"Мост над бездной" - читать интересную книгу автора (Тертлдав Гарри)

ГЛАВА 2

День следовал за днем. Ршава так и не научился сдерживать удивленные восклицания, когда даже летом Скопенцану окутывал туман и шел дождь.

— Любой догадается, что вы приехали из столицы, святейший отец, — сказал ему Зауц одним туманным утром, когда они случайно встретились неподалеку от статуи Ставракия.

Прелат нахмурился. Кто-то не так давно уже говорил ему нечто подобное. Он не мог вспомнить, кто именно и по какому поводу. А когда он не мог что-либо вспомнить, это его раздражало.

— Какие новости? — спросил он эпарха.

Когда они говорили, изо рта у них вылетал пар. Такого в столице летом тоже никогда не бывало.

— Новостей не очень много. Точно могу сказать лишь то, что Стилиан не отказался от борьбы. Война продолжается.

— Очень плохо, — совершенно искренне отозвался Ршава. — я надеялся, он поймет, что не сможет победить, и сдастся.

— Даже если и поймет, он все равно может не сдаться, — отметил Зауц. — Что может получить мятежник, если сдастся? Меч палача, скорее всего. Возможно, ссылку в монастырь, если очень и очень повезет. Имея такую перспективу, почему бы не поставить на то, что удача может повернуться лицом?

Ршава снова нахмурился, на сей раз из-за согласия с Зауцем.

— Если сторонники Стилиана увидят, что он не сможет победить, они бросят его, — сказал прелат. — И тогда ему останется или сдаться, или попытаться исчезнуть.

— Вы, несомненно, правы. Однако этого пока не произошло, а если и произошло, то я об этом не слышал.

— Я тоже.

Ршава с трудом сдерживал раздражение. Новости приходили в Скопенцану медленно. Город находился слишком далеко от значимых мест, чтобы ждать чего-то иного, и прелату это было хорошо известно. Во многом по этой причине Ршава, мягко говоря, и не хотел сюда ехать; но все последующие годы данное обстоятельство волновало его реже, чем он ожидал. Разумеется, то были спокойные годы. Ныне же в империи Видесс царил хаос.

— Одно лишь меня утешает… — проговорил Зауц.

— С радостью послушаю что-нибудь хорошее. И что же это?

— То, что халогаи сидят тихо, — ответил эпарх. — Всегда надо беспокоиться о том, чтобы бунтовщик, которому не везет, не послал своих офицеров через границу и не привел варваров в империю.

Ршава знал, что Зауц не очень-то набожный человек. Но сейчас даже эпарх очертил на груди солнечный круг, чтобы не накликать беду. Повторив его жест, прелат спросил:

— А хаморы? Стилиан всегда имел больше дел с кочевниками, чем с северными волками.

Зауц посмотрел на запад, в сторону широких степей Пардрайи. Ршава вновь повторил его движение. Никто из видессиан не мог точно сказать, насколько далеко простираются эти равнины и что находится за их дальним краем — если, разумеется, этот край существует. Писатели, у которых воображение преобладало над здравым смыслом, населяли эти степи и собакоголовыми людьми, и людьми с перепончатыми ногами, жившими в реках, и безголовыми людьми с лицом посередине груди. Ршава во все эти фантазии не верил, но и доказать, что это лишь выдумки, тоже не мог.

— Я могу лишь надеяться, что он не захочет бросить их в схватку. Когда имеешь дело с хаморами, всегда получаешь больше того, о чем с ними договаривался.

Теперь Ршава посмотрел на солнце, пытавшееся пробиться сквозь утренний туман. Диск его был настолько тусклым, что прелат мог глядеть на него не щурясь. Но подобно тому как истинная яркость светила превышала видимую, так и степные кочевники часто могли принести больше несчастий, чем предполагали те, кто с ними договаривался. Вожди одного, двух или трех кланов могли согласиться на то, чтобы их воины стали наемниками. Это было нормально. Но если оказывалось, что добыча хороша, за ними могли последовать другие — все больше и больше, пока Видессу не приходилось, напрягая все силы, отбрасывать их назад за границу. Со времен Ставракия такое случалось неоднократно.

— И какая часть империи станет пастбищем для хаморов, если они перейдут границу? — спросил Ршава.

— Если хаморы перейдут границу? Да вся империя и станет, святейший отец.

И вновь Зауц был прав. Наверняка прав. Этим утром он выдавал правду в неприятных количествах. Ршава невольно перевел взгляд на большую статую Ставракия. Казалось, император-завоеватель был готов в любой момент выступить в поход — или был бы готов, если бы голубь не нагадил ему на левую ладонь.

— Что же, мы ведь не хотели бы, чтобы наши жизни всегда были скучными, правда? — вопросил Ршава.

— Моя личная жизнь? Нет, — ответил Зауц. — А вот что касается профессиональной жизни — здесь совсем другое. Если в моей профессиональной жизни ничего не происходит, это доказывает, что я превосходно справляюсь со своей работой.

Ршава приподнял бровь, но эпарх явно не шутил. У самого Ршавы список дел, которые он хотел совершить в своей профессиональной жизни, был довольно длинным. Книга, которую переписывал для него Диген, была лишь началом. Прелат все еще стремился учиться, а в один прекрасный день рассчитывал облачиться в ризу патриарха. Бедный Зауц! У него уже не осталось надежды подняться выше. Он никогда не станет губернатором провинции или министром в столице. Апатия и бездеятельность — вот и все, что ждет его впереди.

К счастью, эпарх не знал, о чем думает Ршава. Долгие годы при императорском дворе научили прелата сохранять невозмутимый вид; этот талант был весьма полезен и в церковной иерархии.

— Думаю, нам не следует особенно беспокоиться насчет кочевников, — сказал Зауц. — Стилиан не такой дурак, чтобы призвать их на помощь, а они… они не такие дураки, чтобы напасть на Видесс самим.

Его выдала короткая заминка. Зауц хотел сказать, что Стилиан преподал кочевникам урок и показал, что нападения на империю дорого им обходятся — или нечто в этом же роде. А потом изменил окончание фразы, но недостаточно быстро. Теперь невозмутимое лицо Ршавы маскировало улыбку. Зауц только что продемонстрировал, почему ему никогда не подняться выше эпарха.

— Если владыка благой и премудрый окажется милостив к нам, то гражданская война вскоре закончится и будет забыта, — сказал Ршава. — Тогда нам уже не придется беспокоиться о вторжении кочевников из степи.

— Да будет так, святейший отец. — Что бы там Зауц ни думал, он не осмелится противоречить родственнику автократора. И ни один видессианин, независимо от того, поддерживает он Малеина или Стилиана, не пожелал бы, чтобы сквозь империю пронеслись орды кочевников. Зауц тоже взглянул на статую Ставракия. — Он бы изрубил в фарш любого, кто попытался бы выступить против империи.

— Разве он не поступил бы справедливо? — согласился Ршава. — Император-завоеватель обладал энергией, какой не нашлось ни у одного из его преемников. Он разгромил макуранцев на западе и разграбил их столицу Машиз. Он вытеснил хаморов за край их степи. А его флот боевых галер неоднократно и сурово наказывал халогаев. Никто из остальных правителей Видесса не отдавал себя войне целиком.

— Но его здесь нет, — высказал Зауц еще одну очевидную истину. — И нам самим придется сделать все, что мы сможем.

— Сможем. И сделаем. И это будет достаточно хорошо.

Ршава произнес это уверенно. Эпарх кивнул.

Мужчины и женщины толпились в притворе главного храма Скопенцаны после божественной литургии. Мужья встречали жен, спускавшихся с женской галереи, братья дожидались сестер. А юноши и девушки, не состоявшие в формальном родстве, могли сколько угодно приглядываться друг к другу, чего им не дозволялось во многих иных местах видесских городов.

Ршава знал обо всем этом, но обращал внимания на взгляды и улыбки не больше, чем на воздух, которым дышал. Его обязанностью в притворе было обсуждать проповеди с прихожанами, а с наиболее богатыми из них вести разговоры о пожертвованиях. Прелат недолюбливал эту сторону своей работы. Но знал, что это одна из причин, по которым его послали в Скопенцану. Если он не справится здесь, то не сможет и в столичном Соборе.

За годы, проведенные здесь, Ршава научился справляться с нелюбимой частью работы. Он слушал вполуха, кивая в нужных местах, пока толстый купец, разбогатевший на торговле мехами с халогаями, все трещал и трещал о проповеди. Как и многие видессиане, он воображал себя богословом — и, подобно большинству из них, заблуждался.

