"Ревущие сороковые" - читать интересную книгу автора (Капица Петр Иосифович)

ПОД ЗВЕЗДАМИ ТРОПИКОВ

Первые дни, радуясь теплу, мы вытаскивали из чемоданов майки, плавки и в свободные часы ложились на открытую палубу, подставляя солнцу то спину, то живот.

Не прошло, однако, и недели, как духота и жара стали донимать нас. Пришлось срочно натягивать тенты и прятаться под ними от палящего солнца. Но что придумаешь для машинной команды? Внизу, у лязгающих механизмов и котлов, жара доходила до шестидесяти градусов. Кочегары и машинисты выбирались наверх, черпали брезентовыми ведрами забортную воду и обливались. Но этот душ мало приносил облегчения: океанская вода была такой же теплой, как воздух.

Мы попали в зону штилевой погоды. Порой казалось, что перед нами не зеленоватые воды океана, а расплавленное бутылочное стекло, поверхность которого затянута неразрывной пленкой. Только форштевни наших судов с едва слышным звоном резали ее, отваливая в стороны лоснящиеся пласты.

Яркий тропический день угасал мгновенно. Смена красок на небосклоне продолжалась всего лишь несколько минут, сразу все заволакивала бархатистая тьма.

Вечером рассекаемая форштевнем вода вдруг загоралась нежно-голубым пламенем и вихревым, искрящимся потоком уходила за корму, где, крутясь, разливалась длинной молочной полосой.

В душных каютах и кубриках невозможно было заснуть. Мы вытаскивали матрацы, расстилали их на верхней палубе и, не укрываясь даже простынями, наслаждались ночной прохладой.

Над нами уже сверкали звезды южного полушария. Лежа, мы глядели на них и угадывали их названия:

— Вот, конечно, Южный Треугольник. Там Центавр… Ворон, Дева, Чаша… А это Южный Крест. Вот он какой!

Почему-то представлялось, что Южный Крест светится по-иному и главенствует в ночном небе, а он прост: обычный ромб, скромное сочетание из неярких звезд. Здравствуй, незнакомец! Сколько о тебе поэты писали стихов! Может, и я что-нибудь сочиню, только указывай нам верный путь.

Для штурманов такие поиски полезны. Нам надо быстро и безошибочно находить ночные светила.

Здесь же, на палубе, шла «травля»: рассказывались всякие забавные истории. Некоторые «травили» столь вдохновенно, что невольно брало удивление: откуда такое могло прийти в голову? А между тем явная небылица начинала казаться правдой.

Говорят, что многие люди обретают характер еще в детстве или юношеском возрасте и потом почти не меняются до старости. Какой возраст больше всего повлиял на человека, нетрудно определить по его повадкам и увлечениям. Если с этой точки зрения пришлось бы рассматривать характер нашего старшего механика Гурия Трушко, то стало бы ясно, что он не может выйти из возраста любознательного мальчишки, влюбленного в технику. Гурия Никитича соблазняла всякая техническая новинка, он готов был копаться в механизмах с утра до вечера. Кроме того, он никогда не терял вкуса к мальчишеским проделкам и мистификациям, хотя ему уже давно перевалило за тридцать пять.

Лежа вот так на палубе, он вдруг рассказал, как долго ухаживал за своей Людмилой и не мог определить: годится она ему в жены или нет.

— Служил я тогда в управлении Балтийского пароходства. Бывало, специально минут на пять раньше заканчивал работу и ждал ее у гардеробной. Но как только замечу Людмилу — давай с озабоченным видом на часы смотреть. Она, конечно, спрашивает: «Опять, Гурушка, торопишься?» — «Да, отвечаю, занят, некогда». — «Подожди, — просит она, — я с тобой хоть на улицу выйду».

Бывало, жду, жду Людмилу, а она нарочно не спеша боты надевает, шарфик брошкой закалывает, волосы у зеркала под шапочку заправляет. Другой бы взял пальто и подал ей, а я — никогда! Стыдно раболепствовать перед девчонкой. Стою как дубина, курю и, злясь, думаю: «Нет, такая копуха не по мне».

