"Мутант" - читать интересную книгу автора (Каттнер Генри, Мур Кэтрин Л.)

СЫН НЕСУЩЕГО РАСХОДЫ

Зеленый Человек взбирался на стеклянные горы, и заросшие, похожие на гномов лица рассматривали его из расщелин. Это был всего лишь еще один шаг в бесконечной, захватывающей одиссее Зеленого Человека. У него уже было много приключений — в Огненной Стране, среди Изменяющих Измерения, у вечно смеющихся Обезьян Города, чьи грубые неловкие пальцы все время играли лучами смерти. Тролли, однако, знали толк в магии и пытались остановить Зеленого Человека короткими приступами. Маленькие вихри энергии взвивались из-под ног, стараясь подставить Зеленому Человеку подножку, но его фигура с великолепно развитыми мышцами, божественно красивая, полностью лишенная волос, сверкала бледным зеленым светом. Вихри образовывали захватывающую картину. Если двигаться осторожно и медленно, особенно тщательно избегая бледно-желтых вихрей, то пройти среди них было можно.

А мохнатые гномы зло, ревниво наблюдали из своих расщелин в стеклянных скалах.

Эл Беркхальтер, недавно достигший зрелости полных восьми лет, лениво развалился под деревом и жевал травинку. Он был настолько погружен в свои фантазии, что его отцу пришлось слегка толкнуть его, прежде чем в полуоткрытых глазах отразилось понимание. А день был очень подходящим для мечтаний — жаркое солнце и свежий ветер, дующий с востока, с белоснежных вершин Сьерры. Ветер принес с собой легкий кисловатый запах луговой травы, и Эд Беркхальтер радовался тому, что его сын принадлежал ко второму после Взрыва поколению. Сам он родился через десять лет после того, как была сброшена последняя бомба, но и воспоминания, переданные тебе, тоже могут быть достаточно страшными.

— Привет, Эл, — сказал он, и мальчик одарил его кротко-терпеливым взглядом из-под полуоткрытых век.

— Привет, папа.

— Хочешь пойти со мной в город?

— Не, — протянул Эл, мгновенно расслабляясь до полного оцепенения.

Эд Беркхальтер выразительно поднял бровь и уже повернулся уйти. Потом вдруг, повинуясь мгновенному импульсу, он сделал то, что редко позволял себе делать без разрешения другой стороны: воспользоваться своей телепатической силой, чтобы заглянуть в сознание Эла. Он сказал себе, что там царило некоторое колебание, его собственная подсознательная неуверенность в своем поступке, хотя Эл уже на удивление быстро избавился от злобной нечеловеческой бесформенности ментального детства. Было время, когда разум Эла был шокирующе чуждым. Беркхальтер помнил несколько неудавшихся экспериментов, проделанных им до рождения Эла; немногие будущие отцы смогли устоять перед искушением поэкспериментировать с мозгом эмбриона, и это вернуло Беркхальтеру ночные кошмары, которых он не знал с юности. В них были огромные перекатывающиеся массы, шевелящаяся пустота и прочее. Предродовые воспоминания были бессмысленны, и разобраться в них могли только квалифицированные мнемопсихологи.

Но теперь Эл повзрослел, и мечты его, как обычно, были полны ярких красок. Успокоенный, Беркхальтер решил, что он выполнил свою миссию наставника, и оставил своего сына мечтать и жевать травинку.

В то же время он ощутил легкую печаль и боль, бесполезное сожаление о том, что все это безнадежно, потому что сама жизнь так бесконечно сложна. Конфликт, конкуренция не исчезли и после окончания войны; попытка приспособиться даже к одному из окружающих влекло за собой конфликт, спор, дуэль. С Элом же проблем было вдвое больше. Да, язык был по сути барьером, и Болди по достоинству могли оценить это обстоятельство — ведь между ними этого барьера не существовало.

Спускаясь по утоптанной тропинке, ведущей к центру города, Беркхальтер невесело улыбнулся и коснулся длинными пальцами своего хорошо подогнанного парика. Незнакомые люди очень часто удивлялись, когда узнавали, что он Болди, телепат. На него смотрели с любопытством, но вежливость не позволяла им спросить о том, каково чувствовать себя уродом, хотя они явно думали именно об этом. Беркхальтеру, знакомому с тонкостями дипломатии, приходилось самому вести разговор.

— Мои родные жили после Взрыва под Чикаго. Наверное, поэтому так получилось.

— О-о!

Пристальный взгляд.

— Я слышал, именно поэтому так много…

Испуганная пауза.

— Уродства или мутации. Было и то, и другое. Я сам до сих пор не знаю, к какой категории принадлежу, — добавлял он с обезоруживающей откровенностью.

— Вы не урод! — протестовали они слишком бурно.

— Да, зараженные радиацией зоны вокруг очагов поражения произвели несколько весьма странных субъектов. С плазмой зародышей случились удивительные вещи. Большинство из них умерло; они не могли размножаться. Но некоторых еще можно найти в санаториях — двухголовых, например, — ну, вы о них знаете, — и тому подобное.

Все равно они всегда были взволнованы до крайности.

— Вы хотите сказать, что можете прочитать мои мысли… прямо сейчас?

— Могу, но не делаю этого. Если партнер не телепат, это тяжелая работа. И мы, Болди, — ну, мы этого не делаем, и все. Человек с развитой мускулатурой не стал бы расшвыривать всех попавшихся под руку. Ну, конечно, если не хотел быть избитым толпой. Болди всегда чувствует тайную скрытую опасность: закон Линча. И умные Болди не позволяют себе даже намекнуть на то, что обладают сверхчувством. Они просто говорят, что отличаются от других, и этого достаточно.

Но один вопрос всегда подразумевался, хотя и не всегда задавался:

— Если бы я был телепатом, я бы… сколько вы получаете в год?

Ответ удивлял их. Читающий мысли, конечно, мог бы разбогатеть, если бы только захотел. Так почему же тогда Эд Беркхальтер оставался экспертом по семантике в Модоке, городе издателей, если поездка в один из городов науки могла бы позволить ему овладеть тайнами, которые принесли бы состояние.

Тому была весомая причина. Отчасти просто инстинкт самосохранения. Поэтому-то Беркхальтер и многие, подобные ему, носили парики. Впрочем, было много Болди, которые этого не делали.

Модок был городом-близнецом Пуэбло, расположенным за горной грядой к югу от пустыни, бывшей прежде Денвером. В Пуэбло были прессы, фотолинотипы и машины, превращавшие рукописи в книги, после того как их обработал Модок. В Пуэбло были вертолеты для доставки, и Олдфид, управляющий, уже неделю требовал рукопись «Психоистория», написанный человеком из Нью-Йеля, который очень увлекался эмоциональной стороной в ущерб словесной ясности. Суть состояла в том, что он не доверял Беркхальтеру. И Беркхальтер, который не был ни священником, ни психологом, вынужден был стать и тем и другим в тайне от сбитого с толку автора «Психоистории».

Впереди внизу располагалось приземистое здание издательства, больше напоминавшее курорт, чем что-то более утилитарное. Но это было необходимым. Авторы были людьми специфическими, и часто было необходимо убедить их пройти гидротерапию, прежде чем они оказывались в состоянии работать с семантическим экспертом над своими книгами. Никто не собирался их кусать, но они этого не понимали, и либо в ужасе жались по углам, либо шли напролом с какими-то непонятными словами. Джим Куэйл, автор «Психоистории», не относился ни к одной из этих групп, он просто был заведен в тупик глубиной собственного исследования. Его собственная история слишком хорошо подготовила его к эмоциональному погружению в прошлое, а когда имеешь дело с человеком подобного типа, такое обстоятельство является очень серьезным.

Доктор Мун, входивший в Коллегию, сидел возле южного входа и ел яблоко, аккуратно чистя его своим кинжалом с серебряной рукояткой. Мун был толстым, маленьким и бесформенным. Волос у него было немного, но телепатом он не был: у Болди волос не было совсем. Он проглотил кусочек и помахал Беркхальтеру.

