"В стране наших внуков" - читать интересную книгу автора (Вайсс Ян)

ВАЗА С ТРЕЩИНОЙ

Нoвое вступление в жизнь Франя Калоус ознаменовал книжкой стихов. Как и большинство юношей его времени, он выражал в стихах радость от того, что живет на свете, наивное удивление человеческой жизнью: как могло случиться, что именно ему было дано прозреть, увидеть мир, населенный такими же совершенными существами, как и он сам! Он едва не захлебывался от детского восторга при виде земного величия. Кое-где в стихах проскальзывало недоумение: откуда все это взялось, кто такой, собственно, человек, где он черпает силу и мощь для подчинения себе старой природы и создания новой?

Мелькала и тень беспокойства: к чему все это приведет, если человек в своей одержимости будет продолжать преобразовывать мир, повелевать законами материи, вмешиваться в круговорот атомов, использовать их тайны для того, чтобы и невозможное стало возможным? Человек освободил и использует для себя силы, скрытые в камне, воде и эфире, которые при естественном ходе развития проявились бы через многие миллионы лет. Однако эти тревожные мысли появлялись лишь случайно и были скорее вычитаны, чем выношены. Франя в основном и в первую очередь отдавался в своих стихах радостным, настроениям, пел и ликовал, не задумываясь глубоко над тем, какими путями мир достиг своего благополучия, что предшествовало сотворению этой чудесной земли и какой ценой все это было куплено. Он только выражал свое удовлетворение от изобилия всего и для всех — поэзии и музыки, фруктов и прекрасных тканей для одежды статуй и картин, автомашин, крыльев и самолетов, песен и танцев, далеких городов и гор для путешествий, освежающих и вдохновляющих напитков, книг и симфоний и многого другого, созданного виртуозными руками поэтов, изобретателей, композиторов и поваров.

Но не все одинаково умеют пить из источников красоты и приятности, писал в своих стихах Франя. И сейчас еще встречаются нищие духом — но только по своей собственной вине! Мир предоставляет им тысячу прекрасных возможностей, а они отказываются от девятисот девяноста девяти из них.

Глупцы, они пьют лишь из одного источника и посвоему счастливы, как курица, которая приходит в восторг от найденного ею зерна. Существуют любители красок и холстов, которые никогда не вступят в царство музыки. Существуют и такие музыканты, которые сами себе запрещают вход в рай поэзии.

Однако, к сожалению, и Франя избрал для себя только приятное в жизни, для познания которого ему не приходилось особенно ломать голову, преодолевать сопротивление самых замечательных клеток своего тела, содержащихся в мозгу.

Чтобы придать большую глубину своим стихам, Франя даже пококетничал со смертью. Какая жалость, все мы должны когда-то умереть! — скорбел он, будто смерть уже стояла у его порога. Сегодня ты создатель и властитель мира, подчинивший себе огонь и воду, а завтра ты превратишься в прах, в кучку пепла. Когда завершается жизненный путь человека, он исчезает с лица земли так же безропотно и унизительно, как комар, как майский жук!

Всего, может быть, на несколько секунд (по сравнению с вечностью) удалось человеку продлить свое земное существование; попугай и слон — и те живут дольше! Мозг и руки человека, которыми он творит чудеса, в один прекрасный день исчезнут бесследно — вернее, не исчезнут, а падут на самую низшую ступень, превратившись в пепел и прах.

Так сетовал Франя.

В то время было принято, чтобы молодой человек, вступающий в жизнь, издал книгу стихов, выставил свои картины, исполнил перед публикой созданное им музыкальное произведение или как-нибудь иначе проявил свою склонность к искусству.

Настал золотой век поэтов. Поэзия была теперь уже не роскошью, а одной из насущных потребностей человека, как вода и вино, как фрукты или мясо птиц и рыба. Устраивались концерты поэзии, международные конкурсы и олимпиады. Человеческая речь достигла такого совершенства, утонченности и благозвучия, что многие не могли удержаться и выражали свои мысли в стихах, а потом это входило в привычку и они, сами того не замечая, начинали вообще говорить стихами. Другим полюбились образы и метафоры. Были и такие, которые могли на память декламировать целые страницы и даже целые произведения из классического наследия давно минувшей эпохи. Появились и сумасброды, которые в своем стремлении доказать умение владеть языком быстро и бегло говорили рифмованной речью, заменяя поэзию бездушным рифмоплетством. Иные шутники играли языком, как мячиком, выдумывали новые слова или же употребляли давно забытые выражения. Но критика не обращала на них внимания, считая их безвредными. Появились и формалисты, которые предали проклятию шипящий звук «ш». Они писали свои стихи без этого звука, который якобы напоминает своим змеиным шипением о низших существах и нарушает благозвучность языка. Вместо шепота, шороха и шелеста в их стихах слышались лишь крик, скрип и хруст.

Большой популярностью пользовались и другие виды языковых игр. Оказалось, что не только человеческий голос, но и язык является изумительным инструментом, на котором можно виртуозно играть.

Однако много призванных, но мало избранных.

Ничего не может быть проще, как издать книжку стихов на особой бумаге, напечатать ее особым шрифтом и снабдить ее особым переплетом. Но хуже обстоит дело с читателями… Люди отвыкли от ненужного притворства. Получив в подарок книгу стихов, они правдиво высказывают свое мнение честолюбивым стихоплетам, которые, здраво поразмыслив, вскоре оставляют свои напрасные попытки…

Франина книжка стихов была принята благосклонно. Правда, стихи были несколько наивны, поэт значительно все упростил. Действительность была немного иной, гораздо сложнее, но, несмотря на это, книжка вызвала интерес. У нее было свое лицо, оригинальная напевность стиха, местами проскальзывали никем еще не высказанные мысли.

Редакция одного из ведущих лирических журналов обратилась к Фране с просьбой написать для их журнала стихотворение. Готовилось озвученное издание его книги. Франкa пригласили в клуб лириков. На литературном вечере чтица продекламировала одно из его стихотворений. Франя был в восторге. Он восхищался сам собой. Ему казалось невероятным, что это он написал такую замечательную вещь. Правда, в некоторое заблуждение его ввела девушка, декламировавшая его стихи. Ее юный вид, одухотворенное лицо, красивый рот, вcе это казалось неотъемлемой частью его стихов, а серебристый голосок девушки тоже как будто принадлежал стихотворению и был создан Франей.

Таким образом Франя за одну ночь стал поэтом.

До этого времени он жил тихо, но с большими претензиями, незаметно, но без определенных правил и системы, совершенно один в удобной трехкомнатной квартире. Только отец изредка приезжал к нему. Он был известным климатологом и постоянно находился в разъездах между Шпицбергеном и Чукоткой. Во время одной из таких поездок Франя лишился матери, которая обычно сопровождала отцл.

Однажды где-то недалеко от полюса, на треснувшей льдине, она вышла в снежную бурю из домика и направилась к расположенной невдалеке наблюдательной станции. Ее гнал туда страх за мужа, находившегося в этот момент на станции, и пережидавшего ураган. Не обращая внимания на уговоры и запреты, она вышла — и не вернулась. Один из островов северного архипелага был назван в ее память «Зузана».

Итак, Франя был предоставлен самому себе. Он поступил в Классический институт. Однако после пяти лет учебы — надо сказать, не очень успешной — он перескочил в Высшее литературное училище, избрав поэтическую ветвь. Говоря образно, Франя спрыгнул с этой ветви раньше времени, считая себя уже законченным поэтом. Он пришел к такому убеждению после того, как было напечатано несколько его стихотворений, которые обратили на себя внимание. Пользуясь всеми удобствами, которые предоставлял обитателям комфортабельный жилой дворец, Франя прекрасно устроил свою жизнь.

В этом дворце, казалось, все было заранее приготовлено специально для него. Если Фране хотелось есть, он заходил в буфет, подкреплялся холодными закусками или глотал бутерброды. Утром, когда все работали, он слонялся по пустым клубным помещениям, заходил в биллиардный зал и до одурения гонял по зеленому сукну шары из слоновой кости.

Соскучившись, он шел в черно-белый зал, расставлял шахматные фигуры, принимался решать какую-нибудь задачу — и, конечно не решив ее, смахивал фигуры в ящик и со скучающим видом отправлялся дальше.

Вот он приоткрыл дверь в одну из комнат детского сада, но вырвавшееся из нее веселое щебетание детворы заставило его захлопнуть дверь. Забравшись в склад с игрушками, он с интересом пускал маленькие поезда, пароходики, автомобильчики. Все каким-то чудом начинало двигаться. Из, аа.

ворот механической мастерской выражали замысловатые машины, по воздуху пролетела ракета на Луну. Услышав скрип дверей, Франя прятался за полки это няня в белом халате приходила за игрушкой. Иногда Франя блуждал по парку вдоль белых металлических сеток, которыми были обнесены корты и спортивные площадки, в это время дня пустые и безмолвные, словно вымершие.

После двенадцати наконец начинали появляться люди. Как невероятно долго они умывались и переодевались к обеду, прежде чем собраться в гостиной в ожидании гонга. Обед тянулся бесконечных два часа; Франя с нетерпением ждал, когда снова оживут клубные помещения, площадки, игорные залы и кинотеатры. Такая жизнь казалась ему вполне естественной, даже во сне он не мог представить себе, что может быть иначе.

Теперь, когда Франя стал признанным поэтом, ему особенно не хотелось ни раздумывать, ни размышлять, он даже перестал читать новые книги стихов, которые ежедневно слетались к нему на стол, как стаи разноцветных птиц. На него находило вдохновение только тогда, когда он снова и снова читал и перечитывал хвалебные статьи о своей книжке и письма знакомых и незнакомых любителей поэзии, которые благодарили его за прекрасные минуты, доставленные им чтением его стихов. Тогда (чаще всего это бывало ночью) Франя с лихорадочной поспешностью принимался писать новые стихи, словно боясь упустить что-то. Он отрывался от работы только для того, чтобы выпить очередную чашку черного кофе, который закипал за несколько секунд с помощью ультразвука. Когда Франю бросало в жар, он нажимал на рычажок, и в комнате сразу же становилось холодно, как в холодильнике. Регулятор через некоторое время восстанавливал такую температуру, какая была нужна для его творческого вдохновения.

С некоторым опозданием вспомнил Франя о своей Маргаритке. К тому времени уже спали поднявшиеся волны интереса к его первому произведению. Как-то слишком быстро, как казалось Франe, наступило затишье, белая пена снова превратилась в воду.

Он вдруг почувствовал себя виноватым перед своей подругой. Без малого две недели он не вызывал ее изображение и не встречался с ней. Правда, он хотел слегка наказать ее за то, что она никогда не восторгалась его стихами так, как они того заслуживали. Нельзя сказать, чтобы они ей не нравились, она не только хвалила их, но и хорошо понимала. Но Фране этого было мало. Маргаритка не умела загораться, не приходила в изумление, не восхищалась его стихами так, как восхищался ими и самим собой Франя — на что он способен!

На следующее утро, как только он оделся и натер лицо освежающим кремом против роста усов и бороды, он вызвал ее голос и изображение. Голос раздался моментально, изображения пришлось подождать.

— Сейчас, сейчас, я только немного приведу себя в порядок…

Наконец он увидел ее, немного побледневшую — возможно, в этом был виноват старый проекционный аппарат, — но улыбка была такой же милой и прекрасной.

— Ты на меня сердишься, — произнес он вместо приветствия, хотя по выражению ее лица этого нельзя было сказать.

— За что мне сердиться? — искренне удивилась она. — Ты себя чувствуешь в чем-нибудь виноватым передо мной?

— Об этом мы еще поговорим, Маргаритка! Я приеду за тобой на машине хоть сейчас…

— Легко сказать — сейчас. Ты же знаешь, что я не могу. Мне остается всего шесть минут, а то я опоздаю…

— В таком случае я приеду, после обеда, в два! Я должен тебя видеть, мне нужно о многом, очень о многом поговорить с тобой…

— Лучше приходи пешком, мне хочется пройтись. Ну, до свидания!

— Подожди, подожди, еще одно слово…

— Не задерживай меня!

Франя немного рассердил Маргаритку тем, что не пришел к ней пешком. Но он чувствовал потребность в быстрой езде и ветре. Он хотел ощущать близость девушки, слегка касаться локтем ее руки, но при этом не смотреть ей прямо в глаза; хотел, как бы между прочим, в непринужденном разговоре выведать у нее ее мнение о себе, выяснить, отдает ли она себе полный отчет в том, с кем она, собственно, сидит. Как плохо она его знала, как мало ценила его! Нет, он не может так легко простить ей. А впрочем, он все ей простит, даст ей возможность вместе с ним насладиться сладкими плодами его успехов.

И вот они покатили в его кремово-желтой электромашине со спущенным передним стеклом по вытянутой ленте автострады, под которой проходил ток высокого напряжения, автоматически приводивший в движение весь транспорт.

— Я приношу извинения, — начал осторожно Франя. — У меня действительно не было времени последние две недели…

— О, это вполне понятно, — спокойно сказала Маргаритка, едва вздрогнув. Не слова, а это невольное движение убедило Франю в том, что для нее далеко не все понятно.

— Это отчасти и твоя вина, — предпочел он перейти в наступление и, искоса взглянув на нее, направил машину в ряд предельной скорости.

Они неслись со скоростью сто километров в час.

Франя для пущей важности держал в руках руль, хотя теперь в этом не было необходимости — расположенный сзади фотоглаз автомашины тормозил и заботился об их безопасности, если какой-нибудь шальной сумасброд, как ветер, обгонял их.

— Я не отрицаю, — сказала Маргаритка без тени — гнева, — я сама могла, конечно, вызвать тебя. Но у меня сейчас столько работы…

Франя усмехнулся. Он всегда усмехался, когда она начинала говорить о своей работе. Маргаритка была специалисткой по созданию новых кушаний — у нее даже был «Орден качества», но она ни разу не похвалилась им. Когда Маргаритка жаловалась, что у нее много работы, она при этом не говорила, что это за работа. Кроме приготовления кушаний, она писала гастрономические стихи, в которых воспевалась красота цвета, вкуса и запаха новых блюд, красота наиболее необходимая и потому наиболее совершенная. Ее стихи часто декламировались в столовых и на званых обедах, когда подавались блюда, воспеваемые в этих гастрономических одах. Франя познакомился с Маргариткой не как с гениальной кулинаркой, а как поэт с поэтессой, хотя, надо сказать, он отдавал в конце концов предпочтение ее произведениям на блюдах, а не на бумаге.

— А что же я должен говорить в таком случае, — произнес он усталым голосом. — Ты не можешь себе представить, чего только мне ни прошлось делать за это время — для одного это слишком много!

И он собирался пространно рассказать ей, как его дергали, как он валился с ног и изнемогал под сладким бременем всеобщего внимания и общественных обязанностей, но она выразила все это одним лишь словом: Бедняжка!

Франя воспринял ее ответ как насмешку и обрушился на нее:

— Теперь я вижу, что ты ничего не понимаешь. Если бы я не знал тебя так хорошо, я бы подумал, что ты завидуешь моим успехам…

— Ах ты мой пряничный домик из марципана! — воскликнула Маргаритка, смеясь. — Разве я могу завидовать печеному яблоку, что оно растеклось? Нет, кроме шуток, я боюсь за тебя, — неожиданно сказала она и положила свою ладонь на его руку, сжимающую гладкую баранку.

— Все в порядке, — вздохнул он с облегчением и, небрежно закинув руки за голову, сладко потянулся. Мелькали ряды лип, платанов, березок и тополей — деревья сливались в сплошную зеленую стену. — Чего же ты боишься?

— Как бы ты не попал впросак. Книжка оказалась хорошая, получила одобрение, а что дальше?

Девушка говорила сдержанно, по своему обыкновению трезво и по-деловому глядя на вещи, чго очень часто выводило Франю из равновесия.

— За одну ночь, Франя, ты вознесся высоко, — продолжала она бесстрастным тоном. — Но человек не может оставаться на одной точке. Он или поднимается еще выше, или падает!

— Все выше и выше! — патетически воскликнул Франя навстречу ветру. Ветер дул ему в лицо, как будто сердитый и враждебный и все же преодолимый; он, казалось, подстрекал его, напоминал о предстоящем пути вверх.

— Теперь я работаю над новой книгой стихов, — сказал Франя. — То, что я написал раньше, — уже пройденный этап. Я еще не сказал по следнего слова, дорогая Маргаритка, И всю обратную дорогу в город он строил воздушные замки, мечтал о своей новой книжке стихов, заранее наслаждался, представляя себе изумленные лица будущих читателей.

Предсказание Маргаритки сбылось: Франя выпустил свою вторую книгу как-то слишком скоро.

Его подгоняли нетерпение и жажда нового триумфа. Человек редко относится пассивно к своему будущему, обыкновенно он сам бросается ему навстречу, подталкивает его, искушает и провоцирует.

Книжка вышла, но была встречена полным молчанием. Наконец раздался первый голос. Стихи, мол, плохие. В первом сборнике были зерна, которые обещали урожай. Во втором — снова те же зерна, но размолотые в порошок. Автор оказался не сеятелем, а скорее мельником. Из книжки сыплется пыль. Если что и было у Франи на сердце, то он пропел это все в своей первой книге. В наши дни, при высокой культуре слова, характерным признаком большинства первых произведений является их высокий уровень. Пусть юноша спрячет свою книжку вместе с другими трофеями своей молодости и займется полезной работой. Хорошо, что молодой автор так сразу проявил свою неспособность писать и избежал разочарований в дальнейшем…

Спустя несколько дней раздался второй голос, осуждавший резкость суждений первого. Если юноша допустил ошибку, надо найти спокойные, ласковые слова, чтобы член нашего общества, наш брат, наш общий друг не озлобился! Ему надо подать руку помощи, деликатно объяснить его ошибку, подбодрить, указать правильный путь к настоящей работе…

Потом наступило долгое молчание. Кончились дружеские встречи и беседы. Никто больше не приглашал Франю во Дворец лириков, а если он и приходил туда, его встречали растерянные, соболезнующие и беспомощные улыбки. Но, пожалуй, самым неприятным было то, что некоторые из поэтов начинали его утешать, пытались рассказывать ему смешные истории, чтобы развеселить его.

К этому времени относится и начало дружбы Франи с поэтом Станиславом Лексой. Сперва казалось, что они понимают друг друга. Положение Станислава было, пожалуй, лучше, чем у Франи: кроме писания стихов, он принимал участие в трудовом процессе. Станислав был поэтом облаков. Правда, он никогда не видел их вблизи. Он боялся летать, страдал головокружением, и никто не смог бы заставить его сесть даже в аэробус. Он любовался облаками, стоя на земле, и грезил о них как о чемто недосягаемом. Никого особенно не интересовала эта облачная поэзия, но Станислав упорно держался любимой темы, раз и навсегда очарованный плывущими облаками. Он издал огромное количество тоненьких книжечек, в которых нередко повторялся.

Самым интересным в этих книжечках были цветные иллюстрации, изображавшие фантастические нагромождения облаков.

Станислав охотно выслушивал Франины жалобы, но требовал того же и от Франи. Только одного он никак не мог понять — как это Франя, кроме сочинения своих стихов, ничего не делает.