Когда Ршава только приехал в Скопенцану, он доказал бы это торговцу четко и безжалостно. Но не сейчас. Прелат хотел, чтобы горожане были им довольны. Если они будут довольны им, то с большой вероятностью перенесут это отношение и на императора Малеина. Скопенцана осталась без гарнизона. Мятеж горожан мог склонить город на сторону Стилиана. И чтобы этого не допустить, Ршава сделает все, что сможет.

Мелькнувшее в толпе золото волос отвлекло его от болтливого торговца мехами. Необычная красота Ингегерд резко выделялась на фоне видессиан — почти всегда смуглых брюнетов.

Пожалуй, купцу повезло: он уже доболтался почти до откровенной ереси и Ршаве было труднее обычного держать язык за зубами.

— Извините, будьте любезны, — сказал прелат торговцу и отошел быстрее, чем тот успел ответить. Ршава кивнул жене Гимерия: — Надеюсь, проповедь вам понравилась.

— Как и всегда, вы говорили хорошо, — серьезно ответила Ингегерд. — Мне до сих пор странно, что о заповедях и могуществе благого бога настолько открыто говорят. В Халоге боги есть боги. Все знают, что они могут сделать, но никто об этом много не говорит.

— Здесь не Халога, и я рад это сказать, — ответил Ршава. — Мы хотим знать волю Фоса как можно лучше. Это позволяет нам точно следовать ей.

— Это вы так говорите. Но мне иногда кажется, что вы, видессиане, так много спорите о владыке благом и премудром всего лишь потому, что вам нравится спорить. — Улыбка Ингегерд смягчила язвительность ее слов, но не до конца.

Ршава мог бы на нее рассердиться, если бы такая же мысль не пришла ему в голову, когда он слушал торговца мехами.

— Мы готовы спорить о чем угодно, — признал он, — но некоторые темы важнее других. — Он помолчал секунду-другую. — Надеюсь, у вас все хорошо?

— Насколько может быть хорошо без Гимерия. — Ее поразительно синие глаза потемнели, будто туча заслонила солнце. — Но я вестей от него не получала. И мне остается лишь ждать и тревожиться.

— И молиться, — жестко добавил Ршава.

— И молиться, — согласилась Ингегерд. — Но к Фосу возносится так много молитв. Кто может сказать, найдется ли у него время озаботиться моей? А вы не помолитесь тоже за Гимерия, пожалуйста? Вы очень святой человек, святейший отец, и бог вероятнее к вам прислушается, чем ко мне.

«Она что, издевается надо мной?» — изумился Ршава. То, как она употребила его титул, вполне это предполагало. Но говорила она совершенно серьезно. Прелату захотелось почесать голову. Он не понимал Ингегерд. Он вообще не понимал женщин, но даже не догадывался, насколько он их не понимает. Но с ней, в отличие от остальных, он хотя бы сознавал свое непонимание.

— Я буду молиться за него, — пообещал Ршава внезапно охрипшим голосом.

Ингегерд сделала реверанс:

— Спасибо, святейший отец.

И она направилась к выходу, величавая, как идущий под всеми парусами корабль.

Пока Ршава глядел ей вслед, торговец мехами за его спиной громко проворчал — другу или своей жене:

— Он называет себя святым человеком. И ожидает, что другие тоже будут называть его святым человеком, клянусь благим богом!.. Но ему больше нравится говорить с этой северной шлюхой, чем со мной. О да! Готов на это поставить. И не только говорить, если я не ошибаюсь.

Ршава медленно повернулся. Он помнил суровый мозаичный лик Фоса, оценивающего людские прегрешения, на огромном куполе столичного Собора. Никто из людей не мог сохранять спокойствие под этим требовательным и неумолимым взглядом. В тот момент Ршава вполне мог показаться воплощением Фоса. Кровь отхлынула от лица торговца, оно стало смертельно бледным.

— Вы что-то сказали обо мне? — осведомился прелат во внезапно повисшем молчании.

Он ждал ответа с холодным любопытством: хватит ли у торговца наглости бросить вызов ему в лицо? Ршава считал, что не хватит, и не ошибся. Все еще бледный и перепуганный, торговец покачал головой и пробормотал:

— Нет, святейший отец, я ничего такого не говорил. Вам, наверное, послышалось.

— Неужели? — Ршава выдержал тяжелую паузу. — Что ж, пожалуй, такое возможно. Маловероятно, но возможно.

Он не назвал торговца лжецом напрямую, но результат оказался почти таким же. Толстяк засеменил к выходу и почти выбежал из храма. Ршава изумился бы, если бы тот пришел молиться сюда снова. Но все же прелат лелеял надежду, что торговец будет возносить молитвы Фосу в другом храме. Ршава не хотел обратить душу купца к Скотосу.

Прелат едва не сплюнул, подумав о темном боге, но сдержался. Наблюдавшие за ним прихожане наверняка подумали бы, что он плюнул, осуждая торговца мехами. А этого Ршаве не хотелось: толстяк и сам достаточно осудил себя.

Позднее — намного позднее — Ршава будет гадать, не стал ли тот момент чем-то вроде своеобразного водораздела. И вспоминать, не возникло ли у него тогда хотя бы слабое предчувствие. Но как бы он ни рылся в памяти, поиски эти вновь и вновь оказывались напрасными. Он не знал. Он даже не подозревал. Какой человек способен заглянуть в будущее? Ясновидящий? Да… и нет. Ршава очень хорошо помнил, что случилось с Эладом. Если бы предсказатель не напугал себя до смерти…

В то утро больше никто почему-то не захотел обратиться к Ршаве с вопросом. Более того, храм опустел на удивление быстро. Один из священников улыбнулся прелату и сказал:

— Вам надо почаще нагонять на них страх божий, святейший отец. Тогда у нас останется больше времени для себя.

Ршава одарил его таким же взглядом, как и торговца:

— Занимайся своими делами, Ориф. А делами храма я займусь сам.

Торговец мехами после слов Ршавы побледнел, Ориф же покраснел. Значит, храбрости в нем оказалось больше. Священник гордо задрал подбородок:

— Я не имел в виду ничего дурного, святейший отец. Просто… пошутил, если так можно сказать.

— Возможно, ты можешь так сказать, — ответил Ршава.

Ориф еще больше покраснел и затем поклонился, будто желая показать, что оказывает прелату уважение, даже если тот, возможно, его не заслуживает. Ршава поклонился в ответ, словно желая продемонстрировать, что мнение Орифа он и в грош не ставит. Увидев это, священник резко повернулся и зашагал прочь.

Иногда раздражительность у Ршавы не проходила долгое время. Бывало так, что он вовсе не прощал кому-либо что-то сказанное или сделанное. Но сейчас он медленно и облегченно выдохнул. К этому времени храм уже почти опустел и услышать прелата было некому. Ршава понимал, что ему необходимо отыскать какой-нибудь способ примириться со священником. Ведь Ориф не ошибся в священной доктрине, а всего лишь проявил невежливость. Если бы Скотос овладевал каждым, кто был невежлив, то сколько душ тогда смогло бы перейти мост Разделителя и попасть на небеса к Фосу? Пожалуй, очень немного, неохотно признал Ршава.

Но даже если так… Тренированный ум прелата довел мысль до логического завершения. Даже если только горстка доберется до небес — ну и что? Разве не окажутся они в таком случае особыми, потому что будут избраны?

Сперва эта идея Ршаве понравилась, но он тут же вновь нахмурился — теперь на себя. А как быть с теологической логикой? Сможет ли Фос в конце восторжествовать, если большая часть людских душ рухнет в вечный лед?

Прелат вздохнул. Похоже, выбор здесь только один — сделать большинство людей лучше, чем они есть на самом деле. Именно это владыка благой и премудрый всегда и стремился сделать. Но каких успехов при этом добился даже благой бог…

Скотос, с другой стороны, пытается сделать людей хуже, чем они есть. Когда Ршава пребывал в плохом настроении, он думал, что темный бог уже добился слишком больших успехов. А когда на душе у прелата было радостно, он напоминал себе, что люди — это просто люди, они не идеальны и не могут быть идеальными. Но пытаться стать такими им необходимо. Как предполагал Ршава, большинство из них так и поступает.

Когда прелат вернулся в главный зал храма и поднялся в придел возле алтаря, он оказался там один. Подошвы его сандалий громко шлепали по каменным плиткам. Ршава никогда не замечал этого звука в храме, полном людей; теперь же его шаги гулко отражались от стен и потолка.

Его взгляд устремился к многочисленным образам благого бога. Фос смотрел на него — снова, снова и снова… Ршава склонил голову, надеясь обрести всепоглощающее успокоение, которое приносило ему общение с Фосом. Но он вернулся в храм в неправильном настроении. Хотя вокруг было много образов, он чувствовал себя очень одиноким.

