"Толя, Коля, Оля и Володя здесь были" - читать интересную книгу автора (САМОХИН Николай Яковлевич)

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

После того, как повесть была опубликована в журнале, в кругах, близких к научным, распространился слух, что написал ее Паганель, использовав двойное прикрытие. Слух совершенно нелепый, обидный, к тому же у нашего милого доктора своих неприятностей предостаточно — так что мой долг отвести от пего еще и эти подозрения.

Начну последовательно — с признания, что повесть, конечно же, писала не Оля. Наверное, эту часть недоразумения следовало развеять раньше, в самом начале. Тем более, что существует старый, многократно проверенный способ. Обычно автор, сочинив что-нибудь, недостойное пера взрослого человека, придумывает некоего соседа по лестничной площадке, пионера Вовку Помидоркина или Петьку Картошкина (фамилии, как правило, выбираются садово-огородные) и сваливает все на него. Дескать, в одно прекрасное утро заявился к нему этот Вовка-Петька с двумя общими тетрадями под мышкой и попросил: «Дядя Жора, исправьте, пожалуйста, орфографические ошибки в моем сочинении на тему «Как я провел лето». Далее автор сообщает, что сочинение его неожиданно заинтересовало, и он, исправив ошибки, заменив некоторые имена и переделав классного руководителя в домоуправа, решил, с позволения Вовки-Петьки, опубликовать это любопытное произведение. И если, мол, читателю некоторые места покажутся наивными или беспомощными, то пусть читатель учтет, что Вовка-Петька литературного института имени Горького не кончал, и вообще у него нынче переэкзаменовка по русскому языку.

Опытный читатель сразу же раскусывает эту мелкую хитрость. Он прекрасно знает, что, хотя акселерация и объективный факт, все же семиклассники романов и повестей сами пока что не пишут. И читатель прав. Лично я знавал только одного такого вундеркинда. Этот мальчик (не стану называть его фамилии) пытался сочинять сатирические рассказы — и не без успеха. Скоро, однако, он вынужден был оставить это занятие и теперь пишет заметки в классную стенгазету — о школьных «маяках», чемпионах по сбору макулатуры и о достижениях юных натуралистов. Ему пришлось переквалифицироваться, так как друзья-товарищи дали понять, что они хотя и согласны терпеть в своих рядах гения, но не любого профиля.

Словом, в приведенном выше случае, между писателем и читателями как бы заключается молчаливое соглашение. Читатели делают вид, что они поверили в придуманного огородного мальчика, — и дальше все идет как по маслу.

Признаться, и у меня был соблазн спрятаться за какого-нибудь конопатого двоечника Редискина, но я подумал: зачем? Зачем отдавать повествование какому-то Вовке-Петьке, не набившему ни одной мозоли, не хлебнувшему соленой водицы из Японского моря, вообще не существующему в природе — когда есть живая Оля. Оля, которая путешествовала вместе с нами, терпела лишения, прошагала по всем топям и кручам и, в принципе, могла бы когда-нибудь сама написать обо всем этом. Кстати, отец не раз принимался ее подбивать: ты, мол, давай пиши, а дядя Коля потом малость подредактирует. Но его пожелание осуществилось наоборот: я написал, а подредактировала Оля.

Но я забегаю вперед, а эта поспешность может только навредить Паганелю. Кто помешает его недоброжелателям заявить, что и это послесловие сочинил он сам?

К счастью, имеется свидетельство Оли (к счастью — для Паганеля, не для меня).

Вот как оно возникло.

Написав повесть, я отдал ее на рецензию одному маститому писателю, большому знатоку детской души. Через некоторое время он возвратил мне рукопись — с многочисленными пометками на полях. Не буду их комментировать, просто приведу по порядку, и, надеюсь, каждый поймет то уныние, которое меня охватило.

Понятно, что защитить меня в такой ситуации могла только Оля — самый объективный судья. И она меня защитила.

