"Английский путь" - читать интересную книгу автора (Кинг Джон)

Блицкриг

Эта клуша сидит рядом со мной и капает на мозги, битый час талдычит об одном и том же. В западном Берлине позднее утро, и англичане начинают собираться на главной улице неподалеку от отеля, в котором мы остановились. Сейчас нас здесь около шестидесяти, наверное. Мы сидим у баров за вынесенными на широкий тротуар белыми металлическими столиками. Яркое солнышко сияет на безоблачном небе, и все прекрасно. Путешествие закончено, все довольны. Наслаждаются видами и достопримечательностями. У этой женщины красивые светлые волосы, но она напоминает мне ведьму. Есть в ней что-то такое, не пойму, что именно. У нее ясные голубые глаза, и она не выглядит грязной, зато она постоянно говорит о каких-то ангелах-хранителях. Может быть, она из какой-нибудь религиозной секты. От таких лучше держаться подальше. Говорит, что она хорошая немка и ничего не знала о концлагерях. Что во время войны она была маленькой, но никогда не забудет того кошмара, который начался после отступления немецкой армии на Восточном Фронте.

Детство определило ее дальнейшую судьбу. Ее жизнь была несчастной, притом что ей еще повезло. Понимаю я это? Многие немцы ее возраста не пережили войну. Понимаю я, о чем она говорит? Что имеет в виду? Ей все помогали, заботились, ведь она была маленькой и ни в чем не повинной, она должна была жить. Я киваю, глядя на остальных парней. Они не замечают. Пьют свое пиво, им плевать. Плевать на безумную старуху, капающую Тому на мозги. На их месте я делал бы то же самое. Всегда находится какой-нибудь мудак, или мудачка, которым не с кем поговорить. Им нужен кто-то, кто бы выслушал их. Они хотят внимания.

Я смотрю в ее красивые голубые глаза и удивляюсь. У нее красивая фигура. Когда она наклоняется ближе, я чувствую запах шнапса. Сильный запах, но от него отдает фруктами. Клубникой, что ли. Я думаю, неужели эти белые зубы — еще ее собственные? Она спрашивает, знаю ли я, что русские сделали с немцами? Я отрицательно качаю головой. Дали пизды, наверное; но я не говорю этого вслух. Я вижу слезы на ее глазах, когда она начинает рассказывать, как тысячи простых немцев после отступления немецкой армии остались наедине с наводнившими их землю коммунистами. Говорит, что большевики были хуже животных. Ее голос дрожит. Они не щадили никого, они насиловали женщин, а потом убивали вместе с детьми. Русские грабили дома и истребляли беззащитных жителей, жгли целые деревни. Эта была настоящая резня. Земля почернела от крови. В этом не было никакой справедливости, потому что это были обычные люди, ни один ее знакомый не был членом Нацистской партии. Их уничтожали только за то, что они были немцами. В соответствии с коммунистическими принципами. Коммунисты были хуже диких зверей. Она ненавидит коммунистов, она рада, что Советский Союз распался.

Она опускает голову, и мне жаль ее, пожилую женщину, затерянную в огромном Берлине. Она продолжает рассказ, как ей, деревенской девчонке, жилось в городе, среди стекла и бетона. Среди серых офисов и Магазинов. Ее отец был крестьянином, все, чего он хотел, — мирно жить в своей деревне и выращивать овощи, а его отправили воевать далеко на Восток. Он погиб где-то под Сталинградом. Ее жизнь была очень простой, пока ей не пришлось искать себе убежище в Берлине. Если бы не Советы, она и сейчас жила бы в своей деревне, вышла бы замуж за какого-нибудь местного парня. У них были бы дети. Много светловолосых голубоглазых детишек, таких же, как их мать и отец. Но коммунисты разрушили все, ее отец остался лежать где-то, занесенный снегом, на радость волкам, и ее жизнь никогда уже не будет прежней.

Она поднимает глаза и говорит, что всегда хорошо относилась к британским, французским и американским солдатам. Выжить было нелегко, но невзгоды не сломили ее. Я чувствую скрытую гордость в ее голосе, ее глаза уже сухие. Наверное, она была красива, когда была молодой. Она опускает руку мне на колено и в первый раз улыбается. В голубых глазах мелькает искорка; похоже, это какой-то особый, издевательский юмор. Ее рука движется по направлению к моим яйцам, но вскоре останавливается. Я не знаю, что делать, как вести себя дальше. Она не отводит взгляд, ей не откажешь в женских чарах, и она знает, что делает. Она проводит ногтями в каких-то дюймах от моей промежности. Потом убирает ногти и просто гладит. Худшая вещь, которая сейчас может произойти, — это если у меня встанет. Здесь, на глазах у остальных. Блядь, это настоящий кошмар, и я решительно передергиваю плечами. Она кивает и убирает руки под стол — «я была хорошей девочкой для вас, британские парни, но теперь моя кожа в морщинах, и я вам больше не нужна».

Женщина серьезна и печальна, покачивается взад-вперед. Она понижает голос и бросает беглый взгляд на пьющих поблизости англичан, чтобы убедиться, что я один слышу ее. Говорит, что я даже представить не могу, какая паника охватила людей при приближении коммунистов. Это было истребление ни в чем не повинных людей, самый настоящий холокост. Сталин был чудовищем. Да, она знает, что Гитлер был чудовищем, все это знают сейчас, но как насчет Сталина? Оба они были чудовищами, оба никогда не жили в ее деревне и даже не знали о ее существовании, но вдвоем они разрушили ее жизнь и все, что у нее было. Русские не знали пощады — они были злыми, жестокими людьми, и в их сердцах не было места для жалости к простым немцам. Там были и женщины, они тоже сражались рядом с коммунистами. Здоровые деревенские бабы шли в бой рядом со своими мужиками. Нацисты заварили кашу, а потом убежали, спрятались в своих бункерах. Оставили простых людей платить по долгам партии. Гитлер даже не подумал эвакуировать ее семью. Ей повезло, она покинула деревню до прихода большевиков.

Она говорит еще тише. Она колеблется в нерешительности, потом продолжает. Ее спасли ангелы. Она правду говорит. Ангелы, спустившиеся с небес, чтобы помочь мирным немецким жителям. Многие немцы помнят этих ангелов. Волшебные создания, появившиеся на захваченной Советами земле. Ангелы провели людей сквозь вражеские полчища в безопасные места. Она помнит, как ангелы несли ее сквозь леса в сказочный город Берлин, где, как все надеялись, они будут в безопасности. Где тогда были мужчины, в чьей помощи они нуждались? Ангелы помогли ей добраться до Берлина, где она и все время с тех пор. Ее мать и брат погибли при бомбежке. Их обугленные изувеченные тела остались лежать на улице неподалеку от того места, где сейчас сидим мы, пьем пиво и наслаждаемся ярким солнцем. Все погибло. Но Бог был все-таки на ее стороне, и она хочет, чтобы я понял, что Бог помогал ей, потому что она была маленькой и ни в чем не виноватой.

Она видела, как строили Берлинскую Стену, и она видела, как ее сносили. Природа наградила ее красотой, так что она могла заработать себе на хлеб. А каково было некрасивым? Задумывался ли я когда-нибудь о том, каково было некрасивым женщинам, с покрытыми шрамами лицами и потерянными конечностями? Кому нужны калеки? Она быстро повзрослела, ей пришлось работать с тринадцати лет. Ей повезло, потому что солдатам нравились ее светлые волосы и голубые глаза, ее грудь и попка. Она смеется.

— Да, многим нравилась моя попка, как и все остальное. В основном это были французские парни, которым нравится этот способ. Я была красива, и они мечтали о моем теле. Я откладывала деньги, которые они платили мне, и однажды смогла купить себе жилье. Я работала в поте лица, чтобы построить новую жизнь. Моему брату было девять лет, когда он погиб. Матери — двадцать восемь, а отца убили в тридцать один. Я осталась совсем одна.