Всякий раз, когда Ршава видел курьера, подъезжавшего к резиденции Зауца, его охватывала тревога. Курьеры прибывали довольно часто. Гражданская война или нет, но жизнь в империи продолжалась. Большую часть новостей эпарх не считал нужным ему сообщать. В некоторых городах прелат занимался городскими делами почти в том же объеме, что и эпарх, но Зауц относился к своим привилегиям весьма ревниво. Ршава не давил на него; управление храмами и монастырями в Скопенцане и без того отнимало у прелата много времени.

Ршава беседовал на площади с двумя купцами, когда мимо них галопом промчался всадник и привязал коня перед резиденцией эпарха. Курьер вбежал в дверь, а один из купцов усмехнулся и сказал:

— Кто-то сунул скорпиона ему в штаны.

Другой купец — торговец янтарем — тоже рассмеялся.

— У него есть новость, которую надо срочно передать, уж это точно, — согласился он.

— Хотел бы я знать, что это за новость, — заметил Ршава.

Купцы пожали плечами, и тот, кто сказал про скорпиона, добавил:

— Мы ее очень быстро узнаем. Зауц не сможет сохранить тайну даже ради спасения собственной шкуры. А даже если сможет, его охранники скоро разболтают ее в тавернах.

У торговцев на уме были обычные новости: о пошлинах на товары, поступающие в Видесс из Халоги, или, может быть, об изменении ставки подушного налога. Ршаву же снедали иные тревоги. Когда он увидел, как торопится курьер…

— Может быть, это новость о сражении автократора с узурпатором.

Купцы вновь пожали плечами, и торговец янтарем сказал:

— А хоть бы и так? Один из них победит, а потом все снова успокоится.

Ему было явно все равно, кто окажется победителем: Малеин или Стилиан. Второй купец толкнул коллегу в бок и что-то прошептал на ухо. Торговец янтарем покраснел, и оба они торопливо распрощались с прелатом. Ршава, конечно, понял, что произошло. Торговец янтарем забыл — а может быть, даже и не знал, — что прелат — родственник Малеина. Другой купец его просветил, а потом оба решили, что их ждут более срочные дела где-то в другом месте.

В подобной ситуации Ршава оказывался не впервые. И он знал, что этот случай не станет последним. Но вот чего он не знал — какую же новость привез курьер эпарху.

Ршава двинулся через площадь и едва успел сделать несколько шагов, как к нему направился один из охранников и помахал рукой.

— Здравствуйте, святейший отец! — окликнул он прелата. — Эпарх хотел бы с вами поговорить.

— Какое совпадение, — сухо отозвался Ршава. — Мне тоже хотелось бы с ним потолковать. И очень хотелось бы.

Не обратив внимания на сарказм Ршавы, охранник кивнул:

— Тогда прошу вас пройти со мной.

И он церемонно повел прелата туда, куда тот и сам направлялся. Другие охранники поклонились Ршаве, когда он прошел мимо них. Он ответил легким наклоном головы, подсмотренным у своего царствующего родственника.

В кабинете Зауца сидел худощавый, измотанный скачкой курьер, подкреплявший силы вином из чаши. Зауц тоже пил и выглядел очень несчастливой лягушкой. Позвав слугу и отправив его за вином для Ршавы, эпарх сказал:

— Новости плохие, святейший отец.

— Судя по вашему виду, почтеннейший господин, иного я не ожидал. — Ршава уселся на стул и повернулся к курьеру. — Полагаю, ты сможешь сообщить мне подробности?

— Да, те, что мне известны. — Курьер выглядел усталым до полусмерти. Сколько он проскакал и как быстро? Он надолго припал к чаше с вином. Как раз в этот время вошел слуга с другой чашей, теперь уже для Ршавы. Прелат взял ее, поблагодарив слугу, и курьер продолжил: — Суть в том, что армия автократора потерпела поражение. Почти разгром. Это случилось неподалеку от Имброса, северо-восточнее столицы.

— О да, — негромко произнес Ршава. — Я знаю, где находится Имброс.

— Тогда вы знаете, что он лежит на дороге, ведущей в столицу. — И подождав, пока Ршава кивнет, курьер сказал: — Так вот, весь этот путь им пришлось отступать сражаясь. Стилиан несколько раз пытался обойти его величество и отрезать от столицы. Солдатам Малеина приходилось пробиваться через заслоны, но бунтовщики так и не смогли перекрыть им дорогу.

— Хвала Фосу. — Ршаве захотелось выпить всю чашу залпом, но он заставил себя сперва проделать обычный ритуал. Хотя в кабинете Зауца было достаточно тепло, прелата бросило в дрожь. Если бы Малеина отрезали от столицы, то Стилиан уже теперь был бы автократором, и никто бы не смог бросить ему вызов. — Значит, Малеин теперь в безопасности за стенами столицы?

— Да, святейший отец, в безопасности, — подтвердил курьер и, не сдержавшись, широко зевнул. — Извините. Как я уже сказал, он вернулся в столицу, но его армию сильно потрепали в сражении, а потом еще сильнее, когда преследовали. И теперь, прежде чем снова выступить против Стилиана, ему нужно набрать и снабдить всем необходимым много новобранцев.

— Западные провинции… — одновременно произнесли Ршава и Зауц.

Провинции западнее пролива Бычий Брод были густо заселены, и лошадей там тоже хватало. Но курьер лишь пожал плечами:

— Говорят, Стилиан уже послал в западные провинции своих помощников и сообщников. Схватка за престол охватила всю империю.

Она еще не охватила дальний северо-восток. Впрочем, она уже лишила Скопенцану гарнизона…

— Если автократор не сможет набрать пополнение в западных провинциях, то где он возьмет новых людей? — спросил Ршава.

Курьер снова пожал плечами, и было видно, с каким усилием он ими шевелит.

— Хороший вопрос, святейший отец. Жаль, что у меня нет на него хорошего ответа.

— Ты ведь из столицы, верно? — спросил Ршава.

Курьер кивнул, и тоже с трудом. Ршава сам не знал, что заставило его так подумать. Не акцент курьера: эта столичная интонация встречалась на многие мили по обе стороны Бычьего Брода. А вот нахальство его ответа… Да, такое встретишь только в городе Видесс.

— И что нам теперь делать? — вопросил Зауц.

Курьер опять зевнул:

— Лично мне хотелось бы выспаться.

Зауц позвал слугу, и тот повел курьера в гостевую комнату. Эпарх вышел и поговорил с охранниками. Те занялись измученным конем: Ршава увидел из окна, как они повели бедное животное на конюшню. Зауц вернулся, покачивая головой. Он уставился в свой кубок, точно на дне его мог затаиться ответ на все тайны жизни. Бесчисленные люди искали его в вине, но найти не смог никто.

— Так что же нам теперь делать? — жалобно повторил он.

— Клянусь благим богом, почтеннейший господин, даже не знаю, что вам сейчас и сказать, — ответил Ршава. — Стилиан оказался сильнее, чем я думал. Нам остается лишь сидеть и ждать, кто из них победит. Я и сейчас молюсь за своего родственника. Но если он проиграет… — Ршава пожал плечами. — Если он проиграет, я окажусь в полной власти узурпатора. Но поскольку вы не кровный родственник Малеина, вам в любом случае мало что грозит.

— Его величество назначил меня на эту должность. Все знают, что я ему верен. И я ему верен. Живи мы в западных провинциях, так могли бы сбежать в Макуран, если бы наши надежды не оправдались.

Ршава кивнул. Видесские беглецы от политических потрясений часто искали убежища в другой великой цивилизованной империи. Макуранские Цари Царей иногда использовали их в роли марионеток и подставных лиц против Видесса. Сходным образом и макуранские вельможи иногда сбегали в Видесс, и автократор с радостью использовал их против бывшей родины.

— Если дело закончится совсем плохо, вы можете сбежать в Халогу, — заметил Ршава.

Зауц скривился так, будто понюхал тухлую рыбу:

— Если на то пошло, святейший отец, я скорее соглашусь на меч палача.

Ршава снова кивнул. Он считал так же. Видессиане, попав в безвыходное положение, действительно жили среди светловолосых варваров, но решиться на такое мог лишь человек, доведенный до крайнего отчаяния. Ршава попробовал представить, как он живет в задымленном «длинном доме» халогаев, учит их неторопливый и высокопарный язык, как забывает о книгах, вине, приятной беседе и всем прочем, ради чего стоит жить… Картинка упорно отказывалась складываться.

Если такой беглец влюблялся в голубоглазую женщину, она помогала ему забыть обо всем, что он оставил в прошлом. Ршава попытался представить такое для себя — и у него опять ничего не получилось. Для него полюбить халогайскую женщину — и вообще любую женщину — означало нарушение обета священника и, по сути, отказ от своего бога.