— Эд… — хрррум… — хочу с тобой поговорить.

— Пожалуйста, — сказал Беркхальтер, останавливаясь и поворачиваясь на пятках. Укоренившаяся привычка заставила его сесть рядом с членом Коллегии; Болди по понятным причинам никогда не оставались стоять, когда обычный человек сидел. Их глаза оказались на одном уровне. Беркхальтер спросил:

— Что случилось?

— Вчера в магазин привезли немного яблок из Шасты. Скажи Этель, пусть купит, пока их все не продали. Вот, попробуй.

Он посмотрел, как его собеседник съел кусочек, и кивнул.

— Хорошие. Я ей скажу. Впрочем, наш вертолет сломался. Этель не на то нажала.

— Вот тебе и гарантия, — с горечью сказал Мун. — Сейчас неплохие модели выпускает Гурон. Я беру себе новый вертолет из Мичигана. Слушай, сегодня утром мне звонили из Пуэбло насчет книги Куэйла.

— Олдфилд?

— Наш парень, — кивнул Мун. — Он просил, чтобы ты переслал ему хотя бы несколько глав.

Беркхальтер покачал головой.

— Не получится. Там есть несколько темных мест в самом начале, которые следует прояснить, и Куэйл…

Он колебался.

— Что?

Беркхальтер подумал о комплексе Эдипа, обнаруженном им в разуме Куэйла, но это было неприкосновенно, хотя бы потому, что удерживало Куэйла от холодного логического интерпретирования Дария.

— У него там путаются мысли. Я не могу это пропустить; вчера я пробовал почитать книгу трем различным слушателям и получил от всех троих разные реакции. Так что «Психоистория» будет означать для всех людей все, что угодно. Критики разнесут нас, если мы выпустим книгу в таком виде. Не мог бы ты еще некоторое время поводить Олдфилда за нос?

— Попробую, — сказал Мун. В голосе его звучало сомнение.

— У меня есть подходящий роман, который я мог бы ему подсунуть. Это легкий замещающий эротизм, а это безвредно; кроме того, с семантической точки зрения он в порядке. Мы задерживали его из-за художника, но я могу поручить это Дамэну. Я так и сделаю, да. Я пошлю рукопись в Пуэбло, и он сможет позже сделать печатные формы. Веселая у нас жизнь, Эд.

— Даже чересчур, — заметил Беркхальтер.

Он поднялся, кивнул и отправился на поиски Куэйла, который отдыхал в одном из соляриев.

Куэйл был худым, высоким человеком с озабоченным лицом, чем-то напоминающим черепаху без панциря. Он лежал на плексигласовом ложе, и прямые солнечные лучи грели его сверху, в то время как отраженные лучи подбирались к нему снизу через прозрачный кристалл. Беркхальтер стянул рубашку и бросил ее на скамью рядом с Куэйлом. Автор бросил взгляд на безволосую грудь Беркхальтера, и в нем возникло полуосознанное отвращение: «Болди… никаких тайн… не его дело… фальшивые ресницы и брови; он все еще…»

И еще что-то угрожающее.

Беркхальтер дипломатично коснулся кнопки, и на экране появилась увеличенная и легко читаемая страница «Психоистории». Куэйл просмотрел лист. Он был исчеркана пометками читателей, которые Беркхальтер расшифровал как различные реакции на то, что должно было быть прямолинейными объяснениями. Если три читателя нашли три разных смысла в одном параграфе, что же тогда имел в виду Куэйл? Беркхальтер осторожно коснулся сознания, чувствуя бесполезную защиту от проникновения, баррикады безумия, над которыми подобно тихому, ищущему ветру пробирался его мысленный взгляд. Ни один обычный человек не мог защитить свой разум от Болди. Но Болди могли защищать свои тайные мысли от проникновения других телепатов. В психике существовал свой диапазон приема, своего рода…

Вот, нашел. Правда, немного запутанно. Дарий:

(Это было не просто слово, это была не просто картина. это была поистине вторая жизнь. Но разорванная, фрагментарная. Обрывки запахов и звуков, и воспоминания, и эмоциональные реакции. Восхищение и ненависть. Жгучее бессилие. Черный торнадо, пахнущий елью, ревущей над картой Европы и Азии. Запах ели становится сильнее, страшное унижение, незабываемая боль… глаза…)

«Убирайся!»

Беркхальтер отложил микрофон диктографа и лег, глядя вверх сквозь темные защитные очки, которые он надел.

— Я вышел, как только вы этого захотели, — сказал он. — И я сейчас вовне!

Куэйл, тяжело дыша, лег.

— Спасибо! — сказал он. — Благодарю! Почему вы не требуете дуэли?

— Я не хочу драться с вами на дуэли, — сказал Беркхальтер. — Я никогда в жизни не пачкал кровью свой кинжал. К тому же, я могу видеть ваш ход мыслей. Помните, мистер Куэйл, это моя работа, и я узнал множество вещей… которые тут же снова забыл.

— Я полагаю, это вторжение. Я говорю себе, что это ничего не значит, но моя личная жизнь — это важно.

Беркхальтер терпеливо заметил:

— Мы должны опробовать все подходы, пока не найдем такой, который не является слишком личным. Предположим, я для примера спрошу вас, нравится ли вам Дарий?

(Восхищение и запах ели…)

Беркхальтер быстро проговорил:

— Я вышел. Все в порядке?

— Спасибо, — пробормотал Куэйл.

Он лег на бок, отвернувшись от собеседника. Через мгновение он сказал:

— Наверное, это глупо — отворачиваться. Вам не нужно видеть мое лицо, чтобы узнать, о чем я думаю.

— Вы должны открыть мне дверь, чтобы я вошел, — сказал ему Беркхальтер.

— Я понимаю, я тоже так думаю. Но мне приходилось встречать Болди, которые были… которые мне не нравились.

— Да, таких много. Я знаю. Те, кто не носят парики.

Куэйл сказал:

— Они прочитают ваши мысли и ошеломят вас просто ради забавы. Их следует… лучше учить.

Беркхальтер заморгал от солнечного света.

— Да, мистер Куэйл, это так. У Болди тоже свои проблемы. Нужно уметь ориентироваться в мире, который не является телепатическим; я думаю, что многие Болди считают, что их возможности используются недостаточно. Существуют работы, для которых подходят такие люди, как я…

«Люди!» — поймал он обрывок мысли Куэйла. Он проигнорировал это, сохранив на лице обычное выражение, и продолжил.

— Семантика всегда была проблемой, даже в странах, где говорят на одном языке. Квалифицированный Болди — отличный переводчик. И хотя Болди не служат в сыскной полиции, они часто работают с полицией. Это все равно, что быть машиной, которая может выполнять лишь несколько операций.

— На несколько операций больше, чем может человек, — сказал Куэйл.

«Конечно, — подумал Беркхальтер, — если бы мы могли соревноваться на равных с нетелепатическим человечеством. Но поверит ли слепой зрячему? Будет ли он играть с ним в покер? Неожиданная глубокая горечь оставила неприятный привкус во рту Беркхальтера. Каков же был ответ? Резервация для Болди? Изоляция? И будет ли нация слепых доверять тем, кто обладает нормальным зрением? Или они будут уничтожены — они, верное средство, система контроля, сделавшая войну невозможной!»

Он вспомнил о том, как был уничтожен Рэд Бэнк: что ж, возможно, это было оправдано. Город рос, и вместе с ним росло личное достоинство; вы бы никогда не допустили потери лица, пока у вас на поясе висит кинжал. И точно такая же картина в тысячах и тысячах разбросанных по Америке маленьких городков, каждый со своей специфической специализацией производство вертолетов в Гуроне и Мичигане, выращивание овощей в Коное и Диего, текстиль и образование, искусство и машины — каждый маленький городок подозрительно наблюдал за остальными. Научные и исследовательские центры были немного несколько крупнее; никто не возражал против этого, ведь ученые никогда не начинали войны, разве что их заставляли; но очень немногие города населяли более чем несколько сотен семей. Эта была самая эффективная система контроля: как только город проявлял желание стать большим городом… потом столицей, потом империалистической державой — он тут же уничтожался. Хотя, подобного уже давно не случалось. И Рэд Бэнк, возможно, был ошибкой.

