"Мифы, в которых нам жить" - читать интересную книгу автора (Кемпбелл Джозеф)

X. ШИЗОФРЕНИЯ: ВНУТРЕННЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ (1970 г.)

Весной 1968 года мне предложили выступить в Эзаленском университете (Калифорния) с курсом лекций о шизофрении. За год до того я рассказывал там о мифологии, и наделенный буйным воображением Майкл Мэрфи, руководитель того чрезвычайно любопытного заведения, решил, очевидно, что эти две темы тесно связаны. Так или иначе, в шизофрении я ничего не смыслил и потому, получив приглашение, тут же позвонил Мэрфи.

— Майк, мне ничего не известно о шизофрении, — сказал я. — Может, нам устроить лекции о Джойсе?

— Неплохая мысль, — ответил он. — Но, знаешь, лучше все-таки о шизофрении, тем более что это почти одно и то же. Давай проведем в Сан-Франциско параллельные курсы: ты о мифологии, а Джон Перри — о шизофрении. Что скажешь?

Тогда я еще не был знаком с доктором Перри, но в юности мне посчастливилось коснуться губами Камня Лести — а это, доложу я вам, стоит дюжины докторских степеней. В общем, я подумал: «Почему бы и нет?» Помимо прочего, я очень доверял Майку Мэрфи и не сомневался, что у него на уме нечто стоящее.

И через пару недель действительно произошло кое-что интересное! Я извлек из почтового ящика пакет — от Джона Вейра Перри, доктора 'медицины, Сан-Франциско — с оттиском его статьи о шизофрении, опубликованной в 1962 году в «Анналах Академии наук Нью-Йорка» к своему изумлению, я вскоре выяснил, что образы шизофренически» фантазий в точности совпадают с символикой путешествия мифологического персонажа, которую я еще в 1949 году описал в работе «Тысячеликий герой».

Моя книга опиралась на сравнительное изучение всемирных мифологий и лишь вскользь затрагивала феноменологию снов, истерий, мистических видений и всего такого прочего. Главной моей задачей было выявление общих для всех мифологий сюжетов и образов, но в то время я даже не подозревал, до какой степени они напоминают фантазии безумцев. На мой взгляд, это были прежде всего универсальные, архетипические, коренящиеся в психике человека символические сюжеты, свойственные всем традиционным мифологиям. Но теперь, благодаря статье доктора Перри, я узнал, что те же образы непроизвольно рождаются в надломленном, истерзанном уме наших современников, страдающих от полного шизофренического распада личности — такого состояния, когда человек теряет всякую связь с окружающим миром и жизнью общества и переживает навязчивые фантазии, порожденные его собственным, отрезанным от всего внешнего разумом.

Вкратце общая схема выглядит так: обычно шизофреник сначала отдаляется от местного социального порядка и контекста, затем начинает долгое погружение в себя — можно сказать, обращение времени вспять и уход в глубины своей души; там происходит ряд беспорядочных встреч, мрачные, пугающие переживания и, наконец, — если бедняге повезет — встречи ободряющие, умиротворяющие, возвращающие равновесие, после которых больной пускается в обратный путь к нормальной жизни, «новому рождению». Но точно так же устроено и путешествие мифологического героя! В своей книге я выделил в нем три этапа: исход, посвящение и возвращение.

Герой отваживается перейти из обыденного мира в область сверхъестественного чуда; там он сталкивается с мифическими силами и одерживает решительную победу; герой возвращается из таинственного путешествия, обладая силой, и одаривает благодеяниями своих собратьев.

Так развивается миф — и, как выяснилось, фантазии душевнобольных. Главная мысль статьи доктора Перри сводилась к тому, что в отдельных случаях лучшее решение — способствовать естественному процессу распада и возрождения личности и не вмешиваться в развитие психоза приемами вроде шоковой терапии, то есть позволить шизофрении идти своим чередом. Но если врач намерен прибегнуть к такому подходу, ему следует разобраться в образном языке мифологии. Он должен хорошо понимать обрывочные знаки и сигналы, подсказывающие, что именно пытается выразить в стремлении к хоть какому-то контакту его пациент, полностью лишившийся рационально направленного образа мышления и общения. С такой точки зрения шизофренический раскол истолковывается как путешествие внутрь и вспять в поисках упущенного или утраченного, то есть ради восстановления жизненно важного равновесия. Пусть же наш странник пускается в плавание! Да, он свалился за борт, наглотался воды и, быть может, тонет — но, как в давней легенде о Гильгамеше, который нырнул ко дну космического океана за водорослью бессмертия, где-то там, в морской пучине, кроется зеленый росток жизни. Так не станем лишать путника последней надежды и поможем ему пройти эту дорогу до конца…

Вернемся к лекциям. Поездка в Калифорнию стала для меня незабываемой. Беседы с доктором Перри и наши совместные выступления открыли передо мной совершенно новые горизонты; я все чаще задумывался над тем, как здорово было бы донести до представителей нашей беспокойной эпохи материалы о мифах, над которыми я с более-менее академической, научной строгостью и глубоким личным увлечением работал все эти годы, не имея ни малейшего представления о методике передачи этих знаний другим людям.

Доктор Перри и Майк Мэрфи ознакомили меня с опубликованной в 1967 году в «Американском антропологе» статьей «Шаманы и острая шизофpeнuя» написанной доктором Джулианом Сильверманом из Национального Института душевного здоровья. Там я снова нашел много Копытного и непосредственно связанного с моими собственными исследованиями и размышлениями. В своих работах я уже отмечал, что у примитивных охотничьих народов мифическая символика и обряды церемониальной жизни основаны, главным образом, на психологических переживаниях шаманов. Шаман — это человек (мужчина или женщина), уже в раннем детстве перенесший острый психологический кризис, какой сегодня назвали бы психозом. Почувствовав неладное, родители обычно сразу посылают за старым шаманом, чтобы тот вылечил ребенка, и порой опытный практик добивается успеха соответствующими мерами — песнями и ритуалами. Как объясняет в своей статье доктор Сильверман, «в первобытных культурах, где к подобным исцелениям от странных кризисов относятся с терпимостью, необычные переживания (шаманизм) чаще всего благоприятны для человека с познавательной и эмоциональной точки зрения; считается, что человек этот обрел расширенное сознание». С другой стороны, в такой рациональной культуре, как наша, — или, вновь пользуясь определениями доктора Сильвермана, «в той культуре, которая не предлагает соотносительных ориентиров постижения подобных кризисных переживаний, изначальные страдания личности (шизофреника) обычно лишь обостряются».

В связи с этим я перескажу историю одного эскимосского шамана, с которым в начале 20-х годов беседовал великий датский ученый и путешественник Кнуд Расмуссен. Этому исследователю, между прочим, были присущи поразительные чуткость и отзывчивость, которые делали его настоящим гением общения и позволяли находить общий язык со всеми, кого он встречал в арктической области Северной Америки на своем долгом пути от Гренландии до Аляски в ходе Пятой датской экспедиции по Крайнему Северу (1921–1924 гг.).