— Вы правы, — согласился он с Зауцем. — Лучше смерть, чем такая жизнь.

Эпарх не успел ответить, как в кабинет вошел слуга с кувшином вина. Ловкий и бесшумный как призрак он наполнил кубок эпарха и после кивка Ршавы — его кубок тоже. Затем слуга бесшумно удалился. Зауц глотнул вина и вздохнул:

— Может быть, до такого не дойдет. Очень надеюсь на это. И молюсь, чтобы до такого не дошло.

— Да… — Ршава тоже намеревался провести больше времени в храме перед святым алтарем Фоса и у себя в спальне — перед образами благого бога и святых людей, служивших ему. Но молитва — это лишь молитва. Малеину же нужны и действия. — Где его величество возьмет новых солдат, если ему не удастся набрать их в достаточном количестве в западных провинциях?

— Хотел бы я знать ответ… — задумчиво произнес эпарх. — Если он вызвал гарнизоны дальних городов вроде Скопенцаны, то наверняка вызвал их и из более близких. И ему остается… не знаю, что ему остается.

— Гарнизоны пограничных постов, — сказал Ршава, и теперь уже сам скривился, будто ощутил запах тухлятины.

— Не исключено, что Стилиан их уже мобилизовал. Многие из этих солдат служили под его началом и будут склонны встать на его сторону. Возможно, именно они и помогли ему одолеть его величество в последнем сражении.

— Да, возможно, вы правы, — согласился Ршава с тем же выражением на лице. — Мне печально думать, что мятежник способен оставить границу без защиты.

Прелат думал, что так может поступить Малеин. Ему не понравилась эта мысль, но она пришла ему в голову. Так отчего же он удивляется тому, что она могла прийти в голову и Стилиану и тот мог ее воплотить?..

Ршава сразу нашел ответ: «Потому что Малеин автократор и мой кровный родственник. А Стилиан — человек, готовый проложить себе дорогу к трону убийством»… Но брат бабушки Ршавы как раз и проложил путь к трону убийством, что было прекрасно известно прелату. Об этом он предпочел не думать.

— Любой человек в первую очередь обратит внимание на врага, который к нему ближе остальных, — сказал Зауц. — Одолев его, он подумает о том, как справиться и с другими.

— Тут вы, возможно, тоже правы. Я… — Ршава смолк.

— Что?

— Ничего… Ничего важного. — Ршава редко лгал, и у него это получалось хуже, чем у большинства видессиан.

Зауц приподнял бровь, поняв, что собеседник сказал неправду. У Ршавы запылали уши; Зауц вполне мог увидеть, как от стыда у прелата покраснела даже выбритая на макушке тонзура. Но Ршава упорно хранил молчание. Он начал говорить о предсказателе и о вопросе, который задал тогда несчастному человеку. Но нет, Зауцу незачем об этом знать.

Ршава подумывал о том, чтобы пригласить другого предсказателя и задать ему тот же вопрос. Но у него не хватало смелости. Если один человек умер, пытаясь увидеть, станет ли Ршава патриархом, то это лишь событие, совпадение, случайность. Но Ршава не мог забыть ужас на лице Элада и то, как стиснули его ледяные пальцы умирающего. Если другой предсказатель попытается увидеть то же самое и так же умрет… Это будет слишком сильный повод для беспокойства. Ршава не хотел, чтобы такое произошло.

По лицу Зауца было ясно видно, что ему хотелось надавить на Ршаву, но эпарх все же передумал.

— Что ж, святейший отец, как вы сами сказали, нам остается лишь сидеть и ждать, что произойдет на юге. Когда мы это узнаем, то лучше поймем, как нам следует поступить. — Зауц мрачно усмехнулся. — Как знать… быть может, даже Халога тогда покажется нам привлекательнее.

— Если меня довести до отчаяния, я могу совершить многое, — ответил Ршава, собрав все свое достоинство. — Но, клянусь владыкой благим и премудрым, я никогда не впаду в такое отчаяние, чтобы сбежать в Халогу.

Настанет время, когда он пожалеет о том, что произнес эти слова.

Жизнь в Скопенцане текла так, словно гражданская война, сотрясавшая большую часть империи, происходила в далеком Макуране. В глазах Ршавы это было одним из немногих преимуществ жизни в городе, настолько далеком от сердца империи. Интересные события обходили Скопенцану стороной, но и беды тоже.

Прелат мог пройтись по любому из городских рынков и увидеть, как видессиане, и высокие светловолосые халогаи, и даже смуглые приземистые хаморы с кустистыми бородами торгуются из-за янтаря, мехов, вина, украшений, конины, оружия и сотен других товаров. Все выглядело так же, как и год назад, когда в Видессе царил мир. И Ршаве очень хотелось, чтобы реальность соответствовала увиденному.

Весной дни в этих краях удлинялись с поразительной скоростью, а теперь, с приближением осени, они так же стремительно таяли. Птицы начали улетать на юг. Ночи становились холоднее. Здесь даже летом не было жарко для человека, привыкшего к душному, горячему столичному лету, а теперь дни можно было назвать в лучшем случае прохладными.

На фермах вокруг Скопенцаны крестьяне начали собирать урожай ячменя, ржи и овса. Не многие осмеливались сеять здесь пшеницу, потому что из-за короткого лета она созревала далеко не каждый год. Осенний сбор урожая до сих пор иногда вызывал у Ршавы ощущение, что мир встал с ног на голову и вывернулся наизнанку. В окрестностях столицы осень и зима были временем затяжных дождей, а урожай крестьяне собирали весной.

Ршаве часто надоедали ржаной хлеб, овсянка и ячменные лепешки, которые приходилось долго разжевывать. Он пил вино, когда мог. Для богатого человека это означало — почти всегда. А поскольку он не был ограничен в вине, ему не успевало надоесть пиво, которое местные жители варили из ячменя. Пиво Ршава мог пить, если не было выбора, но так и не полюбил его. После вина оно казалось мерзкой и кислой дрянью. Они с Зауцем во многом расходились, но здесь у них царило полное согласие. Даже молитва за хороший урожай ячменя отдавала для Ршавы лицемерием.

Ингегерд же воспринимала ячмень как должное. Из разговоров с ней в храме после проповедей Ршава узнал, что она купила много ячменя для варки пива — больше, чем для выпечки.

— В Халоге у нас было только пиво, — рассказала она. — Пока я не оказалась в империи, я вино всего раз или два пробовала. Вино там было и есть только для вождей и важных людей.

— Что за невежественная страна! — не сдержался Ршава, и лишь потом до него дошло, что он мог оскорбить Ингегерд.

К счастью для него, она лишь спокойно кивнула в ответ:

— Теперь я это знаю. А тогда не знала. И как я могла это знать? Ведь я видела только Халогу. Если всего одно место для тебя — весь мир, то человек не может считать его прекрасным или отвратительным, потому что ему не с чем сравнивать. Разве могли бы мы понять, насколько хорош Фос, если бы для сравнения не было Скотоса?

Она сплюнула. Ршава тоже, поскольку этот жест для него стал почти таким же естественным, как дыхание. Он ответил Ингегерд не сразу. Она сформулировала вопрос так, как он никогда не приходил в голову прелату. Насколько ему было известно, так его не ставили и любые другие видесские теологи. Поразмыслив, он сказал:

— Фос есть абсолютная добродетель. И тот, кто это отрицает, ставит под угрозу свою душу.

— Я этого не отрицаю, святейший отец, — спокойно возразила Ингегерд. — Но разве мы поняли бы, насколько он хорош, если бы не увидели, что в мире происходит там, где нет доброты? Мне доводилось видеть ужасное. И вам наверняка тоже.

Если Ршаве и доводилось видеть какие-либо ужасы, то немного; жизнь его была безмятежной и обеспеченной. Но он все равно кивнул, потому что понял мысль женщины.

— Ты полагаешь, что добро кажется слаще после зла, как вино кажется слаще после… гм… соленой рыбы. — Он едва не сравнил его с пивом. Такое сравнение было бы прекрасно понято столичными жителями, — но только не большинством видессиан, живущих в Скопенцане.

— Да, как раз это я и хотела сказать, — согласилась Ингегерд.

— Вино осталось бы сладким даже без сравнения с рыбой.

— Я имела в виду не то, каким оно было бы, а каким бы показалось.

Для Ршавы все в мире было таким, каким оно было. И его гораздо меньше волновало, каким все кажется. Он и Ингегерд уставились друг на друга с раздражением, смешанным с уважением. Ршава первый сменил тему, спросив:

— Получала ли ты известия от мужа?