— Работу ты найдешь, — говорил ему Станислав. — Хотя это и не так просто. Работа не растет на дереве, ее нельзя сорвать, как грушу. Ее и не придумаешь, как стихотворение. Но нельзя же все время только ходить, сидеть, лежать и смотреть на облака. Работать необходимо так же, как и дышать, без работы засохнешь, точно подрубленное дерево!

— А я не ищу никакой работы! Пойми, я ни к чему не приспособлен!

— Жить просто так? Бесплодно и впустую? Но ведь это бессмысленно!

— Я же поэт! — протестовал Франя обиженно.

— И я поэт! — сказал Станислав. — Что может быть прекраснее стада барашков на небе! — произнес он мечтательно. — Но это совсем разные вещи! Работа связывает человека с землей! Руки, — Станислав с признательностью посмотрел на свои большие ладони, — это часть земли! Стихи — это мечта, грезы об облаках, а работа — это подтверждение того, что я живу на земле. Писать стихи — это для меня развлечение, счастливая минута, а без работы я бы умер. Так-то! Все прекрасное на свете создано руками человека…

— И твои облака тоже? — насмешливо заметил Франя.

— Ничего ты не понимаешь, — опечалился Станислав.

— Я все понимаю. Но благодарю тебя, я обойдусь и без этого удовольствия!

— Делай как знаешь. Только не думай, что работа ждет тебя, как постель или еда. Придет и твоя пора, ты станешь искать работу… А потом, не находя ничего, ты будешь метаться как одержимый. Но ты не бойся. Когда тебе будет совсем плохо, когда ты не будешь видеть выхода, люди тебе помогут, как помогли и мне.

— А ты что делаешь? Что у тебя за работа? Похвастайся своей избранницей!

Станислав порылся в своей записной книжке и подал Фране визитную карточку-рекламу. На ней было напечатано:

НОСИТЕ ИНДИВИДУАЛЬНУЮ ОБУВЬ!

НАШ МАСТЕР ПРИДЕТ К ВАМ НА ДОМ И ВОЗЬМЕТ СЛЕПОК С ВАШЕЙ НОГИ! ПРИМЕРКА НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ. А ЕЩЕ ЧЕРЕЗ ДЕНЬ МЫ ДОСТАВИМ ВАМ ГОТОВУЮ ОБУВЬ! НАШ ТЕЛЕФОН № 7,9…

На обратной стороне карточки было много леcтных отзывов и перечислялись преимущества обуви, сделанной на заказ. Франя вернул карточку, в душе презирая Станислава.

— Спасибо! Я ношу фабричную обувь и вполне доволен.

— Я к тебе не приду, не бойся, — рассердился Станислав. — Ты же хотел знать, что я делаю…

— Когда-то это называлось сапожничать…

— Мы хотим восстановить это архаическое слово и употребить его в нашей рекламе. Мы работаем полных четыре часа, продогавь себе!

— Хвала и честь труу! — поклонился Франя. Однако давай лучше поговорим о поэзии…

Но у Станислава уже пропало желание говорить о поэзии. Франя почувствовал, что облачный поэт, шьющий ботинки, заметно охладел к нему. Они распрощались очень вежливо, долго пожимали друг другу руки, славно взаимно просили прощения или про щали друг другу что-то, но, несмотря па это, Франя понял, что они больше не встретятся.

Прошел год, и Франя выпустил новую, третью книгу стихов. И снова зловещее молчание- ни одного звука в ответ! Пусть бы уж осуждали его, поносили, смешивали с грязью — все это было бы лучше, чем такое равнодушие, такое полнейшее молчание!

Весь мир как будто замкнулся в себе.

Франя разослал свои книжки множеству людей, но — о ужас! — книжки понемногу стали возвращаться к нему обратно. «Благодарю!» — писали одни. «Это плохие стихи!» — писали другие. Кто-то даже рассердился: «Бросьте вы это дело!» В большинстве же случаев книжки возвращались без всякого ответа. Но еще более жестокими оказались те, кто выражал сочувствие и сострадание. Эти добрые души утешали и подбадривали его, советовали не падать духом, ведь на свете так много прекрасных вещей, которые могут дать человеку радость и счастье.

В конце концов у него выбили перо из рук, заставили его замолчать!

В общем ничего не изменилось. Франя продолжал вести беспечный образ жизни и чувствовал себя ничуть не хуже и не лучше, чем остальные граждане. Он смирился со своей судьбой, с тем, что никогда не будет поэтом, с легким сердцем перескочил через этот факт. Оказалось, что и без лавров можно хорошо и легко жить; Франя быстро разделался с честолюбием. Утешители действительно правы: жизнь так интересна, так увлекательна, так щедра и заботлива и, к сожалению, так коротка! Зачем же ее отравлять? «Я не призван, — успокаивал себя Франя, — раздавать красоту, но я согласен ее принимать! Буду наслаждаться своей молодостью и всеми дарами, которыми в таком изобилии осыпает меня жизнь, что даже не хватает времени на все: дни слишком коротки, чтобы вместить все удовольствия, глаза слишком малы, а сердце слишком тесно — всего не охватишь, — и не стоит вспоминать об одной жизненной неудаче…»

Так представлял себе Франя жизнь, так он и жил, по-прежнему беспорядочно и легкомысленно.

Жил и наслаждался…

Однако, как ни странно, не все шло так гладко, как хотелось бы Фране. Иногда его планы и намерения натыкались на препятствия, которых он не ожидал и которые вызывали у пего недоумение Его словно преследовал по пятам какой-то злой дух. Он словно дразнил Франю и выдумывал всевозможные неприятные неожиданности. Он словно заигрывал с его хорошим настроением, а потом старался испортить его. И количество этих неприятностей со временем, пожалуй, увеличивалось, а но уменьшалось. В чем дело?

Иногда Фране казалось — правда, он не мог этого с достоверностью утверждать, — что знакомые по дому избегают его. При встрече с ним они хоть и разговаривают, но как-то неохотно и скупо, вечно куда-то торопятся, извиняются, что их ждет очень важная работа, и уходят. Теперь только Ф|раня радовался этим встречам, во время разговоров только он сохранял прежнюю сердечность…

Франя тянулся к своим знакомым, хотел вместе с ними развлекаться, готовиться к вечерам, запoлненным пением и танцами, играми и другими видами развлечений, импровизированных или подготовленных заранее; эти вечера устраивались или для жителей дома, или для более широкой публики.

А знакомые не могли придумать ничего лучше, как говорить с ним о работе, словно хотели подразнить его. Они делали удивленный вид, жалели его и качали головами, когда Франя отговаривался тем, что пока не может найти для себя ничего подходящего, что его всюду преследует неудача.

Друзья по спорту тоже охладели к нему. Франя не сразу заметил, что происходит процесс постепенного охлаждения; он даже не мог точно сказать, когда это началось. Но он все-таки продолжал ходить в клуб «Белых мячей», делая вид, что ничего не замечает. Даже Милош, его старинный противник в одиночной игре, с которым они обменялись не одной тысячью мячей, вдруг изменил ему. Если они должны были играть с Франей, он вдруг отказывался в последнюю минуту или же выяснялось, что он уже занят в игре с другим. И для парной игры пары подбирались без него — он как будто всюду опаздывал. Но Франя продолжал верить, что все это пройдет так же внезапно, как и началось.

Неважно обстояло дело и в футбольном клубе.

Франя был замечательным спринтером, и поэтому цвета своего клуба он обычно защищал на левом краю. И вот он стал замечать, что во время тренировки ему перестали подавать мяч, о нем словнэ забывали. Франя получал мяч только случайно или когда сам отвоевывал его. Даже в решающем матче на первенство бульвара «Дружба народов» Франя не участвовал. На его место был поставлен другой игрок, гораздо более слабый, — и два очка были потеряны! Так им и надо!

Вначале Франя считал, что причиной всех этих обид и несправедливостей является его неудачное путешествие на крылатом коне в созвездие Лиры, его взлет и падение. Но почему нужно до сих пор наказывать его за старую ошибку? Почему ему не дают жить тихо, мирно и спокойно и пользоваться всеми благами жизни? Он давно смирился со своей участью, забыл о своих поэтических мечтаниях, как о вишневом саде, который отцвел три года назад.

Он готов был поклясться каждому, что не только пером, но и мысленно не прикоснется ни к чему, что хотя бы отдаленно напоминало стихи. Ведь ему до глубины души опротивело не только писать стихи, но и читать их! Уже с самой своей стихотворной катастрофы он не брал в руки ни одной книги стихов. А все поэтические новинки, которые до сих пор автоматически посылают ему, он, не раскрывая, бросает в корзину для мусора!

И, ко всему этому, Франины друзья еще стараются внушить ему, что имеется другая причина, почему все его избегают, почему почти весь мир отвернулся от него. Они ни в чем не обвиняют его, настолько они вежливы, однако всячески намекают ему, что пора бы начать что-нибудь делать. Словно для них это так уж важно! Словно все его будущее зависит от того, станет ли он четыре часа где-то с чем-то возиться — что они называют «включиться в работу». Франя понимает, что без работы человеку скучно. Но ведь он по-своему трудится и, может быть, напрягает свой мозг и руки больше, чем четыре часа в день! Разве это не умственная работа — слушать симфонию, исполняемую множеством различных музыкальных инструментов, которые требуют его напряженного внимания и атакуют со всех сторон его органы чувств? А прочесть в один присест от начала до конца исторический роман, читать до рези в глазах? А сыграть в шахматы, и не одну, а, например, десять партий подряд? Во время игры мозг напряжен, как тетива лука, перед тем как послать стрелу, — стрелы-мысли летят одна за другой; такое истязание мозговых клеток — разве это не работа?

Франя занимается и физическим трудом. Фехтование и теннис требуют прекрасной работы рук.

Мускулатура разливается не от хорошей еды, а от постоянных упражнений пусть придут и пощупают, какие у него мускулы! Франя работает не только руками, но и всем телом! Когда он возвращается с футбольного состязания, удачного или неудачного, ноги у него подгибаются от усталости, а устать можно только от работы, не так ли, голубчики?

1Больше всего огорчает Франю, что и Маргаритка дуется на него, не желает больше кататься в его машине! Она вторит всем остальным — совсем его не понимает. Последний раз они ездили вместе к влтавским каскадам. Машина быстро примчала их к первой плотине. Потом они проехали мимо ряда озер озера Уток, Аистов, Карпов, озера Чаек и Вальдшнепов; все озера были живописно расположены среди зеленых склонов и скал, причем каждое отличалось своей особой прелестью. Они объехали последнее озеро — Лебединое, окаймленное широким пляжем. Горячее солнце было затенено белым искусственным облаком, края которого отливали золотом. Песок блестел, цветистые флаги трепетали от легкого ветерка, звали и манили в воду, но Маргаритке не хотелось греться на солнце.

В клетчатых трусиках и белой блузке из холодящей материи она задумчиво сидела рядом с Франей и с наслаждением вдыхала аромат чуть распустившихся роз, которые он принес ей. Казалось, она вообще не слушала его. А он, начав издалека, опутывал ее замысловатыми фразами и словами, очень осторожно приближался к цели своего разговора. Он не собирался рассказывать ей, какие неприятности приходится ему терпеть от людей, так низко он не пал, чтобы плакаться перед ней, жаловаться на своих знакомых, — никогда она не узнает, как старое вино дружбы превращается в уксус.

Но теперь настала удобная минута, чтобы выяснить, почему эта девушка, которую он любит, вдруг стала с ним так холодна, словно она заодно со всеми теми, кто против него.

— Маргаритка! — произнес он наконец, видя, что своими речами он уже ничего не может ни поправить, ни испортить. — Слышишь! Я не поэт! Я никогда им не был и не буду! Клянусь всеми небесными светилами, тогда это было недоразумение, роковая ошибка. Не буду! Никогда не буду!

Она удивленно посмотрела на него, продолжая молчать.

— Я хочу знать правду! Пусть у нее будет привкус соли, уксуса или мыльной пены, но пусть это будет правда! Почему ты от меня отворачиваешься? Я давно уже замечаю, что ты не такая, какой была раньше. Или, может быть, я изменился? Ты мечтала о поэте, а я не поэт! И не буду поэтом! Я хочу наконец услышать от тебя: в этом ли кроется причина, почему, почему… Скажи, и я сейчас же уеду…

Маргаритка покачала головой. Франя не понимает сам себя, ходит по лесу и не видит деревьев!

У нее не было желания объяснять, что существуют вопросы второстепенные и главные, серьезные и незначительные. Есть вещи, о которых можно говорить когда угодно, а есть такие, о которых не говорят. Маргаритка продолжала молчать и думать.

У нее было много оснований для того, чтобы поразмыслить над поведением Франи. Оно вызывало в ней недоумение, неодобрение и гнев. Франя — эгоист, живег только для себя, как бабочка, порхает с цветка на цветок. Словно одним своим существованием он приносит пользу, делает кому-то добро, словно он не человек, а какое-то чудо природы.

Разве не является первой обязанностью каждого, кто выпал из трудового процесса, не откладывая и не теряя времени на лишние разговоры, снова включиться в бесконечные ряды трудящихся, покончить со своим безрадостным состоянием «безработности»?

Это состояние неблагоприятно отражается на здоровье, противоречит правилам гигиены и, кроме всего прочего, свидетельствует о недостаточно развитом внутреннем такте. И эту простую истину, этот великий, хотя и неписаный закон человеческого общества Франя как будто не понимает. Как поэт, он был важным звеном в трудовой цепи, но после своего крушения он должен был немедленно переключиться на другую работу. Если бы она могла преподнести ему все это на тарелке, вместе с ножом и вилкой! Крикнуть ему в лицо: ты лентяй, ты не заслуживаешь снисхождения!

Но сказать этого нельзя, она смертельно обидела бы его! Слово «лентяй» является самым оскорбительным ругательством, даже подозрение в лености — и то надо высказывать с большой осторожностью! Каждый раз при встрече с Франей Маргаритка прежде всего спрашивает его о работе. И, хотя этот вопрос является простой формой вежливости, Маргаритка задает его всегда таким настойчивым тоном и при этом так многозначительно смотрит на Франю, что он волей-неволей должен понять смысл ее слов. В замешательстве Франя ворчливо отвечает на ее вопрос. Но что он может сказать? Всякий раз он затягивает одну и ту же песенку: пока он «без», нет ничего подходящего, но кое-что уже наклевывается, уже очень скоро, может, через неделю, а, может, даже еще раньше, завтра… Маргаритка была готова усадить его за машинку в канцелярии буфета, но стоило ей только упомянуть об этом, как у Франи появилось множество других планов и возможностей устройства. Как будто работа — это вино, которое разлито по бутылкам и нужно только откупорить одну из них…

Маргаритке было тягостно напоминать Фране о работе, ее удерживало не только чувство такта, но и уважение к груду вообще. Поэтому, не обращая внимания на вопрос Франи, она стала говорить о том, что ей было дороже всего на свете. Может быть, он сам догадается…

— Вчера у меня была сверхурочная работа. Я придумывала совершенно новую начинку для тетерева. Мы готовимся к соревнованию в приготовлении самого вкусного кушанья из дичи. Осенью будет проводиться гастрономическая олимпиада.

Блюда, признанные лучшими на зональных соревнованиях, будут пробовать тысячи людей. Победителькулинар получит звание инженера гастрономии. А почему бы и нет? Ведь это же химики, изобретатели, творцы человеческого наслаждения. Повара, несомненно, заслуживают самого глубокого уважения, они занимаются одновременно физическим и умственным трудом, который никогда не удастся механизировать, потому что это — творческий труд, Маргаритка с увлечением рассказывала, как она из крема и орехового теста построила на хрустальном блюде точную копию «Дворца звезд». Потом она стала объяснять, как делается пирожное с кувшинками из желтков и хризантемами из масла. Теперь уныло молчал Франя. Оы был сыт, желудок не требовал пищи. Даже слушать о еде было неинтересно. Франя с тоской смотрел на копошившиеся массы загорелых людей, отдыхающих на пляже последнего влтавского озера, мимо которого они в этот момент проезжали. Это озеро было, пожалуй, самым заманчивым. Оно сулило им приятные минуты отдыха, наслаждение дарами летнего дня — солнцем и тенью, теплым песком и водой. Стоило только нажать на рычаг, включить мотор и свернуть влево, где уже выстроился целый город из автомобилей.

— Не освежиться ли нам? — с надеждой в голосе спросил Франя, облизывая пересохшие губы.

Он повел машину по краю дороги, где можно было ехать медленно.

— Я уже сказала: точно в пять я должна быть дома…

— Зачем?

— Подписывать книжку…

— Новую книжку? Ты даже не похвасталась…

— А ты даже не спросил…

— Ты даже не послала ее мне…

— Придут читатели и читательницы, я должна их угостить. Книжка называется «Приятного аппетита!» — Тебе все удается, — сказал Франя с легкой вавистью. — И эти орихидеи из масла…

— Хризантемы! — поправила его сердито Маргаритйи — Совершенно верно, хризантемы из масла и стихи о хризантемах…

— Я не придаю им большого значения, — призналась она и тут же пояснила: Я говорю о стихах! Они только дразнят наше воображение для того, чтобы слюнные железы выделяли больше слюны. Самое важное — это моя работа в кухне. Без нее все потеряло бы смысл — и отдых, и развлечения, и красивые платья, и новая шляпка, и радостное ожидание завтрашнего дня, и мечты о счастье, о разных удовольствиях жизни. Я не хотела бы получать все это даром. Брать, ничего не давая взамен, это было бы… ну, как говорили? Надо иметь чувство гордости, правда? Тебе не кажется?

В душе у Франи поднималась волна протеста.

У него были свои взгляды на этот счет, и, по мере того как девушка говорила, они еще более укреплялйсь. Он ясно понимал, против кого были направлены ее слова! Он не иозвдагит себя оскорблять!

Скажет ей все начистоту! Она не хочет согласиться с ним и еще провоцирует его! Хорошо же!

Уже без остановок они проехали мимо всех озер и мимо первого озера, озера Уток, которое теперь было последней, однако тщетной надеждой.

И вдруг Франя понял, что они с Маргариткой, очевидно, скоро расстанутся, что, вероятно, это их последняя прогулка. Он сразу же примирился с этой мыслью, решив из упрямства не уступать из-за какой-то Маргаритки… он найдет себе другой цветок, путь его молодости проходит через луга, усеянные цветами…

— А что тебе не нравится, Маргаритка? — начал он, делая вид, что ничего не понимает. — Ты же работаешь, никто не мешает тебе, никто не отнимает у тебя работу. Кто хочет, пускай трудится до седьмого пота! Есть много людей, которые просто не могут жить без работы!..

— Но ты к ним, конечно, не принадлежишь! — накинулась на него Маргаритка. С ее стороны это было жестоко, но она не могла больше сдерживаться. Франя лишь передернул плечами.

— Конечно, не принадлежу, — сказал он язвительно. — Ты правильно подметила. Чтобы тебе было ясно, я просто не чувствую потребности в работе…

— И тебе не стыдно?

— Но почему? — мягко и примирительно сказал он, вместо того чтобы обидеться. — Я прекрасно себя чувствую в теперешнем положении! Мы с тобой, Маргаритка, никогда об этом не договоримся. Ты называешь позором то, что я называю отвагой!