Выходим на улицу. У Людмилы, оказывается, за эти же минуты и обо мне сложилось не очень лестное мнение. «Рохля ты, — говорит она, — даже пальто подать не способен. Какая девушка такого невнимательного полюбит? Одна я терплю».

Шагаем мы рядом и упреками друг друга потчуем. А если я замолчу, Людмила знает, чем пронять. «Ну и человечище, говорит, ласкового слова сказать не умеет! С тобой зачахнешь, со скуки помрешь». — «А если думаешь, что ты своими разговорами меня радуешь, то ошибаешься», — отбиваюсь я.

Однажды Люда просит: «Достал бы ты билеты на спектакль или в оперу». — «Не люблю я с вашей сестрой по театрам ходить, отвечаю, возни много: программу купи, в буфете в очереди постой, в перерывах прогуливайся, пальто подай и домой проводи. Сплошная морока».

«А как же ты будешь с женой?» — спрашивает. «Жена совсем другое дело, говорю, ее провожать далеко не надо — в один дом идешь». Тогда Люда возьми и, смеясь, посоветуй: «А почему бы тебе на мне не жениться? Вся-проблема решена будет».

Так невзначай мы и объяснились, — закончил Трушко. — А теперь живем душа в душу.

Когда флотилия пересекала тропик Рака, то по давней морской традиции нам стали выдавать по триста граммов сухого вина для возбуждения аппетита и утоления жажды. Уле Ро-стаду этого пайка не хватало, он добавлял из своих запасов, поэтому всегда был немного «на взводе». Наши рассказы, видно, растравили его. Выпив как-то рюмку коньяку, Ула Ростад вышел на палубу, сел на вынесенный Эриком складной табурет, раскурил трубку и принялся вспоминать свое детство и молодость.

Плавать Ула Ростад начал еще в прошлом веке, когда охотиться на китов отправлялись на парусниках. И плавали вдали от дома не двести дней, как сейчас, а три-четыре года.

Женщины словно теряли рассудок, провожая китобоев на промысел: рыдая, они бежали вдоль фиорда, падали на камни, выкрикивали молитвы, рвали на себе волосы и выли, выли так, будто отправляли мужей не в открытое море, а в холодную могилу. В сущности, так оно и было: женщины оставались вдовами и при живых мужьях. Да и треть китобоев обычно не возвращалась домой.

Ула потерял отца в шесть лет. В Варангер-фиорде мужчины начинали трудиться рано. Девятилетним мальчишкой его взяли в юнги на зверобойное судно «Нордкап», которое плавало у берегов Шпицбергена и Новой Земли. Моря Баренца и Гренландское укачивали Улу не хуже матери, только колыбелью была не камышовая корзина, а палуба, насквозь пропитанная ворванью.

Юнги на зверобойных судах покоя не имели: от шкипера до марсового матроса все орали на них и требовали то помочь, то сбегать куда-нибудь. Никому с такой беспощадностью не напоминались провинности, как юнге. Боцман каждую ошибку и замечание отмечал зарубками на фальшборте, и, когда наступал штиль и паруса обвисали тряпками, беднягу мальчишку вызывали наверх, подсчитывали зарубки и пороли при всех. Считалось, что если юнга будет выпорот, то бог смилостивится и пошлет хоть небольшой ветер.

Юноша приглядывался, как надо подкрадываться к морскому зверю, как бить его, свежевать. К семнадцати годам он уже умел действовать гарпуном.

У пролива Югорский шар всегда было столько рыбы, птицы и 'зверя, что порой не хватало соли для нерпичьих и моржовых шкур. Не отправишься же за нею в Финмаркен? Шкипер как-то послал Улу на остров Вайгач. Там все лето артелью жили русские поморы. Весной они собирали из гагачьих гнезд легкий пух, летом били бородатого тюленя, нерпу и ловили сетями новоземельскую семгу, а осенью — моржей. У русских на каменистом берегу стояли небольшой разборный домишко и два длинных сарая. Там они хранили сети, бочечную клепку и соль.