Она покачала головой, и ее распущенные волосы взметнулись золотым дождем.

— Никаких. А теперь, когда лето кончается, вряд ли я что-либо до весны узнаю. Я молюсь о том, чтобы с ним ничего не случилось.

— Я тоже, — сказал Ршава, который действительно молился за Гимерия.

— Я вам за это благодарна, святейший отец, — произнесла Ингегерд и с халогайским фатализмом добавила: — В любом случае все будет так, как будет.

— Все будет так, как пожелает владыка благой и премудрый, — возразил Ршава с легкой суровостью в голосе.

Услышав, как прелат заговорил таким тоном, многие из подчиненных ему священников затрепетали бы. Ингегерд лишь кивнула, как равная равному:

— Думаю, мы одно сказали, только разными словами.

— Что ж, может, и так.

Ршава вдруг понял, что не хочет с ней спорить. Она не была ученым-богословом. Прелат даже не знал, умеет ли она читать и писать. Но она была умна от природы — и мыслила прямо, чего не умели многие. Ингегерд следовала своей логике, куда бы та ни вела, и могла без страха взглянуть на то, что обнаружила бы в конце этого пути.

«Стал бы я с ней спорить, если бы она была мужчиной?» — задумался Ршава. Он даже не мог вспомнить, когда в последний раз уклонился от диспута. Отступление было не в его характере. Он медленно покачал головой. Причина заключалась не в том, что Ингегерд — женщина. Он вступал в споры с женщинами, вообразившими себя теологами, и в столице, и здесь, в Скопенцане. И многие из них ушли от него в слезах: когда он спорил, то противника не жалел.

Тогда в чем же дело? Но не успел Ршава отыскать слова, которые могли бы стать ответом, как Ингегерд склонила перед ним голову и вышла из храма. Тут же ее место занял мужчина, от которого пахло луком, и о чем-то заговорил. Ответы прелата вроде бы удовлетворили пахучего видессианина. Ршава забыл о нем сразу, едва только тот убрался из храма вместе со своим ароматом.

Когда Ршава вернулся в свою резиденцию, он обнаружил, что не может вспомнить ни слова из разговоров, которые он вел после ухода Ингегерд. Он думал о ней и о том, почему не захотел с ней спорить, а все остальное просто вылетело у прелата из головы.

Ответ, однако, пришел, когда Ршава уже засыпал и совсем об этом не думал. Он резко сел на кровати в темной спальне.

— Фос! — воскликнул он и очертил на груди солнечный круг.

Тогда, в храме, он задал себе неправильный вопрос. А правильный звучал так: «Стал бы я с ней спорить, если бы не хотел ее?»

И теперь, в темноте, зримо напоминавшей ему о Скотосе, прелат молился, молился и молился, позабыв о сне. Целибат никогда не был для него слишком тяжелым обетом… до сих пор. Ршава презирал тех, кто позволял грешной плоти становиться между ними и преданностью благому богу. А теперь, совершенно неожиданно, сам угодил в тот же капкан.

— Она никогда не должна узнать, — прошептал он в темноту. — Никто и никогда не должен узнать.

Но тот, кому больше всего требовалось не знать, был он сам. И он понятия не имел, как этого добиться.

Некоторые в отряде, проехавшем на юг через Скопенцану, были видессианами: солдатами того облика, какой Ршава видел много раз. Некоторые были халогаями, чей вид ему тоже был знаком — большие и крепкие воины со светлыми волосами, заплетенными в косы и заброшенными на спину. Халогаи носили кольчуги и были вооружены боевыми топорами на длинных топорищах. А некоторые солдаты могли быть и теми и другими: как и на любом пограничье, на стыке империи Видесс и Халоги жило немало людей смешанной крови.

Командовал отрядом узколицый видессианин по имени Петин. Он зашел в храм Ршавы помолиться, и прелат пригласил его к себе выпить вина.

— Да, мы получили приказ уйти из пограничных фортов, — ответил офицер на вопрос Ршавы. — Мы оставили там гарнизоны, какие могли, но… — Он пожал плечами.

— И как скоро халогаи воспользуются тем, что граница осталась почти без прикрытия? — вопросил Ршава. — Полагаю, уже скоро?

Петин лишь снова пожал плечами:

— Зимой на северной границе никто не сможет быстро перемещаться, даже светловолосые варвары. Если благой бог будет милостив, к весне мы уже сможем вернуться в форты. Времени для сражений на юге будет достаточно, и оно может дать нам ответ быстрее, чем халогаи зашевелятся.

— А если не даст?

Офицер-пограничник снова пожал плечами:

— Если к весне не будет ответа, святейший отец, то я и мои люди все еще будем на юге. И то, что произойдет здесь, уже не будет нашей заботой. Зато, боюсь, станет вашей.

Ршава сверкнул глазами. Петин ответил ему невозмутимым взглядом.

— Это не те чувства, которые следует проявлять к ближним своим, — сказал Ршава.

— Эти ближние отправили меня в самую морозную дыру мира, — резко ответил Петин. Ршава задумался над тем, что офицер сделал такого, чтобы заслужить отправку на самую дальнюю северо-восточную границу. Зауц мог это знать: он обращал больше внимания на подобные слухи, чем Ршава. — А теперь, когда мои ближние сочли нужным вернуть меня хоть в некое подобие цивилизации, — продолжал командир отряда, — что мне остается, кроме как поблагодарить их? Что же касается тех, кто все еще застрял здесь… Мне вас жаль. Но разница в том, что мне теперь не нужно жалеть и себя.

Подобный безжалостный прагматизм Ршава счел более типичным для халогаев, чем для видессиан. Пребывание на севере отразилось на Петине больше, чем он захотел бы признать, — и, наверное, даже больше, чем он сам это сознавал.

— А вы знаете, что пограничные войска были отведены не только с этой границы, но и с границы между империей и степями Пардрайи? — спросил Ршава.

— Что?! — изумился Петин. Его рука дернулась так, что вино едва не выплеснулось из кубка. Чтобы прийти в себя, ему потребовалось видимое усилие. — Нет, святейший отец, я этого не знал, — медленно ответил он. — Мне этого никто не соизволил сказать. Дела и в самом деле настолько плохи?

— По всем признакам хорошими их не назовешь. — Прелат не хотел говорить и этого, но лгать он тоже не хотел. — Даже мятежник не сделал бы такого без крайней необходимости.

— Вы уж извините, но это может стать необходимостью, из-за которой многие окажутся в могиле. Хаморам все равно, что зима, что лето. Они кочуют круглый год и питаются тем, что дают их стада, которые они гонят с собой. Если граница пуста, что помешает им хлынуть в империю? А как только они это сделают, их будет дьявольски трудно выгнать обратно в степи.

— Увы, эта мысль приходила и ко мне, — подтвердил Ршава негромко и встревоженно. — И я надеялся услышать от вас, что мои опасения — всего лишь страхи, бесплотная тень.

— Фос! Хотел бы я это сказать. И не ради вас — надеюсь, вы меня снова извините, — а потому, что это может стать худшим событием в Видессе за очень долгое время. — Петин осушил свой кубок одним большим глотком, запрокинув голову, и наполнил его снова. — Если Малеин и Стилиан и дальше станут лупить друг друга, кто выгонит кочевников обратно в степи, где им полагается быть? Сделает ли это хоть кто-нибудь?

Он не ответил на собственный вопрос. В этом не было нужды: ответ был очевиден, даже не произнесенный. Нет.

Ршава тоже потянулся к кувшину с вином. Обычно он проявлял такую же строгость к себе относительно подобных излишеств, как и к любому другому. Но сегодня? Сегодня еще один кубок вина казался не излишеством, а болеутоляющим средством. Прелат не отказал бы в таком средстве человеку, которого ждет нож хирурга, и теперь он ощущал себя — равно как и империю — примерно в такой же ситуации.

Вино помогло ему успокоиться. Поставив кубок, он сказал:

— Наверное, Фос приготовил это великое искушение жизни для всей империи.

— Или это, или Скотос задумал для нас нечто особенно мерзкое.

Петин сплюнул, Ршава тоже.

— Да не произойдет этого! — воскликнул он. — Скотос может выигрывать сражения, но все, что мы видим в жизни, несомненно доказывает, что владыка благой и премудрый в конце концов восторжествует.

— Конечно, — согласился Петин.

Ршава пристально взглянул на него. Судя по голосу, Петин лишь сделал вид, будто согласен, только бы не спорить. Или сказал это как человек, который говорит одно, а имеет в виду совершенно противоположное.

