"Звездный корсар" - читать интересную книгу автора (Бердник Олесь)

Глава 2. Встреча с предками

Главврач психиатрической больницы, толстенький, веселый человечек, заинтересованно осматривал с ног до головы Бову, подозрительно покачивал головою.

— Ну дался он вам! Носитесь с ним, как дурень с писаною торбой! Элементарная шизофрения, депрессивный психоз, яркие галлюцинации. Не забывайте, что он работал директором водочного завода. А возле чего ходишь — то непременно понюхаешь. А это такая штучка, что… Следствия не требуют объяснений. Ха-ха!

Бова не поддержал шуточный тон врача, хмуро смотрел на его багровый нос, думал:

«Не знаю, как покойный, а ты ее, голубушку сорокаградусную, уважаешь, весьма уважаешь». А вслух произнес:

— Да ведь сначала определили, что он здоров?

— Сначала. А потом — началось. Чудеса, да и только!

— Может быть, с точки зрения медицины все именно так, как вы говорите. Но дело непростое. Криминал. Его убили.

— Неудивительно. Человек удрал из психбольницы в таком состоянии. Если бы вы видели, что он тут вытворял. Натягивал на себя лохмотья, напялил шапку из газеты, смастерил булаву из арбуза; а потом объявил себя гетманом запорожским.

Начал воевать. С бурьяном в саду… Рубил репейники, бился головою в стену.

Кричал, что всех казаков надо поднимать против татар, турков и всяких прочих басурманов…

— Почему же такая несовременная шизофрения? — поинтересовался Бова.

— Какая-то генетическая струя, — пожав плечами, объяснил врач. — Фамилия — Куренной. Вероятно, его предки были казаками. Что-то в генах затаилось, оттеснилось в глубь подсознания. В результате психического потрясения гипертрофированные накопления прошлого прорвались в сферу актуального сознания и разрушили, психику…

— Пусть так, как вы говорите, — согласился Бова, чтобы скорее прекратить этот разговор. — Но странно, что человека в таком состоянии убили… Зачем?

— Вероятно, на кого-то напал. Представляете? Выскакивает человек из кустов, размахивает булавой или какой-нибудь палицею, кричит: «Бей татарву!»

Набрасывается на кого-то. Тот, безусловно, защищается. Нет времени разобраться — больной или бандит. Случайное убийство!..

— Не случайное, — решительно возразил Григор. — В мою компетенцию не входит разглашение всех подробностей. Я бы хотел познакомиться с тем, что он рассказывал. Вы записывали его рассказы?

— Вы что? — захохотал врач. — Разве я спятил? Если бы мы записывали весь бред больных, то не хватило бы бумаги. Ха-ха-ха! Впрочем, некоторая бредятина параноиков может быть интересной. Ручаюсь! Просто есть великолепный бред!

— Жаль! — сказал Бова. — Я считал, что вы что-нибудь записали.

— А он сам записал, — сказал врач.

— Что? — не понял Григор.

— Да свою же бредятину. «Приключения». Я начал их читать, а потом плюнул и оставил. Накрутил такого, что сам черт ногу сломит.

— Вы дадите мне? — взволнованно спросил Бова.

— Пожалуйста, уважьте! — хохотнул врач. — У нас такого творчества — мешками можно таскать. Быть может, еще что-нибудь прихватите заодно? Ха-ха! Почитать вашим детективам? А?

— Не надо, — сдерживая раздражение, ответил Бова. — Дайте мне то, что писал Куренной.

— Хорошо, хорошо, возьмите. Ничего не понимаю, хоть убейте. Зачем вам вся эта история?

Он принес Григору толстую тетрадь в коленкоровом переплете, а сам, взглянув на часы, начал снимать халат.

— Мне пора, голубчик. Мое время истекло. Больные больными, а дома тоже следует бывать. Иногда. Ха-ха-ха!

Григор попрощался с врачом, доехал до Красной площади. Потом пешком двинулся к Днепру. Сел в уютном местечке за кустами. Внизу мальчишки удили рыбу, весело перекликались теплоходы. Но Григор уже не слыхал ничего. Он раскрыл тетрадь. На первой странице размашистым, спешащим почерком было начертано:

А немного ниже:

Затем огромными буквами вразрядку:

Дальше текст заявления:

…Как сегодня помню, была осень, бабье лето. В ясном небе плыла паутина. Ни облачка. В такие дни хорошо собраться с товарищами, выпить, закусить, покалякать.

Мы и собрались. Мы — это я и мои друзья. Председатель промкомбината Гутя, директор ресторана Вырвикорень, нарсудья Капшук и Кравчина — начальник милиции, мой ближайший друг, замечательный охотник и веселый балагур.

Выпили по одной, по второй, по третьей… Разогрелись. Захорошело. А потом Кравчине клюнула в голову мысль — поохотиться на вепря, то есть дикую свинью.

Позвонили в милицию, оттуда пригнали машину, мы нырнули в нее, рванули на Псел.

Там густые леса и кабаньего отродья навалом. Их запрещали в то время бить, но тут речь шла не о законе, а о престиже Кравчины. По пути, еще будучи под алкогольным паром, мы консультировались у судьи Капшука — не большое ли преступление свершаем, готовясь укокошить вепря?