Игъюгаръюк был шаманом эскимосского племени, живущего в тундре на севере Канады. В юности он постоянно видел непонятные сны, в которых с ним говорили странные, неведомые существа. Просыпаясь, он помнил все так ярко, что мог в точности описать родне и знакомым, что ему снилось. Семья была встревожена, но поняла, что происходит, и вызвала старого шамана по имени Пеканаок. Диагноз был поставлен быстро, и старик усадил мальчика на узенькие нарты, где тот едва умещался. Посреди зимы, непроницаемо темной и леденящей арктической ночью, шаман отволок мальчика далеко в безлюдную заснеженную пустыню и выстроил там для него крохотный снежный домик, где едва хватало места сидеть со скрещенными ногами. Шаман не позволил ребенку ступать на снег, перенес его в домик на руках и усадил на лоскут кожа. Ни воды, ни еды он не оставил и велел мальчику думать только о Великом Духе, который рано или поздно придет. Игъюгаръюк провел в одиночестве целый месяц. Через пять дней старик навестил его и принес глоток теплой воды. Снова он появился лишь спустя две недели — на этот раз уже не только с водой, но и с кусочком мяса. Стужа и голод были так ужасны, что Игъюгаръюк признавался Расмуссену: «Иногда я немножко умирал». И все это время он думал, думал, думал о Великом Духе — до тех пор, пока в конце этого жестокого испытания перед ним не предстал дух-хранитель в облике женщины, которая, казалось, парила в воздухе. Больше он никогда ее не видел, но знал, что этот дух ему помогает. После этого старый шаман отвез его домой, где мальчику пришлось поститься еще пять месяцев. Как объяснил шаман своему гостю из Дании, частые голодания — лучший путь к знаниям о сокровенном. «Есть лишь одна настоящая мудрость, — сказал Игъюгаръюк, — и живет она далеко от людей, в полном одиночестве. Получить ее можно только через страдания. Одиночество и муки — вот что открывает шаману то, что неведомо остальным».

Другой могущественный шаман, с которым доктор Расмуссен познакомился в Номе, на Аляске, рассказал о сходном погружении в безмолвие. Однако этому старику, которого звали Наягнек, довелось пережить трудности в отношениях с жителями его деревни. Дело в том, что поприще это довольно рискованное: случись что плохое, в этом чаще всего винят именно шамана. Люди думают, будто шаманы занимаются колдовством. В общем, чтобы уберечься, этот старик придумал несколько хитрых уловок и мифических «страшилок», запугивающих соседей и ограждающих от их нападок.

Доктор Расмуссен быстро сообразил, что «призраки» Наягнека были, по большей части, откровенными фальшивками, и спросил однажды, верит ли сам шаман в каких-то духов. Ответ был таким: «Да, есть сила под названием Шила. Ее нельзя описать даже тысячей слов. Это очень сильный дух, опора Вселенной и погоды — вообще всего, что есть на земле. Он такой могучий, что говорит с людьми не обычными словами, а языком бурь, снегопадов, ливней, морских ураганов — всех стихий, которых люди боятся. Но он может говорить и на языке Солнца, тихого моря или невинных малышей, которые просто играют и ничего еще не смыслят в жизни. В хорошие времена Шиле нечего сказать людям. Он прячется в бесконечной пустоте и остается там, пока люди не делают дурного и уважают свою еду. Шилу никто не видел. Он живет в таком странном месте, что может быть тут, рядом, — и в то же время очень далеко».

О чем же говорит Шила

«Он — жизнь и душа Вселенной, — объясняет Наягнек. — Его самого увидеть нельзя, можно только услышать его голос. Все знают, что голос у него нежный, как у женщины. Он такой мягкий и ласковый, что не испугает и ребенка. А говорит он вот что: "Не бойся Вселенной" — Шила эрсинарсинивдлуге» l.

Учтите, это очень простой люд — во всяком случае, с точки зрения нашего уровня культуры, образования и цивилизованности в целом. Тем не менее их мудрость, почерпнутая из сокровенных уголков души мало чем отличается от того, что говорили самые почтенные мистики. В словах шаманов чувствуется глубокая, общечеловеческая мудрость, с которой не так уж часто сталкиваешься в привычном рациональном мышлении.

В своей статье о шаманизме доктор Сильверман выделил два принципиально разных вида шизофрении. Один он назвал «собственно шизофренией», а другой — «шизофренией параноидальной». Только в первом виде проявляются сходства с тем, что я именую «шаманским кризисом». Характерной чертой «собственно шизофрении» является отстраненность от восприятия внешнего мира. Сфера забот и внимания резко сужается, объективный мир отступает на задний план, и человека захлестывают вторгающиеся из бессознательного образы. С другой стороны, при «параноидальной шизофрении» больной остается внимательным и даже чрезмерно восприимчивым к окружающему миру и внешним событиям; при этом, однако, он истолковывает все вокруг с позиции собственных фантазий и страхов: его не оставляет ощущение нависшей опасности. Угроза, разумеется, исходит только изнутри, но больной переносит ее вовне, воображая, будто весь мир настроен против него. Это, как утверждает доктор Сильверман, вовсе не та шизофрения, которая ведет к сходным с шаманскими внутренним переживаниям. «Такое впечатление, — объясняет он, — что параноидальный шизофреник, будучи не в силах ни постичь, ни вынести жестокий кошмар своего внутреннего мира, поскорее переносит внимание на мир внешний. В подобных случаях «волевого» разрешения внутреннего кризиса человек паже не пытается навести порядок в своей душе — либо просто не в силах это сделать». Иными словами, душевнобольной пребывает главным образом в сфере проекций собственного бессознательного.

Противоположный тип психотика — поистине жалкое зрелище: он словно провалился в глубокую кишащую змеями яму. Все его внимание, все существование — там, в битве не на жизнь, а на смерть, с ужасающими порождениями необузданных психических энергий. Но тем же самым, судя по всему, занят в ходе своего визионерского путешествия и кандидат в шаманы. Возникает естественный вопрос: в чем разница между положением «собственно шизофреника» и погрузившегося в транс шамана? Ответ прост: шаман не отвергает местного общественного уклада и его проявлений. Вообще говоря, именно благодаря им он и возвращается назад, к рациональному сознанию. Больше того, после возвращения он чаще всего сознает, что внутренние, глубоко личные переживания подтверждают и укрепляют унаследованные шаманом социальные правила, придают им свежесть, поскольку символика индивидуальных сновидений совпадает с образным рядом всей его культуры. В противоположность этому, современный психотик испытывает коренной душевный надлом и полностью теряет действенную связь с образным рядом своей культуры. В данном случае установившаяся символика не оказывает никакой поддержки бедняге-шизофренику, блуждающему среди страшных плодов его собственного, но совершенно чуждого ему воображения. Что касается первобытного шамана, то его внешняя и внутренняя жизнь пребывают в полном согласии.

Так вот, как я уже говорил — да вы и сами догадываетесь, — поездка в Калифорнию оказалась для меня чрезвычайно интересной. События разворачивались так, словно были подстроены каким-то духом-помощником. Когда я вернулся в Нью-Йорк, ведущий психиатр нашего издерганного города, доктор Мортимер Остоу, пригласил меня принять участие в обсуждении доклада, который он собирался представить на собрании Общества Подростковой Психиатрии. Как выяснилось, доктор Остоу изучал подмеченные им общие черты, объединяющие «механизмы» (это слово применял сам Остоу) шизофрении, мистицизма, переживаний под воздействием ЛСД и «антиморальность» современной молодежи — агрессивные антисоциальные настроения, которые в наше время все заметнее проявляются в мыслях и поступках значительной и ли обитателей студенческих городков и их наставников. Это приглашение тоже стало знаменательным и открыло новую область, где могли б пригодиться мои исследования мифологии, — в частности, ту сферу что затрагивала меня лично как преподавателя.

На этот раз я узнал, что погружение в себя под влиянием ЛСД сопоставимо с собственно шизофренией, а «антиморальность» нынешней молодежи — с шизофренией параноидальной. Для многих подростков ощущение угрозы со стороны любого органа так называемого «истеблишмента» (попросту говоря, современной цивилизации) — вовсе не притворство и напускная бравада, а подлинное состояние души. Разрыв отношений совершенно реален, и все, что молодежь губит и разрушает во внешнем мире, в действительности отражает ее внутренние страхи. Больше того, многие подростки не в силах даже вступать в общение: любая их мысль настолько заряжена чувствами, что в рациональной речи подходящих слов не подобрать. На удивление много молодых людей не в состоянии сформулировать простейшее повествовательное предложение; фраза то и дело прерывается бессмысленными и ненужными междометиями вроде «ну», «типа», и в итоге отчаянное стремление достичь понимания ограничивается языком жестов и переполненным эмоциями молчанием. Когда имеешь с ними дело, возникает подчас впечатление, что это настоящий сумасшедший дом, только без забора. Тем не менее лекарства от подобных недугов следует искать, вопреки утверждениям многих политиков и средств информации, в области психиатрии, а не социологии.

