Митгард и Утгард

У древних германцев весь окружающий мир делился на две зоны — Митгард и Утгард. Митгардом назывались известные территории, а Утгардом неизведанные. При этом известными считались не те земли, которые обозримы взглядом при свете дня, а только те, где ступала нога соплеменника. Там, где охотились, или просто побывали, уже был Митгард — свой, родной и понятный. Там же, где никто еще не был, там был Утгард — не просто таинственный, но враждебный и совершенно иной по форме своего бытия. В этом Утгарде все происходило страшным, непривычным и не принятым в традициях Митгарда образом. Оттуда не было возврата, там жили таинственные и опасные существа, там не было место живому человеку. Умершего относили в Утгард (буквально туда, где считалось, пролегает граница Митгарда) и оставляли. Отныне он становился врагом и пребывал в Утгарде.

Помимо всех опасностей, которые сопровождали племя, существовала постоянно еще вот эта опасность некоего соседства с инобытийной человеку системой жизни, от которой ничего хорошего ждать нельзя. И даже хуже того — с наступлением темноты Утгард активизировался и подступал прямо к порогам жилища людей. Во тьме раздавались звуки присутствия его существ, они окружали и подстерегали человека в напряженной ожидающей тишине. Митгард же ютился только в зоне стен спящего дома под мерцающие огоньки притушенного на ночь костра.

Так работает человеческое сознание в оценке того, что оно знает, и того, чего оно не знает. С развитием цивилизаций аналогом подобного Утгарда было незнание тех или иных природных явлений. Не зря за всеми дождями, ветрами, молниями, засухами, морозами, землетрясением, морскими бурями и всем остальным предполагались некие живые сущности, редко когда проникающиеся кардинально интересами человека при осуществлении своих мероприятий. Таинственное страшит.

Шли века, росло знание о природе. Таинственного не осталось. Исчезли мифы. Позабылись мифологические существа. Наука раскрыла мир и превратила его в сплошной Митгард. Более того, никакого Утгарда вообще уже не стало. Все, что следовало еще узнать, находилось теперь только в самом Митгарде.

Вдохновленная успехом, наука, устами Огюста Конта впервые заявила — «долой философию»! Философия — это всего лишь игра отвлеченными понятиями, не имеющими объектной базы в реальном мире. Философия — это всего лишь остроумное перетолковывание пустых парадоксов, не существующих в природе и не имеющих никакого смысла для практических нужд человека. Философия — это муляж знания, это негативное знание, это обман, потому что философия не научна. А вот наука — это положительное знание, позитивное. Наука не обманывает, потому что всё может доказать экспериментально, и все, что есть в науке — есть в реальном мире. Истинность научного знания можно проверить на практике, а философское знание вообще бессмысленно, потому что оно абстрактно и не привязано ни к чему, кроме как к своей же внутренней логике. Наука ничего не должна объяснять, наука должна лишь бесстрастно и обобщенно описать свое знание. Каждая наука в отдельности — должна описать свое собственное позитивное знание. Объединить и объяснить эти знания должна новая философия, «синтетическая», задача которой — свести воедино достижения отдельных частных наук.

Так наука объявила себя вершиной знания и вообще единственным путем познания как такового. Кроме того парадокса, (который почему-то редко замечается) что при этом она, начав с «долой философию», закончила «да здравствует философия», всему остальному трудно было что-то возразить. И возражать было некому. Кант до этого тихонько прикрыл дверь философии, доказав, что базовые понятия человека существуют до его опыта, то есть являются врожденными, и познает человек через них, (как через единственную доступную ему схему познания), только то, как вещи ему являются через этот врожденный преобразователь видимого в знаемое. А сущность вещей остается для человека скрытой вот этими навязанными его сознанию понятиями, которые переделывают для него эти вещи лишь в удобоваримые его сознанию явления. По сути, это Кант сказал «долой философию», вернее, долой «традиционную философию». И предложил другую философию, вне опыта, вершина которой — прямая и непосредственная вера.