— Весь день ничего не делать — и ты это считаешь отвагой? — воскликнула она с возмущением и отодвинулась от него. — Не обижайся, но это проcто лень!

Франя улыбнулся и принялся излагать Маргаритке свои взгляды.

— Это слово относится к тому времени, — скавал он, — когда труд еще означал рабство…

— Вы говорите на ветер, — перешла на «вы» Маргаритка.

— И теперь труд означает рабство, — продолжал он, — но рабство добровольное. КОНeЧНО Никому нельзя запрещать работать, но нельзя также препятствовать тем, кто хочет освободиться от работы. Многие из нас уже преодолели в себе этот атавизм, это наследие давно минувшей эпохи!

— Хватит! — вскричала Маргаритка. И букет нежных роз, лежавший на сиденье возле нее. широким полукругом вылетел из окна машины и упал на обочину автострады.

Франя сделал вид, что ничего не заметил. Он понял, что песенка его спета. Ему это было ясао еще до того, как он начал говорить. Поэтому теперь он нарочно замедлил ход машины и продолжал:

— Возможно, вы будете нас травить, преследовать, принуждать к работе голодом и неизвестно еще какими мерами, но нас не уничтожить — правильная идея в конце концов восторжествует!

Он подвез девушку к дому, открыл дверцу машины, галантно предложил ей руку и даже как-то виновато улыбнулся. Философия ничегонеделания уже давно занимала его ум, но он никогда не решился бы высказать свои мысли вслух, если бы его не вызвали на это. Теперь он почувствовал, что выдал тайну, которая должна была оставаться скрытой в глубинах его души.

Маргаритка отказалась от его помощи и быстро выскочила из машины, даже не взглянув ня него.

Ей хотелось найти какое-нибудь очень обидное слово, чтобы бросить его при прощании Фра не в лицо.

Но она не могла ничего придумать. Ей казалось, что в человеческом языке просто нет такого слова…

«Я решил, — написал Франя в своем дневнике, что и дальше буду вести независимый, вольный и свободный образ жизни, не продам свою свободу, не откажусь от нее ни на одну минуту, а ее го что на четыре часа в день! Никакие ловуптки. расставленные моралистами, не смогут изменить моего решения. Скорее напротив. Всевозможными уловками и интригами они стараются поставить меня в затруднительное положение. Но еще хуже, чем враги, оказались друзья, благожелатели и родственники. Они просто пьют мою кровь! Они мечтают вернуть меня на правильный путь, то есть в лагерь усердных и примерных людишек, сделать из меня героя труда! Все эти непрошеные благодетели, самозванные спасители и подаватели соломинки утопающему во сто раз противнее явных мстителей. Черт знает откуда объявляются всякие тети, двоюродные братья и прочие родственнички. Они уговаривают, читают нравоучения, предлагают службишку или местечко, приятненькое, тепленькое, куда можно устроиться моментально. Я их растроганно благодарю за заботу и уверяю, что я все уже сделал для своего спасения, ха-ха! А я все равно не буду! Мне не хочется работать — и не буду! На четыре часа в день превращаться в раба — бр-рр, даже мороз по коже подирает. Просыпаясь утром, я нежно успокаиваю себя: «Лежите спокойно, мои ноженьки, вставайте, когда вам заблагорассудится, никто вам не будет приказывать! Я не дам вас в обиду!» И ноженьки нежатся, большой палец кивает мне в знак признательности, каждая капелька крови согласна оо мной, каждый нерв, каждая жилка в теле воздают мне хвалу. А когда мне надоест лежать, я встаю, принимаю теплую ванну, а если у меня нет настроения, обхожусь и без ванны. А потом иду, куда хочу, и делаю, что хочу…

Я не один. Нас много. Я узнал о существовании «Клуба независимых» и стал его членом. Когда же я высказал им свою точку зрения я объяснил, почему я отказываюсь работать (те мысли, которые пришли мне в голову, когда я защищался от нападок той девицы), меня избрали председателем.

В клубе встречаются интересные люди. В следующий раз я опишу индивидуальные особенности каждого из них. Только став председателем клуба, я увидел, сколько недоброжелательства во взаимоотношениях людей. Существует еще неуважение человека к человеку, не исчезло пренебрежение друг к другу. Иногда требуется большая находчивость и изворотливость, чтобы выпутаться из лабиринта ловушек! Членов клуба больше всего удручают насмешки. Малодушные часто не выдерживают и покидают клуб. Снова надевают на себя ярмо труда…»

У Франи не нашлось времени описать всех членов клуба в отдельности. Первая запись оказалась и последней. Плавное течение его жизни нарушило совершенно неожиданное событие…

Франя, как обычно, валялся в постели, сон уже прошел, но вставать не хотелось. Сладкая истома разлилась по всему его телу, скоплялась в углублениях под коленями; Франя с наслаждением избавлялся от нее, напрягая мускулы. Была та неопределенная пора дня, когда позднее утро незаметно исчезает, но еще нельзя сказать, что приближается полдень — пора, когда родившийся день достигает юношеского возраста и таит в себе массу энергии и жажду деятельности. Такая неопределенность времени моментально исчезла бы, если бы Франя посмотрел на часы! Но к чему смотреть на них, раз они показывают ему ве больше чем какие-то случайные цифры?

Вдруг кто-то позвонил. Кто бы это мог быть?

Франя запер неубранную спальню, вошел в ванную и, стоя перед большим зеркалом, стал приводить себя в порядок, только слегка ускорив привычный темп своих движений. Звонок между тем продолжал трещать, строго и настойчиво.

«Звони себе! Ничего, подождешь — свет не перевернется», — думал Франя, довольный тем, что увидит неожиданного посетителя и удовлетворит свое любопытство. Уже сам треск звонка вызывает всегда напряжение, мы вечно ждем кого-то, хотя этот кто-то никогда не приходит. Своей неторопливостью Франя еще больше разжигал собственное любопытство, намеренно продлевая минуты ожидания.

На этот раз он был действительно поражен.

На пороге стоял отец! Удивление Франи было настолько велико, что, не успев смутиться и извиниться, он бросился к нему на грудь. Сколько лет они не виделись! Не стыдясь, Франя дал волю своим сыновним чувствам и был вполне счастлив в объятиях отца. Он вспомнил и о матери, из глаз его брызнули слезы. Отец понял их причину. Он крепче прижал к себе сына и отвернулся, а Франя почувствовал на шее приятное, щекочущее прикосновение пушистой бороды. Эта густая черная борода с детских лет казалась Фране неотъемлемой и самой важной частью не только лица, но вообще всей отцовской внешности. Она олицетворяла героизм далеких путешествий, скрывала в себе тайну, которой был окутан для Франи почти незнакомый ему отец. О, имей я такую бороду, мечтал когда-то Франя, я бы горы своротил!

У Калоуса-старшего была крепкая, костистая фигура. Одет он был в куртку военно-спортивного покроя, на груди рядом, со значком Полярного института красовалась орденская колодка, свидетельствовавшая о том, что полярный исследователь был награжден звездами и орденами.

Когда буря восторгов и радости от встречи понемногу улеглась, Франя обратил внимание на задумчивое и печальное выражение на лице отца. Его карие, необычно глубоко сидящие под чистым лбом глаза пытливо смотрели на сына, словно перед ними стояла какая-то неразрешенная научная проблема.

— Что ты делаешь? — поставил отец вопрос ребром.

Франя хотел было опустить испытанную в подобных случаях дымовую завесу — начать рассказывать, как он ищет работу и не находит ее, но вовремя, спохватился. Ясные, правдивые глаза отца, казалось, тотчас отличали правду от неправды.

— Пока ничего! — признался Франя.

— И давно ты делаешь это «ничего»?

Почувствовав в словах отца иронию, Франя приготовился к защите.

— После моей поэтической аварии, — сказал он, я увидел, что так тоже можно жить…

— В самом деле, — спокойно улыбнулся Калоус-старший, — и так можно жить. А как ты до этого додумался?

Франя насторожился. Что это? Не собирается ли отец читать ему мораль и нравоучения о величии я почетности труда? Франя давно все это знает наизусть. Он уже взрослый мужчина и при всей своей любви к отцу придерживается в этом вопросе собственной точки зрения. Он ему докажет, что может самостоятельно думать и не Желает повторять как попугай чужие слова. В его голове созрели весьма серьезные мысли, они должны и отцу импонировать своей новизной и революционностью, тем более что они плод размышлений его сына!

— Как я до этого додумался? — начал Франя хладнокровно. — Очень просто! Все работают как одержимые и поднимают при этом невероятную шумиху. Люди и звезды, смотрите, как я тружусь, как я люблю свою работу! Работа — моя возлюбленная! Я не могу жить без нее! Загрузите меня до отказа, я готов хоть на части разорваться! — паясничают они, поклоняясь работе и прыгая вокруг нее, как сумасшедшие. Опротивело мне все это!

— Так, так, — покачал отец головой, зажигая трубку. Слова прозвучали довольно неопределенно.

Франя стал надеяться, что отец поймет его и поразится смелости его мыслей.

— Работы так мало — необходимой для общества работы, — ты ведь сам знаешь, папа! Зачем же отнимать ее у людей, которые так жаждут ее, просто дерутся из-за нее. Говорят, что желание трудиться является врожденным свойством человека. А как же получилось, что у меня этого врожденного чувства не оказалось? Ничего не могу поделать, но факт остается фактом! Вы говорите, что не работать аморально, а где это написано? Мне об этом ничего не известно! Почему вы заставляете работать тех, кто не чувствует в этом потребности? И, наоборот, не позволяете работать тем, кто каким-либо образом провинился перед людьми, и говорите, что для них это является самым большим позором? С одной стороны, вы в наказание лишаете людей работы, а с другой стороны, заставляете меня работать — где же здесь логика? В вопросе труда я за свободу и независимость! Кто не чувствует потребности в труде, пусть не работает! Работа принадлежит машинам, а людям — свобода! И только дураки отнимают работу у машин. Один поэт, например, принялся шить ботинки вручную, горько усмехнулся Франя. — Вот до чего мы дошли! Если я и должен кому-нибудь воздавать хвалу и честь за безукоризненную работу, так только Машинам! Ты подумай, одного человека Достаточно, чтобы управлять целой фабрикой! Кто желает истязать себя трудом — пожалуйста, никому это не возбраняется! Но оставьте в покое тех, кто хочет освободиться от работы, вот основной смысл новой идеи!

Отец высоко поднял брови и, озабоченно наморщив лоб, посмотрел исподлобья на сына.

— Действительно, — сказал он, — это совершенно новая идея. Это ты ее придумал?

Вопрос отца снова привел Франю в замешательство. Куда клонит отец? Что ему от меня нужно? Удивляется ли он, соглашается ли с ним или просто иронизирует?..

— Ты задаешь мне очень странные вопросы, папа. Не знаю, что и думать. Ты, собственно, за или против? Какого ты придерживаешься мнения обо всем этом?

И в порыве внезапно нахлынувшей откровенности Франя взволнованным голосом добавил:

— Ты даже представить себе не можешь, папа, как бы ты меня обрадовал, если бы согласился со мной! Как бы ты укрепил меня в моем решении, как поддержал бы в моей борьбе! Это было бы просто замечательно! Сегодняшний день стал бы самым счастливым днем в моей жизни…

На мгновение Калоус-старший задумался. Потом он несколько раз потянул из трубки, но она успела погаснуть. Он печально посмотрел на нее, словно жалея, но не зажигал больше. Выколотив золу, он спрятал трубку в карман. Возможно, он хотел дать понять этим, что какая-то часть их разговора закончена. А потом сказал:

— Об этом мы поговорим как-нибудь в другой раз. А теперь, Франя, позволь мне задать тебе еще один вопрос, в самом деле последний. Все будет зависеть от того, как ты мне на него ответишь. Если утвердительно, то мы все обратим в шутку и наш сегодняшний разговор выветрится из памяти, как неправильный прогноз погоды, когда вместо дождя сияет солнце…

Франя — был озадачен. Немного странный ответ на его прочувствованную речь. Это не предвещало ничего хорошего.

— Какой вопрос? — спросил он настороженно.

— Не хочешь ли ты поехать со мной? Куда? На север!

Франю словно кипятком ошпарили. Он с трудом выдавил из себя: — Ну а что там?

— Ты же знаешь, чем я занимаюсь. Ты тоже можешь стать сотрудником Полярного института прогнозов большой погоды. Я взял бы тебя с собой, Франя! Мы путешествовали бы вместе на самолетах и ледоколах, на подводных лодках и оленьих и собачьих упряжках, спускались бы на вертолетах на льдины, устанавливали бы там радиолокационные станции…

— Ну а для чего все это?

— Чтобы они смотрели в завтра! Это — глаза нашей планеты! Они видят все, что делает воздух и вода, что происходит на земле, под землей и над землей…

— Как интересно! — вежливо сказал Франя.

— Это — необыкновенная работа, сынок! В ней ты нашел бы свое счастье. А когда ты все поймешь, всему научишься, ты станешь синоптиком.

— Инженером погоды. Правдивым предсказателем завтрашних дней. Путешественником в будущее…

— Но для чего?

— Для покорения большой погоды…

— Я все еще не понимаю. Ведь мы сами производим облака и тучи, дожди, гром и молнию…

— Это местная погода, в радиусе нескольких километров; она имеет значение лишь для поливки городов и орошения полей. А я говорю о Большой погоде — над всей землей. Мы должны знать о ней не за несколько дней, а за несколько месяцев! Тут мы не в силах приказывать природе. Но мы уже и теперь можем заглянуть в ее печь и в котлы, узнать за месяц вперед, что она будет готовить…

— Вот как!

— Когда ты станешь синоптиком, Франя, и ты сможешь заглянуть в кухню Погоды. Тебя будут спрашивать, когда пойдет дождь, когда наступят холода, сколько выпадет снега, когда разразится буря и поднимется метель, когда надо ждать наводнения, а ты все будешь знать заранее. Один человек ничего не может сделать. Но, когда тысячи людей объединились вместе, они создали чудо из чудес — сделали нас почти всеведущими. И одним из избранных, одним из этих вещателей и предсказателей будущей погоды можешь стать и ты, мой сын! Теперь я тебя спрашиваю: что ты думаешь обо всем этом? Ты за или против?

Подняв плечи и опустив голову, Франя внимательно слушал отца и мысленно уже отклонял его предложение. Из всего сказанного ему было ясно одно: что ему готовят западню, что, опутывая его красивыми словами, хотят принести в жертву его собственное, личное будущее во имя какого-то всеобщего, тысячеголового будущего, что на карту ставится его тихая, спокойная жизнь, которая, право же, никому не мешает. И чем дальше говорил отец, тем определеннее Франя знал, какой ответ он даст. А когда отец кончил, Франя принял уже окончательное решение.

— Не сердись, папа, — объявил он почти торжественно, — но я не могу принять твое предложение. Все, что ты мне рассказывал, несомненно, очень поучительно, но почему ты стал об этом говорить после всего того, что я тебе сказал? Ты ни одним словом не опроверг моих аргументов. Разве они этого не заслуживают? Вначале мне казалось, что ты отнесся к моим идеям объективно, а теперь ты ни с того ни с сего вдруг заманиваешь меня куда-то на Северный полюс. Ты, наверное, забыл, что у меня бронхи не в порядке? Ты как будто хочешь погубить меня! Я надеюсь…

— Подожди! — вставая, перебил его отец. Он посмотрел на часы. Действительно, теперь я вспоминаю… бронхи! Прости! Ты болен, Франя, и должен лечиться! Однако мне уже пора идти. Завтра к обеду я хочу быть в Архангельске, но через несколько дней я вернусь. А пока прощай! Все, что я тебе сказал, можешь выбросить из головы. Мне еще хотелось поговорить с тобой о маме, но этот разговор мы оставим до следующего раза. Что же касается твоей болезни, то это серьезнее, чем ты думаешь. Тебе необходима врачебная помощь…

— Но я, собственно, совершенно здоров, папа…

— Это ты так думаешь. Однако я в самом деле очень тороплюсь. Всего хорошего, Франя, увидимся через неделю!

Прошла неделя. И вот кто-то позвонил. Франя был уверен, что это отец. В последний раз они расстались как-то странно, слишком поспешно, что-то осталось между ними недоговоренным. «Все, что я тебе сказал, можешь выбросить из головы». Говорил ли отец искренне? Но сейчас Франя лучше подготовился — он вставал раньше обычного, тщательнее убирал комнату. Теперь отец не застанет его врасплох! Франя уже обдумал, что он скажет ему…

Однако в дверях стоял не отец, а совершенно незнакомый молодой человек.

— Мне нужен Франя Калоус, — сказал он и тут же добавил с улыбкой: Это, наверное, вы!

И чего он улыбается?

Франя пригласил гостя в свой кабинет и предложил кресло. Незнакомец уселся и, продолжая улыбаться, начал разглядывать комнату. Франя вежливо опросил о причине его визита.

— Я Кирилл Мёрике, — представился незнакомец, и в тот же момент улыбка погасла на его лице, словно в знак того, что он уже не шутит. — Вы меня не знаете?

Фране это имя ничего не говорило. Он никогда не видел Кирилла Мёрике. Но он понравился Фране. Это был небольшого роста, стройный, еще совсем молодой человек с мягкими светлыми волосами и широким лицом, которое, казалось, излучало тепло. У гостя были голубые глаза. Проницательные черные зрачки невольно притягивали к себе, невозможно было удержаться, чтобы не смотреть в них.

— Вы меня не знаете, — сказал он, — я слышал ваше имя…

— Откуда?

— Из разных источников. Вы ведь проповедуете идею освобождения человека от работы? Вы говорите: работу — машинам, людям — свободу! Не так ли?

— Поэтому вы и пришли? — удивился Франя.

— Мне хотелось посмотреть на смелого человека. Проверить, насколько мое представление о нем расходится с действительностью…

Франя насторожился. Он находился в нерешительности, не зная, радоваться ли ему или опасаться чего-либо. Это был такой щекотливый вопрос.

— Может быть, вас кто-нибудь послал?..

— У меня нет никаких других намерений, как только познакомиться с вами. Мы должны знать друг друга, пока нас еще мало…

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Франя с недоверием. — Вы согласны со мной?

— Согласен ли я! — воскликнул Кирилл. — Да я уже два года занимаюсь этим… Но сначала расскажите мне, как делаете это вы?

Франя разговорился. Он решил склонить Кирилла на свою сторону, снискать его доверие. Ему нравилась его широкая многообещающая улыбка.

Франя признал в Кирилле человека, достойного его дружбы. Кирилл принадлежал к тем людям, которые разжигают честолюбие. Таких людей надо ценить. Но, конечно, при условии, что и они нас оценят.

Поэтому Франя приложил все силы, чтобы произвести хорошее впечатление. Он говорил о том, что давно обдумал, лежа по утрам в постели, что он уже сказал в свое время Маргаритке. В то утро Франя хорошо выспался и теперь был в ударе, речь его текла свободно и звучала вдохновенно, он высказывал оригинальные мысли, а в голове уже теснились новые, еще не вполне оформившиеся идеи. Действительно, он сделал все от него зависящее, чтобы привлечь этого симпатичного ему человека на свою сторону.

