надолго не хватит. — Может, мы сами доступно объясним Эфраиму-мамзеру, что он не прав. И получим свою волчью долю от сэкономленных командировочных «нашего рава»?

— Не вкликался, — констатировала Светик. — Фонд Гольдфарбов это ж не троян моржовый. Это форматная организация. А формат их — квадрат. Ы?

В ответ на призывный требовательный взгляд я рефлекторно выпрямился. И попробовал оправдать надежды:

— Ну, схема общая есть, что ли?

— Ахха. Сценарий. «Второе счастье».

— Секонд хэнд? — уточнил я.

Светик одобрительно на меня взглянула:

— Дык. Полный и окончательный формат. Мамзер становится экс-мамзером. Плачет, танцует, поет о своем исправлении. Жертвователи фонда в зеленых соплях. Ключевое слово — зеленые. Вкликался?

— В долларах?

— Вкликался, — кивнула Светик. — Мы ж не просто рядом играть сели, ахха? Мы бизнес делаем. Зарабатываем на жисть. Брэнд драим, имидж высветляем. Ну, продвинулся, что нам надо?

— Индийский хеппи энд.

— Во.

— А если мамзер не захочет стать на путь исправления? — осторожно поинтересовался я. — Если он не захочет петь дуэтом с бывшей женой, слившись в индийском танго?

Светик молча на меня смотрела, как на пустое место.

— Какие, то есть, должностные инструкции в агентстве «Второе счастье» на этот случай? — настаивал я.

— По-любому. Фонду не нужны озлобленные мамзеры. Фонду нужна цветная, звуковая, форматная фильма. Мелодрама, а не слив компромата в редакционные корыта обломанным мамзером. Вродь фсё.

В метро я успел. Вместо того, чтобы делать пересадку, вышел на Библиотеке Ленина — захотелось пройтись по ночному Старому Арбату. Моросило. Брусчатка блестела. Звуки — голоса, вопли, стук какой-то, гудки — доносились с трудом, были как бы отраженными, словно я находился на дне ущелья. Это на Арбате-то! Какие-то фэнтазийные девушки проехали сквозь ночь на высоких лошадях, высекая искры из брусчатки и роняя опрокинутые полумесяцы подков.

Ближе к Садовому кольцу огромный ротвейлер тащил на поводке пьяного хозяина. Тот сначала пытался идти, упирался, но потом упал, и пес поволок его, как санки. Хозяин матерился, эхо металось по пустому Арбату. Но пьяное счастье мужику изменило — из-за угла навстречу ему двинулись два мента. Пес заметил их тут же и застыл посреди лужи, ослабив поводок. И с нехорошим интересом на ментов уставился. Пьяный, не поднимаясь с четверенек, приблизился к ротвейлеру и замер рядом с ним, зыря на патруль с тем же выражением, что и его собачка. В холке они оба были примерно одной высоты. Я уже с отвращением представлял последующее и думал как бы суметь не вмешаться, поскольку ну никак мне этого было нельзя, в любой форме, даже свидетелем.

Но менты оказались даже более сказочными персонажами, чем поразившие меня ночные всадницы. Они были слепыми, да еще и с шейным остеохондрозом — прошествовали по тротуару мимо парочки в луже, даже не повернув голов. Ротвейлера это оскорбило и он начал возмущенно гавкать на весь отзывающийся гулким эхом Арбат. Хозяин пожелал присоединиться матом. Но менты оказались еще и глухими. А мне почему-то стало грустно.