Слезы снова текут по ее лицу. Я не знаю, что сказать, я чувствую себя полнейшим мудаком. Просто киваю в ответ. Я вижу, как Картер пьет пиво из бутылки и смеется, смеется над ебанутым Томом, которому так повезло нарваться на ебанутую бабку, нажравшуюся шнапса или как там это у них называется. Дряхлую выжившую из ума бабку. Марк сочувственно качает головой, доволен, что это случилось не с ним. Пожилой женщине сложно сказать «иди на хуй, оставь меня в покое», независимо от того, откуда она и как она тебя заебала. Нельзя сказать старому человеку «отъебись, сука».

Картер и Марк отворачиваются, возвращаются к своему разговору, английские парни пьют и наслаждаются жизнью. Им не о чем беспокоиться. В этой старой женщине они, наверное, не видят ничего, кроме слабости и болезней. Мы молодые и сильные. Нас не волнует никто, кроме нас самих. Скажи «нет» плохим мыслям. Держаться вместе и иметь силу уйти, когда твое время пройдет, не причинять другим проблемы. Когда-нибудь это случится с каждым из нас. С теми, кто доживет. Что интересного может рассказать молодым парням эта клуша? Но мне интересно. Я пытаюсь представить ужас войны. Для женщин и детей она должна быть настоящим кошмаром. Для беззащитных женщин и детей. Их оставили платить за грехи их мужчин. Матерей — смотреть, как их детей закалывают штыками на улице. Маленьких мальчиков и девочек — смотреть, как их матерей насилуют русские, немцы, кто угодно. Кто угодно, кроме англичан. Наверное, всегда кому-то приходится расплачиваться, и неважно, виноват в чем-то ты лично или нет. Вот и верь после этого во всякие «подставь другую щеку». Женщина достает платок и вытирает слезы. Смотрит прямо перед собой, запутавшись в своих воспоминаниях.

Я окидываю взглядом улицу, чувствуя всю прелесть нахождения в Берлине. Надо бы заткнуть эту тетку и перестать думать. Не знаю, почему, но я чувствую, что Берлин — это круто. Может быть, это история, намертво засевшая в наших головах. Все эти рассказы и фотографии, которыми нас пичкали в детстве. Здесь был эпицентр холодной войны, грань между Востоком и Западом. Коммунистов уже нет, но воспоминания о Стене еще свежи.

Женщина стара, она настрадалась на своем веку, но она сохранила чувство собственного достоинства. Может, она шизофреничка, я не знаю. Я же не какой-нибудь ебучий доктор. Но она довольна, что жива и может рассказывать. Однажды она умрет, и это случится скорее рано, чем поздно. В каком-то смысле ее уже нет, потому что перестраивающим Берлин финансистам нет дела до переспавшей с тысячами союзных солдат девчонки. В современном обществе нет смысла в чувстве собственного достоинства. И не важно, что это Германия, потому что все обычные немцы, и из городских кварталов, и деревенских лачуг, никого больше не интересуют. Пидорам из банков плевать на то, как называлась захваченная Советами деревня из детских воспоминаний. Это новые диктаторы, и им на нее насрать, им лучше, если бы ее вообще не было — банкиры, промышленники и прочие подобные им мрази. Теперь они смотрят в нашу сторону, на очереди — Англия.

Амстердамские проститутки могли бы стать орудием убийства, заражая английских парней какими-нибудь циркулирующими в крови тропическими вирусами. Но последнему поколению английских хулиганов наплевать. Мне плевать на всю эту хуйню. Никто не может исправить то, что было полвека назад. По крайней мере, мы выиграли войну и не делали того, что делала Красная Армия. А теперь мы пьем пиво в том самом городе, который когда-то бомбили наши самолеты. Это впечатляет. Где мы и что делаем. Сидим в Берлине и слушаем эхо далекого прошлого. Жизнь — для тех, кто живет сейчас.

Марк пытается помочь мне, говорит, чтобы я выкинул из головы пенсионеров и подумал лучше о тех мудаках, кто остался дома перед ящиком. О счастливчике Роде, который ходит с женой по магазинам, пытаясь угодить своей миссис, и слушает дома коллекцию диско-хитов Мэнди, в то время как его друзья в Германии пьют немецкое пиво. Мы в центре мира. Ну не мира, может быть, просто в центре нового, современного рейха. Мы же так много слышали о Берлине в детстве.

Когда мы были маленькими, Берлинская Стена еще стояла, мы росли на холодной войне и гонке вооружений. Мы битком набиты антисоветской пропагандой, садистами из КГБ и доморощенными левыми, всеми этими про-пидорскими, про-черными, анти-эелыми мудаками. Долгие годы нас учили ненавидеть этих мразей, окопавшихся на Востоке и пытающихся уничтожить нашу культуру. Слушая эту женщину, я словно возвращаюсь в прошлое. То, что она рассказывает, достаточно правдоподобно, и я не могу представить, чтобы англичане вели себя как русские. Может быть, когда потеряешь двадцать миллионов, все остальное для тебя теряет значение, но это не английский путь. Мы не какие-нибудь массовые убийцы. Мы сражались, потому что у нас не было выбора, и мы делали это с честью. Поэтому немцы хотели сдаться англичанам. Поэтому и еще потому, что убили слишком много русских.

Женщина смотрит на Марка и кивает. Она знает намного больше меня, и я чувствую себя маленьким рядом с ней. По сравнению с ней я не видел ничего. Марк не уходит, и она перестает плакать. Ее чувство собственного достоинства мог бы увидеть каждый, просто смотрю я один. Она говорит, что пошла по магазинам и присела просто на минутку, и какая-то часть меня хочет дальше слушать ее, какая-то требует послать ее на хуй и избавить меня от всей этой ерунды. У меня уже голова разболелась от разговоров про ангелов и всего остального. Сейчас кругом ебанутые.

Футбол — серьезная вещь, но все-таки это только игра. Мы делаем то, что хотим, нам никто не отдает приказов. Я не хочу думать о растерзанных женщинах и детях. От таких мыслей мне становится плохо, независимо от того, чьи это женщины и дети. И когда она наконец уходит, я прячу ее образ куда-то далеко внутрь Теперь все это опять кажется мне нереальным, вроде увиденного в кино. Ее время ушло, как время тех пенсионеров, что защищали мою страну во время войны. Мы уважаем их, конечно, но уважение не значит, что мы должны все время думать о них. И правительству по хую, будь-то консерваторы или лейбористы. Им больше нравится тратить деньги на самих себя. Люди с улицы — это так, для статистики.

Она проходит сквозь моб английских хулиганов. Маленькая блондинка, закаленная годами великих демократических экспериментов. Парни расступаются, дают ей дорогу. Дорогу тени из прошлого. Перед моими глазами проносятся стратегические ракеты, гранаты и шрапнель. Интересно, сама ли она придумала про ангелов? Я пытаюсь представить их. Все, что приходит на ум, — это жирные херувимы, но я знаю, что она не их имела в виду. Я думаю о том, замужем ли она, есть ли у нее дети, и начинаю жалеть, что не спросил. Хэппи-энд никогда не помешает.

— Чего она тебе рассказывала? — спрашивает Марк, усаживаясь рядом. Он смотрит мне в лицо и смеется. — Что с тобой, ты, мудило? Ты выглядишь так, как будто увидел привидение. Да, конечно, она была слегка бледная, но ничуть не бледней наших английских сумасшедших. Все они одинаковые.

— Она рассказывала, как русские убивали людей в ее деревне, и как она пробиралась в Берлин через леса.

— Не очень весело, — кивает Марк. — Но немцы все это вполне заслужили. Они мочили русских, евреев и так далее, так чего они хотели? Гитлер не думал об этом, когда бомбил Лондон? Они убили многих наших парней. Она же не протестовала против бомбардировок Лондона и не выступала против истребления жидов. Она не думала, как это, когда детей отнимают у родителей?

— Она сама была ребенком. Здесь нет ее вины, правильно? Я имею в виду, она ведь не знала, что происходит. Она лично в этом не виновата.

— Наверное. В любом случае, нечего об этом переживать. Это все в прошлом.