Все, что было далее профессионального или значимого в философии, произошло в короткое время на немецкой земле в лице Фихте, Шеллинга, Гегеля, и называется это «немецкой классической философией». Называется это всё так не потому, что это была немецкая философия, а потому, что это была последняя классическая философия, то есть чистая работа с понятиями. При этом, что самое главное, все это было — «антикант». В попытке выйти за границы познания, которые отчетливо провел человеку Кант, Фихте пытается доказать, что эти врожденные понятия не вырастают перед человеком непреодолимой для познающего разума стеной, а создаются неким вторым подсознательным «Я» человека. Фихте совершенно блестящим образом запутывается во всех этих «Я» и «не-я», утверждая, что одно из этих «я» непосредственно и создает природу, к головной боли всех тех, кто до сих пор пытается разобраться в его «наукоучении». Шеллинг, ужаснувшись от Фихте, борется с Кантом по-другому, он говорит — нет никакой разницы между вещами и сознанием, всё абсолютно тождественно, сознание и материя это одно и то же, так как, и то и другое происходит из одного Абсолюта и дифференцируется из него же, отличаясь друг от друга только степенями разумности. И поэтому, что бы человек ни познавал, это на самом деле Абсолют познает сам себя, и все познается правильно. Смело завернул. А закончил все это Гегель, и его «антикант» выглядел так: все у Канта правильно, вещи существуют в себе, а даются нам в явлениях, только в этих явлениях сущность вещей хоть каким-то краешком, но все-таки отражается, и, применив диалектику (всеобщий анализ всеобщей взаимосвязи), можно эту сущность из явлений выцарапать.

Всё. На этом философия закончилась. Далее пошло ее не злонамеренное, но систематическое убийство.

Завершилось это убийство актом экзистенциализма, когда некая группа людей, увидев во времена мировых войн, революционных потрясений и фашистских репрессий, что человеческая жизнь ничего не стоит и может уничтожаться целыми городами, очень испугалась, и объявила основной ценностью, а также единственным реально существующим явлением мира ощущение собственного существования (экзистенцию). Затем эта группа людей упала на колени перед неизбежностью смерти, объявила мир абсурдом (конечно же — абсурд, если я, такой хороший, должен буду умереть!) и предположила, что в самый момент смерти ощущение жизни (экзистенция) предельно обострится, раскроется во всей своей подлинности и явится истина. А дальше — музыка играй, и плачьте вдовы. И по философии тоже.

Всё остальное многочисленное и своевольное времяпрепровождение с применением сложных философских терминов, существующее сейчас в мире, трудно назвать философией. Вся нынешняя философия — это постоянная попытка нагнать жути этими сложными терминами, через которые не продирается никакая завершенная мысль. В какой-то мере, если физика заменилась математическими значениями, то философия ныне также заменилась только значениями различных терминов, и всё распускание философской мысли определяется только отношениями между этими терминами без конкретной привязки к действительности.

Кроме того, появился еще и какой-то современный философский позор, когда философия кидается на какие-то отдельные отрасли деятельности людей и начинает обслуживать результаты этой деятельности. Средневековую философию презрительно называют «служанкой богословия», поскольку она должна была не просто развиваться в пределах церковных догматов, но и непосредственно эти догматы обосновывать. При этом забывают, что средневековая схоластика создала нынешнюю систему логики, и вообще это было время господства невероятно строгой интеллектуальной дисциплины доказательств — пытались не что-нибудь, а Бога обосновать, и тут не могли себе позволить безосновательной болтовни. И это все равно была философия — наука о мире как таковом и о человеке в этом мире.

Вообще европейская мысль должна средневековой схоластике в ножки поклониться — схоластика спасла философию от вырождения. Время было предельно губительное для развития мысли — в науке царствовал Аристотель, а в философии владычествовали христианские догматы. Думающему человеку просто некуда было податься! Хоть Аристотель, хоть Священное Писание — и то и другое было эталоном истинности, формой завершенности и верховным судом, который через свой собственный свод положений и правил проводил и опознание, и дознание, и обвинение, и который выносил вердикты по очень простому принципу соответствия или несоответствия самому себе. Переписчик ошибся, переводя Аристотеля, и у мухи по воле этой ошибки стало четыре лапки. И эти «аристотелевские» четыре лапки стали даже более реальными, чем шесть лапок на живых мухах, которые веками роились вокруг задумчивых голов научно-философской элиты Европы. И только в XVII веке Британская Академия Наук специальным решением покончила с этим несоответствием — уже было можно, потому что Галилей и Ньютон пошатнули авторитет Аристотеля.