Намного интереснее — во всяком случае, лично для меня — феномен ЛСД. Его применение приводит к намеренно вызываемой шизофрении, предполагающей быстрый и непроизвольный возврат к прежнему состоянию (что происходит, между прочим, далеко не всегда). Йога тоже представляет собой умышленную шизофрению: человек отстраняется от мира и уходит в себя, а спектр переживаемых при этом видений практически совпадает с теми, что бывают при психозах. В чем же разница между психотическими либо ЛСД-переживаниями — и мистическими, йогическими? Нет сомнений, что все они уводят в одни и те же пучины бездонного моря души. Во многих случаях сходны и встречающиеся символические фигуры (о них мы подробнее поговорим чутьпозже). И все же разница есть. Говоря простым языком, это разница между опытными ныряльщиками и теми, кто не умеет плавать. Мистик, который наделен врожденными талантами и шаг за шагом исполняет указания наставника, входит в воду постепенно и уверен в своих силах. С другой стороны, если в воду упадет или умышленно прыгнет шизофреник — человек неподготовленный, лишенный дара и не получивший нужных советов, — он начнет тонуть. Можно ли его спасти? Ухватится ли он за брошенную веревку?

Но давайте сначала спросим, что представляет собой водоем, где он барахтается. Уже было сказано: это то же самое, что и океан мистического опыта. Но каковы особенности и свойства этого океана? Что нужно, чтобы научиться в нем плавать?

Это океан всеобщих мифологических архетипов. Изучая мифологию, я всю свою жизнь работаю с такими архетипами и могу утверждать, что они действительно существуют и одинаковы для всех народов. Конечно, в разных традициях выглядят они по-своему: достаточно сравнить, например, буддийские храмы, средневековые соборы, шумерские зиккураты и пирамиды майя. В каждом уголке мира образы божеств приобретают особые черты, зависящие от местной флоры и фауны, географии и облика расы. Мифы и обряды получают различные толкования и рациональные приложения, подтверждающие и сберегающие обычаи местного общества. И все же архетипические формы и идеи остаются по сущности своей одинаковыми, а подчас и поразительно похожими внешне. Но что это такое? Что они собой представляют?

Лучше всего понял их, точнее всех описал и объяснил психолог Карл Юнг. Он назвал это явление «архетипами коллективного бессознательного», то есть соотнес с теми структурами психики, которые не порождаются личными переживаниями, а присущи человечеству в целом. По мнению Юнга, донный слой психики состоит из проявлений системы инстинктов нашего вида, корни которых уходят в устройство человеческого тела, нервной системы и удивительного мозга. Поведение всех животных инстинктивно. Конечно, они могут поступать по-разному в зависимости от обстоятельств и усвоенных знаний, но каждый вид ведет себя по-своему, сообразно своему «естеству». Сравните, например, насколько по-разному входят в комнату кошка и собака. Каждая особь подчиняется побуждениям, присущим ее виду; в конечном счете именно такие особенности и задают образ ее жизни. Во многом предопределено и "сведение человека. У него есть как личная биография, так и врожденная биология — именно ее выражают «архетипы бессознательного» с другой стороны. Юнг отличает их от так называемого «индивидуально бессознательного»: подавленных личных воспоминаний, детских потрясений, страхов и разочарований, которым уделяет особое внимание школа Фрейда. «Коллективные архетипы» биологичны и являются общими для всего нашего вида, а «индивидуальные» — биографичны обусловлены социально и уникальны для каждого человека. Большая часть сновидений и повседневных забот определяется, конечно, именно личной жизнью, но шизофрения заставляет погрузиться в «коллективное», и потому ее символика связана, главным образом, с мифическими архетипами.

Вернемся к силе инстинкта. В одном из чудесных диснеевских фильмов о природе показывали, как морские черепахи откладывают яйца в песке, метрах в десяти от воды. Спустя какое-то время из песка выбирается множество новорожденных черепашек размерами не больше пятицентовика. И все без раздумий тут же направляются к воде. Никаких блужданий, никаких проб и ошибок. Никто не колеблется: «Куда бы мне для начала пойти?» Все черепашки двинулись в верном направлении, ни одна не заползла в кусты и не металась по сторонам с мыслями: «Я достойна лучшего!» Нет, правда! Они направились прямо туда, куда и следовало. И мать их — мать-черепаха или Мать-Природа — прекрасно знала, что так случится. Тем временем стаи чаек уже крикливо делились друг с другом этой новостью и пикирующими бомбардировщиками носились над «пятицентовиками», прокладывающими себе путь к воде. Черепашки тоже отлично знали, что так оно и будет, и потому спешили со всех своих крохотных ног — а лапки эти, между прочим, уже умели отталкиваться от песка, и учить их этому было не нужно. Лапы черепашек сами знали, что им делать, а малюсенькие глаза понимали, что торопиться следует именно к той синеве, которую они перед собой видят. Благодаря такой превосходно отлаженной системе флотилия миниатюрных танкеров неуклюже, но неуклонно двигалась к морю. А потом… Честно говоря, глядя на этих малышек, казалось, что большие океанские волны их, пожалуй, до смерти напугают. Но не тут-то было! Черепашки смело входили в воду — разумеется, потому, что уже умели плавать. И, как только они оказались в воде, к ним тут же метнулась рыба. Жизнь — жестокая штука!

Интересно, а те, кто твердит о возврате к природе, сами-то понимает, чем это грозит?

Но я приведу еще один впечатляющий пример непогрешимой правоты инстинкта. Речь снова пойдет о новорожденных — на этот раз о выводке только что вылупившихся цыплят (кое у кого из них на хвостике еще видны осколки скорлупы). Если над выводком пролетает ястреб, цыплята суетливо спрячутся кто куда, а если голубь, ни один не встревожится. Откуда им известна разница? Кто или, точнее, что принимает решение о необходимости таких жестких схем? Ученые однажды проводили опыты: над выводком пролетал на проволоке деревянный муляж ястреба — и цыплята бросались врассыпную. Но если имитация двигалась задом наперед, пташки ничуть не волновались.

И готовность откликаться на особые возбудители, и отработанные схемы поведения в подобных случаях наследуются вместе с физиологией вида. Это неотъемлемая часть центральной нервной системы, именуемая «врожденными высвобождающими механизмами» (ВВМ). Разумеется, такие механизмы есть и у вида homosapiens.

Именно это называют инстинктами. Тем, кто по-прежнему сомневается в руководящей силе и мудрости чистого инстинкта, достаточно открыть любой учебник биологии и ознакомиться с жизненным циклом паразитов. Прочтешь, например, о возбудителе бешенства — и задашься вопросом о том, достоин ли человек становиться пристанищем для подобного чуда. Паразит точно знает, что делать, куда направляться и где именно нанести удар по нервной системе. Ему известно, как добраться к уязвимому месту и превратить высшее, как принято считать, творение Господа в презренного раба, яростно стремящегося кого-то искусать, чтобы вирус попал в кровь очередной жертвы и, вновь добравшись До слюнных желез, продолжил свое существование.

Таким образом, у каждого человека есть встроенная система инстинктов, без которых он не смог бы даже родиться. С другой стороны, каждого из нас воспитывают в определенной культурной системе. Особенностью человека, отличающей его от всех прочих представителей царства животных, является то, что он, как говорилось в начале третьей главы, рождается лет на двенадцать раньше срока. Конечно, редкая мать пожелала бы изменить такое положение дел, и все же оно причиняет немало хлопот. Человеческий детеныш лишен и самостоятельности новорожденных черепашек размером с пятицентовик, и разумности цыплёнка с прилипшим к хвостику осколком скорлупы. Младенец homosopiens совершенно не способен позаботиться о себе и обречен на дюжину лет зависимости от родителей. За этот двенадцатилетний срок нас превращают в человека: мы учимся ходить, как люди, говорить, мыслить и рассуждать в понятиях местного словаря.

