"Толя, Коля, Оля и Володя здесь были" - читать интересную книгу автора (САМОХИН Николай Яковлевич)

11. Утро надежд, которые потом сбываются. На вертолете вокруг острова

На следующее утро мы все проснулись в прекрасном настроении.

Солнце, пробивавшееся сквозь редкий туман, заливало наш отдельный номер (три койки и одна раскладушка) мягким розовым светом. Мы лежали под одеялами и вслух размышляли: отчего это нам так приятно и радостно? Дядя Коля закурил трубку, и его даже не вытурили в коридор, как бывало раньше. Наоборот, папа добродушно спросил, что за табачок он сегодня курит: «Золотое руно» или «Принц Уэльский»?

Дядя Коля ответил, что он курит «Нептун», перемешанный с махоркой.

— Прекрасный запах, — похвалил иапа.

Подумав еще немного, мы пришли к выводу, что хорошее настроение наше объясняется счастливым устройством в гостиницу, на что вчера вечером, сойдя с теплохода, мы не очень-то рассчитывали и были готовы уже ставить палатку где-нибудь за околицей Южно-Курильска. Такой ночлег нам предсказывал один путешествующий студент на «Туркмении». Студент скитался по островам уже два месяца, он был тертый, штопаный, исхудавший до костей и все на свете знал. Здесь, говорил он, не любят праздношатающихся туристов. Их не любят рыбаки, представители местной власти и администраторы гостиниц. Больше всего туристов не любят пограничники — и это как раз самое печальное. Потому что у пограничников, во-первых — транспорт, а во-вторых, — право не пускать. Так что, говорил студент, скорее всего мы сможем посмотреть только ничем не примечательный унылый городишко Южно-Курильск, ну, еще берег, который здесь захламлен гниющими останками судов, бочками, цистернами и прочими железяками, да, может быть, горячий пляж. В глубь же острова нас не пустят, а если и пустят, то не помогут транспортом — и тогда мы будем блукать по здешнему бездорожью не меньше месяца, так ничего толком и не увидим, наголодаемся, пооборвемся, простынем и выберемся на материк такими скелетами, что нас мать родная не узнает. Если, конечно, выберемся. А то ведь могут разразиться ливни, бури, тайфуны — и тогда вообще придется зимовать.

Паганель деликатно намекнул студенту, что мы все же рассчитываем на некоторое содействие, поскольку представляем не то чтобы праздношатающихся туристов, а, в некотором роде, лекторскую группу — сочетаем, так сказать, приятное с полезным.

Студент посмеялся над Паганелем. Здесь таких лекторов, сказал он, пол-теплохода. И лекторов, и артистов — кого хочешь. Есть свои академики Келдыши и Леониды Утесовы. И все за вертолетик или вездеходик готовы хоть на голове стоять. Вы присмотритесь внимательнее, сказал он.

Мы присмотрелись. Теплоход, и правда, наполовину был забит туристами. Мы очень скоро научились отличать их: по штормовкам, рюкзакам, а главное — по угрюмым лицам.

Интересно бы узнать, кто пустил слух, что туристы веселый, неунывающий народ? Наверняка этот человек видел туристов только в пригородных электричках, где они, действительно, бывают веселыми, когда вечером, возвращаясь домой, радостно поют: «Попал я, бедненький, в холодную ночевку, и холод косточки мои пересчитал». Я думаю, они радуются тому, что на самом-то деле ни в какую холодную ночевку не попадали, а только утром выехали за город, хорошо отдохнули — накупались, позагорали, съели все консервы, весь плавленый сыр и копченую колбасу, и теперь у них прекрасное настроение. Кроме того, они захватили в электричке все сидячие места и знают: никто их не сгонит — туристов сгонять не принято. Просто отдыхающего можно — он в холодную ночевку не попадал. А туристов, считается, нельзя. Вот они и веселятся.