Вот на примере этой мухи видно наиболее отчетливо — никакого люфта для свободного мыслетворчества не было, ни в науке, ни в философии, ибо Аристотель объял собой и науку и философию. Тем более такого зазора нельзя было отыскать в вопросах, хоть как-то относящихся к изложенному в Священном Писании. Даже атаки на материализм были опасны! Ибо одна из ипостасей Бога, Иисус Христос, был воплощен материально, и превращая материю в ничто, в «низкое», опровергатель материализма тем самым превращал в ничто и в «низкое» физическую плоть Спасителя! Во, как было! И что в этом случае оставалось? Оставалась пустопорожняя болтовня с рассуждениями вообще обо всем, но ни о чем вообще. Но при этом каждый все равно остерегался и хотел быть правее самого Папы Римского, буквально к месту и не к месту выкрикивая догматические лозунги (на всякий случай, ибо времена были суровые, а расправа короткая). Вот для примера обстановки того времени еще одна «показательная муха», а именно сетования Григория Нисского: «Всё полно таких людей, которые рассуждают о непостижимых предметах; спросишь, сколько нужно заплатить оболов — философствуют о рожденном и нерожденном; хочешь узнать о цене хлеба, отвечают: Отец больше Сына; справишься, готова ли баня, — говорят: Сын произошел из ничего…»

И вот здесь европейская мысль, войдя в эру схоластики, могла просто выродиться, скатившись до какого-либо европейского аналога даосизма, где мода отвечать на вопросы не в тему, а как попало, привела бы к жреческому по форме и шулерскому по сути образу духовной практики, когда от учителей ничего умного не добьешься до тех пор, пока не «просветлишься», и не поймешь, что стать учителем легко и самому — достаточно так же таинственно произносить неосязаемые умом глупости. На этот путь попадала схоластика, но с этого пути ее увели сами же схоласты, потому что мужественно взяли на себя, казалось бы, непосильное — даже досужее и абсурдное формировать в законах логики. Из этих схоластических школ («схоластика» от латинского «скола», школа) возникли университеты, где крепла и наливалась силой великая и пронзительная европейская логическая мысль, которая, подхваченная Возрождением (возвратом к античным достижениям) вывела на Новое Время (внецерковное осмысление действительности), и далее задала инерцию философскому здравомыслию, которое не гаснет и по сию пору, несмотря на то, что вне этой логицистской дисциплины, начиная с XIX века, философия стала выдыхаться и хиреть.

И зачахла она сейчас до такой степени, что появились уже какие-то отраслевые философии — религии, искусства, права, экономики, управления и т. д. Философия по определению не может быть отраслевой! Она должна не только охватывать весь мир, она должна охватывать его именно не в системе частной точки зрения какой-то отрасли, она должна попытаться понять мир вообще, вне любых систем познавательной организации. И, тем более, «отраслевая философия», это ни в коем случае не философия, поскольку она не только разрывает мир на разные «отрасли», но и теряет свой высокий дух, отказываясь от прорыва за пределы бытия и все больше и больше погружаясь только в это бытие отдельных «отраслей». И уж если называть какую-то философию «служанкой», то, несомненно, нынешнюю, которая берется доказывать, например, что все те безумства с извращениями, которые возобладали в современном искусстве, имеют под собой не просто хоть какой-то смысл, но даже являются неким новым эстетическим прорывом. В итоге с попустительства подобных, взволнованных увиденным философов, мы имеем поп-арт, лэнд-арт, хепенинг, боди-арт, инсталляцию, перфоманс, абстрактное искусство и прочее и прочее из всего того, что мы не можем теперь назвать просто симптомами душевной болезни, а должны расценивать как новые культурные концепции. Несмотря на то, например, что боди-арт не вызвал бы у автора возражения, если стереть с женского тела всю эту краску, но, все-таки, сама основополагающая концепция всех этих направлений — так называемая «сниженная эстетика» — удивляет более всего. Зачем это в искусство протаскивать? Этого и без искусства хватает. Искусство — это как раз и есть высокая эстетика, оно этим и отличается от не искусства, то есть от явлений сниженной эстетики. Но философы протаскивают. При этом подобное положение вещей просто очень напоминает ситуацию вынужденного разрыва с основной задачей философии, когда доступна только форма деятельности, а смысл этой деятельности уже не под силу.

Во всем это нет никакой философии — есть лишь околофилософское оправдание того или иного душевного выверта того или иного деятеля, под которого сразу же создается новая «школа». И главное, в этом нет никакого движения вперед — отходит мода на ту или иную личность, и уходит навсегда соответствующая ей «философская школа».