— Все более или менее, только ОЧЕНЬ УЖ Я ЗДЕСЬ МАЛЕНЬКАЯ, — сказала Оля, прочитав повесть. — Прямо дошколенок какой-то. Правда, к самому концу вроде чуть-чуть повзрослела. Видимо, автор спохватился: вспомнил, что я все же целый месяц провела с двумя докторами наук и одним писателем… Хотя и такими, — непонятно закончила она.

И пусть это тоже была критика — я обрадовался ей, как похвале.

Все остальные Олины замечания я привожу здесь без особого восторга. И вообще, предпочел бы опустить их, если бы не это чудовищное обвинение в адрес Паганеля.

— Между прочим, дядя Коля (сразу прошу обратить внимание: дядя Коля, а не дядя Толя) много лишнего понавыдумывал, — сказала Оля далее. — В частности, про моего папу. Понасочинял — прямо что попало. Совсем папа не говорил «лишь бы фельетон про нас не написал». Папа только сказал: «Ноль информации». А про фельетон говорил то ли тот товарищ, который из Голландии не успел вернуться, то ли тот, у которого в последний день живот заболел. И про селедки, которые папин студент будто бы ему под дверь подсунул, — неправда. Папа ничего такого не рассказывал. Мы, вообще, если уж на то пошло, не стали дожидаться, когда дядя Коля из-под обрыва вылезет. Это правда, что дядю Колю какая-то муха укусила, и он полез вниз, и что Паганель на него кричал, а папа фотографировал. Но потом мы постояли на ветру, холодно стало, и папа сказал: «Нечего время терять. Вон с той сопочки, по-моему, хороший вид открывается. Пошли». Паганель спросил: «А как же этот?» Папа сказал, что в конце концов он взрослый человек, и мало ли кому что в голову ударит. И мы ушли. Только Паганель на другую сопку захотел и пошел отдельно… А дядя Коля вместо того, чтобы все честно написать, придумал какие-то селедки. А как он на рыбалке папу обрисовал?.. Это же просто бестактно писать, будто я могла подумать про папу, что он похож на питекантропа. Если бы даже и был похож… Мне, конечно, жалко стало рыбу, но все-таки… И, между прочим, когда икру ели — тоже… Ну да, Паганель говорил что-то насчет жареных грибов, что они вкуснее, и съел всего два маленьких бутербродика. Но дядя Коля-то уминал икру с удовольствием… Он вообще себя приукрасил. Я понимаю: когда о себе пишешь — это невольно получается. Но он еще и хитрый. Пишет: желтый, длинный, — а потом как-то получается, что высокий и мужественный. А на самом деле дядя Коля не такой уж и высокий, среднего роста, чуть выше папы. Вот я, например, один момент хорошо запомнила — когда мы на Шикотане на теплоход опоздали. Там все вроде правильно: и какая качка была, и как мы боялись, и как через борт прыгали (про папу только опять нехорошо: «Взлетел на теплоход, словно кот…» И потом — про кота уже было у Ильфа и Петрова, я бы так не написала). И дальше — правильно. Кажется, дяде Коле действительно плохо стало — наверное, от волнения. Но когда я к нему подошла — сама, вовсе он меня за рукав не дергал, — он ведь совсем другие слова сказал. Он сказал: «А ч-черт, буфет теперь, конечно, до утра не откроют!»

Неужели я так сказал? Вот не помню.

Впрочем, дело не в этом, а в том, что теперь, наконец-то, всем ясно: повесть эту написал не Паганель.

Как ни странно, оказалось, что это не совсем ясно самому Паганелю… Я думал, что слух этот ему неприятен, что он оскорбляет его, а слух, оказывается, воодушевлял Паганеля. Недавно он перечитал повесть с карандашом в руках и представил мне длинный список поправок, которые, по его мнению, необходимо внести в текст. Или, по крайней мере, опубликовать отдельно. Я так растерялся, что даже не осмелился спросить: «Послушай, кто, в конце концов, автор повести: ты или я?» Думаю, впрочем, что его не смутил бы этот вопрос. Во-первых, он считает, что раз является действующим лицом, то имеет право указывать автору, а во-вторых, эти ученые вообще помешаны на объективности.