Он не долго думая ответил, что по букве закона — это, конечно, гм, гм, нарушение, но если подойти к этому с другой стороны, то…

— То что? — хором пропели мы.

— То окажется, что это — весьма полезное дело…

— Да уж это наверняка? — заорал восторженно Кравчина. — В этом мы будем иметь возможность убедиться нынче вечерком! Ха-ха!

— Не говори гоп, пока не перескочишь! — едко заметил Вырвикорень.

— А еще это полезно для торжества истины, — завершил свои раздумья Капшук, подняв указательный палец.

— Философ! Цицерон! — кричал Кравчина, обнимая Капшука. — Тебе — самую вкусную часть вепря!

— А какая она — самая вкусная? — поинтересовался Вырвикорень.

— Директор ресторана — и не знаешь? — возмутился Кравчина. — Кто же тебя держит на таком месте? Рыло, братцы, мои! Ры-ы-ыло!

— Рыло? Что же там есть? На один заглот!

— Подавишься за один заглот! — засмеялся Кравчина. — У взрослого, матерого секача рыло — ого-го! Тушеное рыло — амброзия, божественная пища! У всякой твари есть свое вкуснейшее место. У слона — хобот, у медведя — лапа…

— Лапа? — удивился Капшук.

— Лапа. Ты не ел медвежатины?

— Не довелось…

— Тогда ты напрасно жил на свете! — авторитетно заявил Кравчина. — Эй, сержант, гони прытче! Чтобы как спутник на орбите машина летела!

— Перевернемся!

— Не имеем права перевернуться! — орал Кравчина. — Мы не завершили дискуссию, а значит — должны удержаться на четырех колесах! На чем мы остановились? Ага, на вкуснейших местах! У верблюда самое вкусное — горб!

— Ты и верблюда едал? — поразился Вырвикорень.

— Ты спроси лучше, кого я не едал! — гордо ответил Кравчина. — Моржа ел, тюленя, акулу, каракатицу, гадюку…

— Гадюку?! — ужаснулся Капшук.

— Именно! Вкуснятина невероятная, братцы вы мои! Огрубишь голову, раздербанишь змею пополам, посыплешь сольцой, заворачиваешь в лавровый лист, затем в капустный лист, после этого — в ямку, где только что прогорел костер. Забросать горящим углем, а позже… Стой! Приехали!

Мы остановились на опушке над Псёлом. Внизу плескались спокойные воды реки, вокруг шумел лес. Между зелеными кронами сосен праздничными нарядами выделялись березы, осины, дубы; на землю падали золотые, червонные, оранжевые листья, ткали под ногами цветистый ковер. Пахло мхом и грибами.

Ребята разобрали оружие, с возгласами вывалились из машины. Кравчина командовал.

— Вы с криками и песнями идите вот так! — давал он указания. — Цепочкой, цепочкой! Да перекликайтесь, чтобы разрыва не было! А я объеду вокруг, перехвачу вас. Буду ждать около Чертовой Вербы. Знаете Чертову Вербу? Там всегда кабаны бродят!

— Знаем! — весело орали охотники, вымахивая ружьями. — Давай шуруй!

Кравчина рванул на машине дальше, а мы двинулись между деревьями, как он и приказал, выкрикивая кто как умел. По правую руку от меня шел Капшук, иногда я видел его фигуру между темными стволами дубов. По левую руку — Гутя. Затем я опустился в глубокую долинку, а когда выбрался, уже никого не видел. Вероятно, ребята обогнали меня.

Я покричал, покричал, поаукал, но никто не отозвался. Где-то далеко эхом катился шум машины. Я замолчал. Стало печально, одиноко. Зачем было ехать в лес на ночь глядя? Мало Кравчине полкабана домашнего, захотелось еще в Петровку снега! Вот что с людьми делает алкоголь! И вкусная штука, а все же — вреднейшая! Если бы ученые поработали над водярой, усовершенствовали. Чтоб и весело было, как выпьешь, и на здоровье не отражалось! Вот это достижение! Я бы для такого дела академию открыл, не пожалел бы денег, сотни ученых посадил за работу!

Так размышляя, я еще немного прошел, затем решил отдохнуть. Ну его к лешему, кабана! Найдем его иль нет, а умаешься до чертиков! Кому охота — пусть бегает! А я — посижу.

Оседлав огромный дубовый пень, я оперся на ружье я задумался. Клонило в сон.

Каюсь, всегда любил в свободную минутку пойти в лесок, полежать вверх лицом под небом, подремать. Убаюкивает природа.

Хоть я и был под хмельком, но все же на землю не лег. Иначе каюк, если ляжешь на сырую землю осенью. Парализует руки-ноги, это точно. Поэтому я решил секундочку вздремнуть сидя, а затем поковылять к Чертовой Вербе.

Мою дрему разогнали тихие звуки. Зашуршали сухие ветки, кто-то остановился возле меня, положил руку на плечо.

— А? Что? — кинулся я со сна. — Это ты, Кравчина?

— Это я, сынок, — послышался тихий ответ.

Я протер глаза, взглянув перед собою. Подскочил как ужаленный. Возле меня стоял живой отец, которого я видел только на фотографии. В гражданскую он был партизаном и погиб в бою с немцами.

Я сразу узнал его. Та же папаха, что и на карточке, жупан, только сабли нет.