Кирилл выслушал Франю очень внимательно и сказал с милой, многообещающей улыбкой:

— Все это пока теория. В самом деле всеобъемлющая. Вы коснулись всего. Я бы сказал: это просто евангелие. Ну а практика? Как обстоит дело с практикой? Что вы предприняли или собираетесь предпринять?

— Практика у меня не расходится с теорией! Что я говорю, то и делаю. Теоретически я отвергаю по тем или другим причинам необходимость работать. А практически я не работаю!

— Только вы. Но это же эгоизм! А, кроме того, вы подставляете себя под удар; люди считают вас сумасшедшим и поэтому бьют вас! Однако это сумасшествие станет истиной, если ему последуют тысячи людей! Что вы делаете для того, чтобы привлечь новых борцов за вашу идею?

Франя сначала растерялся. Но потом он вспомнил: «Ведь у нас есть клуб! И я — его председатель!..»

Он начал распространяться о клубе, но, к сожалению, не смог сказать о его деятельности ничего существенного, похвастаться было нечем. Он и сам в этот момент понял, что в клубе ничего не делается. Каждый из его членов думает только о себе. Есть там группа фанатических болельщиков, которых не интересует ничего, кроме турниров, кубков и рекордов. Сами они спортом не занимаются, для этого они или чересчур неповоротливы, или слишком осторожны, но за своими фаворитами они готовы ехать или лететь хоть на край света.

Головы у них забиты цифрами и таблицами, их радость и горе зависят от результатов на спортивных площадках, кортах и стадионах. Есть в клубе и несколько молодых непризнанных «гениев» — художников, артистов, певцов и так далее. Они провалились со своими талантами, а перейти на другое поприще не сумели. Оскорбленные, они отказываются от всех предоставляемых им обществом возможностей проявить себя в другой области. Околачиваются в клубе и несколько вечных студентов.

Они кочуют из университета в университет, желая получить какое-то универсальное образование, всю жизнь «занимаются», но никогда не сдают никаких экзаменов. «Мы знаем, что ничего не знаем», — говорят они скептически.

— При упоминании о клубе, — заметил Кирилл, — я представляю себе не людей, а клубные кресла. И без клуба можно найти новых последователей. Агитировать, убеждать каждого в отдельности, указывать на бессмысленность их поведения, привлекать новых отважныx борцов, пeрейти от пассивного сопротивления к активным действиям! Встряхнуть, расшевелить этих одурманенных работоглотателей, у которых настолько бедна фантазия, что они не могут придумать ничего лучшего…

— Но ведь кто-то же должен работать, — пробурчал Франя удивленно.

— Оставить рабочее руки лишь там, где они совершенно необходим для поддержания нормального жизненного уровня. Всех остальных привлечь в наши рялы!

В глубине души Франя соглашался с Кириллом, но ему показалось, чго Кирилл затмил его, превзошел и даже, пожалуй, упрекнул в том, что он плохо осуществляет свои идеи. Но Франя не хотел сдаваться. Теперь была его очередь высказать свое предложение, по значению не уступающее предложению Кирилла. Франя нащупал в кармане портсигар. Он нодыскииал слова, стараясь сформулировать пришедшую в голову мысль, а запах и дым табака как нельзя лучше способствуют логическому мышлению. В пылу разговора Фраяя совсем забыл о сигаретах.

— Вы курите? — спросил он, протягивая Кириллу портсигар.

— Почему бы нет? Разрешите. Что это?

— «Венера», я других не курю…

— Сколько в день?

— Я не считаю. Какая разница!

Раскуривание сигареты дало Фране возможность на мгновение сосредоточиться.

— Вы правы, — произнес он, — но у меня есть другое предложение. Как вы знаете, мы «работаем» четыре часа в день, а некоторые считают, что этого мало. Они могли бы вкалывать и шесть часов, как вто было раньше. Почему бы этим усердным не продлить рабочий день, скажем, до шести с половиной часов? Благодаря этому можно было бы снять с работы целый ряд лиц, которые вообще хотят освободиться от труда. Таким образом каждый получит в полной мере то, чего желает. Не правда ли? Что вы на это скажете?

— Интересно!

— Вы не любите клубов, а я как раз начал бы с него. Мне хотелось попросить вас, чтобы вы на собрании объяснили все и рассказали о своем опыте. Гарантирую вам присутствие всех членов клуба…

— У меня страсть к числам. Я всегда спрашиваю: сколько?

— Всего там двадцать два человека…

Лицо Кирилла болезненно перекосилось: казалось, он хотел, стиснув зубы, подавить внезапный взрыв смеха. Но он только сказал:

— Это немного.

На следующий день Франя произнес громовую речь в клубе на тему. «Работа — машинам, людям — свобода!» Он говорил о необходимости распространять эту идею среди людей, бороться, а если надо, и умирать за нее, советовал уговаривать людей бросать работу, жить беззаботно и свободно, как птицы небесные.

Речь Франи произвела в клубе сенсацию. Многие ликовали, аплодировали, топали ногами и стучали небьющимися стаканами. Среди этого шума вдруг раздались оглушительные аплодисменты, разразившиеся с такой силой, будто одновременно аплодировал миллион человек. Аплодисменты перешли в грохот, поглотивший все остальные звуки.

Присутствующие зажимали себе уши и бросались к ящичку у окна, откуда исходил этот адский шум.

Кто-то из членов клуба, подбежавший первым к ящичку, схватил его и выбросил в окно. Сейчас же объявился потерпевший ущерб владелец и изобретатель ящика. Это был бывший дирижер, который хотел поразить собравшихся, в первый раз продемонстрировав свой аппарат. Он обиженно объяснял, что своим «самоаплодирователем» думал облегчить труд публике, избавив ее от необходимости аплодировать на концертах и спектаклях, и никак нe мог понять, почему никто нe хочет отказаться от права на свои собственные аплодисменты.

Незадачливый изобретатель отправился на улицу за аппаратом, а остальные продолжали аплодировать обычным способом — редкими или частыми хлопками, сдержанно или бурно, меланхолично или весело, в соответствии со своим темпераментом.

Однако были и не аплодировавшие вовсе. Пораженные новой идеей, они молча жались на своих местах и беспомощно, смущенно озирались. Некоторые из них, воспользовавшись поднявшейся кутерьмой с «самоаплодирователем», незаметно исчезли из зала.

Когда наконец воцарилась тишина, один из членов клуба, пораженный новой идеей, попросил слова. Он начал доказывать, что в интересах клуба лучше было бы помалкивать, не слишком обращать на себя внимание ревнивого общества. Его обозвали трусом и заставили замолчать. Франю как триумфатора подняли на руки, качали и носили по залу.

Кирилл скромно стоял в стороне. В порыве великодушия Франя решил было указать шумной толпе — там было около пятнадцати человек — на действительного автора идеи, но Кирилл вовремя остановил его. Он снова улыбался, и Фране теперь казалось, что в его улыбке кроется нечто большее, чем простое обещание.

С этого дня началась дружба между Франей и Кириллом. Каждый вечер в шесть часов раздавался звонок. Франя уже знал, кто звонит, и спешил открыть дверь. Случалось, что Кирилл запаздывал, и тогда Франя волновался, сердился и приходил в ужас от мысли, что ему вечером нечего будет делать.

Вместе они бродили по улицам, вместе ужинали, вместе посещали театры, балеты, концерты, вместе ходили во Дворец льда смотреть на ледяные феерии. Выяснилось, что Кирилл знал Новую Прагу гораздо лучше, чем Франя. Ему были известны многие тайные заведения, где можно было получить всевозможные деликатесы и тонкие закуски. Они были скрыты от глаз равнодушных к изысканной еде и открывались лишь перед теми, кто отдавал предпочтение гурманству, а думал не только о том, как бы наполнить желудок. Кирилл привел Франю в ресторанчик, такой крошечный, что, казалось, он весь мог поместиться на ладони. Ресторанчик носил старосветское название «У Шимачков». Кирилл конфиденциально сообщил Фране, что здешний повар сочетает в себе виртуозного исполнителя и композитора — он управляет отборным оркестром человеческих вкусов, который под его руководством исполняет целые симфонии.

У Франи, избалованного Маргариткой, был очень тонкий вкус, или, если можно так выразиться, абсолютные вкусовые обоняние и слух. Он прекрасно разбирался в самых сложных кулинарных произведениях. В ресторанчике он заказал себе копченый плавник морского черта, с удовольствием съел его и несколько преждевременно сказал, что никогда до сих пор не ел ничего подобного. Потом ему подали «блюдо Ли Чу-сина», названное так по имени повара-китайца. После ужина Франя заявил, что никогда впредь не будет говорить ни о каком кушанье, что оно самое лучшее.

Друзья пригласили к своему столу повара-виртуоза. Франя представлял себе его белым, обсыпаннйгм мукой, перекатывающимся шариком и был несказанно удивлен, увидев перед собой китайцавеликана с узкими умными глазками необыкновенно голубого цвета. В петличке у него был такой же ярко-голубой цветок. Повар стал рассказывать о своих успехах, а потом пожаловался, что у него много работы, да еще такой ответственной, что иногда ему хочется все бросить и поехать собирать ракушки на берегу моря. Слушая его, Франя только улыбался. Так говорят все эти работоглотатели; очевидно, это лишь пустое тщеславие.

Однако Кирилл ухватился за слова повара. Повидимому, он хотел блеснуть перед Франей, показать на деле, как надо агитировать «каждого человека в отдельности». Он говорил о работе с таким пренебрежением, что даже самому Фране стало страшно. Говорил о проклятии рода человеческого и для большей убедительности вытащил из бездны забвения легенду о каком-то Адаме и его возлюбленной, о том, как над ними, когда они убегали из рая, раздался громовой голос грозного бога-рока: «В поте лица ты будешь добывать хлеб свой!» Слова эти казались несколько странными; они могли, пожалуй, произвести впечатление на посвященных, но здесь, в ресторане, полном не выветрившихся еще запахов первосортного ужина, они звучали кощунственно и провокационно. Франя был уверен, что повар, конечно, не согласится с такой точкой зрения и просто посмеется над этими россказнями. Поэтому, чтобы поддержать Кирилла, он также подбросил полено-другое в огонь поджигательской речи Кирилла!

У Ли Чуксина вдруг загорелись голубые глазки.

Он стукнул кулаком по столу.

— Так, значит, можно жить и без работы! — озорно закричал он.

— Нет ничего проще! — подтвердил Кирилл.

— А как это сделать?

— Бросить работу и уйти…

Ли Чу-син продолжительно свистнул, задорно сбил с головы поварскую высокую митру. Но вдруг он помрачнел и уже без прежней уверенности развязал белый халат, повернулся к двери и молча вышел с упрямым видом, словно оскорбленный в своем достоинстве… «Вы не должны уходить, если вам не хочется!» — чуть было не крикнул ему вдогонку Франя.

Кирилл, конечно, прав, что открыл повару глаза.

И повар прав, что так сразу решил освободиться от работы! И все же здесь что-то не в порядке. Ведь этот повар нужен мне для того, чтобы я мог есть и наслаждаться пищей! И Кириллу он нужен — разве он сам не понимает этого?

— Ты заметил, как весело он свистнул? Как сбросил с головы свою поварскую корону?

Франя кивнул утвердительно головой, но в душе он протестовал. Кирилл не должен так пересадивать в своем усердии! Все имеет границы! Ведь Ля Чу-син в конце концов почувствовал себя несчастный, когда все хорошенько обдумал…

— Потому что он привык стоять у плиты, — ответил Кирилл, как бы читая ФранинЫ мысли. — Ему вдруг стало жаль своих оков…

Больше они не возвращались к разговору о китайце. Но, когда на следующий депь они пришли в ресторан, им пришлось долго ждать ужина. Им сказали, что повар ушел, а с ним и оформитель и кельнеры. В меню по-прежнему красовались морской черт и «китайское блюдо» и другие деликатесы, как будто ничего не случилось. Франя облегченно вздохнул. Однако из-за предательства кельнеров пришлось заняться самообслуживанием. Франя взял себе «китайское блюдо». Попробовав это кушанье, он пришел в ужас, настолько оно было отвратительно. Ему хотелось крикнуть, что это коварное нападение на человеческий язык, но он промолчал. Он видел, как Кирилл, наклонившись над тарелкой, молча глотал кусок за куском, и решил отомстить ему. С полным самоотречением он принялся за еду.

«Заварил кашу, теперь расхлебывай», — злорадствовал Франя, исподтишка наблюдая за выражением лица Кирилла. Еще никогда в жизни Франя не ощущал такого острого, отвратительного вкуса во рту. Однако он ел и страдал, сам удивляясь, что может побороть в себе омерзение. Вот какое наказание он придумал для Кирилла за его необдуманный поступок!

— Сегодня это блюдо приготовлено отлично, поддразнивал его Франя. Но Кирилл невозмутимо продолжал есть, делая вид, что очень вкусно.

— Видишь, — г сказал он удовлетворенно, покончив с едой и вытирая губы салфеткой, — повар ушел, и ты боялся, что варить будет некому, а окавалось все в порядке…

«Хитрец! — подумал про себя Франя. — Все в порядке, а у самого, небось, горят все внутренности!..» Вчера в это время перед Франей давно уже стоял стакан холодного пльзеньского. А сегодня, когда у него язык горел так, что хотелось плеваться и звать на помощь, пиво, как нарочно, не приносили. В конце концов Фране самому пришлось идти ва ним. Но, как только он поставил полный стакан на стол, принесли пиво и Кириллу. В довершение всех бед пиво было теплое и с каким-то горьковатым привкусом. Фране казалось, что этого последнего удара он уже не перенесет. Он пришел в ярость, и в то же время ему хотелось плакать, плакать навзрыд и жаловаться на ужасную несправедливость или же схватить стакан и швырнуть его об пол.

Однако, почувствовав на своем плече дружескую руку, он моментально овладел собой.

— Спокойствие, только спокойствие, Франя, — улыбался ему Кирилл, и его улыбка как бы говорила теперь: «Я многое знаю и еще больше понимаю…» Он начал мягко увещевать Франю: — Ничего не поделаешь, дружище, приходится приспосабливаться к обстоятельствам. Наши требования возросли, но мы должны предоставить всем одинаковую свободу. Повар тоже имеет право жить, как ему хочется, и беззаботно порхать себе, как ты или я, как птица или бабочка. Мы не должны роптать — ведь и так можно жить…

— Быть может, ты и прав, — уныло сказал Франя. — Мне нетрудно ограничить себя — обойдусь и без китайских соусов.

— Быть может, как раз учится готовить новый повар, кто его знает; когда-нибудь и он научится, если, конечно, захочет так долго оставаться у плиты…

Франя готов был возмутиться, уж пусть Кирилл лучше молчит, пусть прекратит это проклятое карканье — виноват во всем, а еще подшучивает над ним. Но волей-неволей ему пришлось согласиться с Кириллом в том, что повар-китаец имел полное право освободиться от работы. Франя, конечно, постарается скрыть свое личное разочарование, чтобы не дать приятелю повод для насмешек — хорош, дескать, апостол новой идеи!

Итак, Франя как будто успокоился, больше ничего не говорил, но, уходя из ресторанчика «У Шимачков», поклялся, что ноги его здесь не будет, даже если бы он умирал с голоду…

У Франи было достаточно оснований возненавидеть Кирилла, и все же он не мог расстаться с ним.

Он по-прежнему с нетерпением ждал его прихода, по-прежнему доставляли ему удовольствие их совместные црогулки, которые таили в себе множество непредвиденных случайностей, удивительных встреч, невероятных приключений.

Порой Франя бывал свидетелем, как принципиально и непреклонно Кирилл проводил в жизнь свою идею; он восхищался им и принимал решение так же стойко переносить все лишения и ограничения и страдать «за идею». Но все чаще в глубине его души шевелилась затаенная мысль: когда же наконец этот искуситель образумится? Когда ему надоест эта напрасная, донкихотская борьба, в которой всякий нанесенный ими удар рикошетом обрушивается им же на голову?

Иногда происходили просто невероятные вещи.

Однажды в кафе «У небесного хамелеона» Фране подали без сахара арабский кофе-мокко, который он так любил пить с сахаром в виде розовой звездочки; пришлось пить горький кофе. Франя покорно выслушал извинения управляющего кафе. Старший инженер сахарного завода «Сладкий гигант» якобы освободился от работы и улетел в Гренландию посмотреть, как там проводится обогревание почвы с помощью атомного тепла. Вместе с ним покинул завод и весь коллектив техников…

Франя только печально кивал головой, как будто уже ничто не могло его удивить. Потом шепотом спросил у Кирилла:

— Это не твоих ли рук дело?

— Вовсе нет! — последовал ответ. — Я объясняю это тем, что энтузиасты, которых ты вдохновил в клубе своей речью, уже начали действовать. Очевидно, они, как ты проповедовал, убеждают каждого человека в отдельности. Идея распространяется, дружище, со скоростью цепной реакции. Твоя речь не могла не вдохновить на дела…

Если бы Франя не знал так хорошо своего приятеля, он принял бы его слова за насмешку. Но в таком случае Кирилл смеялся бы и над самим собой. Он, несомненно, говорит от чистого сердца, но что толку в этом — кофе остается горьким, и никакие признания заслуг Франи не могут сделать его сладкий…

Однажды вечером они отправились в летний кинотеатр «Я вижу звезды». Там шла интересная картина под названием: «Как пан Захариаш Здихинец стал спутником Земли.»

В картине показывалась жизнь экипажа на искусственном небесном теле, являющемся пересадочной станцией, своего рода трамплином на границе вемной атмосферы для запуска космическиx ракет.

Пан Захариаш, заведующий телевизионным центром, влюбляется в Милy, девушку, которая работает там младшим техником. Но Мила любит краснощекого Тоника, который заведует на этом воздушном острове электростанцией. Возникает треугольник, правда не супружеский, но извечный среди людей треугольник, только вознесенный на триста километров над землей. Пан Захариаш, не встречая взаимности, решает покончить жизнь самоубийством несколько необычным способом — он хочет выпрыгнуть из спутника. И именно в тот страшный момент, когда неочастный влюбленный открывает люк в кабине, собираясь броситься вниз головой в мировое пространство, на экране погасло пластическое изображение и вопль несчастного самоубийцы оборвался на половине.

У зрителей вырвался вздох разочарования. В публике послышались крики, смех, звяканье ложечек, которыми начали стучать по вазочкам с мороженым.

Все думали, что повреждение будет скоро исправлено, но минуты ожидания тянулись одна за другой.

Некоторые из зрителей уже поднялись с плетеных кресел и уходили, как ни странно, тихо, с безразличным видом, как будто на свете не существовало человеческого любопытства.

— Я сейчас! — сказал Кирилл, тоже вставая. — Пойду спросить…

Вот и прекрасно! Франя решил пока выпить стакан оранжада, но обслуживающий персонал куда-то бесследно исчез. Зрители продолжали уходить. Франю поразило их космическое спокойствие. Ему даже показалось, что он поймал на себе несколько любопытных взглядов, брошенных исподтишка, но он тут же отбросил это нелепое предположение, убедившись, что в его одежде все в порядке.