Нас учат положительно откликаться на одни сигналы, отрицательно — на другие, причем большая часть этих сигналов имеет искусственное происхождение и порождена все тем же общественным укладом Это социальные сигналы, но побуждения, ими вызываемые и управляемые, относятся к природе, биологии, инстинкту. Вследствие этого любая мифология представляет собой упорядоченную совокупность утвержденных культурой высвобождающих знаков, где естественные и социальные ограничения так тесно переплетены, что во многих случаях отличить одно от другого попросту невозможно. Подобные «культурные» сигналы вызывают в нервной системе человека обусловленные обществом ВВМ — точно так же как знаковые естественные раздражители возбуждают в животных заложенные природой рефлексы.

Я определил действенный мифологический символ как «знак, пробуждающий энергию и задающий ей направление». Доктор Перри называл те же сигналы «аффективными образами», чье сообщение адресуется не мозгу, занятому толкованием, а непосредственно нервам, железам, крови и симпатической нервной системе. Однако эти сигналы все-таки проходят через мозг, и развитой ум может их задержать, исказить и, следовательно, погубить. В подобных случаях знаки действуют уже не так, как должны: унаследованная мифология искажается, а ее руководящая значимость теряется либо истолковывается неверно. Хуже того, человеку приходится подчас откликаться на ряд сигналов, которых в общем окружении вовсе нет, как случается, например, с детьми, воспитанными в узком кругу сект определенного толка, не разделяющих — а иногда даже презирающих и осуждающих — культурные формы остальной цивилизации. Оказавшись в обширной социальной сфере, такой человек никогда не чувствует себя как дома, и в поведении его нередко сквозит легкая параноидальность. Соприкасаясь с общепринятыми стимулами, он не видит в них соответствующего смысла, не ощущает должного волнения, не испытывает предполагаемого возбуждения. Напротив, его тянет вернуться к привычным радостям ограниченной — и, разумеется» ограничивающей — жизни секты, семьи, общины или резервации. В более широкой социальной среде он теряет ориентиры и порой даже становится опасным.

Мне кажется, что эти рассуждения очерчивают решающую проблему, которую должны ясно сознавать родители: малышам следует внушать сигналы, настраивающие на мир, где тем предстоит жить, а не отдаляющие от него, — если, конечно, семья не страдает навязчивым желанием передать своим отпрыскам собственную паранойю. К счастью, рассудительные родители чаще мечтают воспитать и физически, и душевно здорового ребенка, приспособленного к настроениям своей культуры достаточно хорошо, чтобы уметь рационально осмыслять ценности общества и творчески обращаться с его прогрессивными, живительными и плодотворными составляющими.

Таким образом, решающая проблема человека сводится к необходимости понять, что мифология — совокупность знаковых сигналов и аффективных образов, пробуждающих и направляющих энергию, — передаваемая нашему потомству, должна нести указующие послания, которые помогут детям полнокровно вливаться в среду, где им суждено жить. Эта мифология должна принадлежать дню сегодняшнему, а не давно минувшей эпохе, вожделенному грядущему либо, хуже всего, какой-то вечно недовольной, переборчивой секте с ее странными капризами. Я называю эту проблему решающей, потому что пренебрежение ею заводит пострадавшего в те земли, которые в мифологии именуются «бесплодными». Бедняга не умеет говорить с миром, а мир не в силах объясниться с ним: между ними — пропасть, и личность, оказавшаяся в безвыходном положении, идет прямиком к психотическому срыву, который превратит ее либо в собственно шизофреника, запертого в обитой войлоком палате, либо в параноика, выкрикивающего свои призывы на воле, в сумасшедшем доме без забора.

Прежде чем перейти к описанию общего развития, или истории, такого срыва — назовем это нисхождение и последующий возврат «путешествием в себя», — я хотел бы сказать еще пару слов о функциях, обычно исполняемых нормально действующей мифологией. По моему мнению, их четыре.

Первую я предпочитаю называть мистической. Ее задача заключается в том, чтобы пробудить и сберечь в каждой личности чувство благоговения и признательности по отношению к загадочной природе Вселенной. Речь идет вовсе не о страхе; напротив, человеку следует сознавать себя частицей этой тайны, ведь загадка всеобщего бытия кроется в глубинах его души. Именно это услышал старый знахарь с Аляски голосе Шилы, души Вселенной: «Не бойся!» Мы уже убедились что жизнь, на наш временный взгляд, тяжела — жестока, ужасна, чудовищна. К таким выводам приходит и рассудок, а экзистенциалисты-французы в подобных случаях восклицают: «Абсурд!» Занятно отметить что, французы настолько заворожены Декартом, что считают абсурдом любое явление, не вмещающееся в прямоугольную систему координат. Кто или что, спрашивается, абсурдно, если «суждения» такого рода претендуют на статус философии?

Вторая функция живой мифологии — описывать картину Вселенной в согласии с научными познаниями эпохи и средой обитания народа. Увы, сейчас все крупные религии предлагают схемы мироздания, которым по меньшей мере две тысячи лет, чего уже более чем достаточно для очень серьезного отрыва от действительности. Несомненно, именно этим прежде всего объясняется, почему церкви теряют прихожан в наше время, время отчаянных религиозных исканий. Беда в том, что они предлагают пастве найти успокоение в никогда не существовавшей прежде, невозможной в будущем и уж точно не наблюдаемой теперь панораме мироустройства. Подобные мифологические приманки представляют собой верный рецепт шизофрении — по меньшей мере, легкой ее формы.

Третья задача действенной мифологии — подтверждать, поддерживать и внушать нормы определенного морального уклада, а именно нравственные принципы того общества, где предстоит провести жизнь человеку.

Четвертая функция заключается в том, чтобы помочь личности шаг за шагом, сохраняя здравие, силу и гармонию духа, пройти весь обозримый путь наполненной смыслом жизни.

Теперь я перейду к краткому обзору этих этапов в их последовательности.

Первым, конечно же, является детство — двенадцать лет физической и психологической зависимости от родителей, от их заботы и указаний. Как уже отмечалось в третьей главе, наиболее очевидной биологической аналогией является жизнь сумчатых — кенгуру, опоссума и Других. Они вынашивают плод без плаценты, и потому он не может оставаться в утробе матери после того, как исчерпаны питательные запасы яйца (желток). Таким образом, детенышам приходится рождаться задолго до того, как они будут готовы к самостоятельной жизни. Кенгуренок появляется на свет всего через три недели после зачатия, но его сильные передние лапки уже твердо знают, что им делать. Кроха ползет до животу матери к сумке — опять-таки, заметьте, подчиняясь инстинкту! — забирается внутрь, цепко впивается (разумеется, инстинктивно) в набухший сосок и остается во втором чреве «с дверным глазком» до тех пор, пока не будет готов выпрыгнуть наружу.

Сходную биологическую функцию выполняет для нашего вида мифология — своего рода естественный орган, столь же необходимый для жизнедеятельности, но имеющий, очевидно, совершенно иную природу. Мифология, словно птичье гнездо, сложена из материалов, собранных неподалеку, в местной среде, — на вид сознательно, но в полном соответствии с архитектурой, почерпнутой из неосознаваемых глубин. Не имеет значения, останутся ли ее нежные, умиротворяющие и руководящие образы полезными для взрослой особи. Она предназначена вовсе не для зрелой личности. Ее главная задача — взрастить неопытную душу, подготовить ее к встрече с внешним миром. Таким образом, уместен лишь один вопрос: к чему будет приспособлен воспитанный на ней человек — к жизни в реальном мире или в каком-то раю, воображаемой социальной среде? Соответственно, вторая функция мифологии — помочь подготовленному потомству выбраться наружу, покинуть миф, это второе чрево, и стать, как говорят на Востоке, «дважды рожденным», то есть полноправным взрослым человеком, который оставил детские годы позади и занимается теперь реальной деятельностью в реальном мире.