Не знаю, возвысят ли эти поправки Паганеля в глазах человечества. Но раз они так важны для него — что ж, пожалуйста:

а). Паганель считает, что я напрасно «запихал» ему в рюкзак ружье для подводной охоты. Это-де искажает его образ (образ Паганеля). На самом деле с ружьем был Володя.

б). Фраза — «Чувствую прилив сил, — сообщил он после десятого примерно ежа» — содержит неточность в авторской ремарке. Паганель отлично помнит, что распотрошил тогда в Посьете восемь ежей. Причем коллекционные особи не трогал, а разрезал маленьких, серых — в них икра вкуснее. Но и это нельзя ставить ему в упрек, так как уже через два дня он восполнил урон, лично достав со дна морского двенадцать ежей.

в). Рассказ про человека, искавшего зимние ботинки, ему приписан (вот и делай после этого людям добро!), но зато не зафиксирован следующий факт: в Южно-Сахалинске Паганель открыл для коллектива деликатес — горбушу горячего копчения. А в Корсакове — корейскую капусту «чемчу» и клоповую ягоду.

г). То же самое относится и к десяти пачкам сушеного кальмара, насчет которых он договаривался со сторожем рыбоучастка в Посьете. Паганель получил их. Да, он не узнал сторожа, но сторож узнал его! (Еще бы сторожу не узнать Паганеля — ведь он пообещал ему на бутылку).

д). Инкриминируемый ему обмен восьми шоколадных конфет на два бутерброда с повидлом он с возмущением отвергает. Он тогда говорил и теперь повторяет, что не менял конфеты, а бескорыстно угостил ими девушек из студенческого отряда. В свою очередь девушки угостили его двумя бутербродами. Не съесть бутерброды Паганель не мог — это означало бы пренебречь угощением.

е). Самое главное. Когда во Владивостокском аэропорту Паганель чуть было не увез по ошибке чужой багаж, а я догнал его и помешал этому, — он, между прочим, попросил меня передать извинения едва не пострадавшему пассажиру. Затем, когда уже Паганель догнал меня, чтобы забрать свои документы, — ему и до сих пор кажется, что они находились все же в моем кармане, — он еще раз повторил свою просьбу. Однако про его просьбу и последующие извинения почему-то не сказано ни слова. Были ли они принесены? И если да, то в какой форме?

Я очень просил Паганеля не настаивать на последнем пункте. И, как мне кажется, привел вполне убедительные доводы: повесть написана от лица Оли, она в тот момент находилась в самолете, просьбы Паганеля не слышала, тем более не могла видеть, как я извинялся. И слава богу. Ни к чему это девочке.

Однако Паганель упорно стоял на своем, и я вынужден рассказать историю про извинение, хотя предпочел бы не вспоминать о ней вовсе.

…Когда я вернулся с похищенным Паганелем тюком в аэровокзал, хозяин его все еще спал в кресле. Это был крупный молодой мужчина, белокурый, одетый в роскошный импортный плащ и грубый водолазный свитер.

Меня вдруг охватила нерешительность. Как же возвратить ему тюк? Тихонько подойти и положить рядом? А если он в этот момент проснется и примет благодетеля за вора? Вон какой мустанг — попробуй такому докажи потом… Небрежно толкнуть его: эй, мол, дядя! Спишь? А вещички-то тю-тю!.. Еще перепугается человек спросонья. Да и Паганеля в каком я свете выставлю? Ведь он все же нечаянно…

Так ничего и не придумав, я осторожно тронул спящего за плечо и сказал:

— Товарищ… вы, кажется, придремалн.

— Хоох! — длинно зевнул он. — Ничего себе — придремал. Скажи лучше — придавил основательно. А что?

— Видите ли… пока вы спали, один гражданин чуть было не унес ваш тючок…

— Иди ты? — сказал он без тени тревоги.