С точки зрения геополитики это было отличное устройство; социология тоже не возражала, требуя, правда, необходимых изменений. Существовала подсознательная тяга к хвастовству. После децентрализации права личности стали цениться гораздо выше. И люди учились.

Они учились денежной системе, основанной на прямом товарообмене. Они учились летать; никто больше не пользовался наземными машинами. Они учились новому, но они не забыли Взрыв, и в тайниках возле каждого города были спрятаны бомбы, которые могли полностью и самым фантастическим образом истребить город, как сделали это подобные бомбы при Взрыве.

И каждый знал, как сделать эти бомбы. Они были невероятно просты. Составные части можно было найти где угодно и легко их изготовить. Потом можно было поднять свой вертолет над городом, сбросить вниз гигантских размеров яйцо — и дело сделано.

Недовольных (а такие есть в любой расе), ушедших на неосвоенные территории никто не трогал. А кочевники, опасаясь полного уничтожения, никогда не совершали набегов и не объединялись.

Люди искусства по-своему приспособились к этому, может быть, не слишком хорошо, но обществу они не угрожали и поэтому жили там, где хотели, и рисовали, писали, сочиняли музыку и уходили в свои собственные миры. Ученые, столь же беспомощные в других вещах, уходили в свои несколько более крупные города, замыкаясь в маленькие мирки и полностью погрузившись в науку.

А Болди — они находили работу там, где могли.

Ни один обычный человек не увидел бы окружающий мир таким, каким его видел Беркхальтер. Он был невероятно чувствителен ко всему, что касалось нормальных людей, придавая большее и более глубокое значение тем человеческим ценностям, которые он, несомненно, видел в большем количестве измерений. Кроме того, в какой-то степени — и это было неизбежно — он смотрел на людей немного со стороны.

И все же он был человеком. Барьер, воздвигнутый телепатией, между ним и обычными людьми, заставлял их относиться к нему с подозрением — даже большим, чем если бы у него было две головы — тогда бы они его жалели. Как было…

Он переключил экран, и перед ним замерцала новая страница рукописи.

— Скажите, когда, — обратился он к Куэйлу.

Куэйл зачесал назад свои седые волосы.

— Я чувствую себя сплошным комком нервов, — сказал он. — В конце концов, пока я правлю материал, меня никогда не оставляет напряжении.

— Ладно, мы можем отложить публикацию, — небрежно предложил Беркхальтер и был приятно удивлен, что Куэйл не клюнул на это. Он, по крайней мере, не любил сдаваться.

— Нет. Нет, я хочу закончить все сейчас.

— Психическое очищение…

— Ну, для психолога, возможно. Но не для…

— …Болди. Вы же знаете, что у многих психологов есть помощники Болди. И у них тоже неплохо получается.

Куэйл взял кальян и сделал медленный вдох.

— Я думаю… Я не много общался с Болди. Или слишком много — без разбору. Я как-то видел нескольких в психиатрической лечебнице. Я не обидел вас?

— Нет, — ответил Беркхальтер. — Каждая мутация происходит почти на грани разумного. Было множество неудач. Жесткая радиация дала практически одну полезную мутацию: безволосых телепатов, но и среди них нет абсолютно одинаковых. Мозг, как вам известно, странное устройство. Фигурально выражаясь, это коллоид, балансирующий на острие иглы. Если есть хоть какой-то брак, телепатия обязательно выявит его. И окажется, что Взрыв стал причиной дьявольского количества изменений психики. И не только среди Болди, но и среди других мутаций, развившихся в то время. Но у Болди это почти всегда паранойя.

— И dementia praecox, — сказал Куэйл, довольный тем, что ему удалось заставить Беркхальтера заговорить о самом себе.

— И dementia praecox. Да. Когда помраченный ум приобретает способность к телепатии — наследственный разум — он вообще не может работать. Наступает дезориентация. Параноидальные группы уходят в свой собственный мир, и dementia praecox просто не подозревают, что существует этот мир. Возможны отклонения, но я думаю, что основа такова.

— Это звучит немного пугающе, — сказал Куэйл. — Я не могу представить историческую параллель.

— Ее нет.

— И чем, по-вашему, это закончится?

— Я не знаю, — задумчиво сказал Беркхальтер. — Я думаю, мы ассимилируем. Ведь прошло не так уж много времени. Мы специализируемся на определенных направлениях, и мы можем быть полезны в некоторых работах.

— Если вас устроит такое положение. Болди, которые не носят парики…

— Они настолько раздражительны, что, я думаю, в конце концов их всех перебьют на дуэлях, — улыбнулся Беркхальтер. — Не велика потеря. Остальные же получат то, что нам так необходимо: понимание. У нас нет ни рогов, ни нимбов.

Куэйл покачал головой.

— Думаю, я рад тому, что не являюсь телепатом. Разум и без того достаточно сложен и загадочен. Спасибо за то, что дали мне высказаться. Во всяком случае, я кое в чем разубедился. Займемся рукописью?

— Конечно, — сказал Беркхальтер, и снова на экране над ними замелькали страницы. Куэйл казался менее напряженным, мысли его стали более ясными, и Беркхальтер смог понять истинный смысл многих прежде туманных выражений. Работа пошла легко, телепат диктовал новые формулировки в диктограф, и лишь дважды им пришлось преодолевать эмоциональные конфликты. В полдень они закончили работу, и Беркхальтер, дружески кивнув, отправился с готовым материалом в свой кабинет, где обнаружил на экране несколько сообщений. Он убрал повторы, и в его голубых глазах отразилось волнение.

За завтраком он переговорил с доктором Муном. Беседа так затянулась, что только индукционные чашки сохраняли кофе горячим, но Беркхальтеру нужно было обсудить не один вопрос. И он уже давно знал Муна. Толстяк был одним из немногих, у кого, он думал, даже подсознательно не вызывал отвращения тот факт, что Беркхальтер был Болди.

— Я никогда в жизни не дрался на дуэлях, Док. Я не могу допустить этого.

— Ты не можешь допустить обратного. Ты не можешь отклонить вызов, Эд. Нужно ответить на вызов.

— Но этот парень, Рейли — я его даже не знаю.

— Я слышал о нем, — сказал Мун. — У него дурной характер. Он много дрался на дуэлях.

Беркхальтер хлопнул ладонью по столу.

— Это нелепо. Я не стану этого делать!

— Ладно, — деловито сказал Мун. — Твоя жена с ним драться не может. И если Этель читала мысли миссис Рейли и разболтала об этом, то Рейли имеет полное право…

— Неужели ты думаешь, что мы не понимаем опасности подобных поступков? — тихо спросил Беркхальтер. — Этель не имеет привычки читать мысли, так же как и я. Это бы плохо кончилось — для нас. И для любого другого Болди.

— Не для безволосых. Для тех, кто носит парики. Они…

— Они дураки, и из-за них все Болди пользуются дурной славой. Во-первых, Этель не читает мысли, и не читала их у миссис Рейли. Во-вторых, она не болтает.

— Миссис Рейли — истеричка, в этом сомнений нет, — сказал Мун. — Об этом скандале начали говорить, и в чем бы там ни было дело, миссис Рейли вспомнила, что потом встретила Этель. Во всяком случае, она из тех, кто ищет козла отпущения. Я скорее готов предположить, что она сама проболталась, и теперь боится, чтобы муж ее не заподозрил.

— Я не собираюсь принимать вызов Рейли, — упрямо сказал Беркхальтер.

— Тебе придется это сделать.

— Слушай, Док, может быть…

— Что?

— Ничего. Есть идея. Она может сработать. Забудь об этом; мне кажется, я нашел нужное решение. Во всяком случае, оно единственное. Я не могу допустить дуэли, это уж точно.

— Ты не трус.

— Есть одна вещь, которой боятся все Болди, — сказал Беркхальтер, — и это — общественное мнение. Я просто знаю, что убью Рейли. Вот по этой причине я никогда в жизни не дрался на дуэли.