Уместно высказать еще одну гадость в адрес наших религиозных институтов: они ведь настаивают как раз на том, чтобы человек никогда не накидал их утробы, — но это все равно что заставлять кенгуренка вечно сидеть в материнской сумке! Хорошо известно, что произошло в результате в шестнадцатом веке: сумка Матери-Церкви лопнула по швам, и вся королевская конница, вся королевская рать так и не смогла собрать ее лоскутки. И теперь, когда она уничтожена, у нас больше нет подходящей еумки даже для самых крошечных кенгуру. Мы, конечно, попытались загнить ее скроенным из полиэтилена пакетом с надписью: «чтение, письмо и арифметика» — неорганическим инкубатором, где можно просидеть лет до сорока пяти, пока не получишь степень доктора философии. Я вот заметил, кстати, что при выступлениях по телевизору эти профессора, выслушав вопрос, начинают бубнить, мычать и хмыкать, так что поневоле задумываешься: что это — признаки какого-то душевного кризиса или неспособность передать словами невероятно утонченную мысль? С другой стороны, профессиональные футболисты и бейсболисты отвечают на довольно запутанные вопросы изящно и просто. Оно и понятно! Они-то выбрались из утробы уже годам к девятнадцати, потому и стали лучшими игроками на нашем пустыре. А тех бедолаг до преклонных лет держали под профессорским пологом, и теперь, несмотря на выстраданную ученую степень, им уже слишком поздно воспитывать в себе качество, которое в старину принято было называть уверенностью в себе. На их ВВМ навеки отпечаталось тавро профессорства, и они, горемычные, до сих пор боятся, что им за ответ поставят плохую отметку.

Итак, стоит заполучить настоящую, взрослую работу и занять свое место в обществе, как тут же начинаешь ощущать себя старым хрычом, а на горизонте уже маячит выход в отставку — и не просто маячит, а спешит навстречу со всеми своими медицинскими страховками и отчислениями в пенсионный фонд. В руках же у тебя — твоя собственная бесприютная душа, бремя того, что Юнг назвал «ненужным либидо». Что с ним делать? Наступает классический кризис среднего возраста с его нервными срывами, разводами, алкоголизмом и прочими прелестями: неподготовленный огонек жизни чахнет и тонет в пучинах столь же неподготовленного бессознательного. Эх, если бы в младенчестве тебе покрепче внушили соответствующие детские мифы, то ко времени этого движения вспять и вниз окружающий пейзаж был бы хоть чуточку знаком! По меньшей мере, ты припомнил бы имена — а быть может, и вооружение — встречающихся в глубинах чудовищ. Факт простой, но очень важный: мифологические образы, воспринимаемые в детстве как ссылки к внешним сверхъестественным явлениям, представляют собой в действительности символы структурирующих сил (юнговских «архетипов») бессознательного. Именно к ним и олицетворяемым ими силам природы — доносящимся изнутри голосам Шилы, души Вселенной, возвращается человек в этом неминуемом, как сама смерть, погружении.

Учитывая предстоящее нам испытание, попробуем заранее ознакомиться с приливами и течениями внутреннего моря. Позвольте рассказать вам кое-что о чудесах шизофренического погружения в себя, о которых я сам узнал довольно недавно. Сначала ощущается раскол. Мир будто делится надвое: какая-то часть отдаляется, а сам человек остается на другой стороне. Это начало попятного движения, расщепления, ухода. Время от времени человек видит себя сразу в двух ролях. Первая — маска шута, призрака, ведьмы, чудака или чужака. Это его напускная, внешняя роль; он словно валяет дурака, издевается над самим собой, разыгрывает простофилю или чокнутого. Однако в душе он — спаситель, и сам прекрасно это сознает. Он — герой, избранный для особой миссии.

Не так давно я был удостоен чести целых три раза встретиться с одним таким спасителем — ладным и рослым юношей с бородкой, нежным взглядом и повадками Христа; главными его таинствами были, впрочем, ЛСД и секс. «Я видел своего Отца, — открыл он мне тайну во время второй беседы. — Он уже стар и велел мне подождать совсем чуть-чуть. Я сам пойму, когда придет срок занять Его место».

Второй этап описан во многих клинических исследованиях. Это полная деградация, возвращение вспять во времени (в том числе и биологически). Проваливаясь в собственное прошлое, психотик превращается в младенца, вплоть до зародыша в утробе. Его переполняют устрашающие переживания возврата к звериному сознанию и облику, даже чему-то более низкому, едва ли не растительному. Вспоминается легенда о Дафне — нимфе, превращенной в лавровое дерево. С психологической точки зрения, это и есть образ психоза. Бог Аполлон слишком настойчиво добивался от нимфы взаимности, испуганная дева позвала на помощь отца, бога рек Пенея, а тот обратил ее в дерево.

«Каким было твое лицо до рождения твоих родителей?» Эти слова уже упоминались, когда речь шла об излюбленных темах для медитации японских учителей дзэн. В ходе шизофренического регресса психотик Тоже может постичь восторг единения со всей Вселенной, выхода за пределы собственной личности, «океанического чувства», как называл его Фрейд. Эти ощущения вызваны, кстати, новыми познаниями: то, что казалось прежде таинственным, ныне постигается во всей полноте. Приходят совершенно невыразимые прозрения; читая о них, остается только Дивиться. Я ознакомился с десятками подобных рассказов и все они согласуются — сходство подчас разительное! — с озарениями мистиков, образами индуизма, буддизма, Древнего Египта и античных мифов.

Скажем, человек, который прежде не просто не верил в перевоплощения, но даже не слыхивал о них, вдруг ощущает, что он вечен: прожив множество жизней, но не рождался и никогда не умрет. Такое впечатление, будто он и вправду постиг себя как атмана, о котором в «Бхагавад гите» сказано:

Он [Дух] никогда не рождается, не умирает; не возникая,

Он никогда не возникнет, […]

Неуязвим, неопалим Он, неиссушим, неувлажняем;

Вездесущий, Он пребывает, стойкий, недвижный, вечный. […] Неуязвим воплощенный всегда в этом теле…

Больной — а мы уже вправе называть его так — соединил остатки своего сознания со всеобщим сознанием камней, деревьев и мира природы в целом, откуда все мы приходим. Он смирился с тем, что и в самом деле существует вечно (на глубочайшем уровне это относится ко всем нам), и обретает покой; как говорится в той же «Бхагавад-гите»:

Кто в беде не колеблется сердцем, кто угасил жажду счастья, Отрешенный от страсти, страха и гнева, стойкий духом, — называется муки. […] Кто ни к чему не стремится, с приятным и неприятным встречаясь, Не ненавидит и не вожделеет, стойко того сознанье. Как черепаха вбирает члены, так он отвлекает все чувства От их предметов, стойко его сознанье.

Короче говоря, друзья мои, я выяснил, что наш пациент-шизофреник и в самом деле неумышленно ощущает ту самую чудесную океанскую глубь, к которой тянутся йоги и святые. Разница только в одном: они в ней плещутся, а шизофреник тонет.

Вслед за этим, судя по ряду свидетельств, приходит предчувствие грядущего тяжелейшего подвига, во имя которого придется преодолеть немало опасностей; одновременно ощущается присутствие незримых помощников, указующих путь и дающих полезные советы. Это боги, ангелы или демоны-хранители — врожденные силы психики, способные дать бой терзающим, ненасытным и губительным противодействующим силам и одолеть их. И если человеку хватит смелости идти вперед, рано или поздно, в приступе ужасающего блаженства, наступит кульминация, всепоглощающий прорыв — а подчас и целый ряд таких нестерпимых всплесков.