Кирилл вернулся с плохими вестями. Кинооператор вчера — оставил работу и тоже включился в ряды свободных людей, окончательно сбросивших с себя оковы труда. Помощник, который замещал его, не знает, что делать с порвавшейся лентой. Другие члены персонала тоже решили последовать примеру кинооператора. Франю мучила жажда, но еще больше его терзало любопытство. Чего бы он только ни дал, чтобы увидеть хотя бы на один момент, как отвергнутый любовник пан Захариаш Здихинец отрывается-, от спутника и сам становится спутником, вращающимся вокруг земного шара. В подавленном настроении, раздосадованный до глубины души, уходил Франя из проклятого кинотеатра.

Но и в последующие дни всюду и везде, куда бы они ни приходили, что бы они ни предпринимали, их преследовала неудача. Два раза подряд, играя с приятелем, Франя проиграл партию в шахматы. Но в третий раз счастье наконец улыбнулось ему. Партнер потерял коня и тщетно старался запутать игру — его ферзь находился под ударом. Франя продумывал решающий ход, чтобы поймать ферзя в ловушку, но в этот момент погас свет. Наступила тьма, абсолютная, варварская тьма. Она наступила так внезапно и неожиданно, что Франя в ужасе подскочил на месте. В ту же минуту он почувствовал, что шахматный столик наклоняется и фигуры падают на пол.

Придя в себя от испуга, Франя услышал откуда-то из темноты успокаивающий голос Кирилла:

— Пустяки! Повреждение в электропроводке! Монтер сейчас все исправит.

Пустяки! Монтер! А кто расставит фигуры на шахматной доске в таком же выигрышном положении, какое было в прерванной игре? Темнота длилась уже пять-десять минут, монтер все не приюдил. Выяснилось, что он тоже отказался работать, как и следовало ожидать! Фране хотелось кричать, топать ногами от злости, но он только больно прикусил губы. А из головы не выходили тревожные слухи, сообщенные дотошным Кириллом, которым даже верить не хотелось. Но, к сожалению, в их достоверности Франя очень скоро убедился на собственном опыте.

На автоматической табачной фабрике, которая выпускала сигареты «Венера», три диспетчера отказались продолжать работу. Они бросили все и улетели в Альпы в туристический поход. На фабрике, по словам Кирилла, царит такая же тишина, как и на Луне…

Преследуемый недобрыми предчувствиями, Франя помчался к автомату; он бросил в отверстие жетон, нажал кнопку — и вместо пачки сигарет выпал обратно жетон и листок с вежливым извинением.

В первый момент Франя воспринял это как провокацию. Еще никогда не случалось, чтобы автомат не повиновался ему! Лишиться того, к чему он привык, что являлось его естественной потребностью!

Кирилл, этот демон-искуситель, предложил ему «Поэму». Франя никогда не отказывался от предложенной ему сигареты, но он горько оплакивал свои бледно-голубые «Венеры». Он разыскивал их, пробовал получить в других автоматах, но все напрасно…

Франя стал вздыхать, порой глубоко задумываться. И раньше, когда они куда-нибудь отправлялись с Кириллом, ему в голову приходили странные, еретические мысли. Сама по себе прекрасная идея свободы сразу же извращается, как только ее начинают проводить в жизнь. Высоко неся факел новой идеи, Франя на каждом шагу спотыкался, и факел всякий раз обжигал его. Кто-то все же должен работать, раздумывал он, я же не дурак, не умалишенный и не злой дух, чтобы не признавать этой истины. Весь вопрос в том, кто должен, а кто не должен. Раньше, до знакомства с Кириллом, все было ясно как на ладони-: я не должен! Кто-кто, но не я!

Однако теперь Франя потерял прежнюю уверенность. Все получается совершенно иначе, оборачивается против него. Фране казалось, что его оставили в дураках…

Кто должен, а кто не должен? Да, именно в этом вопросе вся загвоздка. Он был счастлив, пока не задумывался над ним…

Друзья продолжали встречаться, но Франя становился все менее и менее разговорчивым. Он уныло и упорно молчал; порой устремлял на Кирилла вопрошающий взгляд, словно ожидая чего-то. Он еще и сам не знал чего, боялся этого, но оно росло в нем, приобретало все более ясные очертания и наконец вылилось в полне определенную мысль. Он отгонял ее от себя, но она снова и снова возвращалась к нему, назойливо лезла в голову. И все же никогда он не решился бы высказать ее вслух.

Однажды Кирилл предложил Фране пойти вместе с ним на табачную фабрику, производящую сигареты «Юпитер», которая еще работала. Туда надо идти утром, чтобы застать инженера, с которым хочет поговорить Кирилл.

— О чем ты будешь с ним говорить? — испугался Франя.

— Он мой старый знакомый. Мы давно уже не виделись…

Франя не выдержал и решил высказать свои мысли.

— Послушай, Кирилл, — произнес он глухо. Зачем мы будем обманывать себя мы оба курим…

— А-а! — улыбнулся Кирилл. — Нет, ты не беспокойся. Об этом я не скажу ни слова… Однако я боюсь, что он сам…

— А если он сам, — продолжал Франя, запинаясь, — то тебе надо было бы… то нам надо было бы, нам обоим…

— Ты хочешь сказать — уговорить его, убедить, чтобы…

— … чтобы… Я тоже так думаю. Потому что…

— …потому что мы оба…

— Вот именно! — поддакнул Франя. — И сохранить труд там, где он абсолютно необходим для блага общества…

— … и уговорить тех, кто хочет освободиться…

— …и убедить их…

— В чем?

— Хотя бы в том, что труд — дело чести и славы, он украшает человека, сказал Франя, и эти слова жгли его язык, как молоко одуванчика.

Но Кирилл отрицательно замотал головой.

— Нет, Франя! Ты, конечно, говоришь не всерьез. Ты и сам не хотел бы этого! Разве ты не понимаешь, что это было бы подло, что мы потеряли бы уважение к самим себе. Кто-нибудь другой мог бы его так уговаривать, но мы не имеем на это права. Я буду молчать, обещаю тебе. Не буду ни удерживать его, ни гнать, пусть инженер поступает, как хочет!

После того как они расстались у входа в дом «У двух ключей», Франю ожидал новый сюрприз.

Не работал лифт № 9, который должен был поднять его на шестнадцатый этаж, где находилась его квартира!

Это был совершенно невероятный случай. Франя бросился к местному телефону. Но аппарат молчал, и никак нельзя было оживить этот мертвый предмет. Франя пришел в ужас при мысли, что и телефон испорчен, что все силы ада сговорились против него. После долгих ожиданий он наконец услышал голос, который был ему нужен. Франя собирался возмутиться, протестовать, требовать, чтобы лифт был моментально исправлен, но голос управляющего домом на другом конце телефона прозвучал сухо и сурово:

— Девятый номер не действует. Механик ушел…

— То есть как ушел? Куда ушел?..

— Оставил работу. Сказал, что он достаточно потрудился!

— Ну а я как же? Как я попаду наверх?

— Пешком! Или прикажете отнести вас?

— Как пешком? — заорал Франя.

— По лестнице! Покойной ночи!

— Алло! Алло!

Но никто больше не отзывался. И Фране не оставалось ничего другого, как тащиться пешком, ступенька за ступенькой, этаж за этажом. Пока он доплелся до десятого этажа, он располагал достаточным временем, чтобы по очереди проклинать и раздавшийся в телефоне голос управляющего, и механика, который убежал с работы, чтобы лодырничать, и всех остальных недобросовестных людей, которые легкомысленно бросают работу. Проклинал он и Кирилла, который, как Мефистофель, все время что-то ему нашептывал; он, собственно, и заварил всю эту кашу. А потом, когда Франя чуть ли не на четвереньках лез на шестнадцатый этаж, он уже плакал и проклинал только самого себя, свою судьбу и тот день, когда он появился на свет. Чем так жить, лучше уж умереть!

Утром лифт снова работал, и бесконечная лестница казалась Фране дурным сном. Он смог вовремя встретиться с приятелем. Кирилл привел Франю в один из белых, уходящих в бесконечную даль павильонов, вокруг которого расстилались зеленые газоны и пестрые ковры цветов, составляющие единый архитектурный ансамбль.

Франя еще ни разу не был на фабрике. Он не переставал изумляться, когда они проходили по длинному залу, покрытому узким ковром: посреди зала во всю его длину стояла огромная машина, похожая на фантастическую ящерицу, составленную из правильщлх геометрических фигур, соединенных между собой и переходящих одна в другую. Механизм находился внутри, под ее туcкло поблескивающей стальной кожей. В зале была полная тишина. Франю охватило беспокойство, что и эта машина уже не работает, и он со страхом спросил об этом девушку, которая их сопровождала. На ней был белый халат, от которого исходил легкий табачный запах, а ее глаза, увеличенные сильными стеклами очков, по цвету напоминали листья дорогого табака. Она открыла контрольное окошечко, и в тот же момент зал наполнился довольным ворчанием. Франя вздохнул с облегчением. Через окошечки можно было наблюдать, как накладываются один на другой желтые листья одинаковой величины, как они отправляются под ножи, которые их режут на тонкие золотистые нити. Из открытых окошечек струился запах ароматических эссенций и эфирных масел.

А в каждом окошечке происходили удивительные вещи. Вот табак обручается с бумагой и рождается сигарета. А дальше видно, как стальные пальцы делают из прозрачного эластичного материала коробочки, другие их наполняют, заклеивают и кладут в большие коробки; эти коробки складывают в еще большие коробки, которые уезжают куда-то на конвейере и наконец исчезают из виду.

— Это хвост нашего крокодила, — улыбнулась девушка. — А если вы хотите увидеть его мозг, то надо обойти всю эту махину…

Франя мог бы часаци смотреть в открытые окошечки, но девушка без дальнейших слов перевела посетителей по подвесному мостику на другую сторону. И здесь паркет был покрыт кокосовой дорожкой. В простенках между большими окнами висели в рамках картины на сюжеты о курении, под ними стояли пальмы и легкие плетеные кресла. Все здесь скорее напоминало выставку картин.

Наконец они дошли до кабинета директора. Здесь помещался мозг фабрики в виде циферблатов с дрожащими стрелками, кнопок, рычажков и лампочек, расположенных на белых досках; к ним сбегались все нервы «крокодила». Инженер был высокий седой человек с острой бородкой и с еще черными густыми бровями, нависшими над насмешливыми глазами.

Он приветливо поздоровался с Кириллом, было заметно, что он рад встрече с ним. Взглянув на Франю, он лукаво улыбнулся. «Инженер Круберт», представился он. Гостей он усадил в кресла, а сам сел так, чтобы видеть всю нервную систему «крокодила», от зубов до кончика хвоста. Он первым завел разговор о своей работе. Было видно, что инженер любит поговорить о ней. Но на этот раз он говорил как-то небрежно, словно ему были безразличны собственные слова и то, как их воспринимает собеседник. Круберт признался, что жаловаться на свою работу ему не приходится, но что он оставит ее без сожаления и с легким чувством уйдет с фабрики, как из кинотеатра после хорошей картины, которая должна же когда-нибудь кончиться.

Франя удивлялся, слушая инженера, и не мог понять, шутит ли он или говорит серьезно.

— Я не вполне понял, почему вы, собственно, уходите? — спросил он.

— Все уходят, вы ведь знаете почему!

Инженер Круберт хитро подмигнул Фране, как бы давая понять, что и он собирается цринять участие в каком-то не совсем благовидном деле. Франя был в замешательстве. Разве этот человек меня знает? Но откуда и с каких пор? Ему это было особенно неприятно после всех тех происшествий, которые буквально выбивали у него почву из-под ног. А может быть, Кирилл сболтнул лишнее? Франя поискал его глазами, но Кирилл тем временем незаметно отошел в сторону и оживленно беседовал с близорукой ассистенткой. Франя был рад этому: значит, он может спокойно расспросить инженера о том, о чем в присутствии Кирилла он, пожалуй, не решился бы говорить. Он вспомнил об окошечках, в которых происходило чудо сотворения, и в нем пробудилось чувство недовольства, даже протеста против этого дурака, который так легкомысленно дал поймать себя на удочку.

— Вы, наверное, привыкли к своей работе, — начал Франя издалека. — Не будет ли вам-скучно?

— О, конечно, сначала будет трудновато… Это очень приятная работа — я перебираю клавиши, а «крокодил» выбрасывает сигареты. Но все-таки это работа, а с ней связаны обязанности, ответственность, ограничение личной свободы. К тому же у меня дома есть рояль. Я предпочитаю быть совершенно свободным, свободным, как птицы небесные. Ведь даже воробей на крыше — и тот свободнее, чем человек, впрочем, вам не нужно объяснять всего этого…

«Он или идиот, или издевается надо мной», — печально подумал Франя.

— А потом, — продолжал Круберт, — я буду искать утешения и забвения в моих коллекциях. Я, надо вам сказать, страстный коллекционер всяких антикварных вещей. Нет ли у вас случайно дома какой-нибудь старинной монеты, или браслета, или серег, какие носили когда-то в ушах наши прабабушки? Или часов, хотя бы золотых. Чего только не валяется иногда дома в старом хламе. Я собираю также скрипки, сигареты…

— Ничего такого у меня нет, — сказал Франя сдавленным голосом. — МНe хотелось бы еше вернуться к вопросу об абсолютной свободе. Сама эта идея прекрасна, как утренняя звезда, по ее нельзя распространять на все случаи. Вы не учли одного небольшого обстоятельства: надо сохранить труд там, где он абсолютно необходим для поддержания нормального жизненного уровня. Что, например, вы стали бы курить, если бы все табачные фабрики закрылись?

— Кстати сказать, я не курю, — улыбнулся Круберт. Но за этими словами слышались другие: здорово я тебя поддел, шренек!

— Вы не курите, а сигареты собираете! — удивился Франя.

— Если бы я курил, я давно бы выкурил всю свою коллекцию, — вполне логично ответил Круберт и начал рассказывать о редких экземплярах и уникумах своей коллекции.

— Ну, вы не курите, — согласился Франя. — Но что скажут на это курильщики?

— Они отучатся курить — вот и все! Если не будет табака, не будет и курильщиков. Они исчезнут так же, как исчезли электрические лампочки. Нет, серьезно, воздух станет чище! Будет легче дышать, весь народ станет здоровее. От земного шара етолбом валит табачный дым. — болтал Круберт и с интересом следил, как посетитель закуривал одну сигарету за другой.

«Эгоист. — решил Франя в конце концов. — На такого и слов жалко». Но он прекрасно понимал, что это не так, что просто он не может разобраться в этом Круберте. Может быть, Круберт только притворяется, мелет чепуху и что-то скрывает от него? Лицо инженера нравилось Фране, но слова его ничего не стоили. В них звучали насмешка и подстрекательство, в то время как весь вид инженера противоречил его высказываниям. Фране стало казаться, что эти браслеты, часы и все остальное, о чем нарассказывал Круберт, является второстепенным, несерьезным, что. может быть, вообще не существует никакой коллекции. Франя заключал это из того, как внимательно наблюдал инженер за всем, не спуская глаз с аппаратуры, как моментально вскакивал, когда на доске начинали фосфоресцировать какие-то таинственные сигналы.

Инженер Круберт страстно любит свою работу!

Он ни за что на свете не оставит ее! Все эти пустые, несерьезные рассуждения — лишь маскировка; Франя готов дать руку на отсечение, что это именно так. Но для чего? Для чего?

Если бы не эти разговоры, Франя сказал бы инженеру, что никогда еще он не видел ничего более прекрасного, чем то, что происходит под стальной чешуей автоматического чудовища, чем эти необыкновенные фантастические руки невиданной формы с тысячами пальцев с косточками и суставами. Они безошибочно, точно исполняют свою работу и затеи передают ее следующим пальцам. Фране хотелось сказать Круберту, что он завидует ему, его волшебной кухне, заполненной циферблатами, звонками и белыми, зелеными и красными сигналами, при помощи которых вещи отдают приказания человеку и о чем-то его предупреждают.

Кирилл подошел к ним, когда они уже перестали разговаривать. Он улыбнулся Фране своей что-то обещающей и никогда ничего не исполняющей улыбкой. Франя был погружен в тяжелое раздумье и не сказал — больше ни слова. Потом он холодно распрощался с директором и друзья ушли.

Выйдя из здания, они попали на главную аллею, обсаженную кипарисами, которая вела к двухэтажному говорливому фонтану, но Кирилл свернул на боковую дорожку. Садовник в мексиканском сомбреро срезал отцветшие розы и бросал их в корзину.

Другой садовник в отдалении поливал из шланга газон, усеянный ромашками, гвоздиками и полевыми колокольчиками. Они прошли мимо девушки, которая привязывала вьющиеся розы к дугообразным подпоркам, так что получались цветочные арки из букетов роз цвета семги. По клумбе цветущих высоких Табаков ходил человек с каким-то аппаратом.

Ф|раня наблюдал, с каким увлечением, с какой страстью все эти люди отдавались своей работе, с виду маловажной и незначительной. Садовники выполняли ее с таким усердием, словно от нее зависело благополучие человека. И, если бы Франя сказал этим людям, что труд означает рабство, что он советует им освободиться от него, они, наверное, набросились бы на Франю, как растревоженные пчелы, или скорее всего сочли бы его за сумасшедшего…

Потом Франя с Кириллом прошли мимо человека, который выравнивал дорожку. С каким достоинством он держал себя! А как работал граблями! Какое, должно быть, удовольствие разгребать белый песок на дорожке!..Франя почувствовал непреодолимое желание иметь какой-нибуд; инструмент, все равно какой, лишь бы держать егo в руках! Ему показалось странным, что его руки до сих пор ничего не сделали. Он посмотрел на них, подвигал пальцами, точно впервые их увидел. И вдруг ему стало жалко своих рук, жалко, что они двигаются бесцельно и напрасно, что они прикасаются к предметам, уже кем-то сделанным, готовым, лишь к милым и небольшим предметам, гладким, мягким и круглым, которые служат только ему, его органам чувств, являются только проводниками наслаждений…

Кирилл заметил, что Франя рассматривает свои ладони, и произнес лишь одно слово: — Руки!

Ничего больше. Но Кирилл сказал это так, словно перехватил мысль Франи, словно угадал, в какой связи она пришла Фране в голову. Франя посмотрел на Кирилла и покраснел. И вдруг он разрвлился на приятеля. Вот кто является виновником всех бед! Это была его идея — агитировать каждого человека в отдельности, «встряхнуть этих работоглотателей»! Но его злость быстро перешла в злорадство. Мы оба провалились с треском, дружище, ты и я, оба мы сели в лужу, нечего нам упрекать друг друга…

У Франи просто язык чесался так ему все и выложить! Но нет! Пусть сам начнет! Пусть, как подобает мужчине, признает свою ошибку! Он сказал: «Руки!» На что он намекал? Пусть договаривает до конца! Хотел посмеяться над тем, что руки тех садовников напомнили мне о моих собственных руках?

Или вздумал опять искушать меня! Что это за человек!

Франя искоса смотрел на Кирилла и ждал. Ага, теперь ты уже не улыбаешься своей вечно что-то обещающей улыбкой. Обещал, обещал, пока не дробещался! Вот куда она завела его, эта проклятая улыбка, а теперь погасла! И, если бы она снова засветилась, если бы засияла, как утренняя звезда, звезда волхвов, Франю она больше не обманула бы!

Ну, чего он ждет? Пусть уж говорит! Пусть скажет что-нибудь! Но, если он опять начнет щебетать о вольных птицах, о свободе жаворонка, я махну рукой: хватит! Довольно дурить голову и себе, и другим! Оставь меня! Я не хочу больше подчиняться тебе!