— Эти русские были ебучими подонками, — присоединяется Брайти. — Коммунисты — поганые мрази. Их хватает здесь, в восточном Берлине. Мы с Харрисом попозже собираемся поехать, посмотреть на них. Должны подъехать его знакомые из Лейпцига. Они с Востока, поэтому знают, о чем речь, они выросли под этими пидарасами. Они знают, где их искать. Можете тоже поехать с нами. Соберем фирму. Среди них есть несколько футбольных хулиганов, но в основном это нефутбольные скины.

Незачем смешивать футбол и политику, по крайней мере я так считаю. Но если есть повод помахаться, то почему бы и нет? По крайней мере пока это не затрагивает женщин и детей. К нам подходит Харрис и с ним несколько внушительно выглядящих парней Почти все трезвые. Харрис говорит Билли, что не слишком на это надеется, потому что в том месте в восточном Берлине, о котором они говорят, в основном одни мудаки. Студенты и мирные обыватели, хиппи и прочий белый мусор. Но мы пока в западном Берлине и можем посмотреть достопримечательности.

Нам повезло, мы сразу нашли гостиницу. Мы ожидали теплой встречи на вокзале, но местные еще спали. Наконец мы пришли на эту улицу, привлеченные яркой вывеской. Харрис повел Экспедиционный Корпус на ресепшен. Старый турок за стойкой читал газеты. Он как раз закончил арабскую и принялся за немецкий вариант Он выглядел усталым и нехотя поднял голову. Перед ним стояла чашка какого-то говна, напоминавшего турецкий кофе. Я сразу вспомнил его коллегу по ремеслу из Амстердама. Ночное братство, замешанное на черном кофе. Абдул уставился на нас через свои стекла. Харрис спросил, есть ли свободные номера, но на хозяина это не произвело впечатления. Он устал, и вид потенциальных клиентов ему не понравился. От клиентов пахло выпивкой и железной дорогой. Короткие стрижки, татуировки, джинсы, кроссовки, небольшие бэги и флаг Святого Георгия на плечах у одного из нас Его вполне можно понять. Абдул говорит, что мест нет. Харрис несколько мгновений молча смотрит на него, потом разворачивается. Мы идем назад к двери.

Внезапно все меняется. Наверное, кофе ударило Абдулу в голову.

— Эй! — кричит он нам вслед. — Вы англичане?

Харрис оборачивается и кивает.

— Ну да, приятель, мы англичане. Тебе это не нравится?

Лицо чела расплывается в улыбке, и манеры становятся совсем другими.

— Ага! — ухмыляется он. — Хулиганы?

Секундная пауза, после которой мы начинаем смеяться. Вот почему он так разволновался.

— Мы приехали на футбол, — отвечает Харрис.

Абдул фыркает.

— Значит, хулиганы?

Харрис отрицательно качает головой.

— Мы хорошие. Мы не будем громить твою гостиницу, если ты об этом беспокоишься. Мы из Общества За Укрепление Англо-Немецких Взаимоотношений.

Чел не понимает шутки и выскакивает из-за своей стойки Он маленький и круглолицый. Пристально смотрит на Харриса, потом показывает на тату «Челси» и флаг. Тыкает пальцем в остальных.

— Нет, парни, — заключает он, — вы хулиганы.

— Ты чего, издеваешься? — спрашивает Марк.

— Хулиганы! — почти кричит чел. — Заходите и садитесь, парни. Для хулиганов номера у меня найдутся.

Хуй знает, что это с ним; наверное, газет перечитал. Мы садимся, а он начинает лопотать что-то про английских хулиганов, и что будет много драк с немцами. Мы заполняем квитанции, это длится бог знает сколько времени, но зато у Абдула дешевый хулиганский прейскурант. Он даже зовет своего помощника, чтобы тот помог нам отнести рюкзаки. Неожиданно нам попался не очередной старый пидор, а вполне душевный дед. Он все бегает вокруг нас, не зная, чем бы еще помочь. Мир безумен. Определенно безумен. Отель почти в центре и совсем недорогой, и мы направляем нескольких вновь прибывших к Абдулу.

— Скажите своим друзьям, — говорит он, когда мы встречаем его утром. — Скажите им, что хулиганам рады в отеле «Казбах».

Я подхожу к столику, за которым Картер и Гарри разговаривают с тремя миллуоловскими парнями. Я сажусь рядом и слушаю, пытаюсь вникнуть в имена, даты и объединение «Челси» и «Миллу-олла». Мы с ними почти одной, южнолондонской крови. Гарри знает их по работе. А один родился в наших краях, и знает еще кого-то, и не успеешь оглянуться, как люди женятся, и приятели расстаются. Забавно, как это бывает. Это невозможно с «Вест Хэмом», они слишком далеко от нас. Так же как «Арсенал» и «Тоттенхэм», с ними мы не можем смешивать свою кровь. Никаких шансов, блядь.

Мы рассекаем вокруг, потом я чувствую голод и заказываю еду у похожего на пидора мудака в белом пиджаке и болтающемся как член черном галстуке. Он убегает и возвращается с порцией холодных колбасок; из чего они сделаны, знает, наверное, только Гитлер. Я пробую; неплохо. Континентальное говно, но сейчас в самый раз. Пидор открывает новую бутылку лагера и протягивает мне. Съебывает. Это настоящая жизнь, сидеть здесь, в сердце фатерланда, и свистеть вслед пробегающим мимо рейх-девочкам. Бутылка ледяного лагера в моей руке. Я смотрю вокруг. Англичан стало больше, они прогуливаются маленькими группами, наблюдают, что почем и кто есть кто. Пьют пиво. Ведут себя мило и приветливо. Пока.

Старая каменная церковь спряталась среди суперсовременных творений архитектуры. Она была похожа на своих английских собратьев, и каким-то образом она уцелела под бомбами Союзников. На месте сожженных домов возникли дворцы из стекла и бетона, большой бизнес пришел на смену разрухе и опустошению. Гарри вспомнил фотографию собора Святого Павла, которую видел в Лондоне, величественный купол, возвышающийся над стеной пламени. Собор Святого Павла тоже как-то сумел уцелеть под немецкими бомбами. Все говорили, что это настоящее чудо; наверное, тогда люди увидели в этом знак, что Бог на стороне англичан. Всегда здорово иметь Бога на своей стороне, и не так важно, кто ты, ведущий джихад против Запада мусульманин или богобоязненный летчик, истребляющий неверных язычников в иракской пустыне. Все всегда правы, и то фото запало в душу Гарри, как бы доказывая, применительно конкретно к Англии и Лондону, что это действительно так.

Теперь, много лет спустя, в центре Берлина, он столкнулся с зеркальным отражением. Церковь была не такой большой, как собор Святого Павла, тот был просто невъебенным, но за исключением размеров все было таким же. В соборе Святого Павла он был только один раз, в детстве, но когда приезжаешь заграницу, такие вещи привлекают почему-то.

Впереди виднелась какая-то площадь, но Гарри свернул в сторону и пошел под нависшими крышами маленьких кафе и игровых павильонов. Фэст-фуды пахли так же, как их лондонские братья-близнецы, и после амстердамской сатайи жареные сосиски с луком не очень впечатляли. Он заглянул в один из павильонов и увидел привычное зрелище — дети и подростки, а также пришедшие с ними мамы и папы играли во всевозможные войны. Он заметил стайку мальчишек, крутящихся вокруг «Специальной Миссии», повсюду на экранах мелькали яркие силуэты и мерцающие огоньки.

В каждом автомате Добро сражалось со Злом, но «Специальная Миссия» отвечала самым взыскательным требованиям потребителя. Несколько месяцев назад такой автомат поставили у них в The Unity. Это было круто. Тот, кто придумал эту игру, срубил немало бабок, достаточно, чтобы зажить в свое удовольствие в любой точке земного шара, оставить опротивевших жену и детей и купить билет в один конец на Филиппины, где можно валяться на пляже и ждать, пока тебя не осенит какой-нибудь новый гениальный сюжет.