Эти кризисы можно разделить на четыре основных вида, которые определяются прежде всего характером затруднений, вызвавших в свое время попятное движение. Если, например, в детстве человеку не хватало искренней любви, заботы, домашнего тепла и он вырос в атмосфере строгости, властности, жестких приказов или же в доме, где нет конца злобе, беспорядку, пьяным дебошам отца и т. д., — в своем путешествии вспять он будет искать новые ориентиры и попытается сделать основой своей жизни любовь. Соответственно, кульминацией этих исканий (уже после того, как он прорвется к самым истокам своей биографии, а то и еще дальше, к ощущению первой эротической тяги к жизни) станет открытие в глубинах собственной души средоточия нежности и любви, где можно найти долгожданный покой. Это и было целью и смыслом всего путешествия, а завершением его будет переживание в том или ином виде воображаемого «священного брака» с олицетворением жены и матери (либо просто матери).

Другой пример: если дома отец был никем, пустым местом, безвольной куклой, то есть больной никогда не ощущал отеческой власти и не видел заслуживающего уважения образца мужественности, вырос среди суеты домашнего быта и беспорядочных женских хлопот, целью и окончанием поисков станет достойный отеческий образ — символическое достижение сверхъестественного идеала отношений сына или дочери с отцом.

Третий типичный вид эмоциональных лишений возникает в тех случаях, когда ребенок чувствует себя в кругу домашних изгоем, ощущает свою ненужность либо вообще растет без семьи. Так бывает, напри-wep, при втором браке одного из родителей, когда в жизнь ребенка вторгается новая семья и его действительно исключают из сферы общения, отталкивают на задний план. На этом построены старинные сказочные сюжеты о злой мачехе и сводных сестрицах. В своем одиноком путешествии вспять такой изгнанник мечтает найти или создать место, где он сам может занять центральное положение — но уже не просто в семье, а во всем мире.

Доктор Перри рассказывал мне о пациенте, который был настолько отрешен от происходящего вокруг, что никто не мог наладить с ним какое-либо общение. Но однажды бедный молчун нарисовал в присутствии доктора неровный круг и поставил в середине точку. Склонившись над рисунком, доктор Перри произнес: «Это ведь ты здесь, в центов Правда? Да, это ты!» И на эти слова больной откликнулся, что стало началом возвращения.

В предпоследней главе книги доктора Ленга «Политика переживаний» приводится захватывающий отчет от первого лица о шизофреническом срыве. Автор рассказа, бывший коммодор Британского флота а ныне скульптор, повествует о собственном шизофреническом путешествии, кульминацией которого стало прозрение четвертого вида: созерцание чистейшего света, ужасающе грозного, подавляющего и нестерпимо яркого сияния. Этот отчет поразительно напоминает описанный в «Тибетской Книге мертвых» свет Будды, который, как утверждается, душа видит сразу после смерти; если человек смог стерпеть его блеск, что мало кому удается, он обретает свободу от перерождений. Отставной офицер Британского флота, тридцативосьмилетний м-р Джесси Уоткинс ничего не знал о восточных философиях и мифологиях, но в конце десятидневного плавания образный ряд его видений почти не отличался от индуистской и буддийской символики.

Все началось с тревожного ощущения, будто время обратилось вспять. Это жуткое чувство нахлынуло, когда почтенный джентльмен отдыхал в своей гостиной под легкую музыку по радио. Он встал и подошел к зеркалу: отражение было знакомым, и все же лицо казалось каким-то чужим. В больнице его уложили в постель, и той же ночью он почувствовал, что уже умер, а вместе с ним и соседи по палате. Попятный ход времени продолжался, и он очутился среди дикого пейзажа, где бродил в зверином облике носорога — всхрапывающий, перепуганный, но в то же время свирепый и готовый к схватке. Кроме того, больной воображал себя младенцем и слышал, что плачет, как ребенок. Он был одновременно и наблюдателем, и объектом наблюдения.

Когда ему дали почитать газету, он не смог продвинуться дальше заголовков, так как каждый из них вызывал самые необузданные ассоциации. Письмо от жены породило у него такое чувство, будто она живет в ином мире, куда он уже никогда не вернется. У него появилось ощущение что здесь, где он сейчас, ему доступны скрытые в каждом из нас силы. Скажем, он не позволил санитарам позаботиться о случайно порезанном пальце и залечил ранку за один день — как он сам объяснил, сосредоточенным вниманием». Помимо того, он обнаружил, что силой пристального взгляда способен заставить лечь и успокоиться шумных соседей по палате. Пациент чувствовал, что представляет собой нечто большее, чем предполагал раньше; он сознавал, что живет вечно, во всем живом, а теперь просто заново это постиг. С другой стороны, он знал, что ему суждено совершить долгое и ужасное путешествие, и само это предчувствие вызывало у него острый страх.

Новообретенные силы, дарующие власть над собой и другими, в Индии называют сиддхи. Там считают, что силами этими от природы владеет каждый (так, между прочим, полагал и наш больной, представитель Запада), что они присущи всему живому и проявляются у всех опытных йогов. Нечто подобное есть и в христианском учении: «исцеление верой», молитвы за болящих и так далее. Другими хорошо известными примерами этих сил являются чудеса, совершаемые святыми, спасителями и шаманами. Что касается ощущений единства со всем живым и превращения в зверя, то они тоже отмечались очень давно. Послушаем, например, песню легендарного поэта-вождя Амергина, спетую им, когда головное кельтское судно причалило к берегам Ирландии: вихрь в далеком море Я волны бьются в берег Я гром прибоя это Я бык семи сражений Я бык утеса это Я капля росная это Я прекрасный это Я вепрь могучий это Я Он в заливе это Я озеро в долине Я слово бога это Я пламя песни это Я возглавляю войско Я бог главы [= мысли] горящей Я

Следя за воображаемыми событиями того десятидневного внутреннего путешествия, мы вновь ступаем на хорошо освоенную землю мифов, какой бы непривычной и изменившейся она ни показалась. Странны — но и знакомы — самые волнующие повороты этого пути.

Странник говорит, что его переполнило «чрезвычайно острое ощущение» того, что созерцаемый им сейчас мир охватывает три уровня; сам рассказчик пребывает в срединной его сфере, над ним расположен план высших озарений, а внизу — нечто вроде зала ожидания. Сравним эту картину с библейским образом Космоса: вверху Бог, ниже — земная твердь, а под ней — воды. Можно вспомнить и Дантову «Божественную комедию», индийские или майянские храмы-башни, шумерские зиккураты. Где-то внизу — адские мучения, вверху — блистающие Небеса, а посредине — гора, по которой души восходят к высшим стадиям духовного развития. По словам Джесси Уоткинса, большинство из нас пребывает на самом низшем уровне и просто сидит — можно сказать, в ожидании Годо — в своеобразной прихожей, не подозревая пока даже о существовании срединного зала исканий и борьбы, куда добрался наш рассказчик. Над головой, неподалеку, повсюду вокруг он ощущает присутствие незримых божеств, властвующих над устройством и видоизменением мира, а где-то на самом верху вершит свой высочайший труд главный бог.