Когда они дошли до перекрестка «У божьей коровки», Кирилл вдруг остановился.

— Франя, — сказал он и мягко взял его за руку.

— Ну что?

Кирилл посмотрел ему в глаза долгим, вопрошающим взглядом.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Хочу! — рассердился Франя. — Но сначала говори ты! Мне кажется, что и у тебя есть что сказать мне!

— Расстанемся, Франя! — ответил на это Кирилл.

— Что? — испугался Франя. — Ты хочешь уйти? Теперь, когда… Это было бы нечестно!..

— Почему же? — не понял Кирилл.

— Потому что… потому что… мы оба завязли по уши! Я не хочу во всем винить тебя одного, я так же ошибался, как и ты! Но теперь было бы правильнее вместе расхлебывать эту кашу!

— Я уже нашел выход, Франя! Ты ведь понимаешь, о чем я говорю. Если бы я стал тебе это советовать, ты мог бы подумать, что я оказываю на тебя давление…

— Но ведь и я об этом думаю! — воскликнул Франя. — Я тоже найду себе что-нибудь! Будь уверен!

И, когда он сказал это, ему показалось, словно с его плеч свалилась какая-то тяжесть. Его охватила радость, но он сам не мог понять ее причины. Что-то для него стало ясным. Он засмеялся. Его ответ подействовал и на Кирилла. Вокруг его губ снова заиграла знакомая улыбка неисполнимых обещаний, но Фране подумалось, что одно из них он как раз исполнил, воскликнув: «Пойдем вместе, Франя!»

— Завтра же начну, — загорелся тот. — И не четыре часа, а пять часов буду ежедневно вкалывать. Нам придется нагонять, братец мой, как ты думаешь?

— Искать работу легко, — произнес Кирилл. — А вот найти ее — это будет труднее…

— О, об этом я не беспокоюсь. Но что выбрать? Моим орудием производства было когда-то перо. А мне хотелось бы чего-нибудь потяжелее, и не только в одну руку, а в обе! Чувствовать давление, тяжесть, сопротивление! Руки мои так долго отдыхали и теперь сами жаждут работы; это я почувствовал тогда, в парке. Для начала хотя бы садовые ножницы взять в руки. Мне хотелось бы обрезать отцветшие розы, копаться в земле, рыть ямки для молодых саженцев, присыпать их землей, даже просто вручную, — вот было бы здорово! Быть садовником — в самом деле это неплохо. Завтра же поступлю на работу…

Однако не так легко было стать садовником, в этом Франя убедился на следующий же день. Директора садов и парков вежливо извинялись, пожимали плечами, увиливая от прямого ответа. Они перечисляли, сколько людей должно работать на каждом участке, чтобы никто, как это было предусмотрено в плане, не мешал друг другу, чтобы все они трудились с сознанием того, что их труд действительно полезен и нужен для блага общества. Все они очень стараются, каждый на своем месте; они восприняли бы как несправедливость выражение недоверия к ним и даже как оскорбление, если бы сократили их обязанности. Они хотят работать полных четыре часа и имеют на это право! Никто не решился бы таким образом наказывать их за усердие! Пусть молодые люди сами попробуют поговорить с каким-нибудь садовником из любой смены. Они убедятся, что все эти люди любят свое дело, что они счастливы и гордятся тем, что являются творцами всеобщего блага…

Примерно так же отвечали им па фабриках и в мастерских, в которых человеческие руки нельзя было заменить автоматами. То же самое повторялось и в канцеляриях дворцов культуры и спорта, в торговых и жилищных гигантах и гастрономах — словом, везде, где на первый взгляд кишмя кишело обслуживающим персоналом.

Всюду их встречали директора, подобные стоглавым драконам, стоявшим у ворот заколдованного замка: вместо ста голов у них было сто отговорок, а стерегли они работу счастливцев.

Франя понял наконец, что выбирать больше не приходится. Пусть это будет что угодно, лишь бы не стоять в стороне, только бы скорее включиться в общую работу! Он устремлялся туда, где была хоть малейшая надежда устроиться, но все напрасно!

— Вот еще где попробуем, — вспомнил Кирилл. — Творческим работникам нужны чтецы, переписчики, помощники и посыльные. Оказаться хотя бы в тени этих светил!

— Я согласен даже подметать им пороги! — воскликнул Франя с новой надеждой.

Но, к сожалению, и эта надежда не оправдалась.

Знаменитые поэты, драматурги, ученые, художники, жшпозиторы, артисты и певцы давно уже были окружены целой плеядой боготворящих их и восхищающихся ими поклонников. Потерпел неудачу Франя и у поэта Гануша, произведениями которого он когда-то очень увлекался. Гануш был известный поэт, писавший стихи о величии человеческого труда, который современное общество превратило в радость сердца, в творческий порыв ума, в наслаждение для мускулов, в источник сладостной усталости.

Знаменитые композиторы сочиняли песни и гимны на слова его стихов о труде — величайшем благодеянии для человечества.

Гануш когда-то приветствовал первые стихи Франи, а потом прислал ему соболезнующее письмо, в котором старался отвратить Франю от безрадостных блужданий среди изменчивых огоньков поэзии.

Лично с Франей он знаком не был и, как оказалось, уже давно забыл о постигшей его неудаче. Однако Кирилла Ганугд знал откуда-то. Франя заметил, что они, здороваясь за руку, хитро улыбнулись друг другу. Но работы не было ни для Кирилла, ни для Франи.

— Я бы с удовольствием, ведь это — честь для нас обоих, но никак не могу. Клянусь небесными карликами, мне больше не нужно помощников. Вокруг меня столько молодых энтузиастов, они любят меня и стремятся услужить мне. И я их люблю. Но их слишком много! Я читаю им мои стихи, а они читают мне свои, потом мы откровенно обсуждаем их. Кроме того, у меня большой дом, у меня есть садовник, мажордом, заведующие картинной галереей и обсерваторией, архивариус и библиотекарь, секретарь и не знаю сколько чтецов, которые постоянно меняются — все работающие у меня меняются, они избаловывают меня; нет, не хочу! Не хочу! Не могу! В самом деле, мне очень жаль, но, поверьте, это невозможно. Никак не могу, коллектив заполнен до отказа!

— Я буду вам хоть ботинки чистить, — предлагал в отчаянии Франя.

Гануга указал ему на подставку с отверстием для ноги.

— Даже если бы я этого не умел делать, я псе равно не позволил бы себя обслуживать! Гениальный Толстой сам выносил ведро. — Вдруг он разразился веселым смехом. — Не хватает еще, чтобы кто-нибудь пришел и предложил чистить мне по утрам зубы…

После утомительных скитаний, полных тщетных поисков и неудач, друзья сели вечером за обильный и сытный ужин. На столе появились изысканные кушанья и вина самых лучших марок. Обслуживающий персонал работал безукоризненно, тихо играла музыка, являясь как бы звуковой декорацией к пьесе на тему о полном утолении голода. Они и в самом деле были голодны как волки. Франя начал понимать, в чем заключается разница между гурманством и пустым желудком…

Но чего-то не хватало! Желудок был полон, а в сердце — пустота! Только теперь Фране стало ясно, что есть еще что-то более ценное, чем самые изысканные кушанья, самые приятные напитки и самая упоительная музыка. Все это имеется в изобилии, мир переполнен земными благами, но Франя жаждал работы! Именно это и оставалось недосягаемой и неисполнимой мечтой, самым желанным из всех сокровищ мира!

Сперва Франя наивно думал, что найдет работу там, где ее оставили другие. Ему хотелось проскользнуть в те щели, которые образовались после их ухода. Но щели не ждали, пока Франя заполнит их, как не ждут круги на воде, когда в нее бросишь камень…

— Я не понимаю! Не могу себе этого представить! — говорил Франя Кириллу, утолив голод и жажду и закуривая. — Ведь освободилось столько мест после того, как ушли эти несчастные, которых мы сагитировали! Работа есть всюду, но только не для нас, только не для тебя и не для меня!

— Есть лишь одна причина, почему мы не можем зацепиться, — ответил Кирилл. — У меня такое недоброе предчувствие, Франя…

— О чем ты говоришь? — испугался тот.

— Мы наделали слишком много шуму со своей пропагандой. Все знают о нас…

— Кто о нас знает? Назови…

— Человеческое общество. Мы провинились перед ним… и теперь оно наказывает нас…

— Как наказывает?

— Сурово и позорно. Тем, что не дает нам работы!

— Но ведь это к нам не относится! Это относится к тем, кто провинился в чем-нибудь другом, но при этом не может жить без работы! Почему они должны наказывать нас, если мы сами не хотели работать?

— Очевидно, Франя, существует две категории людей, которых исключили из общества. Одна категория — это люди, для которых работа — самое ценное в жизни, и в наказание они были лишены ее! Но может быть и обратный случай: я, ты и нам подобные глашатаи свободы — мы относимся ко второй категории! Боюсь, что и нас постигла та же участь, что и нас исключили! Мы бегали среди людей, как паршивые овцы, и сами не знали об этом…

— Но все-таки они нас не могут наказывать…

— Мне кажется, что нас уже наказали! Нас не допускают к работе именно теперь, когда мы поняли ее ценность!

— Может быть, ты и прав! А знаешь, что мне пришло в голову, Кирилл? Что нас сначала заставили голодать, а когда нам захотелось насытиться работой, ее вдруг выхватили у нас из-под носа! Как будто они нарочно довели нас до этого состояния, чтобы иметь возможность наказать нас…

— Так оно и есть, Франя! Но это означает, что общество о нас знает и не даст нам опуститься на дно. Оно прощает даже тем, кто очень сильно перед ним провинился, со временем возвращает им работу, а вместе с ней и честь и человеческое достоинство. Не сразу, конечно! Сначала работенка бывает пустяковая, и все же это уже что-то, что можно назвать работой, а потом постепенно… Ну, в общем все зависит от них и от нас, Франя, и мы дождемся, вот увидишь…

А уже на следующий день — это было в первой декаде июля — им представился подходящий случай.

В сущности, Франя сам его придумал, хотя и не без помощи Кирилла. В парке они проходили мимо огромного золотого памятника, который потускнел от времени. Это была, собственно, целая скульптурная группа, сделанная по старинной картине. Она изображала Ленина на собрании, окруженного его соратниками и врагами. Ленин стоит, чуть наклонившись вперед, и говорит в адрес скептиков, маловеров и нытиков три исторических слова: «Есть такая партия!» Памятник относился к эпохе, когда для отливки статуй и производства плит, желобов и труб применялось золото. Можно было подумать, что так мстила та эпоха некогда проклятому металлу, к которому присохли кровь и пот порабощенных человеческих поколений. Но одновременно это было и его реабилитацией, доказательством того, что и этот металл обладает замечательными свойствами, что и он может быть полезен человечеству.

Кирилл остановился перед памятником и посмотрел на маленький вычищенный кусочек, который сиял, как заря. Осененный внезапной мыслью, Кирилл показал на памятник:

— Вот это была бы работа!

И Франя понял:

— Какая бы это была красота!

На следующий день, в тот час, когда сотни и сотни тысяч человеческих рук пришли в движение, чтобы копать, строгать, писать, рисовать, сверлить, варить, ковать, сажать, сеять и собирать урожай, наверху золотого памятника стоял Франя в рабочем халате с жидкостью для чистки в одной руке и с тряпкой в другой. Разве тряпка не может быть орудием производства, если взять ее всеми пятью пальцами и с ее помощью вернуть вещи первоначальный, незапятнанный вид? Разве рука не устанет при этом, разве ты не чувствуешь радости от того, что чего-то становится меньше, а чего-то больше, разве тобой при этом не руководит стремление сделать все как можно лучше и как можно красивее и довести работу до конца? Разве не появится потом чувство гордости от успешного завершения своего дела?

Франя с таким усердием чистил и наводил блеск, что пот в три ручья лил с него. Он добывал золото под палящим солнцем, которое жгло его с двух сторон — солнце на небе и его отражение в золоте памятника. Казалось, задание было невыполнимым, золото уже почти стало черным в изгибах лица, в ушных раковинах, в завитках волос, во впадинах глаз, которые вблизи совсем не походили на глаза человека. Работа подвигалась медленно, но Франя и не спешил. Ему хотелось сделать памятник таким, каким он вышел из мастерской его творцов.

Когда время, отведенное для работы, истекало до последней секунды, Франя возвращался домой, утомленный и счастливый. Дорогой он долго еще оглядывался, любуясь тем, как постепенно разрывается замшелое покрывало и местами уже сияет чистое золото. Франя не мог дождаться следующего дня, чтобы к положенному часу быть на своем месте, когда и весь город стартовал, отправляясь на работу.

Многие из тех, кто ежедневно проходил мимо памятника и уже перестал обращать на него внимание, теперь останавливались и с удивлением наблюдали за усердным работником и за движениями его рук, которые, казалось, излучали сияние. Одни, торопясь, только махали ему в знак приветствия, другие задерживались, следили за тем, как с каждым днем работа продвигается вперед, и восхищались красотой памятника, будто видели его в первый раз.

— Это была удачная мысль! — закричал кто-то Фране, а другой сказали: Этот человек, наверное, счастлив!

Однажды у памятника остановилась какая-то девушка и, приложив руку ко рту, крикнула:

— Франя!

Он узнал Маргаритку.

— Послушай-ка, слезай вниз с этой колокольни, я хочу тебе что-то сказать!

Франя спускался к ней вниз по лестнице, а она поднималась к нему по ступенькам пьедестала. Он вытер рукавом вспотевший лоб, размазав по лицу грязь. На последней ступени, у подножия памятника, Маргаритка позволила себя обнять.

— Я сегодня свободна! — сказала она, едва дыша в его крепких руках. Бросай все и идем скорее…

Он выпустил ее из объятий, посмотрел вверх и отрицательно замотал головой.

— Только не сейчас! Ты видишь, я не могу. Я тороплюсь, понимаешь?..

Франя выглядел несколько смущенным. Он словно гордился и вместе с тем стеснялся своей гордости.

Теперь уже Маргаритка сама обняла его и поцеловала на виду у всех в измазанную щеку. Они стояли на самой верхней ступени памятника, и их было видно со всех сторон.

— Ах ты мой мавр венецианский! Какой же ты чумазый! Это я только пошутила — иди себе и делай свое дело, а потом приезжав: за мной на машине…

Франина работа приближалась к концу, медленно, но неумолимо. Не оставалось уже почти ни одного местечка, которого не коснулись бы его руки.

Сердце сжималось от беспокойства. Что же дальше?

Что я потом буду делать со своими руками?

Франя часто вспоминал Кирилла. Это он указал ему на блестящий кусочек, который загорелся для Фрапи, как заря нового дня. Тогда они оба одинаково обрадовались и расстались, с тем чтобы на следующий день встретиться у подножия памятника.

Франя думал, что они будут работать вдвоем. Однако на следующий день Кирилл не пришел, и Франя понял — Кирилл проявил благородство. Он отказался от своей доли в работе в пользу друга, предоставив ему целиком это сокровище. Сердце у Фрапи тосковало, а руки ликовали от радости, что им ни с кем не надо делиться работой…

И вот наступил день, когда Франя все закончил.

Этот день должен был в конце концов прийти. Франя явился на место своей работы только для того, чтобы с ней распрощаться. С гордостью смотрел он на памятник, но вместе с тем ему было грустно — он знал, что больше здесь, нечего чистить и лучше ничего не сделаешь. Толочься же на одном месте — это не называется работать. И блеск золота имеет свой предел, который нельзя перейти, как нельзя шлифовать до бесконечности алмаз. Он будет только уменьшаться в объеме, не становясь, однако, более совершенным…

Фране было жаль оставлять свое рабочее место, как каждому работнику тяжело расставаться с законченной работой. В то же время он чувствовал, что в нем самом произошла большая перемена. Теперь он уже не стоял отверженный на берегу огромного потока человеческого труда, проносившегося мимо него. Если он и не был творцом новых ценностей, то по крайней мере был стражем и хранителем уже созданных. Если не ему принадлежала честь сотворения этого замечательного монумента, то он вырвал его своим трудом из зубастой пасти времени и вернул ему молодость.

Оглядываясь назад, в прошлое, Франя вспоминал, как он старался облечь в философские лохмотья свою лень и сибаритство, и вполне сознавал свою вину. Теперь он понимал, что нашел в работе не только прощение, но и новые силы и спасение. Прощаясь с памятником, к которому он больше никогда не вернется, Франя в последний раз остановился на площади и взглянул на скульптурную группу спереди, чтобы лучше ее рассмотреть. На расстоянии отдельные детали слились в живые лица и фигуры.

Вон там пылают вдохновением молодые лица большевиков, а вот поворачивается и уходит какой-то бородач, возмущенный смелостью того, кто вдруг встал и сказал. А надо всем сияет, как солнце, лицо Ленина…

Вернувшись домой, Франя был несказанно удивлен. В его кабинете сидел отец! Он бросился обнимать сына, словно они не виделись много лет, словно было забыто последнее, такое странное свидание после его возвращения из Арктики.

Франя очень обрадовался. Он начал было рассказывать отцу о том, что с ним случилось после их встречи, но сразу же заметил, что отец знает обо всем…

— Я проходил несколько раз мимо памятника…

— Почему же ты меня не окликнул?

— Я с минуту смотрел на тебя…

— Ты бы позвал…

— Я звал, да ты не слышал. «Хорошо работаешь, сынок, — говорил я тебе (но не очень громко), — я приду к тебе, когда ты кончишь работу, и тогда мы побеседуем…»

— Ты пришел как раз вовремя, папа! Я не знаю, что мне делать дальше! Я начал с памятника. Думал перейти потом к следующим, но вот беда — все памятники из золота уже чистят другие…

— На, прочти вот это!

Отец подал Фране номер иллюстрированного еженедельника «Вестник». На уже заранее открытой странице Франя увидел цветную фотографию памятника «Есть такая партия!». На золотом фоне этой скульптуры виднелась Франина синяя спецовка. Во всей фигуре и в движении рук чувствовалось, что человек работает с увлечением. В помещенной ниже статье говорилось о непредвиденных возможностях применения человеческого труда и о человеке, который открыл одну из этих возможностей и указал ее другим.

На второй фотографии сверкала огромная статуя Гения Вечного мира, возвышавшаяся на дворце. Похожий на башню дворец с бесчисленными колоннами и окнами служил как бы цоколем для золотой статуи. Но и здесь золото потеряло свой блеск и потемнело от обжигающего и леденящего дыхания времени. Пора омолодить и эту статую! Автор статьи предлагает использовать Франин опыт. Далее автор писал, что в этой работе было бы целесообразно применить специально сконструированные для этого геликоптеры для чистильщиков и что таким образом отпала бы необходимость воздвигать леса, которые на длительное время обезобразили бы статую Гения.

— Ну, что ты на это скажешь, сынок?

У Франи заблестели глаза.

— Папа!

— Постой, я еще не кончил! Я уезжаю в Арктику. Не знаю, когда мы снова увидимся. Или, может быть, ты хотел бы поехать со мной?