Гарри снова увидел маленькую фигурку Ники, сидящую на постели с чашкой кофе и перебирающую фотографии в своем альбоме. Он представил, как она работает в баре на Филиппинах вместе с перенявшими у испанцев католичество девчонками, в стрип-баре в Маниле. Гарри был рад, потому что, во-первых, Манила христианская, а Ники приехала из буддистского Таиланда, а во-вторых, героев «Специальной Миссии» не интересовали азиатские оффшорные зоны. Там люди работали в поте лица и имели правильный взгляд на вещи. Они хотели жить, поэтому не роптали на низкую зарплату, высокие цены и коррупцию. Нет, действие «Специальной Миссии» разворачивалось на Востоке, но где-то поближе к дому, где правил злобный генерал Махмет, лидер деспотического нефтедолларового режима, угнетающего свой народ и посягающего на соседей. Это была захватывающая игра, где игрок имел полное моральное право на убийство, способов уничтожения было много, а личный риск сведен к минимуму.

Гарри оставил немцев играть в их военные игры и остановился в пицца-шопе. Он купил большую пиццу с ветчиной и сыром (ее приготовил бритый панк) и уселся на лавочке, наслаждаясь теплым солнышком, утоляя голод и борясь со вчерашним похмельем, ломая голову над тем, куда идти дальше. Он был недалеко от «Каз-баха»; он улыбнулся, вспомнив, как ебанутый хозяин прошлой ночью делал все, чтобы английские оккупанты чувствовали себя как дома. Берлин здорово отличался от Амстердама. Здесь было больше дисциплины, что ли, но когда тебе попадается кто-то вроде этого Абдула, ты понимаешь, что Берлин — безумный город. Здесь много нацистов, перебравшихся с юга Германии, которые считают Берлин местным центром махметовского режима, может быть, он найдет и еще что-нибудь в этом роде, но с чего начать? Искать шлюх он не собирался, хватит с него. Он чувствовал себя счастливым и не хотел делать резких движений.

— Как дела? — спросил Билли Брайт, усаживаясь рядом с Гарри. — Что делаешь?

Как раз об этом Гарри и думал. Какого хуя он тут делает? Он специально почитал кое-что о Берлине перед поездкой, про клубы, бары и как из рога изобилия сыплющиеся на город инвестиции, призванные воплотить в жизнь самые сказочные мечты. Это звучало неплохо. Но пока он ничего не сделал, чтобы все это увидеть, только мечтал.

— Ем, — ответил Гарри. — А ты?

— Я собираюсь посмотреть бункер, в котором Гитлер покончил с собой.

Гарри кивнул и надкусил пиццу. Сыр был жирным и скользким, и большой кусок упал прямо ему на джинсы.

— Ебаный в рот.

Билли устроился поудобнее, Гарри предложил ему половину. Билли отрицательно покачал головой.

— Этот бункер нигде не отмечен, потому что они не хотят, чтобы люди что-то знали об этом. Они безумно боятся этого, потому что людям это интересно, особенно тем, кто вырос на востоке, под красными. Близкое общение со Штази многих подтолкнуло вправо. Они хотят, чтобы кто-то подал им пример честной жизни. Они смотрят вокруг и не видят никого, кроме неонацистов. Поэтому и происходят такие вещи, как в Ростоке 98 . Люди не хотят, чтобы сюда приезжали миллионы турок и отнимали у них работу. Они хотят жить достойно.

— Этот турок из гостиницы нормальный, — сказал Гарри.

— Да я не о турках, — ответил Билли. — Я о людях, которые хотят любить свою страну и защищать ее.

Гарри снова кивнул; он знал, что Берлин — опасное место. Он не хотел дискутировать на тему страдающих от нищеты и безработицы местных. Амстердам нравился ему гораздо больше, хоть здесь он пробыл всего ничего. Наверное, он — исключение, потому что остальные чувствовали здесь прилив энергии. Но раз уж он приехал, то лучше он будет интересоваться будущим, а не думать о прошлом. Берлин — будущее объединенной Европы. Нет смысла отрицать очевидное. Гарри собирался отдыхать, а как именно — дело десятое.

У каждого места есть своя атмосфера. Он верил в такие вещи, потому что когда он смотрел на кого-нибудь, то в девяти случаях из десяти сразу разгадывал человека. Многое можно сказать по тому, как человек выглядит. Если кто-то напускает на себя значительный вид, то такой человек обычно оказывается мудаком, а тот, кто ведет себя приветливо, обычно оказывается хорошим парнем. Гарри верил в предчувствия. Люди ко всему относятся с предубеждениями, но это просто потому, что видят не то, что есть на самом деле, а то, что им говорят. Нужно иметь свое мнение. Он снова вспомнил о Ники; раскусить ее ему было бы тяжело.

Ева Браун осталась с Адольфом до конца. Представляешь, ты сидишь в бункере со своей женщиной и своей собакой, а Красная Армия подходит все ближе и ближе. Но они все сделали правильно и умерли до того, как пришли эти подонки.

Берлин — опасное место. Гарри очень ясно понимал это сейчас, сидя на лавочке и вдыхая ароматы фэст-фудов, слушая доносящиеся из павильонов разрывы ракет и нюрнбергскую 99 пропаганду Билли Брайта. Нет, Берлин совсем другой, по сравнению с Амстердамом это просто другая планета. Людям здесь приходится иметь дело с теми же проблемами, но Амстердам был более дружелюбным, там ты не ощущал себя чужим. А Берлин… Это трудно выразить словами. Дома выглядели очень чистыми, только под крышами кое-где виднелись грязь и копоть. Англия была где-то между этими двумя странами, пытаясь, как в Германии, все поставить на службу эффективности, только вот те, кто у руля, были слишком бездарными.

Гарри осторожно посмотрел на Билли Брайта; тот сидел с таким видом, словно ждал чего-то. Интересно, чего он тут ждет. Он был нормальным парнем, но что-то в нем все-таки было не то. У каждого есть свои взгляды, но Билли был не такой, как Гарри. Гарри никогда не интересовался всей этой ерундой, он хотел просто спокойной жизни, он доел пиццу и швырнул бумажную тарелку в урну, промахнулся и ногой запихал ее в водосточный желоб. Какого хуя этот чел от него хочет?

Билли был подкидышем, он никогда так и не смирился с тем фактом, что родители оставили его. Гарри знал эту историю из вторых рук и никогда не спрашивал его самого, потому что это не та вещь, о которой можно поговорить за пинтой. Даже если бы они были близкими друзьями, и то это было бы сложно. Это слишком личное.

Он смотрел на сидящего рядом Билли, его почти наголо бритую голову и суровое лицо, и думал о сыне Ники, о том, каково маленькому мальчику в сиротском приюте, в то время как его мать на другом конце света занимается проституцией. Конечно, он не знает об этом, так что это не имеет значения, но не скучать по своей матери он ведь не может. Может быть, глядя на других детей, их мам и пап, он удивляется, думая о том, почему он не такой, как все. На фотографиях у ребенка была светло-коричневая кожа и восточные черты лица. Внешне он не отличался от остальных, и это хорошо. Лучше быть, как все, и не высовываться.

Монахи выглядели не так мерзко, как английские викарии 100 , и мальчик улыбался. По крайней мере, ребенку лучше расти в тропическом раю, чем в унылом европейском городе, где месяцами идет дождь, а от холода мурашки бегут по коже. В Европе вместо теплого таиландского солнца ему пришлось бы ходить в скучную школу. Гарри убедил сам себя, что мальчик счастлив, и ему было приятно думать об этом. Может быть, однажды Ники пошлет за ним, и он приедет в Голландию и поселится вместе с матерью в какой-нибудь маленькой квартирке, а может, она купит билет до Бангкока и увезет сына на юг, они поселятся где-нибудь на острове и заживут спокойно и счастливо.