Мун отпил кофе.

— Хм-м. Я думаю…

— Не стоит. Есть еще кое-что. Я не удивлюсь, если мне придется отослать Эла в специальную школу.

— С мальчиком что-то не так?

— Он превращается в великолепного правонарушителя. Его учитель вызывал меня сегодня утром. Запись было интересно послушать. Он говорит странно и странно себя ведет. Он позволяет себе мерзкие выходки по отношению к своим друзьям, если только они у него еще остались.

— Все дети жестоки.

— Дети не знают, что значит жестокость. Именно поэтому они жестоки; им неведомо сочувствие. Но Эл превращается… — Беркхальтер безнадежно махнул рукой. — Он превращается в юного тирана. Учителю кажется, что его ничто не беспокоит.

— Но все же это нельзя еще считать ненормальным.

— Я не сказал тебе самого худшего. Он становится очень эгоистичным. Слишком эгоистичным. Я не хочу, чтобы он превратился в одного из тех Болди без париков, о которых ты упоминал. — Беркхальтер не сказал о другой возможности — паранойе, безумии.

— Должно быть, он где-то набрался этих вещей. Дома? Едва ли, Эд. Где он еще бывает?

— Там же, где все. У него нормальное окружение.

— Я думаю, — сказал Мун, — что у Болди необычные возможности в деле обучения молодежи. Мысленная связь… а?

— Да. Но… я не знаю. Беда в том, — едва слышно продолжал Беркхальтер, — что я молюсь Богу, чтобы я не был не таким, как все. Мы не просили, чтобы нас сделали телепатами. Может быть, со стороны это кажется странным, но я просто личность — и у меня свой собственный микрокосмос. Люди, имеющие дело с социологией, склонны забывать об этом. Они умеют отвечать на общие вопросы, но ведь каждый конкретный человек — или Болди пока он живет, должен вести свою собственную войну сам. И это даже не совсем война. Это хуже; это необходимость наблюдать за собой каждую секунду, постоянно приспосабливаться к миру, который не хочет твоего присутствия.

Мун, по-видимому, чувствовал себя неловко.

— Тебе немного жаль себя, Эд?

Беркхальтер покачал головой.

— Да, Док. Но я с этим справлюсь.

— Мы оба справимся, — сказал Мун, но Беркхальтер не ожидал от него особой помощи. Мун с радостью оказал бы ее, но обычному человеку слишком трудно понять, что Болди — такой же человек. Существовало различие, которое люди искали и находили.

Во всяком случае, ему нужно было уладить все раньше, чем он увидится с Этель. Он мог легко скрыть то, что знал, но Этель почувствует мысленный барьер и удивится. Их брак был почти совершенным благодаря дополнительному взаимопониманию, и именно оно компенсировало неизбежную и часто ощущаемую отчужденность от остального мира.

— Как продвигается «Психоистория»? — помолчав, спросил Мун.

— Лучше, чем я ожидал. Я нашел к Куэйлу новый подход. Если я говорю о себе, это, похоже, вызывает его на разговор. Это придает ему достаточную уверенность, чтобы раскрыть мне свое сознание. Как бы то ни было, мы можем подготовить для Олдфилда те первые главы.

— Хорошо. Все равно подгонять нас он не может. Если нас заставить так быстро выпускать книги, то мы можем вернуться ко временам семантической неразберихи. А на это мы не пойдем!

— Ладно, — сказал Беркхальтер, поднимаясь. — Я его успокою. Увидимся.

— Насчет Рейли…

— Не будем об этом, — Беркхальтер вышел, направившись по адресу, который высветил ему экран видеофона. Он потрогал висевший на поясе кинжал. Дуэль не пойдет на пользу Болди, но…

Приветственная мысль проникла в его сознание, и под аркой, ведущей на школьный двор, он остановился, чтобы улыбнуться Сэму Шейну, Болди из Нью-Орлеана, предпочитавшему ярко-рыжие парики. Они не утруждали себя разговором.

(Личный вопрос, касающийся психического, морального и физического благополучия.)

(Отблеск согласия.)

«А ты, Беркхальтер?»

На мгновение Беркхальтер увидел символ, которым Шейн обозначал его имя.

(Тень беды.)

(Теплое дружеское желание помочь.)

Между Болди возникла связь.

Беркхальтер подумал:

«Куда бы я ни пошел, всюду будет та же подозрительность. Мы уроды».

«Где-то еще хуже, — подумал Шейн. — В Модоке нас много. Люди по-прежнему более подозрительны там, где им не приходится общаться с нами каждый день».

«Мальчик…»

«У меня тоже проблема, — подумал Шейн. — Это беспокоит меня. Две мои девочки…»

«Хулиганят?»

«Да».

«Обычное неподчинение?»

«Не знаю. У многих из нас подобные осложнения со своими детьми».

«Побочный эффект мутации? Крайность второго поколения?»

«Сомнительно, — подумал Шейн, мысленно нахмурившись, пряча свою мысль под нерешительностью. — Мы обдумаем это позже. Пора идти».

Беркхальтер вздохнул и пошел дальше. Дома в Модоке тянулись вокруг индустриального центра, и он прошел через парк, чтобы сократить себе путь к месту назначения. В неуклюже изогнутом здании никого не оказалось, поэтому Беркхальтер отложил разговор с Рейли на потом и, взглянув на часы, повернул по склону холма к школе. Как он и ожидал, было время перемены, и он увидел Эла лежащим под деревом в стороне от одноклассников, занятых увлекательно-кровожадной игрой во Взрыв.

Он послал свою мысль вперед.

«Зеленый Человек уже почти достиг вершины горы. Мохнатые гномы мчались за ним по пятам, тщетно стараясь поразить его сверкающими огненными вспышками, но Зеленый Человек ловко уворачивался от них. Скалы наклонялись…»

— Эл!

«…внутрь, подталкиваемые гномами, готовые…»

— Эл! — Беркхальтер послал свою мысль вместе со словом, встряхнувшим сознание мальчика. К такому методу он прибегал очень редко, потому что ребенок практически беззащитен перед таким вторжением.

— Привет, папа, — сказал Эл. Он был ничуть не обеспокоен. — Что случилось?

— Сообщение от твоего учителя.

— Я ничего не делал.

— Он мне все объяснил. Послушай, малыш. Не забивай себе голову всяческими нелепостями.

— Я не забиваю.

— Не думаешь ли ты, что Болди лучше или хуже, чем все остальные?

Эл неловко пошевелил ногами. Он молчал.

— Ладно, — сказал Беркхальтер, — ответ таков: и то, и другое, и ничего. И вот почему. Болди может общаться мысленно, но он живет в мире, где большинство людей этого не могут.

— Они немые, — высказал свое мнение Эл.

— Не такие уж немые, если сумели приспособиться к своему миру лучше, чем ты. Ты с таким же успехом мог сказать, что лягушка лучше рыба, потому что она амфибия. — Беркхальтер перевел сказанное на лаконичный язык телепатии и усилил понятия.

— Ладно, я понял… все в порядке.

— Возможно, — тихо сказал Беркхальтер, — тебе просто нужен хороший шлепок. А та мысль была не нова. Что же это все-таки было?

Эл попытался скрыть это, очищая сознание. Беркхальтер начал было поднимать барьер, что было для него совсем несложно, но внезапно остановился. Эл воспринимал своего отца совсем не по-сыновнему фактически, что-то вроде лишенной костей рыбы. Это было очевидно.

— Если ты настолько эгоист, — заметил Беркхальтер, — то, может быть, тебе следует посмотреть на дело вот с какой стороны. Как ты думаешь, почему Болди не занимают ключевых постов?

— Конечно, я это знаю, — выпалил Эл, — потому что они боятся.

— Если так, то чего же?

— Не… — картина была настолько любопытной, смесь чего-то смутно знакомого Беркхальтеру. — Не-Болди…

— Да, если мы займем положение, где сможем воспользоваться преимуществом наших телепатических способностей, обычные люди будут нам страшно завидовать — особенно, если мы добьемся успеха. Если бы Болди даже просто изобрел лучшую мышеловку, то люди сказали бы, что он украл идею из сознания какого-нибудь человека. Тебе понятна мысль?