Длинные казацкие усы, черные бархатные брови, острый орлиный взгляд. Во рту у меня пересохло. Начал снова и снова протирать глаза.

— Напрасно стараешься, — усмехнулся он. — Я не призрак.

— А как же ты?.. — пробормотал я.

— Что?

— Откуда? Почему тут?

— Я за тобою…

— Как… за мною?

— Все уже собрались. Ждем тебя…

— Кто собрался? — ужаснулся я.

— Родня. Кто же еще? Пойдем.

Он двинулся в лесную чащу. Я несмело шагал рядом. Яростно щипал себя за руки, за уши. Но фигура отца не исчезала, я слышал его дыхание, видел широкую спину, высокую смушковую шапку.

— Тату!

— Что? — не оборачиваясь, отозвался он.

— А как же…

— Что?

— Ты же умер…

— Ну?

— А теперь — живой?

— Так. ты не рад?

— Что ты? Я рад. Только ведь это неправда?

— Что неправда?

— То, что я тебя вижу?

— А разве не видишь? — удивился отец.

— Вижу… Но ведь это мара?

— Ты уж глазам своим не веришь, — укоризненно покачал головой отец. — До чего ты дожился, сынку?

— Я верю, чего там… Но ведь наука…

— Что?

— Утверждает, что того света нет.

— Того нет, — согласился он. — А этот — есть.

— Какой — этот?

— Где мы с тобой.

— Почему же я раньше тебя не видел? Ты же погиб?

— Погиб. Для тебя, для матери. Для тех, кто рядом с вами. А для тех, кто шел со мной в бой, — нет. Мы живы. И никогда не умрем.

— Почему же вас не видно?

— Мы не хотим мешать вам. У нас своя жизнь. У вас своя. Когда сын женится, отец отделяет его, строит светлицу, сам живет в старой. Понял, сынку?

— Нне… совсем… Тебя же зарыли… закопали…

— Пса можно зарыть, — гневно отозвался отец. — Падаль… А человека — не закопаешь. Он — бессмертен.

— Бред какой-то, — пробормотал я.

— А — сказка? — со странным выражением спросил отец.

— Что сказка?

— Сказка вечно живет. И дети ей верят. И взрослые которые мудрые. Ты думаешь, напрасно сказка переживает века? В ней, сынку, великая правда. То, что я пришел к тебе, — тоже сказка. Не бред, а правда. Помолчи. Нам уже недалеко…

Пока я беседовал с ним, вокруг все изменилось. Исчезли осенние деревья, на ветвях появились нежно-зеленые и ярко-голубые листья, алые и золотистые огромные цветы. К ногам ластилась высокая шелковистая трава, в лучах лазоревого рассвета играла самоцветная роса.

Я удивлялся. Ведь должна быть вечерняя пора, а тут вдруг — рассвет! Неужели я проспал целую ночь? Так ведь нет! И лес какой-то невиданный, и отец покойный.

Впрочем, первое потрясение прошло. Я успокоился. Мало чего наука возражает! Они там о звездных мирах спорят, копья ломают, а не ведают, что в земле деется, под ногами. Гм… Как он сказал? «Пса можно зарыть, а человека — нет». Очень хорошо сказал. Впрочем, это лишь фраза. А тут — факт. Уже шагает около получаса, а видение не исчезает.

Лес поредел. Начались цветущие поля. На опушке высился исполинский дворец. Он достигал сферическим куполом облаков и казался сотканным из радужных нитей… или, возможно, из лучей? Волшебное зрелище!

Отец не дал мне полюбоваться сказочным сооружением. Указал на огромную, украшенную дивными узорами дверь.

— Входи. Все уже за столом.

За столом? Что он говорит? Неужто и здесь, в мифическом мире, пьют и едят? Вот так штука!..

Мы очутились в огромном зале. От двери, сколько видел глаз, рядами стояли столы, покрытые вышитыми скатертями. За ними — по обе стороны — на скамейках сидели мужчины и женщины. Все в праздничных, веселых одеждах. Радовали глаз девичьи венки, мерцали густые, нежные вышивки, белело чистое, как снег, полотно сорочек, синели, алели казацкие шаровары и кунтуши. А еще дальше — разнообразие таких удивительных убранств, что и во сне не увидать такого! Люди в халатах, в тюрбанах, в белых покрывалах, с многоцветными украшениями. Господи боже ты мой!

Куда это я попал?

Все взгляды устремились на меня. Жуткая тишина. Я посмотрел на себя и смутился.

На мне была зеленая фуфайка, резиновые сапоги для охоты, какой-то черный свитер.

Словно грязное пятно на фоне того праздничного великолепия, которое здесь царило.

— Это сын твой, Пылыпку? — сурово спросил красивый широкоплечий человечище.

— Он самый, — ответил отец.

— Как звать?

— Андрей, — прошептал я окоченевшими устами. Глядеть в глаза тому человеку было невыносимо.

— Хорошее имя, — кивнул козарлюга. — Святое. А ты ведаешь — кто я?

— Не… знаю…

— Неудивительно. Я — твой дед Гордей.

— Тато мой, — объяснил отец, поглядывая на меня.

— А это, — положив на плечо своей соседке руку, похвалился дед, — твоя баба Соломия.