Настоящие же, непригородные, туристы народ ужасно мрачный. Мы, например, за всю дорогу не встретили ни одного не то чтобы поющего или смеющегося, но даже просто улыбающегося туриста. Дядя Коля считает, что такими их делают немыслимо жестокие условия существования: тяжелая грубая одежда, рюкзаки, под которыми согнется даже лошадь, скверная пища, кровавые мозоли на ногах, отсутствие горячей воды, простудные заболевания, гнус. От всего этого, говорит дядя Коля, вымирали целые народы. А туристы пока держатся. Так что не надо судить их слишком строго. Любому на месте этих ребят было бы не до песен.

— Интересно, где сейчас вчерашний прорицатель? — сладко потянувшись, сказал Паганель. — Кажется, отдал бы сто рублей, лишь бы не оказаться на его месте.

Папа не согласился: сто рублей, сказал он, заведомо много, но вообще-то, четвертую часть можно отдать не глядя.

Они пофантазировали немножко: представили, как несчастный студент, покрывшийся гусиной кожей и взъерошенный, стуча зубами, вылезает сейчас из отсыревшей палатки, — и развеселились еще больше.

Вчера никому из туристов, ехавших с нами на «Туркмении», даже в голову не пришло обратиться в гостиницу. Они взвалили на плечи свои рюкзаки и бесшумно, как привидения, растворились в темноте.

В результате — единственный свободный номер достался нам. Правда, Паганель позвонил перед этим не то в райком, не то в райисполком и сказал кому-то солидным голосом, что вот, мол, два приезжих профессора и один литератор убедительно просят оказать им содействие. После этого дежурная чуть ли не сама затащила наши рюкзаки на второй этаж.

Вспомнив про этот прием, Паганель и папа совсем загордились.

— Надо кое-что иметь тут, — сказал папа, постучав себя согнутым пальцем по голове. — Как можно, вообще, сравнивать жалкую студенческую самодеятельность с выступлениями профессиональных лекторов!

— И профессионального литератора, прошу не забывать, — вставил дядя Коля.

— Два-три квалифицированных доклада, которыми здесь, конечно, же, не избалованы, — начал загибать пальцы Паганель, — одна литературная встреча — и местные товарищи поймут разницу между нами и этими самозванными агитбригадами, которым только дай, дай и дай.

Кстати, заметил Паганель, мы, вообще, не должны ничего просить — и все с ним согласились: да-да, просить ни в коем случае нельзя! Нельзя даже и виду показывать, будто мы в чем-то нуждаемся. Ну, разве что слегка так намекнуть, мимоходом вроде бы погрустить: вот, дескать, все работа и работа, все горение, а между тем проезжаешь разные красивые экзотические местности. Вот и здесь, мол, надо полагать, немало интересных достопримечательностей.

Через два часа мы сидели у высокого районного начальства, изо всех сил стараясь показать, что ни в чем, ну совершенно ни в чем не нуждаемся. У Паганеля, папы и дяди Коли даже скулы побелели от напряжения.

Начальник маялся. Он, видать, привык к таким посетителям, которым только дай, дай, и с людьми, ничего не требующими, а наоборот, только предлагающими, столкнулся впервые — и потому не знал, как себя вести.

— Так-так, — говорил начальник. — Надо обмозговать… Попробуем что-то сделать для вас, товарищи… Значит, говорите, два доктора и писатель? Очень, очень приятно. Наши места влекут… У вас как со временем? Ограниченно? Тогда придется вас соединить — не возражаете? И денька через два. Раньше не получится. Завтра у нас, видите ли, уже выступает один член-корреспондент на тему э-э-э… катер ему, в общем, до Шикотана. Послезавтра (начальник перелистал календарь) — тоже вот, кстати, писатель, лауреат премии (тут он назвал такую всемирно знаменитую фамилию, что дядя Коля невольно свел под столом пятки вместе и почтительно убрал за спину трубку).

Все приуныли. Сбывались худшие предсказания студента с «Туркмении».

Начальник запереживал еще больше. Чувствовалось, что ему нас очень жалко. Все же, как-никак, папа и дядя Толя были настоящими учеными, а дядя Коля — настоящим писателем, хотя и не лауреатом.