В обычной ситуации Ршава обрушился бы на него за такое лицемерие. Но сегодня он не обратил на это внимания. Если Петин хочет подвергнуть угрозе свою душу, если хочет рискнуть падением в вечный мрак и лед Скотоса, это его дело. У Ршавы есть более серьезный повод для тревоги — он сам.

Его тревога во много крат усилилась, когда отряд пограничников, возглавляемый Петином, промаршировал на выход из Скопенцаны. Городские ворота закрылись за солдатами. И глухой удар сомкнувшихся створок показался Ршаве ужасающим приговором. Он гласил, что город никогда больше не увидит имперских солдат.

Однако ни один человек пока не готов был сказать об этом с уверенностью, даже сам Ршава. Иногда, как мог бы подтвердить предсказатель Элад, окажись он жив, незнание того, что ждет впереди, есть величайшее милосердие.

Весна в Скопенцане всегда казалась длиннее, чем на самом деле. Она все тянулась и тянулась, день за днем обещая наступление лета. Осень же, по контрасту, казалась укороченной. Все, что следовало за осенью, было зимой, а что такое зима, жители Скопенцаны знали более чем хорошо.

Осенью все первое происходило быстро. Первые листья меняли цвет. Первые листья опадали с деревьев. Первые заморозки, первые голые деревья — и все это укладывалось в несколько торопливых недель.

В некоторые годы в этот график вклинивалась и гроза с градом. Она могла означать трагедию, голод, если случалась рано и губила урожай. Но в этом году стихийные бедствия Скопенцану не навещали.

Это порадовало Ршаву меньше, чем следовало бы. Скопенцане и империи Видесс в этом году не требовались стихийные бедствия: и рукотворных более чем хватало.

Первый снег, выпавший почти за два месяца до зимнего солнцестояния, оказался робким и вскоре растаял. В некоторые годы сразу после такого снегопада наступала почти летняя погода. Иногда она даже растягивалась надолго.

Но не в этом году. После тихой, робкой оттепели с северо-запада накатилась самая настоящая метель. В этом году она пришла гораздо раньше обычного, и горожане стали волноваться, хватит ли им до весны запаса дров.

В большинстве домов окна закрыли ставнями, из-за чего в комнатах и лавках торговцев стало темнее и угрюмее. Ршаве не пришлось сидеть в полумраке. Резиденция прелата была одним из считанных зданий в Скопенцане, которое могло похвастаться застекленными окнами. Даже в столице такие имелись далеко не у всех. Ршава сомневался, что они вообще были в Скопенцане, пока он не застеклил окна своей резиденции. Несколько богатых горожан и несколько тех, кто не хотел отставать от моды, последовали его примеру.

Глядя в окно, Ршава не мог ясно разглядеть, что делается на улице. Стекла — волнистые, с пузырьками воздуха внутри — были вставлены в маленькие рамы, разделенные свинцовыми полосками. Но это его нисколько не волновало. В столице окна оказались бы точно такими же. Стекловарение все еще оставалось искусством с непредсказуемым результатом.

Прошло немного времени, и прелат уже мог наблюдать, пусть даже и не совсем четко, как мимо его окон почти горизонтально проносятся снежинки, подхваченные очередным порывом. Когда зима приходила в Скопенцану, она устраивалась там всерьез и надолго, как у себя дома. Ршава знал, что новостей с юга теперь почти не будет, пока снова не потеплеет. Но это вовсе не означало, что в более теплых краях империи не может происходить никаких событий. Как сказал Петин, военные действия на юге могут продолжаться дольше, чем на севере.

Пройдет ли когда-нибудь Петин со своим отрядом через Скопенцану, возвращаясь к северной границе? И вернутся ли когда-нибудь домой Гимерий и городской гарнизон? Ршава сожалел, что задал себе второй вопрос. Та часть его личности, которую заботила безопасность города, надеялась, что он вскоре снова увидит Гимерия. А вот у той его части, которую волновало… другое, — у нее были и другие идеи.

Та, вторая часть позорила Ршаву уже тем, что существовала. Молитвы, вопреки надеждам, от нее не избавляли. Ршава предпочел бы сделать вид, будто ее вовсе нет. Одно дело — то, о чем он думает и чего желает. И совсем другое — то, как он поступает. Скотос может искушать человека. Но если человек не поддается искушению, он сохраняет божественную благодать Фоса… так ведь?

Как может быть иначе? По своей натуре люди несовершенны. Это делает их уязвимыми к искушениям. Но если человек им не поддается, если возвышается над ними, то владыка благой и премудрый наверняка должен признать его стойкость.

Во все это легко верилось летом, когда свет Фоса заполнял небеса почти весь день. Когда начал падать снег, настроение прелата сильно изменилось. С каждым днем темнело все раньше. Такое, разумеется, происходило и в столице, и по всей империи. Но здесь, на севере, это ощущалось гораздо сильнее.

День зимнего солнцестояния отмечался в империи Видесс как великий праздник. Священники и все люди молились о том, чтобы солнце поскорее вернулось на север, чтобы оно не соскальзывало все дальше и дальше на юг, оставляя мир окутанным вечной тьмой Скотоса.

В городах наподобие Скопенцаны, где светило в день зимнего солнцестояния лишь едва показывалось над горизонтом, этот праздник приобретал особое значение, ибо казалось, что здесь Скотос ближе к своему торжеству, чем в южных краях. Вознеся молитвы, города и деревни по всей империи начинали праздновать. Веселье выражало их уверенность в том, что солнце опять повернет на север, — во всяком случае, так утверждали.

Однако в Скопенцане это веселье было особым. Никто в этом городе не заявлял, что люди здесь празднуют более искренне, потому что больше опасаются, что солнце может исчезнуть навсегда. Нет, никто такого не утверждал, но для Ршавы все выглядело именно так.

В день праздника Ршава проснулся до рассвета. Если учесть, как долго тянулась эта ночь и насколько рано он вчера улегся спать, ничего удивительного в этом не было. На столике возле его кровати все еще горела масляная лампа. Не будь этой лампы, он мог бы подумать, что Скотосу действительно удалось завоевать весь мир.

При свете лампы Ршава видел, как его дыхание превращается в пар даже в помещении. Жаровня немного согревала комнату — но лишь немного. Зимой прелат надевал плотные шерстяные подштанники и толстый шерстяной плащ. Он также надевал носки и тяжелые войлочные сапоги вместо сандалий, которые носил бы в столице или в любом другом месте с хотя бы наполовину цивилизованным климатом.

Плащ у него был с капюшоном, как и зимние плащи всех священников в Скопенцане. Голая из-за выбритой тонзуры макушка сильно мерзла. Даже короткий путь к храму становился пыткой.

Однако, несмотря на мороз, Ршава остановился на полпути. Небо на юго-востоке пока не окрасилось розовым и даже не посветлело: солнце взойдет еще не скоро. Ночь стояла ясная, на небе сияли звезды. И еще — вдоль всего горизонта в той стороне, где восходит солнце, на небе полыхало северное сияние. Мерцающие золотые и зеленые полотнища развевались от северного горизонта почти до зенита.

Глядя на эти чудесные волнистые огни, Ршава очертил на груди солнечный круг. Когда он жил в столице, ему доводилось о них слышать. Да, он слышал о них, но не очень-то верил в их существование. Изредка они были заметны и в столице, но настолько редко, что впервые Ршава их увидел, лишь приехав в Скопенцану. С тех пор он видел их столько раз, что уже сбился со счета. Но даже теперь у него захватывало дух от их красоты и странности.

Когда от мороза его пробила дрожь, а зубы застучали, он стряхнул мечтательность и пошел к храму. Внутри было светло. Лампы и канделябры заливали храм ярким сиянием, бросая вызов мраку снаружи. Огней было так много, что от них в храме становилось теплее.

Согревала его и толпа, набившаяся в храм для праздничной службы. Люди пели священные гимны с гораздо большим пылом, чем прихожане в столице. В городе Видесс люди верили в вечный мрак; в Скопенцане же его действительно боялись. Поскольку здесь все выглядело так, будто Скотос и в самом деле может одолеть солнце, ритуальное отвержение темного бога значило больше, чем на юге.

Произнося обычную проповедь о том, как одно время года сменяется другим и как с каждым днем будет становиться все светлее, прелат немного изменил ее и добавил:

— Некоторые из вас, идя в храм, наверняка видели северное сияние. — Он дождался, пока несколько человек в толпе кивнут, и продолжал: — Разве не доказывает это, что свет Фоса может пролиться на мир в самое неожиданное время и самым неожиданным образом? Разве не должно это стать уроком для всех нас?