Все развитие философии, которое хоть как-то существует после Канта-Гегеля — это философия науки. Эти ведут себя активно. Но это — тоже не философия. Философия (еще раз повторим) — это наука о всеобщем и о мире, как целом. А философия науки — это лихорадочный и безуспешный поиск обоснования правильности и достоверности научного познания. За пределы специфики науки и научной деятельности эта философия не выходит. Это даже и не отраслевая философия, потому что у науки не может быть никакой своей философии, как и у любой другой отдельной деятельности. Подобная «философия» лишь посреднически разбирается с тем, что происходит в науке с точки зрения процессов познания. При этом джастификационисты борются с внелогистами, их перебивают и орут благим матом о своем о кровном пробабилисты, отдирая от своих уст стесняющие речь руки фальсификационистов, которые тоже что-то сказали бы, но шум, поднятый пассивистами и активистами, заглушает все, потому что этим рвут волосы на голове симплицисты, которым крутят руки методологические фальсификационисты, а конвенционалисты пытаются со всеми договориться, но им не дают вставить слово эмпирицисты, которые вскарабкались на их спины, спасаясь здесь от нагрянувших из засады фаллибилистов.

Все они хотят положительно решить один единственный вопрос — почему научное знание не имеет в себе исторической логики и достаточных внутренних или внешних критериев, чтобы считаться правильным? Однако самое потешное в философии науки — это то, что все ее специалисты по научному открытию не имеют за собой ни одного собственного научного открытия и никакой повседневной научной практики. При этом они строго судят и дают глубокие рекомендации, как следует делать научные открытия. Как всегда подобные шоу в философии и в ее околофилософских сферах весьма популярны, но философии от этого не легче. Она или в коме, или затаилась.

Зачем мы все это вспомнили? Затем, что именно философия науки как нельзя лучше своим содержанием отразила то, что произошло с человечеством за последние сто с лишним лет. А произошло очень важное — научное знание перестало быть понятным. На каком-то этапе, поднимаясь вместе с наукой в самооценке своих возможностей, философия науки вообще объявила, что истинным может быть только то знание, которое в итоге можно выразить в предложениях науки физики. И как всегда, щелчок по носу последовал практически вслед за самовоодружением себя на пьедестал. Выяснилось, что теперь именно физика, а не философия, — это перетолковывание пустых парадоксов, а также игра отвлеченными понятиями. Выяснилось, что физика больше не может показать пальцем на то, о чем она говорит, и что знаменитый физический эксперимент теперь возможен только мысленно; что физика, определяя что-то, определяет тем самым не это, а то, чем оно и может быть, и чем никак не может быть; выяснилось, что все утверждения физики находятся в зоне необходимой ошибки, которая обязательно есть в этих утверждениях. Выяснилось, что в философии худо-бедно, но тысячи лет никто никого не переспрашивает, что имеется в виду под понятиями время, пространство, движение, взаимодействие, причина, одновременность, траектория и т. п… Спорят потихонечку о нюансах этих понятий, но, в общем и целом, — знают, о чем говорят. А физикам приходится теперь выяснять друг у друга, что именно они имеют в виду, когда употребляют эти простые слова. Физика стала создавать мифические сущности — логически-абстрактные конструкции, математические модели, виртуальные частицы и, буквально, демонов, перебирающих молекулы газа, черные ящики, котов в этих ящиках, одновременно живых и неживых по принципу суперпозиции; братьев-близнецов, летающих на фотонных ракетах, лифты, падающие в бездне безвоздушного пространства, какие-то диковинные и только предполагаемые силы и свойства природы; волны-пилоты, сказочные зеркала, в которых человек может увидеть самого себя молодеющего на глазах, и дедушек, которых, вернувшись в прошлое, можно, зачем-то, именно убить.

В человеческом племени снова появилась некая мифология в научных терминах.

Физики стали говорить — как страшно жить, почему я не умер двадцать лет раньше, когда еще не знал ничего такого! Какой кошмар — каждое новое открытие ввергает в ужас, лучше бы я этого никогда не открывал, и как хорошо было бы, если бы хоть одна из этих двух теорий была бы неправильной, иначе смысл жизни теряет любой смысл и т. д.

Что произошло? Утгард накатил…

Как инки говорили.

Посмотрим, как это было.