Я взглянул на бабу. Она улыбнулась мне ласково, приветливо кивнула. Вот так бабуся! Это же восемнадцатилетняя краля! Уста как маков цвет, звездные глаза, лебединая шея. На кого она похожа? Ба, да на мою же Галю! Словно списана с нее.

А я все гадал — от кого дочка красоту свою переняла? И я не такой, и жена белявая. А теперь ясно, откуда черно-синяя коса, атласные брови!

— А я — твой прадед, — отозвался парубок в сизом жупане, с цветистою лентою на груди. — Семен Гром.

— А я — прапрадед, — воскликнул другой. — Казак Иван Огонь.

И пошло, и пошло. Гул покатился от края до края. Какая же у меня многочисленная родня! Она разрасталась, проникала корнями в иные племена и народы, выплеснулась к древним кочевникам, перебросила мосты в Индию, а там затерялась где-то в нескончаемости легендарных атлантических рас. Я был оглушен, потрясен. Не помню, сколько продолжалось знакомство, сколько клокотал дворец от гомона родни. Затем отозвался дед Гордей.

— Радуйся, сынку. Славный корень имеешь. А из доброго корня и дерево должно хорошее расти. Нет в твоем роду поганцев, отступников. Нет насильников, нет лентяев и никчем. Боевая, работящая и честная родня. Вот я, к примеру. Замучили меня царские жандармы. А за что? За то, что не склонил головы, вспомнил Кармелюка, ушел в лес, чтобы пускать петуха панам несытым!..

— А я, — отозвался прадед Семен Гром, — под Уманью пал от сабли лядской. Славно мы тогда погуляли с Гонтою и Максимом. Можешь гордо называть имя прадеда Семена.

— А я — кобзарь, — воскликнул прапрадед Иван. — Сначала казаковал, потом попал в полон к ляхам. Выжгли они мне глаза, содрали пасов десять кожи на спине, а затем пустили на муки, на глумление. Но я не погиб. Добрался в Украину, научился играть на кобзе. Бродил волями, дорогами, радовал людей несчастных песнею вольною, старинною. Любили меня трепаки, ибо в рабстве страшном я им давал надежду на будущее. Так я состарился да и окоченел где-то в яру от голода и холода. Не беда! Можешь добрым словом вспомнить прапрадеда Ивана! Взгляни — я теперь снова зрячий и молодой! Как и наша бессмертная песня!

Родичи рассказывали о своих подвигах, о героических сражениях, о великих творческих делах, а я стоял перед ними потрясенный, смущенный, уничиженный. Что я им скажу, чем похвалюсь?

И вот умолкло многолюдное собрание. Дед Гордей спросил:

— А ты? Что поведаешь о себе? Родня желает знать.

— О себе? А что мне говорить?..

— Тебе виднее. Какие подвиги вершил? Кем стал?

— Подвиги? Гм… Не знаю. Никогда не думал…

— А о чем же ты думал? — нахмурился дед. — Ну кто ты? Казак? Иль гречкосей? Или, быть может, кобзарь? А то кузнец славный?

— Директор водочного завода, — похвалился я.

Родня переглянулась. Отец сокрушенно покачал головою.

— Директор? — Дед споткнулся на том слове. — А что это такое?

— Ну… старший, что ли…

— А водочный завод? Это… где оковитую гонят? Винокурня?

— Ну да!

— Странно, — укоризненно молвил дед. — Мой внук стал винокуром. Таким богомерзким делом занялся…

— Целый завод? — вздохнула баба Соломия. — Это же можно весь край споить!

— Потерял казацкий дух! — воскликнул Иван Огонь. — Откуда это у тебя корчмарская жилка?

— Неужели мы для того пали в боях, — прогремел дед Гордей, — чтобы наш внук так низко пал? А?

— Я… Меня назначили… Приказали…

— Кто?

— Начальство. Старшие. Поручили. Надо, говорят…

— Как это «назначили»? Если бы не хотел, то не согласился. Иное дело, если бы тебя назначили гетманом или, скажем, куренным атаманом! Тем более что прозвище твое — Куренной. А то винокуром — казацкого сына?! Негоже, негоже!

— А почему на тебе эти лохмотья? — поинтересовался Огонь. — Неужто у тебя нет праздничных одежд? Вышитой сорочки?

— Их теперь больше в самодеятельности надевают. На сцене…

— Как это? Где?

— Ну — когда выступают перед людьми, поют, танцуют. Артисты…

— Петь надо везде. Всегда. Дома и в поле. И танцевать. Значит, ежедневно надо носить праздничные одежды, — сурово заметил прапрадед. — Взгляни на природу, она всегда детям своим — растениям — дарит праздничные украшения. Понял? А ты напялил на себя нищенские тряпки, словно прокаженный какой-то! Стыдно смотреть на тебя!

— Достаточно ему, — примирительно отозвался отец. — Он уже понял. Не для того мы позвали его. Начнем праздник, любимые отцы и матери. Праздник единства.

Наполните чашу вином бессмертия!

Где-то далеко-далеко замерцала хрустальная чаша. В ней искрилась кроваво-багряная жидкость. Ее поднимали сотни рук, прикасались устами, отпивали несколько капель. От края до края полилась нежная песня. Никогда я не слыхал такого торжественного хорала, такой дивной мелодии, таинственных слов. Не передать этого, не запомнить. Не способен я на то. Только ощущение великолепия запомнилось мне. И поразительной уверенности, мощи.