Прихожане переглянулись, и теперь гораздо большее их число закивало. Некоторые при этом и улыбнулись, потому что им понравилось это образное сравнение. Ршава и сам едва не улыбнулся. Он всегда производил на прихожан впечатление своей набожностью и умом. Он это знал. И еще он знал, что не завоевал их сердец. Прелата мало кто любил; его характер не пробуждал в людях теплых чувств. Но сейчас ему это удалось.

У видессиан была поговорка: «В день зимнего солнцестояния может случиться что угодно». Может быть, улыбки горожан и стали тому доказательством.

Сегодня ни Ршава, ни прихожане не задержались в притворе после службы. Все вышли на городскую площадь между храмом и резиденцией эпарха. К этому времени юго-восток из розового стал золотым: солнце готовилось ненадолго воцариться над миром. Северное сияние поблекло почти до невидимости. Ршава выдохнул, и перед его лицом задрожало облачко тумана.

Словно восполняя пропавшее с небес волшебное зрелище, на площади вспыхнуло несколько костров. Мужчины и женщины всех общественных положений и образов жизни выстроились перед ними в очередь: знатные люди рядом со служанками из харчевен, домовладельцы следом за сутенерами… Все они по очереди разбегались и прыгали через костер, выкрикивая: «Сгори, горе-неудача!» Считалось, что одного прыжка достаточно, чтобы застраховаться от несчастий на целый год вперед — неплохая сделка или маленькое чудо, если это действительно так.

Тех, кто приземлялся по другую сторону костра, подхватывали уже перепрыгнувшие. Иногда они получали поцелуй в награду за эту услугу. Иногда благодарность не ограничивалась только лишь поцелуем. Не все дети, что родятся девять месяцев спустя, будут похожи на мужей своих матерей… В день зимнего солнцестояния может случиться что угодно.

Священники и монахи тоже становились в очередь, и прыгали через костер, и кричали вместе с остальными. Когда в толпе стали передавать мехи с вином и кружки с пивом, служители храма пили наравне со всеми. Некоторые из них еще до полуночи нарушат обет целибата… Такое случается в каждый день зимнего солнцестояния. Некоторые прелаты и аббаты предпочитали смотреть на такое сквозь пальцы. Ршава к ним не принадлежал. Для него грех оставался грехом, и не важно, когда он совершен.

Это не помешало ему занять место в очереди к ближайшему костру. Его черед разбежаться и прыгнуть уже подходил, когда над замерзшей площадью разнесся радостный крик:

— Солнце живо! Солнце Фоса живо!

Ршава обернулся. Да, вот и солнце, наконец-то выглянувшее из-за горизонта! Он прошептал молитву Фосу… и повторил ее, но уже другим тоном, когда заметил стоящую позади себя в той же очереди Ингегерд.

Женщина перед ним разбежалась, прыгнула и крикнула, пролетая над пламенем. По другую сторону костра кто-то подхватил ее, не дав упасть. Из-за жара над костром их силуэты были расплывчатыми.

— Давайте, святейший отец! — кричали люди возле Ршавы. — Прыгайте! — Кто-то подтолкнул его; такого оскорбления он бы не потерпел в любой день года, кроме этого.

Он побежал. Ледяной ветер ударил ему в лицо, сбросил с головы капюшон. Ршава прыгнул, оттолкнувшись изо всех сил.

— Сгори, горе-неудача! — крикнул он на всю площадь и тяжело ударился подошвами о камни мостовой. Ршава пошатнулся, и кто-то подхватил его под локоть.

— Благодарю, — сказал прелат, слегка запыхавшись.

— Рад был помочь, святейший отец, — ответил мужчина, который его поймал. — Вот… глотните-ка. — И он протянул Ршаве мех.

Прелат выпил вина. Оно оказалось сладким и крепким.

— Благословение от благого бога, — сказал он и передал мех женщине, прыгнувшей сразу после него.

Потом через костер прыгнул еще один мужчина, за ним женщина с бородавкой на щеке, а следом наступила очередь Ингегерд. Она разбежалась, совсем по-мужски работая локтями, и высоко подпрыгнула над потрескивающим огнем.

— Сгори, горе-неудача! — крикнула она и приземлилась.

Ршава шагнул вперед, чтобы не дать ей упасть, но помощь не понадобилась. Он отступил, разочарованный — и рассерженный на себя за то, что оказался разочарован. Ингегерд вежливо склонила голову:

— Спасибо за ваше намерение, святейший отец.

— Да, — коротко ответил Ршава. Он не мог простить себе некоторые из собственных мыслей.

Ингегерд едва ли заметила его настроение. Она посмотрела на восток и негромко сказала:

— Еще один солнцеворот пришел и ушел.

— Да, — повторил Ршава, но незнакомое слово пробудило в нем интерес иного рода: — Так в Халоге называют день зимнего солнцестояния?

— Да, так. — Золотоволосая женщина кивнула и рассмеялась. — Я уже много лет его так не называла, особенно на этом языке. Солнцеворот. — И следом она произнесла что-то на языке, который выучила ребенком. Ршава предположил, что это то же самое слово.

— А как халогаи отмечают этот день? — поинтересовался он, потому что ученый в нем никогда не засыпал надолго.

— Пьют пиво из огромных рогов, совершают кровавые жертвоприношения и совокупляются еще больше, чем здесь принято.

— Э-э… понятно. — Ршава пару раз кашлянул.

Он спросил. Она ответила. Со всей языческой — или, во всяком случае, не присущей видессианам — прямотой.

— А то, что делаете вы, видессиане… это нормально, — сказала Ингегерд.

— Рад, что ты это одобряешь, — сухо буркнул Ршава.

Она рассмеялась в ответ, и он ощутил в ее дыхании винные пары:

— Как будто в Видессе кому-то есть дело до того, что я думаю. У ваших людей свои обычаи, у халогаев свои. Вы считаете свои обычаи лучшими, потому что привыкли к ним, а халогаи по той же причине считают лучшими свои.

«Наши посвящены владыке благому и премудрому», — подумал Ршава, но вслух не произнес. Ингегерд, скорее всего, ответит, что ее соплеменники полагают, что их боги благословляют их поступки. В день зимнего солнцестояния может произойти что угодно, но сейчас на уме у него был вовсе не спор на религиозную тему.

— Мне нравятся выступления мимов. У нас в Халоге ничего такого нет. — Ингегерд по-девчоночьи рассмеялась и хлопнула в ладоши. — А вот и они! Я о них заговорила, и они появились. Разве я не великая волшебница?

Ршава заставил себя кивнуть, хотя магия, которой она его очаровала, была стара как человечество и не имела ничего общего с тем, что обычно считают волшебством. Он понадеялся, что неудовольствие не отразилось на его лице. Не важно, что думала Ингегерд о мимах, — прелат их недолюбливал. По его мнению, они превратили царящую во время праздника свободу во вседозволенность. То, что все при этом радовались и смеялись, ничего для него не значило. Есть разница между тем, что популярно и что правильно, — а если нет, то ей следует быть.

Первой труппой мимов оказалась компания женщин, одетых по-мужски, что стало бы скандальным — и даже противозаконным — в любой иной день года. Несколько минут они расхаживали с важным видом, изображая, что работают, а затем собрались, очевидно, в таверне, где с поразительной скоростью напились. Когда к ним вышла подавальщица, она оказалась не только женщиной, одетой как женщина, но и настолько легко, что рисковала подхватить простуду и обморозиться, в местном-то климате! Переодетые мужчинами женщины уставились на нее разинув рты, будто никогда прежде не видели столь восхитительного создания.

Женщины на площади смеялись и аплодировали, а мужчины отпускали сальные шуточки. Закончив представление, мимы торопливо скрылись в боковой улочке, а их место заняла группа мужчин, переодетых женщинами. При этом они щеголяли бородами и демонстрировали волосатые ноги, что делало их женоподобные ужимки еще смешнее — во всяком случае, для мужской половины зрителей. Их представление стало почти зеркальным отражением предыдущего. Забросив домашние дела, «женщины» принялись сплетничать и поглощать в невероятных количествах пиво. Чем больше они якобы выпивали, тем фривольнее становились их разговоры — судя по тому, как они жестикулировали и покачивали бедрами. Зрители-мужчины хохотали от души, зрители-женщины сыпали колкостями. Все разразились радостными воплями, когда мимы, не переставая кривляться, завершили представление и двинулись восвояси.

Следующей вышла группа крепких и широкоплечих видессиан, в кольчугах и светловолосых париках. При виде этого зрелища все взревели: мимы изображали пьяных халогаев. Те искали любви и драки, и представление завершилось яростным взаимным мордобоем.

Ршава взглянул на Ингегерд. Она смеялась не меньше стоявших вокруг видессиан и неожиданно для Ршавы поймала его взгляд.