— Да, папа.

Но это было не так. Беркхальтер вздохнул и отвел взгляд. Он узнал одну из дочерей Шейна, одиноко сидящую на ближнем склоне возле валуна. Там виднелись и другие одинокие фигуры. Далеко на востоке покрытые снегом гряды Скалистых гор прочерчивали голубое небо неровными штрихами.

— Эл, — сказал Беркхальтер, — я не хочу, чтобы ты всегда был готов к драке. Это чудесный, превосходный мир, и люди, живущие в нем, в общем-то довольно милые. Существует закон среднего. И с нашей стороны слишком неразумно стремиться к большему богатству или власти, потому что настроит людей против нас, что нам совсем не нужно. Никто из нас не беден. Мы находим себе работу, мы выполняем ее, мы довольно счастливы. У нас есть преимущества, которых нет у обычных людей; возьми например, брак. Психическая близость почти столь же важна, как и физическая. Но я не хочу, чтобы ты считал, будто то, что ты Болди, делает тебя богом. Это не так. Я могу, — задумчиво добавил он, — просто выбить это из тебя, в случае если ты сейчас надеешься развить в своем сознании эту мысль.

Эл сглотнул и поспешно отступил:

— Прости. Я больше не буду этого делать.

— И, кстати, носи парик. Не снимай его в классе. Пользуйся клеем в туалете.

— Да, но… мистер Веннер не носит парик.

— Напомни мне, мы вместе с тобой изучили историю носителей длинных пиджаков и узких брюк, — сказал Беркхальтер. — То, что мистер Веннер не носит парик, возможно, его единственное достоинство, если ты это таковым считаешь.

— Он делает деньги.

— Любой бы делал их в таком универсальном магазине. Но, заметь, люди, не покупают у него, если могут обойтись без этого. Именно это я и имел в виду, когда говорил о постоянной готовности к драке. У него она есть. Имеются Болди, подобные Веннеру, Эл, но что бы он ответил тебе, если бы ты мог спросить у него, счастлив ли он? К твоему сведению, я счастлив. Во всяком случае, больше, чем Веннер. Понял?

— Да, папа.

Эл казался покорным, но не более того. Беркхальтер, по-прежнему взволнованный, кивнул и пошел прочь. Проходя мимо валуна, за которым сидела дочь Шейна, он уловил обрывок мысли:

«…на вершине Стеклянной горы, скатывая на гномов обломки скал, пока…»

Он мысленно отпрянул. То была бессознательная привычка прикасаться к чувствительному разуму. Но с детьми это было в высшей степени нечестно. В общении со взрослыми Болди такой прием означал обычное приветствие, как если бы ты прикасался к шляпе: другой мог ответить, а мог и нет.

И мог быть установлен барьер, и могла быть пустота, или же навстречу посылалась сильная и ясная мысль.

С юга появился вертолет с цепочкой грузовых планеров с замороженными продуктами из Южной Америки, судя по маркировке груза. Беркхальтер отметил для себя, что нужно заехать за аргентинским мясом. Он получил новый рецепт и хотел его опробовать — мясо, жареное на углях с особым соусом. Это должно было быть приятным разнообразием после мяса из волновой печи, которым они питались всю неделю. Помидоры, перец… м-м-м… что же еще? Ах, да. Дуэль с Рейли. Беркхальтер рассеянно коснулся рукоятки кинжала и насмешливо фыркнул. Наверное, он от природы был пацифистом. Было довольно трудно всерьез думать о дуэли, несмотря даже на то, что именно так о ней думают остальные, когда в голове у него крутились мысли о мясе, которое жарится на решетке над углями.

Вот так оно и бывает. Потоки цивилизаций катили свои волны-столетия через континенты, и каждая волна, невзирая на свою долю в общем потоке, была озабочена мыслями о еде. Пусть даже ваш рост равняется тысяче футов, пусть у вас разум бога и такая же долгая жизнь — какая разница? Люди допускают много промахов — люди, подобно Веннеру, у которого, конечно, не все дома, однако не настолько, чтобы он мог сделаться пациентом психиатрической лечебницы. Но потенциальным параноиком он, несомненно, был. Отказ человека носить парик характеризовал его не только как индивидуалиста, но и как эксгибициониста. Если он не чувствовал стыда за свой голый череп, то с чего бы ему ее демонстрировать? Кроме того, у этого человека плохой характер, и если окружающие пинают его, то это потому, что он сам напрашивается на пинки.

«Что касается Эла, то мальчик идет по пути начинающего правонарушителя. Такое развитие не может быть нормальным для ребенка,» подумал Беркхальтер. Он не претендовал на роль эксперта, однако был сам достаточно молод, чтобы помнить годы своего взросления, и в его жизни было больше препятствий, чем в жизни Эла. В те времена Болди были еще большей новостью и казались еще уродливее. Не один и не два человека высказывались за то, что мутантов следует изолировать, стерилизовать или даже уничтожить.

Беркхальтер вздохнул. Если бы он родился до Взрыва, все могло бы быть иначе. Но можно ли об этом говорить? Можно читать об истории, но пережить ее нельзя. В будущем, возможно, будут созданы телепатические библиотеки, в которых подобное станет возможным. Да, возможностей так много — но как мало таких, которые мир уже готов воспринять! Конечно, со временем на Болди перестанут смотреть, как на уродов, и тогда станет возможным настоящий прогресс.

«Но люди не делают историю, — подумал Беркхальтер. — Ее делают народы. Не личность.»

Он остановился у дома Рейли, и на этот раз тот был дома. Он оказался кряжистым, веснушчатым, парнем со злым лицом, огромными ручищами и, как отметил Беркхальтер, прекрасной мускульной координацией. Не снимая руки с голландской дверки, он кивнул.

— Кто вы, мистер?

— Меня зовут Беркхальтер.

В глазах Рейли отразилось понимание и осторожность.

— А, понимаю. Вы получили мой вызов?

— Да, — ответил Беркхальтер. — Я хочу поговорить с вами об этом. Могу ли я войти?

— Конечно, — он отступил в сторону, давая гостю проход, и через холл провел его в большую гостиную, где сквозь мозаичное стекло пробивался рассеянный свет.

— Хотите договориться о времени?

— Я хочу сказать вам, что вы не правы.

— Подождите-ка минутку, — прервал его Рейли, хлопнув в ладоши. — Моей жены сейчас нет дома, но она мне все рассказала. Мне не нравятся эти фокусы с влезанием в чужие мысли. Это нечестно. Вам следовало бы сказать вашей жене, чтобы она занималась своими делами — или держала язык за зубами.

Беркхальтер терпеливо сказал:

— Я даю вам слово, Рейли, что Этель не читала мыслей вашей жены.

— Она так говорит?

— Я… видите ли, я не спрашивал ее об этом.

— Ага, — с торжествующим видом сказал Рейли.

— Мне это просто не нужно. Я достаточно хорошо ее знаю. И… Ну, я и сам — Болди.

— Я это знаю, — сказал Рейли. — Судя по тому, что мне известно, вы можете сейчас читать мои мысли.

Он поколебался.

— Убирайтесь из моего дома. Я хочу, чтобы все мое оставалось при мне. Встретимся завтра, на рассвете, если вас это устраивает, а теперь уходите.

Казалось, он вспомнил что-то, что-то очень давнее, чего он не хотел.

Беркхальтер благородно сопротивлялся соблазну.

— Ни один Болди не станет читать…

— Ладно, проваливай!

— Послушайте! В дуэли со мной у вас не будет и шанса!

— Ты знаешь, сколько раз я побеждал? — спросил Рейли.

— Вы когда-нибудь дрались с Болди?

— Завтра я продолжу свой счет. Убирайся, слышишь?!

Беркхальтер прикусил губу.

— Дружище, — сказал он, — неужели вы не понимаете, что во время дуэли я могу читать ваши мысли?