Чаша передавалась из рук в руки, будто летела в воздухе. Вот уже из нее пьет отец, вытирает ладонью усы, передает мне. Я взял чашу, заглянул в нее. Там было пусто. Ни капельки. Как же это? Насмешка? Глумление? Сами пили, а мне — кукиш?

Я взглянул на отца. Он укоризненно покачал головою.

— Видишь? Не досталось тебе вина бессмертия. Не удивляйся. Чаша наполняется вином, как только ее возьмет в руки тот, кто достоин бессмертия…

— А я?

— Суди сам.

— Почему же? — горько прошептал я. — Разве я не хотел бы? Разве я виноват, что… Вот если бы жил во времена дедов и прадедов…

— То что? — насмешливо спросил отец.

— Я бы показал…

Но меня уже никто не слушал. Родня дружно пела, эхо катилось под сводами дворца.

На меня не обращали внимания. Я вертел в руках прозрачную чашу, помимо воли любуясь ее тонкими гранями, чудесною работой. В сознании мелькнула мысль: «Вот показать друзьям — никто не поверил бы…»

А почему бы и не показать? Спрятать в карман. Кстати, это будет и доказательством, что все происходившее здесь не снилось. Если сон — чаша исчезнет. А если не сон…

Я быстренько запихнул чашу в карман фуфайки. Взглянув на отца, заметил, что он все знает.

— Бери, — шепнул отец. — Передай чашу наследникам. В ней — большая тайна.

— Какая? — смущенно спросил я.

— Не время о том говорить. Делай, что велел. Издалека идет эта чаша, передается нашим родом все дальше и дальше, в грядущее. А зачем? Даже мудрейшие деды не все знают. А кто ведает — тому велено молчать. И я промолчу. Пойдем, сынку…

Он решительно повел меня к выходу. Над дворцом пылало оранжевое небо. Лес встречал нас вишнево-фиолетовой мглой. Мы шли быстро, молча. Отец летел, словно на крыльях. Я задыхался от такой ходьбы.

— Не могу. Погоди хоть минутку…

Отец не ответил. Еще мгновение — и он исчез за деревьями. Я изнеможенно сел на пенек. Закрыл глаза. Голова кружилась. Клонило к земле. Что это со мною? Руки и ноги будто налиты свинцом.

Я снова поднялся. Закричал:

— Тату! Погоди!

«Ату!» — откликнулась чаша.

Где это я? Снова вокруг лес, но не осенний, а весенний, радостный, переполненный пеньем птиц и ласковым шумом деревьев. В руках ружье. То самое, с которым я вышел на охоту Что же это? Приснился мне отец или как? Почему вокруг весна? Не иначе галлюцинация. Перебрал, хмельного, вот и допился до горячки…

На груди мне что-то мешало. Я пощупал — всклокоченные волосы. Борода, Длиннющая, седеющая борода, аж до пупа. Что за диво? Когда это я успел обрасти? Будто Робинзон. Я взглянул на рукава фуфайки — она истлела, в дыры пробивалась свалянная вата, сквозь лохмотья штанов светились колени.

Я испугался. Бог мой! Что это случилось? Еще один сон? У кого расспросить? Где люди?

Я оглянулся, узнал знакомые места. Вот Лисьи Норы, известное всем охотникам урочище. Недалеко отсюда дорога, по ней можно доковылять до городка.

Вероятно, следует обратиться к психиатру, решил я. Безусловно, это болезнь. Что ж выходит? Ехали на охоту осенью. Затем я путешествовал где-то в нездешнем мире, видел покойных дедов и прадедов. А теперь весна. Тут сам черт ногу сломит. Быть может, я видел несколько сновидений подряд? Не удивлюсь, если и этот весенний лес окажется призрачным. А где же реальный мир? Возможно, то, что я был когда-то директором водочного завода, тоже мара, сновидение?

Так размышляя, волнуясь, я выбрался на дорогу. Иногда из лесу и в лес шли грузовые машины. Водители подозрительно поглядывали на меня. Не останавливались.

Наконец, какой-то бензовоз резко затормозил, и мордатый здоровяк басом загудел:

— Эй, бродяга, садись, подвезу! Что это ты в таком затрапезном виде? — поинтересовался он.

— В каком?

— Да будто тебя волки терзали. И с ружьем. Ведь не сезон? Не браконьерствуешь ли, брат?

— Да где там, — неохотно отозвался я. — Был в гостях. У лесника одного, дружка своего. Заболел. Провалялся всю зиму. А ружье забрал, еще с осени там было…

— А, — подозрительно буркнул шофер. — Тогда ясно…

Не знаю, что ему было ясно, да только он не промолвил более ни слова. Когда въехали в райцентр, спросил, где я буду сходить. Я попросил остановить возле парикмахерской. В кармане нашёл мелочь. Шофер решительно замахал руками и газанул дальше.

Я зашел в парикмахерскую. Не идти же домой в таком виде! Жена перепугается.

Кресло было свободно. Сел. Девушка скептически оглядела меня.

— Вам что — подстричь бороду?

Ее коллега — пижонистый парнишка — прыснул со смеха. И откуда они тут такие?

Раньше что-то подобных не было. Помню — работали всегда здесь важные люди, пожилые, опытные, культурные. Я разгладил бороду, взглянул в зеркало. Ужаснулся.