Франя вытаращил глаза. Он пытался что-то сказать, но у него задрожал подбородок. Наконец он промямлил:

— Я… я не знаю. Я еще не пришел в себя от первого сообщения. Мне хотелось бы и то и другое — и вверх, и вдаль… В самом деле, я не знаю, на что решиться. Может быть…

— Я не настаиваю. Но год на севере тебя, несомненно, укрепил бы. Подумай об этом. У тебя есть время. Я уезжаю послезавтра…

Франя находился в нерешительности. Он полюбил свою работу, овладел ею в совершенстве. Как было бы замечательно вознести свои руки и орудия своего труда на такую высоту! Весь город будет на него смотреть. И что увидит? Маленьких мошек, летающих вокруг гигантского Гения с веткой мира в протянутой руке. Общими, незаметными, муравьиными усилиями Гений приобретет новое сияние и еще ярче засверкает над стобашенной Прагой!

— Нет работы хорошей или плохой, тяжелой или легкой, — говорил отец. Всякий труд почетен и делает честь человеку… Однако большая часть общества занята творческой работой. Это художники, ученые, изобретатели, новаторы, астрономы, аэронавты, конструкторы новых машин, исследователи, изыскатели, экспериментаторы. Своей работой они не только создают ценности и повышают благосостояние общества, но и приближают будущее. К работникам творческого труда принадлежат и изыскатели новых трудовых возможностей, ибо изобретать можно как машины, так и работу для них! Все эти люди работают для будущего. Однако естЬ и другие, которые обеспечивают победы работников творческого труда, поддерживают уже достигнутый уровень и стараются продлить существование мира. Они заботятся не только о материальном благополучии человека, но и о том, чтобы на земле, созданной для него, все было хорошо, чтобы былая краса мира не померкла и не потускнела от времени. Вот такие люди и возвращают гениям блеск золота…

К первой категории людей относится и Франин отец. Да и Франя сам, как поэт, по какому-то непостижимому капризу судьбы затрепыхался на мгновение среди них. Падая с этой высоты, он, как ему теперь казалось, ударился головой и сейчас чувствовал себя, как после болезни, и ни о чем не жалел…

А что представляет собой работа в Арктике? Он знал о ней только по рассказам и письмам отца, отдавал себе отчет, что она полна трудностей и опасностей, что человеческая рука до сих пор не подчинила себе полярные бури и морозы. Ведь его мать, Герой севера, погибла там, заплатив жизнью за эту попытку!

Но зато это творческая работа! Определять и создавать Большую погоду на всем северном полушарии! Не только предвидеть и предсказывать, какая погода будет завтра, но точно знать это на весь год вперед!

— Все-таки, папа, — с тобой…

Не могло быть никаких сомнений, что Франя примет именно такое решение. Только было здесь одно «но»…

— Я знаком с девушкой, — сказал Фрапя озабоченно. — Не стану скрывать от тебя, я люблю ее больше всего на свете. Ее зовут Маргаритка.

— А она не поехала бы с нами? Спроси ее!

— С нами? — радостно воскликнул Франя. — Конечно, поехала бы!..

Франя вызвал голос Маргаритки, она ответила сразу же. А вскоре он увидел ее всю, как «на тарелке», во весь рост.

Она только что вернулась с работы, выкупалась и сейчас была в легком халатике. Волосы у нее еще не успели высохнуть.

Прежде чем подойти к экрану и показаться ей, Франя пригладил волосы перед зеркалом.

— Я как раз хотела тебя вызвать, — сказала она ему. — Ты опередил меня буквально па одну секунду. Я по лицу уже вижу, что ты знаешь, что ты уже прочел в «Вестнике». Я рада за тебя…

— А вторую фотографию, с потемневшим Гением, ты тоже видела?

— Да, да, видела и немного испугалась. Ну ничего! Я же знаю, тебя бесполезно отговаривать, полезай туда, раз ты считаешь, что без этого жить не можешь и что для смелых нет другой работы, требующей во сто раз больше смелости…

— Есть такая работа! — перебил ее Фрапя.

Слова сами, помимо его воли, сложились в эту крылатую фразу, настолько глубоко она врезалась в его память за время работы над скульптурой.

Франя стал с увлечением рассказывать Маргаритке об этой другой возможности, о том, как он представляет себе новую работу, и что от нее, от Маргаритки, зависит, чтобы эта возможность стала действительностью…

Когда он кончил, на несколько минут воцарилась тишина. Франя видел, что девушка слабо улыбается.

— Как ловко ты поймал меня! Ах ты какой! Что мне с тобой делать? Лети себе хоть на Млечный Путь, я заранее вижу, что тебя не удержать здесь. Но только один! Понимаешь? Я останусь здесь со своими бутербродами и соусами! Ни за что на свете я не откажусь от этой радости…

— Поедем! Поедем со мной, Маргаритка! — упрашивал ее Франя. — Если ты меня действительно любишь, ты должна ехать!

— Не проси напрасно! Я не поеду! Не потому, что боюсь, ты не думай!

— Тогда и я не поеду! Так и знай!

— Ты, Франя, поедешь! Ты должен ехать! Я не буду, не хочу и не могу тебя удерживать, потому что я люблю тебя. Не знаю, поймешь ли ты меня! С моей стороны это была бы трусость, помноженная на эгоизм, если бы я ради себя старалась тебя удержать. Обязательно поезжай! Мы будем переписываться, разговаривать на расстоянии. Сколько времени ты там пробудешь?

— Год!

— Ну, это можно выдержать! А, когда ты вернешься, опаленный морозами и снежными бурями, придешь ли ты ко мне согреться?

— О моя голубка! Моя заря жемчужная!..

Франя мог бы до бесконечности ласкать ее нежными словами, но образ Маргаритки, постепенно бледнея, начал исчезать, пока совсем не растаял в ярком свете.

За день до отлета Франя прощался с Прагой.

Ему хотелось еще раз взглянуть на Старую Прагу, свидетельницу стольких исторических событий. Туда можно было легко попасть за пять минут по центральной линии подземной дороги.

В сопровождении отца он вышел из метро на Вацлавском бульваре, доходившем теперь до Рыцарской улицы. За ней начинался заповедник Старого города. Они прошли по одному из посеревших, таинственных проходов через дворы старинных домов я вышли на Рыночную площадь.

Каждый камень здесь был освящен столетиями.

Тут проходила история чешского народа, и здесь она останавливалась, словно это место ей особенно полюбилось. Здесь оставляла она свои заметки и следы своих шагов. Вое сохранилось таким, как было прежде, или возвратилось к своему первоначальному виду. Рынок Старого города стал Пантеоном рзволюции. А построенное позднее монументальное здание ратуши, прилепившееся к башне и портившее ожерелье домов с фронтонами в стиле барокко, было уже снесено, как ошибка XIX столетия. Остались только наиболее живописная часть площади, прилегающая к Малому рынку, окруженная старинными домами, которые некогда принадлежали членам городской думы, да Башпя с курантами апостолов. В течение многих лет и столетий апостолы каждый час отправлялись в путь, неизменно вызывая наивное удивление зрителей.

Толпы иностранцев ждали их появления — белые, турки и монголы, японцы и арабы, индийцы и индонезийцы, абиссинцы и эскимосы. Прага очаровывала всех, кто хоть раз побывал в ней. Вновь и вновь она манила и привлекала к себе даже особенно избалованных членов «Братства путешествующих», ходящих, ездящих и летающих по всему свету, которые умели оценить все то прекрасное, что сохранила Старая Европа из своих исторических сокровищ.

Прага — город поэтов и влюбленных, они съезжаются в нее со всех концов света. И, как бы ее ни называли в истории, она соответствовала всем этим названиям. Она была золотая и стобашенная, королевская и венценосная, стольная, единственная и желанная, благородная и трижды почитаемая, любимая и любимейшая — город, «само имя которого звучит как музыка»…

Франя с интересом осматривал все, как бы перелистывая страницы истории. Готическое средневековье с колючими башнями Тынского костела, которые непостижимым образом возвышаются над двумя домами, одним побольше, а другим поменьше, — так было издавна, так должно быть всегда. Памятник Гусу в стиле «модерн» — это тоже история, свидетельство расцвета молодой буржуазии, борющейся против национального угнетения. А дальше — балкон дворца Кинских[8]

Они бродили по заповеднику Малой страны[9] с дворцами феодалов, поднялись по Нерудовой улице, мимо дома «У двух солнц», вверх на Град — резиденцию чешских королей и президентов, наш второй Пантеон, увенчанный костелом святого Вита, который темнел здесь, как неповрежденный гигантский кристалл, очищенный от наносов готических веков…

Они вышли на небольшую площадь на Граде и увидели город. У них даже дух захватило — такая панорама открылась перед ними. Город дворцов, башен и куполов в нежной дымке реки, похожий на головокружительную мечту. Там, в бесконечной дали, белеют, точно легкие облака, гигантские столбы высотных зданий Новой Праги. А надо всем этим царит Гений, возвышающийся на дворце Вечного мира. Он сливается с перламутровой чашей неба, его скорее угадываешь, чем видишь…

Утомленные долгими скитаниями, отец с сыном вошли наконец в маленький ресторанчик, который с незапамятных времен был известен под названием «На Викарце», и попросили карточку вин.

— Следуя обычаям той эпохи, — пошутил отец, мы выпьем сегодня шампанского из погребов тройских виноградников…

Но Франя вдруг загрустил, и даже бокал шипучего вина прямо со льда не смог рассеять его грусть.

Он вспомнил Кирилла. Напрасно он надеялся, что пропавший друг все же отзовется, придет повидаться с ним. Кирилл не приходил…

— Со всеми я попрощался, — говорил Франя отцу. — Со всеми, кроме одного, с кем мне больше всего хотелось проститься. Он был моим самым лучшим другом. То, что мы вместе с ним пережили, папа, было таким невероятным, таким удивительным! Теперь мне кажется, что все это я переживал в каком-то гипнотическом сне. Он так и не объяснил мне многого. Но, сколько, я ни искал его, все напрасно — он как в воду канул…

— Не Кирилл ли это? — как бы невзначай спросил отец.

Франя даже рот раскрыл от удивления.

— А разве ты его знаешь, папа?

Отец многозначительно улыбнулся и мягко положил руку на руку сына, словно успокаивал его.

«Все в порядке», — как бы говорила рука, и в ней чувствовалась какая-то благодатная сила…

— Ты был болен, Франя, тяжело болен. Я пришел в ужас, увидев тебя, необходимо было что-то предпринять. Ты помнишь, как я говорил, что тебе следовало бы лечиться? Теперь, когда ты уже здоров, ты можешь узнать обо всем, я не боюсь, что возникнут какие-либо осложнения. Разве только ты будешь удивлен…

Франя опустил глаза и в смущении вытянул руку из-под руки отца.

— Кто же такой Кирилл?

— Доктор Кирилл — профессор санатория для лечения характеров…

— Но я же не был ни в какой лечебнице, — тихо возразил Франя.

— Конечно, не был. Я знал, что мне не удастся тебя туда затащить, что ты еще больше будешь упрямиться. Многие пациенты лечатся вне лечебницы, они находятся под наблюдением психиатров…

— Так вот в чем дело! — воскликнул с горечью Франя. — Не большая дружба, а большой подвох! Друг оказался психиатром! Дружба — ха! Опека, врачебное вмешательство, а не дружба — о, какой же я был дурак!..

Калоус-старший озабоченно взглянул на сына.

Потом нерешительно сказал:

— Очевидно, я все же не должен был тебе этого говорить. Ты еще не подготовлен…

Франя испугался. Но тут же опомнился.

— Нет, нет! Скажи мне все! Я знаю, что так должно было быть! Я уже совершенно здоров, но, пойми, я же все-таки любил его…

Отец в знак согласия кивнул головой.

— Я понимаю. Он тоже тебя любил. И, кроме того, он вылечил тебя!

— Да, да, я благодарен ему за это! Но еще столько остается для меня неясного, как объяснить все это…

Франя погрузился в воспоминания о минувших днях. Совсем в другом свете предстали перед ним все встречи и знакомства, все затруднения и неудачи, неожиданности и случайности. Все они, значит, были вызваны искусственно и преследовали единственную цель — наставить на правильный путь одного человека, члена общества! Каплю воды, которая вышла из повиновения! Одну клеточку организма, которая лишилась рассудка!

Чего только не предпринимал Кирилл, чтобы его вылечить! Как мудро «р обдуманно он действовал, безошибочно приближаясь к намеченной цели! Франя рассказал отцу о заговоре в ресторанчике «У Шимачков». Значит, повар тоже был в сговоре с Кириллом?

— Не могу тебе сказать, меня здесь не было, ответил отец. — Я знаю только, что лечебница располагает огромным аппаратом, что в ее распоряжении находится добровольное общество содействия, что у нее есть свои предприятия…

— Неужели это возможно? — изумился Франя. Сколько пришлось ему со мной повозиться!

— Не так уж много. Ты был не первым и не последним из тех философов лени, которых лечит и возвращает обществу Кирилл. Потом они наверстывают то, что упустили, и становятся прекрасными работниками!

— Так, значит, ужасный ресторанчик «У Шимачков», горький кофе, потухший свет во время игры в шахматы, автоматы без «Венер», фильм, прервавшийся на самом интересном месте, испорченный лифт и карабканье по лестнице — все это повторяется, как на конвейере, изо дня в день, для всех лентяев одинаково? опросил Франя, уже смеясь.

— Я думаю, что Кирилл имеет в распоряжении гораздо большие возможности, чем те, что он тебе продемонстрировал. Далеко не все случаи одинаковы, наоборот, каждый в своем роде…

— А какой я был случай?

— Довольно упорный. И опасный! «Я переубедил короля трутней», — сказал мне Кирилл.

— А разве ты с ним разговаривал, папа?

— Я был у него в лечебнице…

— Расскажи, что он говорил тебе обо мне…

— Он говорил, что очень весело проводил с тобой время, что привязался к тебе и считает твое излечение одним из самых больших своих успехов. Извинялся, что не может прийти пожать тебе руку на прощание, так как занят новым случаем, трудным и очень сложным…

— И все же я люблю его! — воскликнул Франя.

— Да, чтобы не забыть: эта статья с фотографией в «Вестнике» написана им. А как он обрадовался, когда я ему сообщил, что ты летишь со мной в Арктику! Сказал, что непременно напишет тебе…

— Еще один вопрос не дает мне покоя, — вспомнил Франя. — Мне хотелось бы знать: сейчас много работы или нет? Когда я ничего не хотел делать, мне казалось, что вроде и никто не хочет. А когда я стал искать работу, она вдруг исчезла!

— Думаю, что это относилось ко второй частп воспитательного плана Кирилла. Это он привел тебя к памятнику «Есть такая партия», это оп вычистил маленький кусочек, желая показать тебе, что работать — значит чистить золото, возвращая ему первоначальный блеск.

— Но ты так и не сказал мне, много сейчас работы или нет.

— На этот вопрос нетрудно ответить. Для тех, кто хочет работать, работы выше головы. Ее становится все больше и больше, ее не убывает, а, наоборот, все прибывает. Не хватает ни человеческих рук, ни машин, ими сделанных. Одна работа порождает ряд других, совершенствование мира никогда не будет доведено до конца…

— А может наступить такое время, когда в работе вообще не будет надобности? Когда человек перестанет чувствовать необходимость и желание трудиться?

— Такое время наступит только тогда, когда исчезнет мир. А пока будет существовать человек, будет существовать и работа. Конечно, в других формах. Сейчас труд является делом чести, если это не развлечение и не игра. Но неутолимая любознательность заставит человеческий разум подниматься все выше и выше. Он будет изобретать все новые и новые машины, будет открывать новые связи и закономерности важных и второстепенных явлений, чтобы однажды, когда приблизится конец нашей планеты, человек был подготовлен к переселению на другую планету…

— А в том санатории, папа, лечат только лентяев?

— Ну что ты! Там излечивают гордость и заносчивость, эгоизм, чувство неполноценности и трусость — да разве вспомнишь о всех дефектах человеческого характера, которые время от времени проявляются…

Через два дня после этого разговора Франя с отцом сели в экспресс на линии «Север-Юг». У них была отдельная кабина, которая могла удовлетворить самые высокие требования. Они летели на остров Диксон, где находилось отделение Полярного института Большой погоды.

Когда самолет поднялся на положенную высоту, он закружил над городом. Статуя Гения стала быстро приближаться, и Франя увидел вблизи огромное лицо, казавшееся сердитым и насупившимся.

А когда они пролетали мимо, ему почудилось, будто Гений замахивается веткой и хочет ударить Франю за то, что Франя его покидает, подыскав себе более интересную работу. Но вместе с тем Франя был очень рад, что принял именно такое решение!

А потом, когда самолет стал удаляться, лицо Гения прояснилось, стало более человечным и осветилось улыбкой. И поднятая рука, державшая ветку мира, уже не угрожала, а словно махала на прощание, напоминая о будущей встрече…

Я не стремлюсь написать научно-фантастический роман, действие которого происходило бы в утробе межпланетного воздушного корабля или на какой-нибудь планете, дабы иметь возможность спустить с цепи всех бесов своей фантазии. Против воздушного корабля я не возражаю. Почему бы и не быть воздушному кораблю? Но только не в начале, а в самом конце романа!

В центре внимания должен оставаться человек!

Люди, которые еще обеими ногами стоят на твердой земле, но уже готовятся в путь. Покуда они здесь со мной, на земле, я крепко держу их в руках.

Они не перестают быть отцами, братьями, мужьями и возлюбленными, связанными с землей тысячами нитей человеческих отношений. Но, как только они вступят на корабль, в тот же миг они становятся членами экипажа. Они будут капитанами, радиолокационниками, техниками, физиками, математиками, а не просто людьми! В рассказе ракета будет уже подготовлена к запуску. Я доведу своих героев до этого места, до подножия ракеты, а там — прощайте!

Самое важное, чтобы и в этом рассказе главным героем осталось чудесное человеческое сердце, а не чудесные машины!

Написать рассказ, за который я теперь принялся, — рассказ о воздушном корабле, меня, собственно, надоумил Карел Вейнар, с которым нас свела счастливая звезда! Именно при знакомстве с этим человеком, астрономом, работающим под куполом Петржинской обсерватории[10] у рефрактора, направленного на Луну, у меня и возникла эта мысль.

Карел Вейнар — самый младший из сотрудников народной обсерватории. Свою трудовую жизнь он начал в качестве продавца в магазине «Источник»,[11] но не выдержал на этой работе и года. Мечта разглядывать звезды в телескоп привела его на Петршин. Сначала он работал там служителем, посыльным; в течение многих лет ему разрешали только стирать пыль с приборов и держать их в порядке, пока наконец он не стал лаборантом и был допущен к самостоятельной работе. Карел Вейнар был самоучкой. Своей цели он мог бы, конечно, достигнуть и более легким путем, если бы терпеливо проучился в соответствующем учебном заведении. Но пана Вейнара слишком сильно обуяло страстное желание моментально, сию же минуту начать заниматься звездами, и все остальное было отброшено в сторону.

— Во всяком случае, мое положение лаборанта гораздо лучше, — утешал себя Вейнар, — чем положение многих бедных ученых, живших при капиталистическом строе, которые должны были, помимо науки, еще как-то зарабатывать себе на хлеб, чтобы не умереть с голоду. Известно, например, что один астроном начал свою карьеру калькулятором, другой работал на пивоваренном заводе. Из исследователей, изучавших кометы, один был литографом, а другой жестянщиком; кто-то из астрономов был судебным писарем. Гершель вначале был музыкантом.