Ула добыл у русских поморов два мешка соли и оставил на Вайгаче свое сердце. На острове ему приглянулась тоненькая белобрысая девчонка Ксения — помощница стряпухи. Она как взглянула на него своими огромными глазищами, зардевшись от смущения, так сразу и приворожила к себе парня.

В первый раз им даже поговорить не удалось: он не знал русского языка, а она — норвежского. Ула подарил Ксении лакомство зверобоев — большой кусок матака, вырезанного из убитого нарвала. Матак своим вкусом напоминал свежее молоко, приправленное лесными орехами. Ксения хотела дать ему на дорогу семгу, вытащенную из рассола, но он не взял рыбу, а попросил у нее на память ленточку из косы.

У норвежских зверобоев прижился беглый русский дьякон, сосланный за пьянство из петербургской епархии в Соловецкий монастырь. За полбочонка рому дьякон взялся обучить юношу речам, которые быстро дойдут до сердца девушки. И действительно, учителем этот пьянчуга был отменным. Через год, когда Ула вновь встретился с Ксенией, девушка была поражена его умением говорить по-русски.

Ула прибыл на Вайгач не с пустыми руками. Еще зимой, когда побывал в Бергене, накупил девушке подарков. Он проговорил с нею всю ночь и перед отъездом добился поцелуя.

С тех пор, если норвежским зверобоям не хватало соли, муки, меда, они посылали Улу к русским поморам. И юноша с радостью отправлялся в путь. Он знал, что сумеет встретиться с Ксенией и перехватить несколько поцелуев. Как эти торопливые поцелуи были сладки в молодости!

Ксения привязалась к Ростаду. Через год или два ее постигло несчастье: в туман угнало льдину, на которой охотился с товарищами ее отец. Пропавших поморов искали русские и норвежские суда, но не нашли.

Узнав об этом, Ула попросил у хозяина мотобот и сходил на Вайгач поговорить с девушкой. Ксения согласилась стать его женой. Он в ту же осень увез ее в Варангер-фиорд. Поселился с молодой красавицей на самом краю рыбачьего городка и бросил зверобойное дело.

Это была настоящая любовь, больше никого он так не любил.

Чтобы Ксения не оставалась подолгу одна, Ула сошелся с местными рыбаками и стал ловить треску в заливе. Он, как береговой краб, каждую ночь спал дома, под теплым боком жены.

Но любовь, видно, состоит из легких и быстро испаряющихся веществ. Через год, весной, когда затрубили в вышине лебеди, Улу с неодолимой силой потянуло бродяжничать в дальние моря. А тут еще китобои вернулись из Антарктики с небывалой добычей. Они охотились уже не с парусников, а со специальных китобойных судов, имея на борту гарпунную пушку. Мощные машины теперь помогали догонять быстроходных китов, а пушка, выбрасывающая тяжелый гарпун, делала промысел безопасным и добычливым. Как тут не соблазнишься!

Прибывшие гарпунеры здорово разбогатели. Ула сходил к ним и попросился на китобойное судно хоть на пятисотую долю.

В те времена никому из команды не гарантировался заработок, китобой получал свою часть в зависимости от добычи. Много убивал и разделывал китов — богател, мало — возвращался домой с пустыми карманами.,

Улу знали как храброго и выносливого парня, способного выдержать любой шторм. Его охотно взяли в помощники гарпунера, пообещав триста шестидесятую долю. Но Ксения не обрадовалась. Словно на беду, в эту весну она забеременела.

— Не уходи, — просила Ксения. — Помру я здесь без тебя. Ваши женщины сторонятся меня. Я им чужая.

— Не бойся, — уговаривал ее Ула. — Я поговорю с соседкой, заплачу ей, она поможет тебе при родах. А с маленьким станет веселей.