— Конечно, два дня пропадают, — посочувствовал начальник. — Свозить бы вас куда-нибудь, по-хорошему-то…

Дядя Коля с трудом расцепил губы и хрипло сказал:

— Работаешь, работаешь… горишь…

— Эти самые, — заскрипел стулом папа, — достопримечательности пропускаешь.

Начальник оживился. Все же он был хорошим человеком и догадливым.

— Места у нас красивые, — сказал он. — Есть что посмотреть. Вот сейчас горбуша идет — редкостное, доложу, зрелище. Так что же?.. Сегодня у нас вертолет по точкам летит — можем вас прихватить. Облетите остров, посмотрите на него сверху. Если повезет с погодой, Японию увидите с мыса Головина. Там всего шестнадцать километров через пролив. А на обратном пути, если захотите, ребята вас высадят где-нибудь на Охотском берегу — поживете там денек. Снаряжены, я вижу, вы по-походному.

…Вертолет летел сначала вдоль океанской стороны, и внизу были отвесные скалы с низвергающимися водопадами. Скалы казались совсем ровными, словно отрезанными громадным ножом, прямо к подножию их подступало море, никаких камней, гротов и бухточек здесь не было. Иногда остров сужался, и тогда можно было увидеть внутри его озера, окруженные лесом, светло-зеленые поляны низкого бамбука, даже противоположное Охотское побережье, изрезанное заливами, и далекие-далекие, едва заметные полоски набегающих волн.

В общем, все это было просто замечательно — и сам полет, и картины, открывающиеся перед нами, и если бы я умела художественно описывать природу, то мне не хватило бы, наверное, десяти страниц.

Но я, к сожалению, не умею. Папу, например, это мое неумение страшно раздражает. Он считает, что в таком возрасте у меня должна быть просто необыкновенная фантазия, я обязана находить свежие образы и сравнения, видеть то, что огрубевшие взрослые уже не в состоянии рассмотреть. Из-за этого каждая наша прогулка за город превращается в экзамен.

— Малыш, — начинает папа, как только впереди покажется какая-нибудь полянка или лесок, — как ты находишь этот пейзаж?

— Он красивый, — отвечаю я. Папа всплескивает руками:

— Красивый!.. И только-то?.. Какое потрясающее открытие! Неужели ты ничего больше не можешь сказать об этих прелестных березках?

— Они зеленые, — подумав, добавляю я. — А стволы — белые.

У папы на скулах начинают вздуваться желваки.

— Ну, ладно, оставим березки… Вон плывет облако. На что оно похоже?

— На вату, — уныло говорю я.

— Ольга! — негодует папа. — Напряги же воображение, в конце концов!

Я напрягаю воображение изо всех сил, но облако все равно остается похожим на вату. Такая уж я бездарная.

А между тем есть очень талантливые дети. Например, трехлетний сынишка одного папиного знакомого, выйдя как-то на улицу и увидев радугу, нашел, что она похожа на арбуз. Он как раз недавно ел спелый арбуз, но, оказывается, не просто ел, а запечатлевал его в своем детском воображении.

Сын другого знакомого, между прочим, литератора — как наш дядя Коля — однажды в присутствии отца, указав пальчиком на только что народившийся месяц, спросил: «Что это там такое, желтое и тонкое, как ноготь?» Отец потом вставил это сравнение в один из своих рассказов, и все критики дружно похвалили свежесть его и оригинальность.

— Кстати, — говорит папа, — а по-твоему, на что походит месяц?

Месяц, по-моему, ни на что не походит. Он тонюсенький, бледный, красивый, и его жалко — все время кажется, что вот сейчас он дотает и пропадет совсем. А если он и походит, то лишь на самого себя, каким его рисуют на картинах.

— Ну, а на апельсинную дольку, допустим? — настаивает папа. — На подкову, на ятаган, на лепесток?

Я упрямо мотаю головой: нет, нет, нет.