— Какая разница… что?

— То, что я опередил бы любое ваше движение. Какими бы ловкими ни были ваши действия, вы на долю секунды раньше выполните их мысленно, и я узнаю обо всех ваших фокусах и слабостях. Ваша техника боя будет для меня открытой книгой. О чем бы вы не подумали…

— Нет, — Рейли помотал головой. — О, нет. Ты умен, но этот трюк не пройдет.

Беркхальтер поколебался, принимая решение, потом отодвинул мешавший им стул.

— Берите свой кинжал, — сказал он. — Не расстегивайте ножны, я покажу вам, что я имею в виду.

Глаза Рейли расширились.

— Если ты хочешь, чтобы это произошло сейчас…

— Не хочу.

Беркхальтер отпихнул в сторону другой стул. Он расстегнул пояс, снял с него кинжал в ножнах, проверил, защелкнут ли безопасный зажим.

— Места здесь достаточно. Давайте.

Нахмурившись, Рейли взял свой кинжал, неуклюже сжал его, несколько сбитый с толку неснятыми ножнами, и внезапно сделал выпад. Но Беркхальтера на прежнем месте уже не оказалось; он предвидел удар, и его собственные кожаные ножны полоснули по животу Рейли.

— Вот так бы и кончилась схватка, — сказал Беркхальтер.

Вместо ответа Рейли тяжело поднырнул под нож, в последний момент нацелив удар в горло. Но свободная рука Беркхальтера уже прикрыла его горло; другая его рука с зачехленным кинжалом дважды ткнула Рейли в область сердца. Веснушки ярче выступили на побледневшем лице этого большого человека. Но он еще не собирался уступать. Он попробовал еще несколько приемов, умных, хорошо отработанных приемов, но и они оказались бесполезными, потому что Беркхальтер предвидел их. Его левая рука неизменно прикрывала место, в которое целился Рейли, и куда он никак не мог попасть.

Рейли медленно опустил руки. Он облизнул губы и сглотнул. Беркхальтер возился с кинжалом, одевая ножны на ремень.

— Беркхальтер, — сказал Рейли, — ты дьявол.

— Вовсе нет. Я просто боюсь пробовать. Вы действительно думали, что быть Болди легко?

— Но если ты можешь читать мысли…

— Как вы думаете, сколько бы я протянул, если бы соглашался на любую дуэль? Это было бы слишком. Никто бы не стал терпеть этого, и кончилось бы это моей смертью. Я не могу участвовать в дуэлях, потому что это было бы убийством, и люди знали бы это. Именно по этой причине я стерпел множество ударов, проглотил множество оскорблений. Теперь, если вам угодно, я готов проглотить еще одно и извиниться. Я соглашусь со всем, что вы скажете, но драться с вами на дуэли, Рейли, я не могу.

— Нет, теперь я это понимаю. И я рад, что вы пришли.

Рейли все еще был смертельно бледен.

— Я бы попал в такой переплет…

— Не я это придумал, — сказал Беркхальтер. — Я бы не устраивал дуэлей. Болди, да будет вам известно, не такие уж счастливчики. У них полно запретов — вроде этого. Вот почему они не могут испытывать судьбу и враждовать с людьми, и вот почему мы никогда не читаем мысли, если только нас об этом не попросят.

— Звучит более или менее разумно.

Рейли колебался.

— Послушайте, я заберу свой вызов назад. Ладно?

— Спасибо, — сказал Беркхальтер, протягивая ему руку. Рука была принята довольно неохотно.

— Расстанемся на этом, так?

— Хорошо.

Рейли все еще хотелось поскорее отделаться от своего гостя.

Немелодично насвистывая, Беркхальтер направился к Издательскому Центру. Теперь он мог все рассказать Этель. Собственно говоря, он должен был это сделать, потому что возникавшие между ними недомолвки нарушали их телепатическую близость. Дело было не в том, что их разумы должны были раскрыться друг перед другом, нет, скорее, любой барьер чувствовался другим и совершенное взаимопонимание не было бы столь совершенным. Удивительно, но вопреки этой полной близости мужу и жене удавалось уважать личные мысли друг друга.

Этель могла, конечно, немного расстроиться, но беда уже миновала, и потом она ведь тоже была Болди. Ну, конечно, в парике пушистых каштановых волос, с длинными загнутыми ресницами она не казалась таковой. Но ее родители жили к востоку от Сиэтла и во время Взрыва и после него, когда еще не было изучено воздействие жесткой радиации.

Ветер швырял на Модок пригоршни снега и уносился к югу по долине Юта. Беркхальтер захотелось оказаться в своем вертолете, одному в голубой пустоте неба. Там царило странное тихое умиротворение, какого ни один Болди не мог достичь, не погружаясь при этом в глубины хаоса. Сбившиеся с пути обрывки мыслей всегда вились вокруг, но никогда не прекращались, подобно шелесту иглы фонографа. Именно поэтому Болди любили летать и были превосходными пилотами. Высотные пустыни воздушных пространств были их голубыми хижинами отшельников.

Но он по-прежнему был в Модоке и опаздывал на встречу с Куэйлом. Беркхальтер ускорил шаги. В главном холле он встретил Муна, кратко и загадочно сказал ему, что с дуэлью он все уладил, и пошел дальше, оставив толстяка изумленно смотреть ему в спину. Единственный вызов видеофона был от Этель, запись сообщила, что она беспокоится за Эла и хочет, чтобы Беркхальтер зашел в школу. Ладно, это он уже сделал — если только мальчуган с тех пор не успел натворить чего-нибудь еще. Беркхальтер послал вызов и немного успокоился. С Элом все пока было по-прежнему.

Он нашел Куэйла в том же солярии, страдающим от жажды. Не имея ничего против потери Куэйлом выдержки, Беркхальтер заказал пару коктейлей. Седовласый автор был поглощен изучением селекционного исторического глобуса, высвечивающим эпоху за эпохой, по мере того, как он погружался в прошлое.

— Посмотрите на это, — сказал он, пробегая пальцами по ряду кнопок.

— Видите, как изменяется граница Германии? И Португалии. Заметили ее зону влияния? А теперь… — зона постоянно отступала, начиная с 1600 года, в то время как другие страны сверкали великолепием и наращивали морскую мощь.

Беркхальтер отпил коктейль.

— Немногое осталось от этого.

— Нет, ведь… что случилось?

— О чем вы?

— Вы неважно выглядите.

— Я не знал, что это заметно, — скривившись сказал Беркхальтер. — Я только что ускользнул от дуэли.

— Никогда не видел смысла в этом обычае, — сказал Куэйл. — Что случилось? С каких это пор можно от этого отвертеться?

Беркхальтер объяснил, и писатель, взяв бокал, фыркнул:

— Какая неприятность для вас. Если так, мне кажется, быть Болди — не такое уж большое преимущество.

— Временами в этом есть определенные недостатки.

Повинуясь импульсу, Беркхальтер рассказал о своем сыне.

— Вы понимаете мое положение, да? Я на самом деле не знаю, какой стандарт применим к юному Болди. В конце концов он продукт мутации, а мутация телепатов еще не завершилась. Подопытные животные нас не спасут, потому что у морских свинок и кроликов телепатия не передается по наследству. Вы же знаете, что это уже пробовали. И… дело в том, что дети Болди нуждаются в особом обучении, чтобы они могли сами справляться с собой, когда достигнут зрелости.

— Вы, похоже, приспособились довольно хорошо.

— Я — учился. Все наиболее чувствительные Болди должны это делать. Вот почему я не богат и не занимаюсь политикой. В действительности мы покупаем для своих соплеменников безопасность тем, что забываем о некоторых из своих преимуществ. Заложники судьбы и — судьба щадит нас. Но мы тоже платим — по-своему. Мы участвуем в создании благ будущего негативных благ, собственно говоря, ибо мы просим только о том, чтобы нас пожалели и приняли такими, как мы есть. Поэтому мы вынуждены отказываться от многих благ, которые предлагает нам настоящее. Пусть судьба примет от нас эту дань и принесет нам умиротворение.