Но Ксения твердила свое:

— Здесь без тебя мне не жить. Побудь хоть годик дома, может, привыкну. А если уйдешь в плавание, решусь и я… доберусь до своих. Больше меня не увидишь.

Ула, полагая, что это пустые угрозы — ведь все женщины стремятся удержать мужей около себя, — нанял соседку приглядывать за женой.

Когда китобои покидали фиорд, Ксении не было на молебне. Она стояла одна на обрывистой скале и держала скрещенные руки на груди, словно собиралась броситься в море.

Ула ушел на промысел, и в ту же осень на последнем пароходе Ксения отправилась рожать к себе на родину.

Весной она вернулась с младенцем-мальчишкой в Варангер-фиорд, но жила там недолго. Ее сбили с толку: наболтали, что китобоец, йа котором плавал Ростад, наткнулся в тумане на айсберг и затонул. Ксении следовало бы запастись терпением и подождать года два, а она укатила в Россию и не вернулась.

«Бог не дал» Ростаду утонуть, его подобрало английское китобойное судно с острова Южная Георгия. Ула стал охотиться для англичан и вернулся домой через год не с пустыми карманами. В сундучке у него было немало обнов для жены. Но она не встретила его на пороге. Дом был заколочен, в нем жили совы.

Ула Ростад затосковал по жене и сыну. Летом он сходил на Вайгач,1 надеясь узнать от русских, где его семья, но там уже не было старых поморов, они промышляли где-то в ином месте, а те, что жили на острове, ничего не слышали о Ксении.

Старик раскурил погасшую трубку и продолжал:

— Ксения назвала моего сына Иваном и сама, наверное, жила под моей фамилией. А может, замуж вышла. Не позволят же такой женщине остаться одинокой! Я тоже долго бобылем не ходил. Женился на дочке спексинде-ра — главного гарпунера, так называемого «разрубателя сала», чтобы получить место у пушки. Гарпунер-пушкарь зарабатывал в три раза больше, чем другие. Девица на удивление была какой-то вялой и бледной, словно перед свадьбой ее лет пять мочили в пресной воде. И тут я выяснил, что не только рыбы и звери бывают холоднокровными, но и женщины. У моей второй жены оказался темперамент моллюска. Она могла греться у айсбергов. После Ксении мне казалось, что живу я не с женщиной, а с устрицей. — Лина, конечно, неповинна была в том, что такой кровью ее наградили родители. Но мне от этого было не легче. Получилось, будто я женился не на Лине Соне-берг, а на гарпунной пушке. С пушкой я виделся в море каждый день, а с женой раз в три года. Домой меня не тянуло. В те годы китобои с промысла шли к Гавайским островам. В Гонолулу со всего мира съезжались дельцы для закупки китового жира, уса, печени и амбры. Распродав бочки с добычей, мы больше недеди гуляли по тавернам Гонолулу. Я искал радостей у черных женщин и мулаток, но скажу честно — ни одна из них не стоила мизинца Ксении.

Старик помолчал, словно припоминал, какие женщины встречались в его скитальческой жизни, и добавил:

— Лина у родителей привыкла бездельничать. Она жила как чайка, стремясь поменьше махать крыльями и летать за счет ветра. По-моему, она не умерла, а постепенно застыла, превратись в ничто. Не знаю, зачем только такие женщины рождаются? Ее похоронили без меня, в тридцать два года я вновь остался вдовцом. Мне больше не хотелось обзаводиться семьей, но бог, видно, решил испытывать меня на этом румбе. Я не сумел вывернуться из хватких рук Эльмы…

— И вы за столько лет не забыли русский язык?

— Будешь помнить, если заставят. В два-днятые годы я был в России с норвежской группой «Ара». Помните, было такое благотворительное американское общество? Оно оказывало помощь голодающим в Поволжье и занималось еще какими-то странными делами. Но меня это не касалось, я честно переводил то, что говорили русские, и зарабатывал не хуже, чем на промысле. И в последнее время, когда я перестал ходить в Антарктику, часто приходилось быть переводчиком.