Не знаю, может, когда-нибудь я научусь все это путать, но пока месяц мне кажется похожим на месяц, береза — на березу, облако — на облако, а не на верблюда, и верблюд — на самого себя, а не на облако.

…Мы летим, приземляемся на разных «точках»; к стройному красивому руководителю полета подбегают начальники помладше и, поздоровавшись, докладывают про разные свои дела.

Мы не слушаем, деликатно отходим в сторону. Руководитель, вообще, строгий. Он называет нас «граждане туристы», велит не крутиться под винтами, не отходить далеко, не подходить близко, не разбредаться и не сосредоточиваться.

Только когда на одной точке ему забросили в вертолет мешок его любимых кедровых шишек, он отмяк, сделался разговорчивым, гражданами нас больше не называл и охотно начал рассказывать местные легенды и поверья.

В одном месте он даже приказал пилотам обождать полчасика и лично возглавил экскурсию на горячее озеро, образовавшееся в кратере давно потухшего вулкана. По дороге он все время срывал то шишки с кедрового стланика, то редкие ягоды, давал нам попробовать и объяснял, какие именно витамины в них содержатся.

Озеро оказалось на самом деле диковинным. Горячими были мягкие серные берега его, горячей была вода, по берегам клокотали кипящие родники. Все оно шипело, булькало и дымилось.

Вот здесь, между прочим, сказал наш экскурсовод, сварилась однажды корова местного товарища. За ней гнался медведь, корова с разгона залетела в озеро и тут же сварилась. Медведь, однако, не смог попользоваться вареным мясом. Он сунулся было в озеро, но обжег лапы и поворотил назад. Это так разъярило его, что, встретив другую корову, медведь одним ударом своротил ей в сторону рог.

Может, мы не очень-то поверили бы в его легенду, если бы на обратном пути нам не попалась та самая пострадавшая корова. Обрадовавшийся руководитель схватил ее за здоровый рог и стал подзывать нас.

— Идите, идите! — кричал он. — Не бойтесь — она небодучая.

Мы подошли. Рог у коровы действительно был вывернут, словно дерево могучим ураганом.

Окончание этой истории мы услышали возле вертолета, от старожилов.

Хозяин коровы, кровно обидевшийся на медведя, взял карабин, прицепил за спину рацию и пошел на охоту. А на противоположную сопку посадил наблюдателя с биноклем, который по радио командовал ему: «Направо поворачивай… Теперь налево. Давай — прямо». Короче, медведь шел по нюху, а хозяин по радио — и, конечно, техника победила.

Мы про такой способ охоты слышали впервые и очень удивились.

А дядя Коля восхищенно сказал:

— Шагает, елки-палки, технический прогресс!

Кроме медведей, здесь, на островах, других нарушителей спокойствия, рассказывали нам, не бывает. Существует, правда, легенда про одного заблудившегося диверсанта, но так давно это было, что теперь никто толком не помнит, где именно случилось. Помнят только, что диверсант был страшный мужчина. Он знал джиу-джитсу, каратэ, умел стрелять в темноте на звук, ломал ребром ладони кирпичи и пробивал собственной головой заборы.

Диверсант был готов ко всему, как он потом признавался. Ждал, что ему придется драться врукопашную с целым взводом пограничников, что на него закричат басом: «Стой! Кто идет?!» — или спустят собаку. Но этот жуткий шепот за спиной на совершенно пустом, диком берегу временно парализовал его. Словом, когда диверсант, связанный четырьмя брючными ремнями, очнулся и увидел, какие сопляки его арестовали, он, говорят, плакал и грыз зубами землю. Но было уже поздно.

…Скоро мы расстались с пилотами. Они высадили нас, как договаривались, на берегу Охотского моря.

Вертолет скрылся из виду; мы остались одни на бесконечном песчаном пляже и вдруг почувствовали, как далеко уже забрались. Япония была теперь ближе, чем даже Южно-Курильск, который загораживали лесистые сопки и упирающийся в облака вулкан Менделеева, остров Сахалин представлялся отсюда Большой землей, а до родного дома простиралось, вообще, чуть ли не треть планеты.