— Вы несете расходы, — кивнул Куэйл.

— Мы все несем расходы. Болди, как группа, я имею в виду. И наши дети. Вот таким образом все и балансируется: мы, по сути дела, платим сами себе. Если бы я хотел воспользоваться злосчастным преимуществом моей телепатической мощи, мой сын не прожил бы долго. Болди были бы уничтожены. Эл должен это знать, а он становится удивительно антисоциальным.

— Все дети антисоциальны, — заметил Куэйл. — Они индивидуалисты в высшей степени. Я думаю, что единственная причина, достойная беспокойства — это если отклонения от нормы у мальчика связаны с его телепатическим чувством.

— В этом что-то есть… — Беркхальтер осторожно коснулся сознания Куэйла и обнаружил, что сопротивление значительно ослабилось. Он улыбнулся про себя и продолжал говорить о собственных сложностях. — Точно так же, как у его отца с людьми. А взрослый Болди должен быть очень хорошо приспособлен к окружающему, иначе он погибнет.

— Окружение столь же важно, как и наследственность. Одно дополняет другое. Если ребенок правильно воспитан, у него не будет крупных неприятностей — если не вмешается наследственность.

— А это может случиться. О телепатической мутации известно очень мало. Если для второго поколения характерно отсутствие волос, то, может быть, в третьем или четвертом поколении проявятся еще какие-либо черты. Я удивлюсь, если телепатия действительно полезна для сознания.

— Хм, между нами — меня это тревожит… — сказал Куэйл.

— Рейли тоже.

— Да, — сказал Куэйл, но сравнение его не слишком заинтересовало. Во всяком случае, если мутация является ошибкой, она умрет. Она не даст значительного потомства.

— А как насчет гемофилии?

— Какое количество людей страдает гемофилией? — спросил Куэйл. — Я пытаюсь смотреть на это с позиции психоисторика. Если бы в прошлом были телепаты, все могло бы пойти по-другому.

— Откуда вы знаете, что их не было? — спросил Беркхальтер.

Куэйл моргнул.

— О-о. Ну да. Это тоже верно. В средние века их называли бы колдунами — или святыми. Эксперименты герцога Рейнского… но такие случаи были обречены на неудачу. Природа ходит вокруг да около, пытаясь… э-э… вытянуть выигрышный билет, но с первой попытки ей не всегда это удается.

— Может быть, у нее и на этот раз не получилось. — Разговор привычно держался в рамках укоренившейся скромной предусмотрительности. — Возможно, телепатия лишь ступень к чему-то совершенно невероятному. Например, к чему-нибудь вроде четырехмерного сенсора.

— Для меня все это звучит слишком абстрактно.

Куэйл был заинтересован и почти забыл о собственных колебаниях. Приняв Беркхальтера как телепата, он молчаливо отбрасывал свое предубеждение к телепатии, как таковой.

— Древние германцы вечно тешили себя тем, что они не такие как все. То же самое происходило с японцами. Они твердо знали, что являются высшей расой, потому что они — потомки богов. Они были невелики ростом наследственность сделала их застенчивыми в обращении с представителями более крупных рас. Но китайцы тоже были невысокие, особенно южные китайцы, а для них подобного барьера не существовало.

— Значит, окружение?

— Окружение, вызвавшее пропаганду. Японцы взяли буддизм и полностью переделали его в синто, приспособив к собственным нуждам. Самураи, воины-рыцари, были идеалом, кодекс чести был завораживающе бестолковым. Принципом синто было почитание старших и порабощение младших по званию. Вы видели когда-нибудь японские деревья из драгоценных камней?

— Не помню. Как они выглядят?

— Миниатюрные копии — шпалеры деревьев из драгоценных камней, с безделушками, свисающими с ветвей. И непременно зеркальце. Первое дерево из драгоценностей было сделано для того, чтобы выманивать богиню Луны из пещеры, где она пряталась, будучи в дурном настроении. Похоже, леди была так заинтригована видом безделушки и своим лицом, отражавшимся в зеркальце, что вышла из своего укрытия. Вся японская мораль была обряжена в прелестные одеяния — это тоже была приманка. Древние германцы во многом делали то же самое. Последний диктатор Германии, Гитлер, возродил древнюю легенду о Зигфриде. Это была расовая паранойя. Немцы поклонялись своему доморощенному тирану, не матери, а у них чрезвычайно сильные семейные узы. Это перешло и на государство. Они стали воспринимать Гитлера как их Всеобщего Отца, и вот так мы в конце концов и пришли к Взрыву. А затем к мутациям.

— И ко мне, — пробормотал Беркхальтер, допивая коктейль. Куэйл смотрел куда-то невидящим взглядом.

— Забавно, — сказал он через некоторое время. — Эта история с Всеобщим Отцом…

— Да?

— Интересно, знаете ли вы, насколько сильно это может влиять на человека?

Беркхальтер ничего не ответил. Куэйл виновато взглянул на него.

— Да, — тихо сказал писатель. — В конце концов, вы человек, и, знаете, я должен извиниться перед вами.

Беркхальтер улыбнулся.

— Можете забыть об этом.

— Я предпочел бы не забывать, — возразил Куэйл. — Я вдруг совершенно неожиданно обнаружил, что телепатическое чувство не столь уж необходимо. Я имею в виду, что оно не делает вас другим. Я говорил с вами…

— Иногда людям нужны годы на то, чтобы понять ваше открытие, заметил Беркхальтер. — Годы жизни и работы с существом, которого они именуют Болди.

— А вы знаете, что я скрывал в своем сознании? — спросил Куэйл.

— Нет, я не знаю.

— Вы лжете как джентльмен. Спасибо. Ладно, пусть так, но я хочу поговорить с вами, таков мой собственный выбор. Меня не волнует, извлекли ли вы уже эту информацию из моего сознания. Мой отец… мне кажется, я его ненавидел… был тираном, и я помню случай, когда я был совсем ребенком, и мы были в горах, он бил меня на глазах у других людей. Я долго пытался забыть это. Сейчас, — Куэйл пожал плечами, — это уже не кажется столь важным.

— Я не психолог, — сказал Беркхальтер. — Если вас интересует моя первая реакция, то я лишь скажу, что это не важно. Вы больше не маленький мальчик. Человек, с которым я говорю и работаю — это взрослый Куэйл.

— Хм-м-м. Да-а. Мне кажется, я и раньше это чувствовал… насколько на самом деле это неважно. Это просто подавляло мою личность. Что же, теперь я узнал вас лучше, Беркхальтер. Вы можете… войти…

— Мы будем работать вместе, — сказал, улыбаясь, Беркхальтер. Особенно с Дарием.

Куэйл проговорил:

— Я постараюсь не создавать барьеров в сознании. Честно говоря, я не возражаю против того, чтобы говорить вам… ответы. Даже когда они носят чисто личный характер.

— Проверим это. Хотите взяться за Дария прямо сейчас?

— О'кей, — сказал Куэйл, и из его глаз исчезла подозрительная настороженность. — Я отождествляю Дария со своим отцом…

Все прошло гладко и эффективно. За эту половину дня они сделали больше, чем за предыдущие две недели. Испытывая приятное чувство удовлетворения Беркхальтер немного задержался, чтобы сказать доктору Муну, что дела пошли неплохо, после чего направился к дому, обмениваясь мыслями с парой Болди, своих коллег, завершавших рабочий день. В лучах заката Скалистые горы казались залитыми кровью, и пока Беркхальтер шел в сторону дома, прохладный ветер приятно холодил его лицо.

Было так приятно, когда тебя поняли. Это доказывало саму возможность взаимопонимания. И в этом мире подозрительных чужаков Болди часто требовалось подкрепить уверенность в себе. Куэйл был твердым орешком, но… Беркхальтер улыбнулся.

Этель будет довольна. В каком-то смысле, ей пришлось тяжелее, чем когда-либо ему. С женщинами так всегда бывает. Мужчины страшно озабочены сохранением своей независимости от вмешательства женщин. Что же касается обычных женщин — что же, то обстоятельство, что Этель в конце концов была принята в клубы и женские кружки Модока, говорит о ее блестящих личных данных. Только Беркхальтер знал, какое горе причинял Этель ее голый череп и даже собственный муж никогда не видел ее без парика.