Астроном, открывший периодичность солнечных пятен, был фельдшером, ученый, открывший спутники Марса, был по профессии плотником…

Итак, Карел Вейнар — специалист-астроном, но, несмотря на это, он сразу же понял, что мне нужно, как только я заговорил о Марсе! Он, как говорится, знает назубок научные труды старого советского астронома Г. А. Тихова, применившего для наблюдений и фотографирования природы на Марсе цветные фильтры. Тихов является, собственно, основоположником так называемой астроботаники, новой отрасли науки, изучающей природу на других планетах.

Тем не менее у Карела есть и свои собственные, несколько фламарионовские предположения относительно природы на Марсе. От коллег он, очевидно, скрывает их, но меня он посвятил в свою тайну — откровенность за откровенность!

Я познакомился с ним поближе, несмотря на значительную разницу в возрасте. Будучи селенологом, Карел занимался изучением поверхности Луны при различном освещении. Как я уже говорил, он любит и помечтать: представляет себе Луну в роли пересадочной межпланетной станции с герметически закрывающимися гаражами для ракет, складом горючего, электростанцией и гостиницей для звездоплавателей. Вполне возможно, что, мечтая вместе со мной, Вейнар просто отдыхает. В другое время он, как рыбка, носится в море своих астрономических цифр и даже пути комет высчитывает с такой же точностью, с какой раньше, стоя за прилавком, подсчитывал на листочках общую стоимость покупок, сделанных хозяйками.

По вечерам мы бродим вместе с ним по петржинскому парку, а если небо безоблачно, заходим в обсерваторию. Когда не бывает посетителей, Вейнар усаживает меня у рефрактора и независимо от того, в какой четверти находится Луна, направляет объектив на ее застывший рябой лик. Он показывает мне на Луне Альпы, Кавказ и Пиренеи, кратеры, похожие на следы от оспы (их будто бы до тридцати тысяч), и безводные «Море Ясности», «Море Изобилия» и «Море Кризисов», вся красота которых заключается в их названии.

Когда я в первый раз поздним вечером провожал Вейнара домой, я. сам не знаю почему, обрадовался, увидев, что он живет в Новом поселке; о его жителях я записал себе в дневник несколько мыслей.

Вот человек, который вполне заслуженно получил такую квартиру!

— Особенно зимой я чувствую, — сказал он мне, — какое мне привалило счастье. Когда меня кто-нибудь спрашивает, как у меня обстоит дело с углем, мне бывает просто стыдно признаться, что я к углю не имею никакого отношения, что зимой тепло присуще моей квартире, как воздух, как свет…

С каждым днем я узнаю его все больше и все больше начинаю ценить его. Он любит здороваться с людьми; с каким чувством произносит он «добрый день» и «добрый вечер» — не как обычную фразу, а как сообщение о радостном факте, которым надо поделиться с остальными. То и дело он останавливается, встречая кого-нибудь, и расспрашивает:

— Ну, что дома? Все здоровы? Я очень рад… — И он говорит это таким тоном, что ему верят. Ведь он действительно рад, что его друзья и их домашние здоровы!

Или же спросит:

— Ну а как Милочка и Верочка? Ты, конечно, не нарадуешься на них, правда? Передавай большой привет, очень большой привет — только не забудь!

Многие приглашают его в гости.

— Приду, обязательно приду! Я всегда так хорошо себя чувствую у тебя…

Все знают, что он не придет, но что он обязательно пришел бы, если бы у него было время, и прощают ему.

Сначала я думал, что это все его знакомые. Но теперь я понял, что Карел здоровается и с почти незнакомыми людьми, с которыми он, может быть, когда-то и где-то встречался. Он вежливо приподнимает шляпу и улыбается им. И люди с удовольствием встречаются с Карелом и любят пускаться с ним в разговоры.

— Привет, пан Вейнар! Так сколько же звездочек на небе? — спрашивает Вейнара женщина в платке, дружески улыбаясь. Она несет в сетке узенький и длинный батон хлеба, напоминающий пойманного угря; не дожидаясь ответа, женщина идет дальше со своей покупкой.

— Как дела, пан Вейнар? — окликает его с другой стороны улицы невзрачный человечек неопределенного возраста. — Когда мы полетим на ракете на Луну?

— Когда мы столкнемся с кометой? Где кончается вселенная? — засыпают его шутливыми вопросами, на которые не нужно и отвечать. В этих вопросах улыбка и радость, что они его знают, что встретили его, что у них есть о чем поговорить с ним и что он «их», хотя он и астроном.

— Кто это? — спрашиваю я Вейнара о женщине в платке.

— Право, не знаю. Я незнаком с пей. Может, она ходила в магазин, где я стоял за прилавком…

Все его знают здесь, а он никого не знает. Но это не мешает ему любить людей.

Однако такое его отношение к людям не распространяется на молодых девушек. Их Карел просто игнорирует. Если мимо нас проходит хорошенькая девушка, он быстро опускает глаза или отворачивается. Карел признался мне, что еще ни разу в жизни ни за кем пе ухаживал.

Не могу поверить, что при всей его работе у него не нашлось бы нескольких минут для любви.

Он вычисляет логарифмы расстояний, выраженных в световых годах, анализирует спектры звезд и читает по ним их биографии, изучает русский и английский языки, чтобы иметь возможность черпать знания из сокровищницы мировой астрономии, — не припомнишь всего, чем только он ни занимается!

Но ведь ухаживать за девушкой — это не менее важно для молодого человека!

Неужели нельзя найти минутки па интимный шепот, на легкое прикосновение к волосам, на пожатие девичьих рук при свете луны, которая в этот момент не должна быть только мертвым небесным телом, а, скажем, золотым дукатом па вечернем небе, или лампионом, или апельсином?..

— Девушки подождут. Они не уйдут от меня. Их я оставляю на конец, приблизительно так рассуждал Карел.

Но если когда-нибудь он увлечется, то будет гореть, как сноп соломы. Вейнара нельзя назвать красавцем, но счастлива будет та рыбачка, которая однажды поймает его в свои сети…

Теперь я уже знаю, в чем тут дело. Просто юноша ужасно робок. Как он покраснел, когда я знакомил его с Либой! Вчера вечером я привел ее в обсерваторию. Она хотела посмотреть на фиолетовое сияние Беги, о котором я ей рассказывал.

Карел был застенчив, точно девушка. Я заметил, как глаза у Либы сверкнули лукавым огоньком, и сразу же смекнул, что она хочет подшутить над Карелом. Ну нет, моя милая! Я беру Карела под свою защиту, в случае ecли твои гляделки вскружат ему голову! Но он, наверное, не клюнет, душенька!

Было как раз полнолуние, неровная поверхность луны казалась плоской, моря напоминали жирные пятна в тарелке с супом. Карел путался, перечисляя названия горных хребтов, и извинялся, как будто он был виноват в том, что во время полнолуния солнечные лучи падают на луну вертикально и поэтому горы не отбрасывают теней. Но Либе все это было совершенно безразлично, и, слушая объяснения Карела, она больше смотрела на его лицо, чем на Луну.

А когда настало время уходить, я предложил Карелу проводить нас. Но у него вдруг оказалась масса работы по подготовке к следующему дню.

Так мы с ним и распрощались, Либа — немного холодно, обидевшись, что ей не удалось привлечь его внимания.

-. Скажи, пожалуйста, дядя, где ты выискал этот метеор? — спросила она М'еня с ироническим удивлением, когда мы спускались вниз с последним вагоном по подвесной дороге.

— Это же герой рождающегося рассказа о воздушном корабле! Он самый лучший из всех тех, кого я нашел, без малейшего пятнышка. Милый, чистый, скромный, робкий, простодушный и хороший человек. Anima Candida — светлая душа…

— Так, значит, тебе уже никого больше не нужно? — ввернула Либушка немного угрожающе.

— Почему не нужно? Очень нужно! Я даже требую! Хочу! Прошу! Мне помнится, Либушка, — я взял ее нежно за локоть, — ты о чем-то говорила мне, когда я недавно встретил тебя у новостроек. Что ты готовишь для меня героя, нового человека, что только ради меня что-то предпринимаешь, кудато провожаешь его, не так ли? Все это меня тогда скорее обеспокоило, чем обрадовало, учти!

Либа умолкла, очевидно мучительно обдумывая, что она мне должна сказать и может ли открыть пе редо мной свои карты. Мы уже приближались к ее дому.

— Поделись со мной, Либа, выложи все начистоту! Кто он такой?

— Это редактор «Нашей правды», — сказала она вдруг тихо. — Человек, который относится к будущему, добрый и прекрасный душой и телом. Но он слепой…

— То есть как слепой? Слепой редактор?

— Я не шучу. Он слепой на оба глаза…

Либа опять замолчала.

Я тоже молчал и ждал. Я был поражен и не находил слов. Мысленно просил прощения у нее. Как это я сразу не догадался!

— Либушка, — начал я после долгого молчания, — расскажи мне все! С самого начала, все по порядку!

— Что ты еще хочешь знать? — отрезала Либа, переходя вдруг в наступление, словно собираясь со мной спорить. — Я хожу читать ему вслух. Разве в этом есть что-нибудь плохое? Но уже поздно, до свидания!

На этом мы и расстались…

Первая часть рассказа уже написана.

Лицо пани Ксении, матери моего будущего героя, напоминает лица трех женщин из нашего мира, сливающиеся в моем воображении воедино. Во-первых, бесконечно милое и улыбающееся лицо пани Вантоховой, когда она торопливо идет с покупками по нашей улочке, немного побледнев, с растрепавшимися пепельными волосами, в серых брюках; проходя мимо, она каждый раз хвалит что-нибудь в моем садике.

Во-вторых, отражающее материнскую гордость лицо женщины в платке, которую я случайно видел в троллейбусе, она усаживала на сиденье рядом с собой всех своих пятерых одинаково одетых мальчиков. Но пани Ксения будет похожа и на одну из моих двоюродных сестер, ее трегически прекрасное лицо всегда привлекало мое внимание, когда бы я пи перелистывал наш семейный альбом. На фотографии в альбоме, сделанной в конце прошлого века, у моей незнакомой кузины высокая прическа, которую завершает жуткая шляпа с широкими полями и целым птичьим гнездом. Но даже безобразный головной убор не может изуродовать удивительно красивого лица, в выражении которого словно запечатлелся момент перехода от полной покорности к протесту. Эти три различных образа возникают перед моими глазами, когда я представляю себе лицо пани Ксении, сын которой собирается лететь в космос…

А прототипом пани Елены, бабушки моего героя, послужила шустрая старушка Кроупова с ее связанными в небольшой узелок черными волосами, с мелкими, удивительно белыми зубами, которые, однако, составляли лишь часть ее туалета.

Только герой у меня не получается. Он сердит меня и в жизни, и в рассказе. Мы не виделись с Карелом с тех пор, как я был у него вместе с Либой.

Свинцовая завеса туч повисла между небом и землей. Пошли ливни, три купола обсерватории были закрыты, только одно оконце светится в тумане среди мокрых кустарников. А над головой пустота и полная тьма, настолько беспросветная, что она кажется вечной, будто никаких звезд не существует и никогда и не было…

Я ошибся со своим астрономом. Его смущение в присутствии нашей Либушки не было вызвано робостью перед девушками, а имело другие причины.

Карел влюбился. Это факт. По вечерам он гуляет не со мной, а с девушкой или сидит с иен в обсерватории. Он совершенно счастлив, а когда видит меня, приходит в замешательство, как бы стесняясь за свое счастье, как бы извиняясь и прося у меня прощения. Ее зовут Аленка. Она немножко выше его, с серыми глазами. На первый взгляд кажется, что она выставляет напоказ свое милое личико — любуйтесь, мол, мною, — но это только первое впечатление, и то если она молчит. Стоит ей заговорить, становится ясно, что она и не подозревает о своей гордости. Она сразу же покорила меня. По профессии она химик.

В ней Карел нашел для себя звезду первой величины и красоты. Я в шутку сказал, что готов взять шефство над их любовью. Аленка, смеясь, приняла мое предложение. Мы тотчас же поняли друг друга. А Карел надулся, очевидно ревнуя. Ну и дурак!

Только что от меня ушли мои племянники, Владимир и Иван. Это младшие братья Либы. Ивану семь лет, Владимир на три года старше. Если в присутствии Либы я молодею, то в обществе этих мальчиков я словно возвращаюсь в мальчишеский возраст: начинаю думать и говорить так же, как и они.

Мне не нужно притворяться. В мире столько вещей и проблем, на которые взрослые уже не обращают внимания, потому что давно преодолели их, но которые открывают и решают мальчишки. Тайны и проблемы, путешествия и секреты этих заговорщиков, будущих техников, поэтов и мыслителей, — все это и составляет юность мира.

Чудесные мальчики! Я в детстве не мог и мечтать о том, как теперь живут мальчишки! А как они будут жить завтра, через сто тысяч завтра! Мне кажется, что всех детей можно отнести к категории избранных, которые в любой момент могут вступить в Страну «замечательных красот, которые будут созданы»…

Это и есть те — непорочные…

После продолжительного перерыва я снова встретился с моим приятелем Франтишеком. Он радостно бросился ко мне.

— Как хорошо, что я тебя вижу! Сколько раз я вспоминал о тебе! Ты все еще пишешь тот фантастический роман?

— А в чем дело? — спрашиваю я осторожно.

— Если не пишешь, то начни писать! Не поддавайся никаким уговорам!

— Но ты же сам…

— То было тогда. Времена меняются, а с ними и наши взгляды! Послушай меня, не обращай ни на что внимания и немедленно принимайся за дело! Пиши научно-фантастический роман!

— Ты это серьезно говоришь?

— Нам нужны такие книги, в которых нашли бы отражение и беспредельные возможности человеческой воли и разума, и воплощение мечты в действительность, триумф максимальной смелости над максимальными препятствиями! Книги о солнечном коммунистическом будущем…

— Насколько я помню, — проговорил я, — прошлый раз ты советовал мне ничего не выдумывать и держаться, так сказать, за юбку нашей современности.

— Конечно, конечно, — сказал Франтишек поучительно. — Это основа, это базис. Но я установил, что социалистический реализм является садом, в котором можно выращивать и фантастические орхидеи. Приключенческая и фантастическая литература — это определенный жанр! Ты понимаешь? На фантастической основе могут возникнуть глубоко реалистические произведения! Возьми хотя бы «Путешествия Гулливера в страну великанов и в страну лилипутов», или «Шагреневую кожу» Бальзака, или «Войну с саламандрами» нашего Чапека, или же «Баню» Маяковского! Разве кому-нибудь мешает фосфоресцирующая женщина только потому, что это противоречит законам природы? Разве из-за этого нужно отвергнуть это замечательное произведение?

Я полностью разделял мнение Франтишека. Он выражал и мои чувства. И только одно мне не нравилось: все это было уже раньше написано в «Литературной газете», теми же словами или еще лучше, а Франтишек говорил об этом так, словно открывал Америку… Он интересовался, что я сейчас пишу и не могу ли я рассказать ему об этом.

— Почему бы не рассказать! Я взял на мушку героя, который собирается подняться к звездам на воздушном карабле с атомным двигателем…

— Вот как! — воскликнул Франтишек с издевкой в голосе. — А еще быстрее никак нельзя? Вы, фантасты, просто обойтись не можете без атома! Если скорость, то по меньшей мере скорость светового луча! Тебя уже не удовлетворяет самолет, летящий со скоростью звука? Ну ладно, выдумывай что-нибудь и побыстрее звука, но только не переходи границы возможного! А эти атомные двигатели и всякие подобные штучки, извини за откровенность, приводят писателя к злоупотреблению наукой и к нелепым выдумкам! По моему скромному разумению, можно выдумывать и мечтать, но только в пределах ближайшей пятилетки…

— Вот оно что! — улыбнулся я. — Спасибо за наставление! Значит, вместо смелой мечты ты хочешь предложить читателю изобретения, которые, можно сказать, носятся в воздухе?

— Только так и не иначе, — с удовольствием подтвердил Франтишек. Наконец-то ты понял.

— Понял, но книгу издадут не сразу! Пока она попадет в руки читателей, изобретение будет закончено, а может быть, и успеет сгнить…

— Пока его начнут применять, пройдет некоторое время — это делается не так скоро…

— Скорее, чем издаются фантастические романы!

— Не будем спорить!

— Ты же читаешь Литературку! Вспомни, о чем писала перед съездом в читательской анкете молодежь! «Мы хотим хоть немножко пожить в будущем, хоть одним глазком заглянуть в него, посмотреть, каким оно будет…» — С тобой трудно говорить, — закончил Франтишек разговор в своей обычной манере. — А в общем пиши, как тебе нравится!

Я был очень удивлен. Ко мне пришла с жалобой Аленка Моутеликова. Она была возмущена поведением своего Карлоуша. Да и как не возмутиться! Он не хочет лететь в составе научной экспедиции в СССР на конференцию астрономов, которая состоится па следующей неделе в Ленинграде. Причина — ревность. Карлоуш, оказывается, ужасно ревнует.

Просто невыносимо!

— Но ведь я его люблю! — Она взглянула на меня своими большими серыми глазами и тут же опустила их. — Если у него серьезные намерения, я могу за него хоть сейчас выйти замуж! Но он ведет себя, как маленький ребенок! Держится за мою юбку, не разрешает ни постоять ни с кем, ни посмотреть, ни улыбнуться, ни слова сказать…

— Вы должны его понять, Аленка! — сказал я. — Он еще ни разу ни за кем не ухаживал. Вы его первая любовь. Он по уши влюбился в вас.

— Я все это лучше вас знаю и стараюсь понять, но дело не только в этом. Он ужасно отстал от жизни. Знает о каждом астероиде, о всем, что случается в небе, что происходит в галактиках, а где находится парк имени Юлиуса Фучика, не знает! Он даже не подозревал, что Манеж Пражского Града преобразован в картинную галерею, никогда не был на Страгове[12] в Архиве памятников письменности, хотя Архив находится всего лишь в нескольких шагах от обсерватории! Я взяла его с собой в Реалистический на «Мирандолину» Гольдони, и тут его охватила страсть к театру! Ему захотелось бывать в театре каждый день! Теперь он наверстывает упущенное, начинает открывать Прагу, когда ему нужно ехать в Ленинград! Говорит, что без меня все лишено для него всякого смысла. Вот он и стережет меня, как Цербер…

— Карел должен ехать в Ленинград! — сказал я.

— Пожалуйста, уговорите его! Что бы за это дали другие…

Аленка начала говорить о его карьере астронома, которую он подвергает риску, высказала и много других практических соображений. В каждом слове чувствовалось, что и она думает о будущем, но только о близком, маленьком и все же по-женски дальновидно и по-матерински мудро, — о своем собственном будущем!

На прощание она протянула мне руку и очаровательно улыбнулась серыми глазами.

— Вы приняли шефство над нашей любовью. Ну и действуйте! И еще одна просьба: Карлоуш не должен знать, что я была у вас! А то он растерзает меня. Это — наша общая тайна… — Она приложила пальчик к губам. — Ни гу-гу!