Гарри вспомнил, как Болти все время говорил, что когда-нибудь уедет в тропический рай, обычно после карри. Гарри сам мечтал о тропиках, он подумал, действительно ли хотел бы этого, но он знал, что это будет непросто, потому что нелегко заставить себя покинуть Англию со всей ее историей и традициями, о которых на самом деле мало кто знает, но которые накрепко привязывают тебя к этой земле. Да, ему многое не нравится, но все-таки Англия — его дом и вообще лучшая страна в мире, хоть это и не значит, что он против остальной Европы. Гарри заставил себя остановиться, потому что эдак дело кончится тем, что он будет стоять посреди площади рядом с Билли Брайтом и вместе с ним петь «Боже, Храни Королеву».

Возвращаясь к услышанной им когда-то истории, Билли первые десять лет своей жизни провел в приюте, пока его не забрала одна пожилая пара. Это были хорошие люди, но уже старые, и отчим умер, когда Билли было пятнадцать. Он остался со своей мачехой, они привязались друг к другу. Наверное, он был счастлив, подумал Гарри, ведь иначе у него вообще не было бы в жизни ни малейшего шанса. Но все изменилось, когда его приемную мать ограбили на улице. Нападавшие были черными, и полисы их так и не нашли. Ее повалили на землю и пинали ногами в лицо, и с того дня Билли стал другим. Гарри не испытывал ненависти к черным, но что он мог сказать Билли? Да он и не чувствовал необходимости говорить что-либо, в принципе ему было все равно, просто если несколько человек оказались подонками, это еще не значит, что все остальные такие же.

Вспомнив об этом, Гарри задумался, чем же нацисты так привлекают Билли. Они стремились к тому же, к чему стремятся все эти современные корпорации, и так же, как теперешние ученые, любили всякие противоестественные эксперименты. Все это есть, просто это делают тихо, через черный ход. Но Билли до пизды генная инженерия и искусственное оплодотворение, или возможность пересадки человеку клапанов сердца свиньи. Гарри представил, как Билли, очистив землю от всех отбросов, празднует победу над темными силами сионизма и международного коммунизма, как он стоит перед Лидером и внимает его речам, призывающим новые элементы сделать еще один шаг вперед, к физическому и нравственному совершенству. На его взгляд, Билли заслуживал лучшей участи.

— Не хочешь поехать со мной и посмотреть этот бункер? — спросил Билли.

— Чего за бункер?

— Где Гитлер застрелился. Можем поехать на такси.

— Мне казалось, ты сказал, что его снесли, чтобы не привлекал внимания.

— Он просто спрятан, — ответил Билли, подумав. — Я звал остальных, но они сказали, что им это неинтересно. Сказали, что лучше будут бухать. Мы сегодня вечером собираемся в восточный Берлин, встретиться с парнями из Лейпцига. Поехали с нами, там можно помахаться с анархистами или красными, или кто там у них есть.

Гарри покачал головой и сказал, что ни то, ни другое его не прикалывает. Он хотел бы побродить по городу, а вечером найти какую-нибудь фройляйн, которая бы ему отсосала. Билли явно расстроился, потом спросил, как насчет «Бэнга», мы можем поехать туда вместе, собрать приличный моб и повеселиться. Гарри уже забыл про этот бар и карточку, которую дала ему та мажорная чикса с парома. Об этом стоило подумать. Она неплохо выглядела, а приятель ее казался полным мудаком. Гарри нравилось так думать, по крайней мере. Это значило, что у него есть шанс. Она была красива, что бы кто ни говорил, и потом, если честно, слишком уж часто он стал вспоминать Ники. Это уже похоже на какое-то извращение, в самоучителе Картера этого не было. Отстрелялся и отвалил. Только так, и никак иначе, но иногда хочется быть честным с самим собой, а если Гарри будет с собой абсолютно честным, то должен признать, что все, что ему нужно здесь, в Берлине, это хорошая ебля, чтобы выкинуть из головы ту таиландскую шлюху.

Билли продолжал нести ахинею про Адольфа и Еву, и как им, должно быть, было тяжело застрелить свою собаку, и Гарри согласился, но сказал, что возвращается в гостиницу. Он ничего не имел против этого парня, но он хотел погулять в одиночестве, а потом поехать в тот бар, ранним вечером, может быть, после того, как он посмотрит Берлин. Он приехал развлекаться, и у него нет времени на политическое говно.

Три часа, все бары переполнены. Мы еще даже никуда не ходили, но я уже заебался. Я выпил, наверное, не меньше десяти бутылок лагера. И педрила-официант больше не выходит на улицу, потому что на мостовой уже сотни англичан, распевающих ПРАВЬ, БРИТАНИЯ. Может, просто его смена закончилась. Или ему надоело, что клиенты постоянно называют его ебаным немецким пидором. Поэтому за пивом нам приходится идти внутрь, но хотя бы за стойкой персонала стала больше. Хозяин улыбается, все бухают, все довольны.

Я открываю новую бутылку, когда вдруг замечаю знакомую рыжую голову. Я протираю глаза, чтобы убедиться. Стоит в нескольких футах от меня. Я не видел этого чела несколько лет. Это безбашенный тип из Дерби, я познакомился с ним несколько лет назад на выездном матче сборной. Я иду к нему, но тут вспоминаю инцидент между «Челси» и «Дерби». Но он вроде разрешился нормально, к тому же я пьян, так что я просто хлопаю его по плечу, и через пару мгновений он улыбается. Смеясь, мы жмем друг другу руки, спрашиваем один другого, как дела, и о прочей подобной чепухе. Годы прошли быстро. Он хороший парень. Рассказывает про махачи «Дерби» конца сезона, а я вспоминаю тот случай, когда он завалил Фэйслифта. И потом еще воткнул тому нож в задницу. Тогда все обошлось, потому что полисы подоспели вовремя. Я рад, что Фэйслифта нет рядом, это было бы некруто. Я уже сам чуть не смеюсь, вспоминая, как он пырнул Фэйслифта ножом в живот, а потом в жопу. Марк и Харрис стоят рядом, но они не отличат Дерби от Иисуса Христа, и все это кажется мне каким-то диким и нелепым.

Какое-то время мы пьем вместе, но я слишком заебался. Говорю ему, что найду его попозже. В этом же баре. Я возвращаюсь в гостиницу за экстази, которое Харрис захватил с собой из Амстердама. Наверное, это поездка на поезде и несколько часов на солнцепеке утомили меня. Звуки начинают сливаться в одно целое, а это значит, что я выпил слишком много. Вместе с Харрисом, Марком и Картером я иду в «Казбах».

Гарри остановился отдохнуть в баре, где-то в восточном Берлине, потому что ноги уже болели, он надеялся на повторение своего амстердамского опыта, когда он познакомился с девчонками, а их приятели-байкеры вели себя приветливо и даже угостили его пивом. Там ему повезло, но это место оказалось слишком спокойным. Он заказал пиво и присел у окна. Его майка пропотела за время прогулки. Он прошел, наверное, несколько миль, а было на улице не меньше тридцати градусов.

Он прогулялся вокруг вокзала Зоо, а потом на поезде проехал с запада на восток. Он ехал по тем местам, где, как ему казалось, стояла Берлинская Стена. По местам, где когда-то были одни пустыри, а теперь выросли новые здания, издававшие новые звуки. Только что Стена стояла, а через минуту от нее осталась только груда строительного мусора, и Восток и Запад слились в едином порыве. Английские газеты писали тогда, что это будет новое немецкое супергосударство, основанное на старом прусском духе, правда, получилось немного не то, потому что вместо экономического подъема они получили лав-парады 101 , техно превратило квартиры в камеры пыток, и скинхеды с панками со свежими силами принялись ебошить друг друга. Поездка ему понравилась.