На меня смотрел старый-престарый дед, седой, морщинистый, грязный. Сам себя испугался. Мой взгляд остановился на листке календаря. Там чернела цифра 2!

Немного выше — надпись: май. Боже мой! Где же я провалялся целую зиму? Посмотрел на год! Ужас! Оказывается, не полгода, а три с половиною года прошло!

Девушка сердито спросила:

— Так что будем делать?

— Побрить. И подстричь.

— Как? По-человечески?

— Да-да, — не стал я спорить. — Пусть будет по-человечески…

И вот в зеркале я вижу нормального человека.

— Вот, — подобрела девушка, — красивый же дядька, можно еще и за девушками поухаживать…

Я оставил ей рубль и поскорее рванул на улицу. Когда подходил к своему дому, еле держался на ногах. Что скажет жена, как встретит?

Дверь открыла незнакомая женщина. Она подозрительно взглянула на меня, недовольно спросила:

— Вам кого?

— Как? — удивился я. — Я пришел к себе домой.

— Домой? — побледнела женщина, отступая назад. Увидев у меня руках ружье, она вскрикнула и хряпнула дверью прямо перед моим носом. — Что вам угодно? — завопила из-за дверей. — Я позвоню в милицию!

— Успокойтесь! — как можно вежливее отозвался я. — Не разбойник я. Позовите Килину Макаровну.

— Какую Килину Макаровну? — притихла женщина. Насторожилась.

— Да какую же? Куренную, хозяйку квартиры.

— Такое скажете! — ответила она. — Ее уже два года нет…

— Как это нет? — воскликнул я, и сердце мое замерло от ужасного предчувствия.

— А так. Померла она.

— Померла?..

— Муж ее куда-то исчез. Ворюга был и пьяница. У нее забрали квартиру, конфисковали имущество. Она с горя и померла.

— А дочка? — упавшим голосом спросил я.

— Галя?

— Да… Галя…

— Забрали куда-то… в интернат. А позже еще куда-то. В Киеве она или в другом месте — не знаю. А кто вы? Зачем вам о том знать?

Я не ответил. Убитый горем, вышел на улицу. Килина померла. Галя где-то бродит по миру без отца-матери. Что же это? Куда мне теперь?

Кравчина! Надо к нему, к начальнику милиции. Он ведь организовал ту проклятую охоту. Верно, он и распутает тот проклятый клубок…

— Вам кого? — спросил дежурный милиционер, поднимаясь из-за стола.

— Начальника. Товарища Кравчину.

— Можно. Только зачем с ружьем?

— А мне оно ни к чему, — растерялся я. — Это… случайно. Купил.

— Оставьте, — строго сказал дежурный. — Идите. У начальника никого нет.

Я несмело переступил порог. Кравчина поднял голову, отшатнулся.

— Ты?

— Я, друг, — убитым голосом ответил я. — Спаси меня!

— Спаси? — переспросил Кравчина зловеще. — Три года где-то пропадал, а теперь — спаси?

— Я ничего не могу понять. Я схожу с ума…

— Зато прокурор давно понял. На тебя объявлен всесоюзный розыск. Хищение на сотни тысяч рублей. Вот так!

— Какое хищение?

— Какое бывает хищение? Я и не думал, брат, что ты такой хват! Пусть там бутылку-две… для дегустации, для друзей, а то… миллионер нашелся! Так государство в трубу вылетит с такими работничками! Садись, рассказывай, где был, с какими шлюхами спустил денежки?

Я сел, обалдело глядя на него.

— Поверь, я ни копейки не брал' — Ревизия была. Все раскрыли.

— Главбух постарался, — вспыхнул я. — Еще тогда я знал, что он на руку нечист…

— Ну-ну! На человека не вали. Потом разберемся. Меня интересует одно: где ты шлялся? Почему такой вид? Лохмотья. Пропился? Все до копейки?

— Посмотри на меня. Я ведь в той самой фуфайке, что тогда надел.

— Когда «тогда»?

— Да как ехали мы на охоту. Когда ты заварил кашу с дурацким кабаном, будь он трижды проклят!

— Кабан не виноват! Кстати, я все же подстрелил поросенка, — похвалился Кравчина. — Тебя не нашли. Решили — уснул где-то в кустах. На следующий день охотники обшарили весь лес. Как в воду канул. Посчитали — вепрь сожрал. А тут главбух хай поднял. Говорит, Куренной ловкую операцию провел. Хищение. А сам, мол, исчез. Ну — ревизия. Эге, сказали мы, теперь ясно, куда он подался. Рванул куда-то в Гагры или на Дальний Восток, гуляет с девками!

— Ни словечка правды нет в том, что ты сказал!

— Вот я и хочу услышать от тебя правду. Давай начинай Я рассказал ему все. Как на духу.

Кравчина не прерывал. Только кивал головою и поддакивал. Иногда поглядывал на меня, рисуя карандашом на бумаге узоры, галочки, чертиков. В глазах у него поблескивали иронические искорки. Когда я кончил, он спросил:

— Все?

— Все.

— А при чем тут я?

Как это при чем?

— А так. Эту историю можешь рассказывать психиатрам. Если они поверят. А мне нужна правда.

— Но ведь это все правда! — горячился я.