— Но, к счастью, ему это не удалось… — продолжал я карабкаться к трудному объяснению.

— Поймали гада? — спросил мужчина, вскинув на меня веселые светлые глаза. — Погоди… ты, что ли, поймал?.. И долго гнался?

— Метров сто, — улыбнулся я, заражаясь его весельем. Мужчина разом поднялся, взметнув за голову кулаки, потянулся со стоном.

— Кореш, — сказал он. — Если я правильно понял твой шелест, ты хочешь сказать, что дело пахнет полбанкой?

— Да что вы… какие полбанки, — смутился я.

— Правильно, кореш, — он одобрительно хлопнул меня по плечу. — Скромность украшает бича. Полбанки я тебе, конечно, не поставлю, но сто грамм ты заработал… Да тебе больше и не поднять.

— Подождите, товарищ… — начал я.

— Ждать мне, кореш, некогда, — строго перебил он. — Вот объявят посадку — и получится, что зря ты своими баками рисковал. Давай топай без разговоров.

«Ладно, пусть ставит, — подумал я. — Сядем за столик объяснимся… Заодно и позавтракаю».

— Вот только не пойму, — сказал мужчина в ресторане, — с чего этот алкаш за мой тючок ухватился? Столько чемоданов кругом.

— Он не алкаш. Это товарищ мой.

Мужчина даже привстал со стула.

— Так это корешок твой?! — закричал он. — Хха-ха-ха-ха!..

Ну, остряки! Вот это работают!.. Слушай, за такое дело по двести надо. Двести осилишь?..

— Ну, ладно, — сказал он, когда нам принесли заказ. — А он-то что с этого имеет? С тобой ясно: кореш тянет — ты его ловишь — я тебе за это ставлю. А он что имеет? Или вы по очереди?

— Да поймите же вы, товарищ!.. — взмолился я.

Но он ничего не хотел понимать. Этот симпатичный камчатский рыбак Витя (потом мы познакомились) насмотрелся за свой век на разных бичей, в том числе и «выкающих», интеллигентных. Его даже трубка моя не насторожила.

Перелом в нашем диалоге наступил лишь после того, как я, отчаявшись, повторил заказ. Тут у Вити изумленно полезли на лоб брови.

В конце концов мы во всем разобрались.

Витя оказался хорошим парнем.

И я оказался хорошим парнем.

Мы с ним славно посидели. И даже подружились. Так что, когда была объявлена посадка на мой рейс, Витя захотел проводить меня.

Уже за турникетом мы обнаружили, что уносим два рюкзака — мой и посторонний. Вернее, не сами обнаружили, а догнавшие нас хозяева второго рюкзака.

Витя, однако, запринципиальничал.

— А ты докажи! — сказал он. — Ты не лапай, ты докажи!

Чем это кончилось, я так и не знаю. Помню, что когда поднимался по трапу, Витя возле турникета все еще препирался с двумя флотскими офицерами и одним старшиной милиции.

Теперь можно подвести итог. Повесть эта принесла мне больше огорчений, чем радости. Я вроде никого не хотел обидеть, но Олин папа, например, почему-то перестал поддерживать со мной знакомство. Сама Оля прореагировала на нее, как видно из этого послесловия, довольно холодно. От группы ленинградских туристов я получил возмущенное послание, в котором они требуют реабилитации представителей их славного племени. «А вот мы. например, веселые», — заявляют они и в доказательство прилагают пленку с песней «Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка…», записанной будто бы у костра на Карельском перешейке.

Единственное утешение — письмо одного мальчика, Алеши Абольянина. Он сообщает, что повесть ему очень понравилась, и просит скорее написать продолжение. И хотя этот мальчик — сын моего старого знакомого и писал, наверное, под диктовку папы, все равно приятно.

Что же тебе ответить, Алеша? Куртку я пока не выбросил. Правда, она порыжела, бока у нее вытерлись, но в ней еще свободно можно съездить куда-нибудь на Землю Франца-Иосифа.