Первое, что увидел Гарри, выйдя на своей остановке, это секс-шоп и какого-то омерзительного типа, продающего пирожки, а также несколько мамаш с колясками. Чуть поодаль он заметил двух карикатурных наркодилеров, которые из кожи вон лезли, чтобы выглядеть как настоящие наркодилеры, с черными кругами под глазами и зачесанными назад прилизанными волосами. Бетонный пол вокзала был грязным, воздух — затхлым, пахло мочой. Секс-шоп был маленьким и более серьезным, чем обычно, там продавалось только самое жесткое порно, которое и в Сохо-то не сразу найдешь. Чел в пидорской майке вышел из магазина, посмотрел по сторонам, потом пошел куда-то, крутя головой направо и налево. Сейчас июнь, градусов, наверное, двадцать пять, а этот тип разгуливает здесь, как будто не знает, что у школьников уже начались летние каникулы. А может, тут у них нет летних каникул, но если бы английские парни его увидели, то непременно вальнули, как того пидора в Амстердаме. У англичан есть принципы. Даже Гарри это знал.

Пирожки выглядели отвратительно и пахли как говно, не стоило им отравлять своим существованием такой чудесный день. Они были хуже, чем хот-доги из конины, которые обычно продают рядом с футбольными стадионами. Они воняли, даже Картер не стал бы их жрать. Шлюхи с колясками начали спорить о чем-то с наркодилерами, а их сопливые выкормыши даже не заревели, видимо, все это успело настоебать им давным-давно. Спор длился некоторое время, пока наконец в качестве решающего аргумента на улицу не вырулил какой-то здоровый ублюдок с покрытыми тату руками и большим шрамом от уха до подбородка. Ублюдок был пьян и трещал без умолку, размахивая руками, пока наконец все не разошлись в трех противоположных направлениях, как будто ничего не случилось.

Гарри вышел из тени на солнце, пересек мост и пошел мимо маленьких, заполненных посетителями кафе. В них сидели добропорядочные немцы, что-то пили из небольших стаканчиков и глазели в окна на окружающий их мир. Гарри шел дальше, по обеим сторонам улицы возвышались унылые, кажущиеся нежилыми дома. Машины распространяли вокруг себя бензиновые ароматы, он вспотел, но наконец нашел улицу, которую искал. На ней было много баров, атмосфера была тихой и приятной, но он не зашел ни в один из них, просто запоминал, чтобы не заблудиться на обратном пути. В конце улицы он повернул и вышел к нескольким высоким зданиям, потом он увидел большую церковь и безразмерную коммунистическую архитектуру Александерплац. Пару минут он разглядывал церковь, или собор, или как там эта хуйня называется, но он был сыт по горло религией, его интересовала Александерплац сама по себе.

Гарри стоял на площади и смотрел вокруг. Здания были огромными. Такие дома он видел раньше только по телевизору, большие, серые и насквозь коммунистические, подавляющие своей величиной. Они напомнили ему фотографии, на которых были запечатлены здания времен Гитлера. Диктаторы любят размах; наверное, если ты можешь делать все, что хочешь, то естественным образом начинаешь мыслить большими категориями. Вряд ли Сталин или Гитлер задумывались над тем, сколько это стоило. Он сидел на скамейке и смотрел по сторонам. Александерплац ему понравилась, она здорово отличалась от западного Берлина, здесь было меньше коммерции. Когда Стена еще стояла, тут тоже было по-другому, свобода и сияющие рекламы с одной стороны, тишина и отсутствие рекламы с другой, но, несмотря на нищету, у людей здесь были твердые взгляды. А может, не было, кто знает. Наверное, им лучше, когда теперь они все вместе.

Гарри пил пиво и смотрел на проходящих по улице людей. Он никогда не видел раньше ничего подобного, и Александерплац нравилась ему гораздо больше, чем западный Берлин. Сейчас он чувствовал прелесть пребывания в этом месте, потягивал холодное пиво в этом тихом уголке города и думал, когда же он начнет оживать. Он посмотрел на часы; было почти шесть. Две женщины вошли в бар и сели у стойки, бармен завел какой-то хип-хоп или трип-хоп или еще какой-то «хоп», но хотя бы он сделал это негромко. Гарри вытянул ноги и пил пиво, спокойный и расслабленный, Ники там, где и должна быть, и во всем мире воцарилась гармония, он привел свои мысли в соответствие с европейским образом мышления, наслаждаясь каждой минутой своего пребывания на континенте, безо всякой пропаганды медиа, занятый своим личным делом и восхищаясь всем, что видит. Он сделал еще один глоток, холодное немецкое пиво приятно забурлило в глотке, и было ему хорошо и уютно.

***

«Миллуолл» поют НИКТО НАС НЕ ЛЮБИТ, сейчас, наверное, у них на уме английские львы, а не львы Нью-Кросса 102, песня разносится по улице, вместе с остальными парнями я возвращаюсь из «Казбаха», приняв душ и проглотив какой-то немецкой дряни, мы снова идем к тем же барам, англичан там теперь на-много бодь-ше, два полицейских микроавтобуса стоят через дорогу, приближается вечер, англичане бухают и поют ДВЕ МИРОВЫЕ ВОЙНЫ И ОДИН КУБОК МИРА, тыкая пальцами в сторону полисов, издеваясь над ними, потом заряжают БОМБАРДИРОВЩИК ХАРРИСА, и я гадаю, понимают ли полисы, что мы име-ем в виду сожженный Дрезден, хотя, наверное, вместо «Харриса» нужно петь про Сталина, чтобы они поня-ли, потому что эти пидоры не понимают английский юмор, но мы пока ведем себя вполне мирно, я чувст-вую, как амфетамины аккуратно сносят крышу, я ощущаю себя просто охуительно, смотрю на фонари, медленно обвожу взглядом улицу, и на несколько секунд мне начинает казаться, что мы в Гонконге или где-то в этом роде, перед тем как мы вернули его китайцам, типичное проявление английского джентльменства, мы выполнили все пункты соглашения, хотя, наверное, нам так или иначе пришлось бы сделать это, ведь у ки-тайцев огромная армия, миллион людей в униформе, но кого ебут эти косые, все дело только в деньгах, фо-нари зажигаются, потому что солнце уже садится, вдруг раздается взрыв восторга, потому что по улице идет чикса, и англичане заряжают ТРАХАЕШЬСЯ ЛИ ТЫ, ТРАХАЕШЬСЯ ЛИ ТЫ... стройная длинноногая де-вушка лет двадцати в миниюбке... ТРАХАЕШЬСЯ ЛИ ТЫ В ЗАДНИЦУ?, и чикса понимает, ее лицо залива-ется краской, несмотря на бронзовый загар, но она оборачивается и отрицательно покачивает головой, и анг-лийские парни награждают ее аплодисментами, это старая футбольная штука, и я вспоминаю Чарити Шилд, когда Дэвид Бэкхем вышел на разминку и опрометчиво приблизился к трибуне, на которой находились 30 или 40 тысяч «Челси», и внезапно вся эта масса того, что предположительно должно было быть Новыми Футбольными Фанами — добропорядочными, в клубных майках, с женами и детьми дядями из миддл-класса — внезапно 30 тысяч парней (в основном рабочих парней — тридцатилетних парней — короткостриженых парней — парней как мы — парней как я), внезапно 30 тысяч народу зарядили, издеваясь над парнем, ОНА — ШЛЮХА, так как счастливчик Дэвид гуляет с одной из Spice Girls, и он иронически приставил руку к уху, дескать, придумайте что-нибудь пооригинальней, уроды, и через пару секунд 30 или 40 тысяч «Челси» уже распевали ТРАХАЕШЬ ЛИ ТЫ ЕЕ В ЗАДНИЦУ?, и повторяли до тех пор, пока не набежали стюарды, а Бэкхем не свалил подальше от нас. Это воспоминание заставляет меня улыбнуться. Заставляет подумать о том, что неплохо было бы подойти к этой фройляйн и засунуть прямо здесь. Даже чикса четырьмя рядами ниже пела тогда, на Уэмбли, и перед моими глазами возникает следующая игра, в Ковентри, когда в переры-ве на поле выпустили стайку тринадцати-четырнадцатилетних девчонок в мини и с меховыми хуевинами, и они начали танцевать и хлопать в ладоши, малолетние поп-звезды, теперь это любят, возрастные барьеры все ниже, теперь модно быть шлюхой с пеленок, но несколько парней вспомнили Дэвида Бэкхема и попытались повторить, но никто не поддержал их, потому что эти девчонки были совсем еще детьми, и когда они при-близились к нашей трибуне, где было 4 тысячи «Челси», в основном бритых и почти бритых потеющих на солнце парней, большинству из которых уже за тридцать, и девчонки продолжали свои танцы, и внезапно «Челси» зарядили им ЕСЛИ ТЫ НЕ ПРИДЕШЬ, Я ЗАСУНУ ТЕБЕ В ЖОПУ ПУЧОК СЕЛЬДЕРЕЯ, и я стою в Берлине и смотрю на идущую по улице чиксу, пью пиво с остальными парнями, неподалеку парни, кото-рые ездят за сборной с начала восьмидесятых, они поют старую песню, очень старую, я сжимаю в руке бу-тылку, черт, чуть не пролил, и я думаю о том, что мы, наверное, здорово портим жизнь животам из Футболь-ной Ассоциации, десятилетиями, где бы ни играла сборная, мы тут как тут, трахаем местных женщин и пиз-дим местных хулиганов, портим пиджакам впечатление от заморских поездок, и я чувствую себя охуенно, чувствую себя охуительно, я знаю, что впереди нас ждет веселый вечер, потому что мы с Харрисом собира-емся оставить остальной английский моб — они вполне довольны собой и не ищут сейчас приключений, ведут себя как джентльмены и не ругаются нехорошими немецкими словами, радуют Тони Блэра 103 и прочих больших людей — мы идем, поворачиваем за угол и заходим в офис такси.