— Это такая правда, как кошачье сало, — сердито возразил Кравчина. — Вижу, что ты за три года ничего путного не придумал. Три года на то, чтобы придумать дешевый мистический детектив. Нет, братцы мои, со мною такое не пройдет. Не пролезет такая липа! Придется тебя отправить на казенный харч!

— Как же так?

— А так. Стервец ты, Андрей Филиппович! Килину Макаровну жаль. Хорошая, добрая женщина была. А из-за такого поганца пропала.

— Не вы ли всё у нее забрали? — гневно крикнул я.

— Закон. Суд. Все законно. Если бы от меня зависело, а то Капшук.

— Все хороши! Есть, пить — хорош был Куренной. А несчастье — в кусты!

— Дружба дружбой, а закон, братец мой, закон — нерушим! Да что я с тобою болтаю?

Не знаю, зачем ты пришел ко мне. Разжалобить?

— Выяснить правду.

— Я уже тебе сказал. А теперь хочу видеть твое раскаяние. Будем считать, что ты пришел с повинной. Облегчение выйдет. Подумай. Не горячись. Вспомни, где был. С кем? Где деньги?

— Я все тебе рассказал.

— Угу! — захлебнулся от смеха Кравчина. — Значит, на том свете был?

— Был. На том или на каком-то другом — не ведаю. А что видел отца и всю родню — это святая правда.

— Угу. И чашу захватил с собою?

— Захватил. Стой, стой! А где же она?

Я пошарил в кармане. Там что-то было. Дрожащей рукою я вытянул чашу. Положив на ладонь, рассматривал ее, словно чудо. Она! Значит, правда? Правда!!!

— Что это? — спросил Кравчина.

— Как что? Да ведь чаша же!

— Та самая?

— Та самая!

— Ну-ка дай сюда!

Начальник милиции взял в руки волшебную вещь, залюбовался ее легкостью, прозрачностью, радужными переливами почти невидимых граней. Взвесил на ладони.

— Как пушинка! — удивился он. — Умеют делать мастера. Молодцы ученые. Синтетика пошла вверх. Где спер?

— Как?

— Где свистнул? В ресторане? Кисель на воде разводишь? Про тот свет толкуешь?

Артистом стал. Я же сказал: для психиатра — байка годится, а мне… Я стреляный воробей!

Он швырнул чашу в угол. Она беззвучно ударилась в стенку, отскочила, как мячик, и мягко упала на пол. Кравчина удивился, поднял ее. Еще раз сильно шмякнул о пол. Чаша не разбилась.

— Добрая работа! — похвалил Кравчина. — Наверное, импортная. Все же — где достал?

— Я сказал тебе…

— Упрямый ишак! — вздохнул Кравчина. — Я хочу как лучше, а ты гнешь свое. Сам лезешь в петлю.

— Врать не стану.

— Так и запишем. Пошлю докладную выше. Пусть они решают. Чашу — при деле. Как вещественное доказательство. Ха-ха! А тебя — в капэзэ. Посидишь, поразмышляешь, поглодаешь казенную корочку. Ничего, не оставлю старого друга, передам что-нибудь. Только еще раз прошу — искреннее признание облегчит участь…

Проходили дни. В камере со мною сидели семидесятилетний дед и парень. За хулиганство. Парень подрался с товарищем. После получки пошли к знакомой самогонщице, взяли пару бутылок. Присели в кустах, врезали. Слово за слово, пошло, поехало. Один в рыло, тот — бутылкой по голове. Парню обещали год. А старик отдубасил свою жену на храмовом празднике. Деды-ровесники вспомнили, как она скакала в гречку, будучи девкою. И закипела у старика кровь, он сбил на бабе очипок, выдернул пучок волос, начал молотить.

Всем нам было грустно. Парень и старик все приставали ко мне, чтобы я рассказал что-нибудь интересное. Я отмалчивался. Но как-то не выдержал, рассказал им свою историю. Парень восторженно вопил:

— Здорово! Фантастика! Писателя бы сюда — это же целую книгу можно написать. Я знаете как люблю фантастику? И ночь и день читал бы! Там вы были несколько часов, а здесь прошло три года с гаком. Парадокс времени! Слыхали? Теория Эйнштейна. Разная ритмика времени. Об этом уже фантасты пишут. Параллельный мир.

Какое-то завихрение времени и пространства.

У меня было завихрение от его слов. Впрочем, от него я услышал первое теоретическое обоснование моих приключений, и поэтому я ощутил к нему приязнь за искреннее доверие к моим рассказам.

Старик задумчиво тряс бородкой, мычал удивленно.

— Гм. А говорят — бога нет!

— Какого бога? — растерялся я.

— А того, что на небе…

— Да ведь я его не видал?

— Все равно, — вздыхал дед. — Тот свет видал.

— Ну и что? Такой, как и этот. Только деревья другие. Дворец неземной, величественный. Люди веселые.

— Покойники, — не сдавался дед. — Значит, тот свет. Ты мне не заливай. Бог есть!

Так и знай!

— А коли есть, зачем бабе своей косы вырываешь? — ехидно спросил я.

— Это к делу не шьется, — огрызнулся старик. — Бог одно, а баба — другое!

Так мы дискутировали несколько дней. Потом меня вызвал Кравчина. Он был смущен.