Но самым ужасным было сознание того, что рано или поздно каждому придется заняться делом на самой вершине. Вокруг него — настоящий сумасшедший дом, чьи обитатели, как и он сам, уже умирали и пребывали на промежуточном, очистительном этапе «как бы пробуждения» (так описывает его сам рассказчик, а нам остается вспомнить, что значение слова будда — «пробужденный»). Окружавшие Уоткинса бессрочные обитатели бедлама своими путями шли — пробуждались! — к тому чтобы в свой срок занять высшее положение, где ныне восседал Бог. Бог был безумен. Именно он терпел «чудовищное бремя, обязывающее все сознавать, за всем приглядывать и всё приводить в движение», как выражается Уоткинс. В завершение он говорит: «Путешествие неминуемо, каждому из нас придется отправиться в путь. От этого не отвертеться» цель всего вокруг, смысл бытия в том, чтобы дать нам необходимое для очередного шага, и для следующего, и следующего — до бесконечности…»

Разве не удивительно встретить такой широкий ряд восточных сюжетов в судовом журнале отставного британского моряка, пустившегося в одиночное плавание по ночному морю — а попросту говоря, свихнувшегося? Точно такое же окончание пути описано в раннебуддийской притче о четырех искателях сокровищ, которая сбереглась в известном индийском сборнике «Панчатантра». Это рассказ о четырех друзьях-брахманах, которые, потеряв свои состояния, отправились вместе на поиски богатства и встретили в стране Аванти — там, где когда-то жил и учил Будда, — чародея по имени Бхайравананда — «Ужас-Радость». Когда брахманы поведали ему свою историю и попросили помощи, могущественный колдун подарил каждому волшебный светильник и велел идти к северным склонам Гималаев: где светильник упадет, там, по его заверениям, непременно найдутся сокровища.

Первым упал светильник старшего из друзей, и он увидел, что почва в том месте — чистая медь.

— Глядите! — воскликнул он. — Бери — не хочу!

Но остальные предпочли идти дальше, так что старший сам собрал всю медную руду и отправился домой. Там, куда упал светильник второго, земля была сплошь покрыта серебром, и он тоже остался копать добычу. Третий брахман нашел золото.

— Разве ты сам не видишь? — сказал ему четвертый. — Сначала медь, потом серебро и золото. Следующими будут драгоценные каменья!

Но третий брахман удовольствовался своим золотом, так что четвертый двинулся дальше один.

И вот что с ним случилось:

…Его жгли раскаленные лучи солнца, мучила нестерпимая жажда. Заблудившись, он бросался то в одну сторону, то в другую, пока наконец на холме не увидел человека. Он обливался кровью, а на голове у него вращалось колесо. Подбежав к нему, брахман спросил:

— Кто ты такой, почтенный? Почему здесь стоишь и почему на голове у тебя крутится колесо? И еще скажи мне, где тут можно напиться.

Едва он это произнес, как колесо сразу же перескочило с его головы на Голову молодого брахмана.

— Что это? — удивился он.

— Когда-то это колесо точно так же перескочило на мою голову — ответил незнакомец.

— Оно причиняет мне сильную боль, — пожаловался брахман. — Как бы мне от него избавиться?

— Ты избавишься от него только после того, как к тебе подойдет какой-нибудь путник со светильней, озаряющей путь к жизненному успеху, и задаст тот же вопрос, с каким ты обратился ко мне, — сказал незнакомец.

— Сколько же времени ты так простоял?

— А кто ныне царствует в стране?

— Царь Ватса, музыкант, прославленный своей игрой на вине.

— Не знаю, сколько времени прошло, — вымолвил незнакомец, — но в ту пору, когда я явился сюда со светильней, озаряющей путь к успеху, страной правил Рама. При нем-то это все и случилось.

— А как же ты, с колесом на голове, утолял жажду и голод? — спросил его брахман.

— Властитель богатств, опасаясь, как бы кто-нибудь их не похитил, вселяет страх во всякого, кто сюда забредет, даже в сиддхов. Если же кто-нибудь все-таки доберется до этих мест, то освобождается от жажды и голода, от старости и смерти, сохранив только способность испытывать боль. Спасибо тебе. Ты избавил меня от тягчайших мук. Я ухожу домой.

В окончательном своем виде старинная притча призвана предостеречь от чрезмерной алчности, но в ранней форме была махаянским преданием о пути бодхисаттвы, где поспешный вопрос духовного искателя указывал на бескорыстное совершенство его сострадания. Вспоминается изувеченный король из средневековой легенды о Святом Граале: если бы простодушный Рыцарь без раздумий задал хозяину вопрос о его недуге король тут же выздоровел бы, а сам гость принял королевский титул (см. девятую главу). Заметно сходство с терновым венцом на голове распятого Христа; вспоминается и множество других персонажей: Прометей на кавказской скале и орел, клюющий его печень, или пригвожденный утесу Локи, по голове которого стекает огненный яд космического змея; наконец, сам Сатана, каким увидел его Данте: в сердцевине Земли, центре её вращения — там же, где обитал его прообраз, греческий Аид (римский Плутон), владыка не только подземного мира, но и богатства. Чудесное совпадение из тех, с какими нередко сталкиваешься при сопоставлении мифических образов! Мы нашли на Западе близнеца индийского бога земли Куберы — владыки богатства и причиняющего мучительную боль вращающегося колеса, о котором рассказывалось в старинной притче.

Впрочем, в обсуждаемом нами случае шизофрении рассказчик сознавал, что не вынесет роли безумного, невыразимо страдающего бога на самой вершине Вселенной. Да и кто, спрашивается, добровольно решится на беспредельность переживаний этой жизни — и этой Вселенной — как она есть, во всей полноте ее устрашающего восторга? Такой, вероятно, и должна быть окончательная проверка совершенства сострадания: сумеет ли человек безоговорочно принять этот мир таким, какой он на самом деле, стерпеть эту ужасающую радость, да еще и безумно желать подобного счастья всему живому? Так или иначе, даже сумасшедший Джесси Уоткинс понял, что с него хватит.

«Переживания были порой настолько опустошающими, — признавался он впоследствии, оценивая свое путешествие в целом, — что сейчас мне страшно было бы пережить это снова… Я внезапно столкнулся с чем-то неизмеримо огромным — столько чувств, столько знаний, что просто не выдерживаешь… Всего-то пара мгновений, но при этом кажется, что на тебя обрушился ослепительно яркий свет или сильнейший порыв ветра, а ты слишком беззащитен и одинок, чтобы выдержать этот напор».

В один прекрасный день он решил больше не принимать успокоительных средств и любой ценой прийти в себя. Он присел на краю кровати, крепко сцепил руки и начал повторять собственное имя. Снова и Снова, до тех пор, пока не понял вдруг — а подобное всегда происходит внезапно, — что совершенно здоров. Так оно и было: переживания прекратились, он опять был в своем уме.

Думаю, можно утверждать, что именно в этом и кроется ключ ко всему путешествию, если только человеку суждено вернуться назад. Вот он главный секрет: не отождествлять себя ни с одной из воспринимаемых сил или образов! Стремящийся к свободе индийский йог отождествляется со Светом и уже не возвращается, но те, кому еще хочется жить и помогать другим, никогда не позволят себе убежать отсюда навсегда Конечная цель исканий, предполагающих возвращение назад, — не освобождение или блаженство для себя одного, а мудрость и сила во благо всем вокруг. И у нас, на Западе, есть великая и по праву превозносима повесть о человеке, совершившем путешествие туда и обратно, десяти дневное плавание в страну Света — гомеровском Одиссее. Подобно британскому моряку Уоткинсу, он был воином, который после долгих битв вернулся к домашнему очагу, и эта перемена потребовала коренного смещения его психологического настроения и центра.

Всем хорошо известна чудесная история о том, как, подняв паруса своих двенадцати кораблей, Одиссей направился от покоренной Трои во фракийский порт Исмар, разрушил город, истребил всех его жителей и как сам он позже рассказывал, «жен сохранивши и всяких сокровищ награбивши много» , разделил добычу среди своих людей. Очевидно, что такому головорезу, совершенно не готовому к мирной жизни, требовалось целиком изменить характер, и потому боги, неизменно чуткие к подобным тонкостям, сочли необходимым устроить Одиссею хорошую передрягу.

Для начала Зевс наслал бурю, которая в клочья изорвала паруса Одиссеевых кораблей. Спустя девять дней беспомощные суденышки прибило к берегам земли лотофагов («поедателей лотосов»), страны галлюциногенного наркотика, отнимающего память. Там Одиссей и его одурманенные — как Уоткинс в больнице для душевнобольных! — товарищи бороздили море сновидений. Затем последовал ряд мифологических приключений, в ходе которых путешественники столкнулись с невиданными испытаниями.