Мы заказываем две машины, за рулем которых нигерийцы – здоровые мужики, сбежавшие от правительства и нефтеперерабатывающей промышленности — нас восемь, собравшихся на стрелку с немцами — мы хотим внести свой вклад в развитие международных отношений — Билли говорит, что это неонацисты с Востока — дома вокруг исписаны футбольными граффити — безработица и слишком много свободного времени — плюс ненависть к старому режиму — тяжелая наследственность — я сижу у окна и смотпю на закат — черт, как время бежит — смотрю на часы, может, они сломались — вдыхаю свежий воздух — прислонившись головой к стеклу — водила жмет на газ — классическая музыка играет по радио — приветливый такой чел этот водила — не знает, кого везет — знал бы он, кто такой этот Билли бой — интересно, как он относится к ультраправым? — водила говорит, что его родители и братья умерли, и он отправился попытать счастья в Европу — рассказывает нам про племенные войны, и как это плохо — его голос звенит у меня в ушах — потом умолкает — я смотрю на проезжающие мимо машины, автобусы и пешеходов — и внезапно вижу Рейхстаг — ебаный в рот, это же Рейхстаг и Бранденбургские ворота! — Я смотрю на них, не веря своим глазам — перед глазами какие-то яркие круги –слишком много пива, и это дерьмо еще — перебрал, если честно — но я же англосакс, я люблю лагер — хуйня все это — это хорошо, я еще бы попил — в машине тишина — даже музыка не играет, и я думаю, что случилось — такси стоит, я не хочу даже смотреть — наверное, Брайти сказал, что ненавидит ниггеров, а Харрис — что любит резать людей своим ножом — так, не до смерти — и Харрису этого, видимо, мало, потому что он лезет вперед и хватает водилу за голову — крепко хватает — ниггер сопротивляется, пытается вырваться — не хочет подохнуть, как вся его родня — не хочет подыхать, как немецкие дети в той деревне — надеется, что ангелы спасут его — хочет жить, сука — но Харрис держит его крепко, и рейхсфюрер Брайт выполняет свою арийскую миссию — достает бритву и смеется черномазому в лицо — перерезает судорожно всхлипывающую глотку — я вижу его искаженное яростью рыло — кровищи-то, бля! — эти ниггеры обезьян ебут — в задницу — засовывают по самые не балуйся — только самок, само собой, потому что в этих племенах никого так не ненавидят, как пидоров — наверное, у этих обезьян немного выбора — ставят на них приманки, а потом тащут в деревню, чтобы отпиздить и выебать — настучать по башке и запихать в жопу — пучок сельдерея — рейхсфюрер Брайт наклоняется так близко, что черномазый может почувствовать лагер в его дыхании — наклоняется близко, чтобы сказать какую-нибудь хуйню — эта тишина определенно меня заебывает — это же пиздец — пиздец — Брайти просто пошутил, я не хочу смотреть, как умирают люди — солнце, пиво и наркотики утомили меня — в голове происходит черт знает что — кровь бьет фонтаном из перерезанной сонной артерии прямо в крышу салона — немцы считают, что их машины самые лучшие, а империя будет стоять тысячу лет — но на дверях ржавчина, и внутри бензином воняет — кровь заливает крышу и мое лицо — а глаза смотрят в мрачную темень на улице –каменные джунгли — я поднимаю руку, чтобы стереть кровь со лба — но это просто пот — и машина едет дальше, я слышу знакомую музыку, это ди-джей Брайт взялся за дело — водила смеется и говорит, что ему нравится такая музыка — слющай, ти гдэ касэту купыл, а? — и Брайти, похоже, совсем в говно, потому что начинает спрашивать водилу, как умерли его близкие, сколько им тогда было, и как это тяжело, расти сиротой, и ты лучше остановись за углом, парень, потому что место, куда мы собираемся, не очень гостеприимное — пока, приятель, мы хлопаем дверью, я стою на тротуаре — ввосьмером мы переходим улицу и идем в бар, который находится неподалеку от места, которое Харрис называет Алексан-дерплац.

Я стою в темноте, подталкиваю Харриса, чтобы шел вперед. Он не может напиваться, как я, он же лидер. Он должен сохранять кристальную ясность. Я стою в темноте, думая о том, как я заебался. Ну да хуй с ним, я напрягаюсь и иду следом за всеми, поворачиваю за угол, за темный восточноберлинский угол, следом за лидером, прямо к бару со слегка светящимися окнами, на которых нацарапано что-то по-немецки, и мы заходим в этот мини-Нюрнберг, где около пятидесяти парней, в основном в черных бомберах и на мартинах, и мне кажется, что я попал на несколько лет назад, хотя это же Германия, это их стиль, который они передрали у английских скинхедов и видоизменили его, так же как английские скинхеды скопировали ямайский стиль и видоизменили его, добавили веса, прямо на парад можно идти, и некоторые немцы оборачиваются и смотрят на восьмерых английских парней, которые идут с таким видом, словно ничто на свете их не интересует, и я рад, что Харрис наконец-то увидел своих знакомых. Скоро мы уже сидим у стойки, немцы угощают нас пивом, играет арийская музыка, какая-то Skrewdriver-Skullhead-Blood amp; Honor-овская болтня, которую наворачивает ихний местный группен-ди-джей, и я разглядываю бутылки на полках, потягиваю лагер и чувствую, что крыша где-то там, далеко-далеко, потому что все вещи я вижу какими-то слишком ясными, рассматриваю здоровых группенчелов вокруг, хардкор, наверное, и некоторых других парней, которые, похоже, здесь случайно, зашли повеселиться, Харрис знакомит нас, называет немецкие имена, которые я все равно не могу запомнить, и я жду, что они начнут говорить про турок, беженцев и новый мировой порядок, но они очень формально спрашивают нас, что мы думаем о Берлине, а потом один чел, которого трудно с виду заподозрить в любви к животным, спрашивает Марка, был ли он в зоопарке. Марк настораживается, думает, наверное, что это какая-то подъебка, что зоопарк — это какое-нибудь городское гетто, где одни паки 104, и тогда этот чел начинает рассказывать, что в зоопарке есть панда, и что они пытались подружить ее с другой пандой, но ни та, ни другая не хотели ебаться, предпочитая просто жрать бамбук. Мы сидим в этом Нюрнберге, слушаем Иана Стюарта 105 и разговариваем о пандах с современным штурмовиком. Может быть, этот чел сам удолбан, может, он битком напичкан всякой дрянью, сам продает ее на вокзале. Не зря же у них вокзал называется Зоо. Я смеюсь, потому что эти ебанутые продолжают рассказывать, как панды не хотели ебаться, потому что им было в лом, лучше сидеть в баре и пить пиво, а потом пойти жрать бамбук и каштаны, и мы отвечаем, что знаем таких чуваков у себя в Лондоне, таких, как Гарри Робертс, который хороший парень, но распиздяй, и ему все по хую, и еще сотни таких парней, и этот немец чуть на пол не падает от смеха, чуть ли не кричит, что он тоже таких знает, это люди из не-этой жизни, им нужно только жрать и пить пиво. Их полным-полно в Лейпциге и любом другом немецком городе. Я говорю, что их полно везде, потому что на хуй надо думать о сексе, когда можно сидеть перед телеком и дрочить себе на здоровье, глядя, как в кино баб ебут. Кружок «У Нашего Мальчонки Умелые Ручонки», но тут я сам все порчу, начиная говорить про наркотики.