— Знаешь, чаша… это… как ее… странная…

— А я что тебе говорил?

— Ты не горячись, не горячись. Гм… И дело твое с хищением… как это… проясняется. Кажется, ты не виновен. Я рад. Весьма рад. Поедешь в Киев, братец ты мой. Вот так. Там ученые заинтересовались твоим сувенирчиком. Пока дело не завершено — поедешь под конвоем. Не обижайся, закон — дело святое. Бывай. Если что — не будь на меня в обиде. Я что… Я только страж закона…

В мае меня привезли в Киев. В Лукьяновскую тюрьму ко мне приехал какой-то седой ученый. Он привез в шкатулке чашу. Попросил инспектора, чтобы оставил нас наедине. Дружески улыбаясь, сказал:

— Голубчик, вашей чаше цены нет. Это — уникум.

— Я очень рад.

— Надо, чтобы вы нам рассказали об этой вещи все-все. Где, что, как? Понимаете — странные вещи. Мы ее сверлили, нагревали, анализировали. Не берет! Сверла ломаются. Даже знака нет. Не боится плазмы в несколько тысяч градусов, не плавится. Положили под пресс, пресс сломался. Вы поняли? Спектроскоп не дает результатов, словно в чаше абсолютно неведомые, неземные элементы. И вес… Она ничего не весит…

— Как так?

— А так. И не вытесняет воду. Это — чудо. Кто сотворил? Где? Объясните нам.

Только вы можете это сделать.

— Да ведь я рассказывал органам.

— Знаю, знаю, — с досадой замахал руками ученый. — Какие-то сказки. Меня не интересует ваше алиби, ваша легенда. Я не работник органов и, клянусь вам, ни единого слова…

— Но ведь я правду говорю, — рассердился я. — Зачем бы мне врать? Отец мне ее дал. Покойный отец. И велел, чтобы я ее берег, передал наследникам. Верните чашу мне. Тем более что я не виновен ни в чем, меня вскоре отпустят.

— То, что вы не виноваты — прекрасно, — сухо ответил ученый. — Но чашу я вам не отдам. Это чрезвычайная ценность для науки. Жаль, что вы не понимаете этого.

Прощайте. Вы просто больной человек. Быть может, вспомните, откуда у вас чаша, тогда поговорим. А теперь — вам следует подлечиться…

Еще было несколько разговоров. Я гнул свое, они — свое. Мне надоело все это.

Какие упрямые люди. Я просил следователя, чтобы он узнал, где моя Галя. Он принес адрес. Я счастлив, что доченька моя жива. Родное дитя! Что она пережила!

А все-таки не сломила ее злая судьбина! Победила. Казацкий корень. Ей бы чашу.

Чтобы она выпила вино бессмертия! Я знаю — для нее чаша была бы полной…

Меня осматривали врачи. Расспрашивали. Потом увезли в больницу.

Над Киевом плыла ночь. Григор сидел с тетрадью на берегу.

Что же это? Безумие? Сказка? А что такое реальность? Разве для современных ученых безумство теории не есть критерий ее истинности? Какого еще большего безумия надо? Сплетение колдовства и реальности! Как найти связь между столь разорванными частями? Где тот Шерлок, что разгадает страшную загадку?

Чаша? Откуда она? Разумеется, потусторонний мир — рефлекс больного мозга Куренного, голос подсознания человека, осудившего самого себя за никчемную, напрасно прожитую жизнь. И все же… быть может, он в самом деле очутился в каком-то вихре иного измерения. А сознание оформило странный случай в такую вот сказку о встрече с предками. Тогда кто же вручил ему чашу?

Холодок пробежал по спине Григора. Странная история. И страшная смерть.

Похищение Гали. Значит, кто-то знает о чаше? И о ее важном значении. Что это?

Проводник космических энергий? Катализатор необычных явлений?

Надо действовать! Ничто не остановит Григора. Началась Космическая Эра. В жизнь будут входить новые явления, аномальные события. Он попробует ухватиться за одну из сказочных нитей. И непременно развяжет узлы. А их много. Тысячи. Спокойствие, выдержка и любовь помогут…

Григор шел по улицам Подола, никого не замечая. Сосредоточился, словно держал где-то в сердце чашу с огненной жидкостью. Всколыхнешься — плеснут брызги на живое тело, причинят неимоверную, боль.

Что ожидает впереди?

Бездна. Туман. Ни пути, ни окоема. Только какие-то неясные очертания. Идти почти вслепую. Только вера, упование на удачу, интуицию, любовь. Быть может, она спасет, выведет, как нить Ариадны? Увы! Детектив и любовь!

Кто он — Меркурий с далекой системы Ара или Григор — сын Земли? Почему блуждает там и сям по неизмеримым тропинкам Вселенной, словно легендарный Агасфер, не находя покоя и утешения, желанной истины? И любимая, как фантом, как марево, исчезает за окоемом, и друзья летят на битву с призраками. И жутко ему в одиночестве, среди равнодушного необъятного мира…

Галя, Громовица моя! Горикорень, Сократ, Юлиана, Инесса, Владисвет, Чайка! Где вы, мифические друзья, братья из сказки? Где вас искать? Слышишь, любовь моя?

Найду ли я тебя в бурном океане жизни? Искра среди Беспредельности — вот твой ориентир. И нет иного.

Искра среди Беспредельности…