Его мысль устремились вперед, обгоняя его, в невысокий дом с двумя флигелями, стоявший на склоне холма, и сомкнулась с ее сознанием в жаркой близости. Это было нечто большее, чем поцелуй. И, как всегда, было волнующее чувство ожидания, которое росло и росло, пока не распахнулась последняя дверь, и их тела не коснулись друг друга. «Вот, — подумал он, ради чего я был рожден Болди; ради этого стоит терять миры.»

За обедом эта связь распространилась и на Эла, неуловимое, глубоко укоренившееся нечто, что придавало вкус пище и делало воду вином. и сделало еду Слово дом для телепатов имело значение, которое обычные люди не могли полностью постичь, ибо оно включало в себя неведомую им связь. И там были тонкие, неуловимые ласки.

«Зеленый Человек спускался по Великой Красной Ледяной горе. Мохнатые Карлики пытались на ходу загарпунить его.»

— Эл, — сказала Этель, — ты все еще работаешь над своим Зеленым Человеком?

И тогда нечто переполненное ненавистью, холодом и смертью задрожало в воздухе, словно сосулька, с хрустом проламывающаяся через хрупкое золотистое стекло. Беркхальтер уронил салфетку и поднял глаза, совершенно сбитый с толку. Он ощутил, как мысль Этель отпрянула, и быстро коснулся ее разума, чтобы хоть немного ободрить ее. А на другом конце стола молча и настороженно сидел маленький мальчик со все еще по-детски округлыми щечками, понимающий, что совершил грубую ошибку, и ищущий спасения в полной неподвижности. Его разум был слишком слаб, чтобы противостоять прощупыванию. Понимая это, он сидел совершенно спокойно, выжидая, пока эхо от мысли ядовито висело в тишине.

Беркхальтер сказал:

— Пойдем, Эл.

Он поднялся. Этель начала было что-то говорить.

— Подожди, дорогая. Поставь барьер. Не слушай.

Он мягко и нежно коснулся ее разума, а потом взял Эла за руку и повел его за собой во двор. Эл смотрел на отца огромными тревожными глазами.

Беркхальтер сел на скамью и посадил Эла рядом. Сначала он заговорил вслух — чтобы смысл его слов был ясен, и еще по одной причине. Ему было очень неприятно обходить слабую защиту мальчика, но это было необходимо.

— Это очень странно, думать так о матери, — сказал он, — и странно думать так обо мне. — Для разума телепата упрямство и непосвященность являются более омерзительными, но тут речь шла ни о том, ни о другом. Присутствовала лишь холод и злоба.

«И это плоть от плоти моей, — подумал Беркхальтер, глядя на мальчика и перебирая в памяти восемь лет его развития. — Не перерастает ли мутация во что-то дьявольское?»

Эл молчал.

Беркхальтер погрузился в юный разум мальчика. Эл попытался вырваться и убежать, но сильные руки отца схватили его. Инстинкт, а не рассудок двигал мальчиком, поскольку мысли могли соприкасаться и на больших расстояниях.

Ему не хотелось этого делать, потому что вместе с восприимчивостью ушла чувствительность, а насилие всегда оставалось насилием. Но жестокость была необходима. Беркхальтер искал. Иногда он навязывал Элу ключевые понятия, и в ответ поднимались волны воспоминаний.

Наконец, усталый и полный отвращения, Беркхальтер позволил Элу уйти и остался один сидеть на скамье, наблюдая за тем, как красный отсвет умирает на снежных пиках. Белизна их была подкрашена красным. Но было еще не слишком поздно. Человек глуп, и был глуп с самого начала, иначе бы он знал бесполезность такой попытки.

Воспитание еще только началось. Эла еще можно было перевоспитать. Глаза Беркхальтера стали жестче. И мальчик будет перевоспитан. Будет. Но еще не сейчас, не раньше, чем жаркий гнев настоящего уступит место симпатии и пониманию.

Еще не сейчас.

Он вошел в дом, коротко переговорил с Этель и вызвал по видеосвязи дюжину Болди, работавших вместе с ними в Издательском Центре. Не у всех из них были семьи, но никто не уклонился от встречи, когда полчаса спустя они встретились в задней комнате Таверны Язычника в деловой части города. Сэм Шейн поймал отрывок знания Беркхальтера, и все они прочли его эмоции. Слитые в единое целое своим телепатическим чувством, они ждали, когда Беркхальтер будет готов.

Потом он рассказал им. Поскольку разговор велся на языке мысли, это не заняло много времени. Он рассказал им о японском дереве из драгоценных камней со сверкающими безделушками, о сверкающей приманке. Он рассказал им о расовой паранойе и пропаганде. И эта самая эффективная пропаганда была упрятана в сахарную оболочку, и искажена так, что мотив становился незаметен.

Зеленый Человек, безволосый, героический, — символ Болди.

И безумные, захватывающие приключения, приманка, чтобы поймать юную рыбу, чей гибкий разум был достаточно впечатлительным, чтобы пойти дорогами опасного безумия. Взрослые Болди могли слушать, но они не делали этого. Юные телепаты имели более высокий порог мысленного восприятия, и взрослые не читают книг своих детей, если только не хотят убедиться в том, что в их страницах нет ничего вредного. И ни один взрослый не будет утруждать себя слушанием мысленной передачи о Зеленом Человеке. Большинство из них воспринимали это просто как фантазию своих собственных детей.

— И я тоже, — сказал Шейн. — Мои девочки…

— Проследи источник этого, — сказал Беркхальтер. — Я это уже сделал.

Дюжина разумов начала поиски далеко за пределами комнаты, стараясь уловить мысли своих детей, и что-то отпрянуло от них, настороженное и полное тревоги.

— Он один, — кивнул Шейн.

Слова им не требовались. Плотной зловещей группой вышли они из Таверны Язычника и, перейдя улицу, подошли к универсальному магазину. Дверь была заперта. Двое из них вышибли ее плечами.

Они прошли через темный магазин в заднюю комнату, где рядом с опрокинутым стулом стоял человек. Его голый череп блестел в свете лампы. Рот его беспомощно открывался.

Его умоляющая мысль взывала к ним — но была отброшена неумолимой смертоносной стеной.

Беркхальтер вынул кинжал. Сверкнули клинки в руках остальных.

И погасли.

Давно уже замер крик Веннера, а его умирающая мысль все еще билась в мозгу Беркхальтера, когда он шел домой. Болди, который не носил парика, не был безумцем. Но он был параноиком.

То, что он пытался скрыть в последний момент, поражало. Невероятных размеров тиранический эгоизм и яростная ненависть к обычным людям. Это было чувство самопрощения, возможно безумного.

«И — за нами Будущее! Болди! Бог создал нас, чтобы править убогими людьми!»

Беркхальтер вздрогнул, судорожно вздохнул. Мутацию нельзя было считать удавшейся полностью. С одной группой все было в порядке. Ее составляли те Болди, которые носили парики и приспособились к своему окружению. Другая группа состояла из душевнобольных, и ее можно было не принимать в расчет, потому что эти люди находились в психиатрических лечебницах.

Но промежуточная группа состояла из одних параноиков. Они не были сумасшедшими, но и разумными их тоже назвать было нельзя. Они не носили париков.

Как Веннер.

И Веннер искал последователей. Его попытка была обречена, но он был лишь одним из многих.

Один Болди — параноик.

Были и другие, много других.

Впереди на темном склоне холма прилепилось расплывчатое пятно — дом Беркхальтера. Он послал мысль вперед, она коснулись сознания Этель и ненадолго задержалась, чтобы приободрить ее.

Потом она рванулась дальше, в мозг спящего маленького мальчика, который, смущенный и несчастный, наконец выплакался и уснул. Сейчас в его мозгу были только сны, немного поблекшие, немного напряженные, но их можно будет очистить. И так будет.