После первого из них, встречи с циклопами и бегства из ужасной пещеры, которое обошлось команде дорогой ценой, последовал краткосрочный подъем: паруса Одиссея наполнились ветрами Эола. Восторги поутихли с наступлением мертвого штиля, когда все двенадцать судовпришлось до изнурения тянуть на веслах. Так друзья добрались до острова лестригонов; эти людоеды пустили одиннадцать кораблей на дно, и могучий Одиссей, столкнувшийся с высшими силами, которые былиему не по зубам, удрал с перепуганными спутниками на последней Лодчонке. В море по-прежнему царил штиль, и они отчаянно гребли, Я не заметили полоску суши, где суждено было развернуться главным событиям всего путешествия. Это был остров «светлокудрявой» нимфы Цирцеи, превращающей мужчин в свиней.

С такой дамочкой наш изрядно присмиревший герой уже не мог по-хамски дать себе волю: она явно превосходила его силой. К счастью для прославленного громилы, очень вовремя появившийся бог тайн Гермес, хранитель и проводник перерождающихся после смерти душ, успел помочь Одиссею и советом, и чарами. Вместо того чтобы обернуться свиньей, великий мореплаватель попадает — благодаря пособничеству Гермеса — на ложе Цирцеи, и нимфа отправляет его в подземный мир, где скитаются тени предков. Там Одиссей встречает, помимо прочих, слепого мудреца-прорицателя Тиресия, в ком слились мужские и женские познания. Проведав все, что только удалось узнать, Одиссей уже совсем иным возвращается к прежде опасной нимфе, которая становится теперь его наставником и попечителем.

Цирцея направляет Одиссея на остров Гелиоса, ее отца, но там, близ источника всемирного света, разбивается о скалы последнее судно, команда гибнет, и неумолимые течения относят выброшенного в море одинокого Одиссея назад в повседневность, к обычной жизни и земной жене Пенелопе… если не считать, конечно, восьмилетней жизни с другой женой, нимфой Калипсо, и еще одной, более краткой, задержки на острове прекрасной Навсикаи и ее отца, откуда погруженный в глубокий сон путешественник по ночному морю — уже целиком и полностью подготовленный к грядущей роли заботливого супруга и отца — добирается, наконец, до родных берегов.

Примечательная особенность этой великой поэмы о внутренних скитаниях среди ночных вод заключается в том, что странник нигде не желает остаться навсегда. В стране лотофагов спутники Одиссея, отведав сладких яств, лишились мечтаний о доме, но Одиссей силой усадил их, плачущих, на суда, привязал к скамьям и умчался прочь. Даже во время идиллической жизни на острове Калипсо Одиссей частенько выходил один на берег и тоскливо глядел в сторону родины.

Джесси Уоткинсу тоже удалось в конце концов отличить себя, обычного человека, от душевнобольного в психиатрической лечебнице. Поворотным событием в путешествии его античного прообраза было крушение последнего корабля у берегов острова Солнца, в самой дальней точки его пути. В плавании современного моряка переломным переживанием отмечающим дальний предел путешествия, тоже стало зрелище ослепительного света. Столкнувшись с ним, Джесси Уоткинс понял что, является не только перепуганным безумцем на грани гибели, но и темздравомыслящим человеком, каким был недавно, дома, до своего психического ухода от обычной жизни. Мы уже знаем, что спасение пришло когда он сел на краю постели, сцепил пальцы и повторял привычное нормальное имя своей личности — пока не вернулся к ней, словно ныряльщик, чья голова показалась из-под воды.

Самым распространенным и вполне уместным мифологическим образом, олицетворяющим такое возвращение, остается понятие «нового рождения», появления на свет в новом мире. Именно этот символ пришел на ум нашему самоисцелившемуся больному сразу после неожиданного выздоровления: «Я почувствовал вдруг, что все вокруг намного реальнее, чем казалось прежде: трава зеленее, солнце ярче, а люди по-настоящему живы. Я видел все гораздо отчетливее, начал яснее различать хорошее и дурное. Я вообще стал больше замечать».

«Теперь трудно не согласиться в тем, что от подобного путешествия вовсе не нужно лечить, — добавляет доктор Ленг в комментарии к рассказу Уоткинса, — ведь это естественный путь исцеления от нашей собственной ужасной отчужденности, именуемой нормальностью».

Его вывод практически полностью совпал с мнениями доктора Перри и доктора Сильвермана, высказанными в упоминавшихся ранее статьях. А совсем недавно я узнал, что эта идея родилась еще в 1902 году, когда Карл Юнг опубликовал работу «О психологии и патологии так называемых оккультных явлений».

Подведем итоги: внутренние путешествия мифологического героя, шамана, мистика и шизофреника по существу совпадают, а возвращение или выздоровление воспринимается при этом как новое рождение — появление, так сказать, «дважды рожденной» личности, уже не скованной горизонтами повседневности. Сейчас уже известно, что это лишь отражение более обширного «я», а задача его — внесение энергий архетипической системы инстинктов в плодотворный спектакль, который разворачивается здесь и сейчас, в пространстве и времени, в обыденных обстоятельствах. Человек уже не боится ни природы, ни ее не менее чудовищного детища, общества, — а по-другому и быть не может, иначе людям просто не выжить. Обновленная личность пребывает в согласии, гармонии, ладу со всем вокруг. Вернувшиеся из такого путешествия рассказывают, что жизнь их стала богаче, здоровее и радостнее.

Главная проблема, судя по всему, заключается в том, как пройти этот путь — возможно, неоднократно, — без кораблекрушения. И решение вовсе не в том, чтобы просто не позволять человеку сходить с ума. Лучше заранее рассказать ему хоть немного о том, куда он попадет и какие силы там встретит, — дать своеобразное волшебное заклинание, позволяющее распознать, подчинить и использовать эти энергии. Одолев фафнира, Сигурд делает глоток драконьей крови и тут же сознает, к своему удивлению, что начал понимать язык природы — как собственной, так и внешней. При этом он вовсе не превращается в дракона, хотя его новообретенный дар объясняется, конечно, драконьими силами. Впрочем, Сигурд теряет над ними власть, как только возвращается в обычный человеческий мир.

Путешествие всегда таит в себе угрозу того, что в психологии называют «разбуханием»; именно оно нередко овладевает психотиком. Он начинает считать самого себя тем, что видит, отождествляет наблюдателя с наблюдаемым. Ловкость заключается в том, чтобы сознавать объект, не теряясь в нем, и постичь, что каждый человек может помочь друзьям и врагам, стать для них своеобразным спасителем, но не самим Мессией. Мы — отцы и матери, но никак не Богиня Мать или Великий Отец. Когда подрастающая девочка начинает замечать чарующее влияние своей распускающейся женственности на других, но приписывает эту заслугу самой себе, это уже легкое сумасшествие, так как отождествление ошибочно. Причиной восторга окружающих является не ее изумленная крошечная душа, а чудесное преображение облекающего личность тела. Мне вспоминается услышанная когда-то японская пословица о пяти стадиях человеческого развития: «В десять — зверек, в двадцать — безумец, в тридцать — неудачник, в сорок — мошенник, в пятьдесят — преступник». Я бы добавил, что в шестьдесят, когда все перечисленное уже позади, человек начинает давать советы друзьям, а в семьдесят, когда ему ясно, что слова всегда толкуют превратно, он умолкает, и потому его принимают за мудреца. «В восемьдесят, — заключает Конфуции, — я знаю свои корни и стою твердо».

Для того чтобы сберечь эту ноту нашего урока душеспасительных мыслей, позвольте закончить разговор фрагментом из безумного видения, настигшего святого Иоанна во время жизни в изгнании на острове Патмос:

И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.

И я Иоанн увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего

И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их;

И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло. […]

И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца.

Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева — для исцеления народов (Отк.21:1–4,22:1–2.).