— Халогаи действительно так ведут себя, когда напиваются, — сказала она, — и они действительно напиваются.

— И ты это признаёшь?

— А зачем же мне отрицать правду? Но обычно мы при этом не такие смешные.

Следующая группа изобразила эпарха Зауца напыщенным дураком. Зауц поступил так, как ему оставалось: хохотал вдвое громче всех остальных.

В любой день года, кроме одного, высмеивание прелата стало бы делом не менее рискованным, чем оскорбление эпарха. В день зимнего солнцестояния правила менялись. Нет — в этот день все правила отменялись! Труппа мимов, сменившая тех, кто издевался над Зауцем, высмеяла Ршаву. Представлявший его мужчина был облачен в голубое одеяние, лысина заменила миму тонзуру. На голове у него красовалась небольшая золотистая — скорее всего, из полированной бронзы — корона, напоминающая всем о родстве прелата с императором.

Лицо у псевдо-Ршавы было постоянно нахмуренным, причем эту хмурость явно усилили гримом, чтобы ее было видно на расстоянии. Он не одобрял все, что видел: от продавца колбасы до красивой девушки. И еще он произносил обличительную — безмолвную, разумеется, — проповедь с кафедры. Судя по тому, как мим постоянно указывал на свою корону, а время о времени даже снимал и стучал ею по кафедре, обличал он Стилиана.

Метод Зауца подходил и Ршаве. Подобно эпарху, он громко смеялся. Он поступал так уже много лет — с первого раза, когда его изобразили мимы. Те, кто ведет общественную жизнь, должны обладать толстокожестью или хотя бы демонстрировать ее. Тех, кто на такое не способен, преследуют весь год, а не только в день зимнего солнцестояния. Видессиане подобны волкам. Почуяв запах крови, они травят жертву без отдыха и жалости.

Ршава вновь украдкой взглянул на Ингегерд. Возможно, он надеялся, что она с неодобрением будет глядеть, как высмеивают священника… Надеяться-то он мог, но был обречен на разочарование. Глядя на мрачного мима в короне, женщина потешалась не меньше, чем при виде карикатурного Зауца. Трудно смеяться, когда хочется скрежетать зубами, но Ршаве это все же удалось.

Когда мимы покинули площадь, он аплодировал и радостно кричал. Если он аплодировал и кричал из-за того, что они уходят… что ж, это его дело. Никто не узнает. Во всяком случае, никто не докажет, а это самое главное.

Само собой, в праздничный день легкой добычей становилось всё и всякий. Следующая группа мимов была огромной и включала не одного, а сразу двоих мужчин в императорском облачении. Каждый шагал во главе своей армии мужчин в доспехах; некоторые были старые и ржавые, а остальные кое-как смастерены для представления из листов жести.

Ршава быстро заметил, что соперников-автократоров играют близнецы. Они вышли перед армиями, чтобы сразиться. Каким-то образом схватка превратилась в танец. Каждый из автократоров вернулся к одной из армий. Но вот к той ли, с которой он пришел? Уж не поменялись ли они армиями? А имело ли это значение?

Не было ли целью всей пантомимы задать этот вопрос?

Похоже, большинство людей на площади думали именно так. Они одобрительно взревели. Некоторые бросали актерам монеты. Ршава не раз заметил, как в воздухе блеснули золотые. Или кто-то из празднующих так напился, что уже не соображал, что делает, или же люди прекрасно знали, что делают, и действительно ненавидели гражданскую войну.

Прелат решил было, что это представление последнее, но ошибся. Вышли шесть человек, встали в круг и взялись за руки, изображая стены Скопенцаны. Двое других внутри круга подсказывали, что это именно Скопенцана: у одного на голове торчала картонная модель храма, а у второго — резиденции эпарха.

За «стенами Скопенцаны» вспыхнула драка. Половина ее участников носила белокурые парики и изображала халогаев. Вторая, с лохматыми накладными бородами и в одежде из кожи и меха, изображала кочевников-хаморов. Драка же шла из-за того, кто получит право захватить город. В конце концов соперники договорились и разгромили город сообща.

Зрители и теперь смеялись, но уже нервно. Подобно многим другим сценкам, эта содержала неприятное количество правды. Скопенцана была уязвима. Как скоро варвары по другую сторону границы поймут это и как долго город еще пробудет без гарнизона?.. Этого не мог сказать даже Ршава, обычно весьма проницательный в политических вопросах.

«Халогаи» из труппы мимов сорвали парики и поклонились зрителям, которые приветствовали их радостными криками. Не желая отставать, «хаморы» сняли бороды и поклонились еще ниже. Здесь и там припозднившиеся горожане начали снова прыгать через костры. Те, кто это уже сделал, стали постепенно уходить с площади. В этот праздничный день таверны всегда собирали ошеломляющую выручку. Зато бордели этим похвастаться не могли. В день зимнего солнцестояния, в отличие от остальных дней, мужчинам редко приходилось платить за любовь.

Ршава увидел свою длинную тень и оглянулся на солнце. Оно стояло над горизонтом на максимальной высоте, но высота эта была совсем небольшой. Прелат пожал плечами. Ему не раз доводилось праздновать здесь день зимнего солнцестояния во время снегопада. Но люди прыгали через костры точно так же, как и в хорошую погоду, и группы мимов тоже выступали как ни в чем не бывало. Разница состояла лишь в том, что зрителям приходилось толпиться ближе, чтобы увидеть все эти непотребства.

Он огляделся, надеясь отыскать Ингегерд и пригласить ее выпить с ним вина. Это не стало бы грехом, тем более что Гимерий попросил его присмотреть за ней. А если что-либо греховное и случится потом, Ршава сможет обвинить во всем вино и праздник. Даже его строгая нравственность могла дать трещину.

Но Ингегерд уже куда-то ушла. Ршава очертил напротив сердца солнечный круг, устыдившись направления своих мыслей.

— Епитимья, — пробормотал он. — Строгая епитимья.

Он стукнул каблуком по булыжной мостовой, униженный собственной слабостью. Потом снова и снова шептал символ веры. Он едва не провалил великое испытание собственной жизни. Он был в долгу перед Ингегерд за то, что она не осталась с ним, — но сказать ей об этом он никогда не сможет.

Если бы он немного присмотрелся, то смог бы найти другую женщину и познать с ней удовольствие. Но такое никогда не приходило ему в голову. Ршаве не нужна была любая женщина. Он желал одну конкретную женщину — а это гораздо более пагубная и опасная болезнь.

Ршава никогда не задумывался о том, хочет ли его Ингегерд, и одно это красноречиво говорило о том, насколько мал был его опыт в таких делах. Но из-за своей неопытности он даже не понимал, насколько он неопытен.

— Да благословит вас Фаос, святейший отец, — произнес кто-то рядом.

Прелат вздрогнул, но потом взял себя в руки.

— И тебя тоже, — ответил он мужчине.

Если он правильно вспомнил, тот продавал седла. Мужчина присмотрелся к нему и сказал, дохнув в лицо пивным перегаром:

— Сегодня праздник, святейший отец. Вам надо бы радоваться. А у вас лицо такое, будто вам только что рака в задницу засунули.

Ршава задумался, откуда сдельщику известно, какое у человека бывает выражение лица в подобной ситуации. Прелат едва не спросил его, но сдержался — испугался, что тот ответит. Седельщик все еще стоял, дожидаясь его ответа, и Ршава медленно произнес:

— Если бы империя была счастливее, то и я был бы счастливее.

— А-а, империя… — Мужчина наверняка прожил всю жизнь в империи Видесс. Но, судя по тому, как он произнес это слово, могло показаться, будто он впервые услышал его от Ршавы. — Гм, святейший отец, уж больно большая у вас мысль, вот что я вам скажу. Вот уж не знаю, смог бы я беспокоиться разом за всю империю.

— Значит, в этом мы с тобой непохожи, — заметил Ршава.

Как ни удивительно, собеседник понял намек и, пошатываясь, отправился досаждать кому-нибудь другому.

Ршава задумался: а не пойти ли и ему в таверну, чтобы как следует напиться? В праздничный день такое даже для священника не считалось позором. То есть не публичным позором; прелат, конечно, устыдился бы самого себя за подобное отступление от аскетизма. Он стоял на площади, не зная, на что решиться, — а такое с ним случалось всего несколько раз в жизни…

Он все еще глядел на медленно ползущее к юго-западному горизонту солнце, когда на площадь вылетел курьер на взмыленной лошади. Ему пришлось резко затормозить, чтобы пробраться через толпу празднующих.

— Эй, какие новости? — окликнул его кто-то из толпы заплетающимся языком.

— Хаморы! — крикнул в ответ курьер. — Хаморы перешли границу!