— Да, — говорит этот чел, — это проблема в Германии. Иммигранты наводнили страну наркодилерами и сутенерами. В Германии четыре миллиона турок и миллионы безработных немцев.

Я киваю и заказываю себе еще пива, предоставляю право вести разговор Брайти и Харрису, смотрю вокруг на пьющих и веселящихся парней, несколько совсем лысых, двое в кепках, рядом со мной какой-то коротышка с манерами этакого рубахи-парня объясняет Марку, как европейцы относятся к английским хулиганам, что что бы кто ни говорил, все уважают Англию за те беспорядки, которые мы устраиваем повсюду из года в год. Что бы ни случилось, Англия остается примером для всех футбольных хулиганов Европейцы не могут ничего поделать с толпами варваров, которые приезжают и переворачивают вверх дном их города, грабят, но не насилуют, громят торговые центры и сеют хаос. Неважно, из Лондона ли они, Бирмингема, Лидса, Ньюкасла, неважно, все равно на континенте их боятся как огня. Он говорит, что англичане — бунтари. Не политики, конечно, а молодежь, рабочие парни, которые напиваются и устраивают беспорядки, это часть саксонской натуры, напиваться и веселиться, а потом пиздить тех, кто посмел над тобой смеяться.

Похоже, этот чел знает, о чем говорит, и я понимаю, что он не хочет никому лизать задницу. Что-то в нем есть такое, что говорит мне, что он сам опасен. Он знает, что мы «Челси», и говорит, что «Челси» — культовый клуб, и таковым его сделали именно фаны. Что европейцы всегда отзываются о «Челси» с уважением, будь то в Скандинавии, Германии, Хорватии. Он не уверен насчет итальянцев и испанцев, потому что они — другое племя, ебаные недочеловеки, и продолжает о том, как Западная Европа поделена между саксами и латиносами, что немцы и англичане — одной крови, и что это была настоящая трагедия, когда мы воевали друг против друга во время войны. Если бы англичане сражались рядом с немцами, русские были бы уничтожены, и славяне стали бы рабами своих западных хозяев. Франция хочет быть латинской страной, ' хоть это и не очень у них получается, но в любом случае, нельзя ставить французов в один ряд с англичанами или немцами. Кому нужны эти французы.

Я вспоминаю игру в Париже, как полиция применила против нас слезоточивый газ, когда мы погнали моб французских скинхедов. Я громко смеюсь, когда вспоминаю, как Род пытался поссать на вечный огонь, но не успел, потому что был повязан. Марк и этот ебанутый удивленно смотрят на меня, но тут другой немец говорит, что его дед погиб, сражаясь с англичанами. Я не знаю, хочет он драться или что, но потом он говорит, что это тупо — друзья не должны драться, когда у них есть общий враг. Мы киваем, потому что в этом есть логика, какой смысл убивать друг друга, и я вспоминаю Винса Мэттьюза 106 и его рассказы о Кубке Мира 1982 года, как испанская полиция постоянно провоцировала англичан, и как полисы и местные фашисты действовали абсолютно одинаково, старались подкараулить за углом маленькую группу англичан, взять числом, и как англичане были этому только рады. Испанцы вели себя так, потому что мы дали аргентинцам пизды на Фолклендах, это было просто чувство расовой солидарности, и когда несколько лет спустя Англия играла с Аргентиной в Мексике, когда еще Марадона забил Шилтону рукой, английские парни собрали моб после матча, но аргентинцы обосрались, но даже пусть так, я не думаю, что я рад возможному объединению с немцами, потому что я ненавижу саму идею Евросоюза. Мы должны жить отдельно, мы можем вместе пить пиво, но у нас разные дороги. Я хочу сказать Гансу или как его там, что англичане не убивают женщин и детей в концлагерях. Это принципиальная разница. Я знаю, что сейчас это не самая хорошая идея, но я чувствую, как где-то внутри слова выстраиваются в стройные предложения, и я думаю, не стоит ли напомнить ему про бомбежки Лондона и то, как в конце войны нацисты вынашивали планы ликвидировать всех английских военнопленных, и если бы это произошло, мы вряд ли сидели бы здесь вместе. Но я знаю, что сейчас не место и не время, к тому же я никак не могу справиться со своим идиотским смехом, поэтому я отвожу взгляд в сторону и смотрю на сидящих в углу чикс, пытаюсь сконцентрироваться на их буферах и забыть о серьезных вещах. Чикс трое, они выглядят пиздато, сорванная крыша настраивает меня на сексуальную волну, и мне хочется подойти к ним, оттащить в сортир и выебать в задницу одну за другой, но в голове звучит НЕМЦЫ ИДУТ ОДИН ЗА ДРУГИМ, И ВАЛИМ МЫ ИХ ОДНОГО ЗА ДРУГИМ на мотив «Когда Джонни Вернется Домой», это старая песня «Челси» про «Вест Хэм», я переиначиваю ее на новый лад, смотрю на этого человека рядом со мной и борюсь с искушением ударить его головой в переносицу, чего он на меня косится, и я снова перевожу взгляд на женщин.

Я разглядываю, во что они одеты, фокусирую свое внимание на той, что с обесцвеченными перекисью волосами, которая похожа скорее на панкушку, чем на скингёл, но волосы меня не интересуют, меня интересует ее грудь. Все-таки я еще не совсем в хлам, и я отвожу глаза, когда она смотрит на меня. Пусть гадает. Нет смысла искать неприятностей в баре, полном крафтов. На ней высокие ботинки, английские, само собой. Я пытаюсь выкинуть ее из головы и вернуться к разговору, но бар почему-то начинает казаться мне очень душным, музыка — слишком громкой, все хуже, чем раньше. Я хочу пойти на улицу, глотнуть свежего воздуха, и похоже, что все остальные думают так же, потому что мы встаем и идем куда-то, выходим из бара на улицу, Харрис рассказывает, как познакомился с этими парнями на Мальорке, когда отдыхал там с женой и детьми — представляешь, я сижу с детьми на пляже, и тут появляются эти немцы — а Билли познакомился с ними в Лондоне, они как-то приезжали на пару дней. Он говорит, что среди них есть несколько продвинутых ультраправых, но в основном это просто любители помахаться. Они не такие уж крутые, что бы они там про себя ни думали, и я вспоминаю, как нацисты сломали жизнь той тетке, которую я встретил днем, как Союзники разбомбили ее страну, а потом выебали ее саму во все щели, но хотя бы платили за это, потом думаю о том, что немцы ведь тоже ебали русских баб; настоящее кровосмешение. Я думаю о разбомбленных английских городах и всех убитых немцами английских людях. Лучше бы мы прыгнули на них, а не пили вместе с ними пиво. Да, конечно, сейчас это нейтральная территория, и мы можем оттянуться вместе, но все равно это как-то неправильно. Наше дело — приехать в Берлин и погнать подонков. Или я чего-то не догоняю.

Через какое-то время мы приходим на улицу, на которой достаточно много баров. Большинство мажорские, и сквозь окна я вижу, что там одни мудаки. Музыка тоже говно, люди выглядят самодовольными; похоже, они не очень рады нашему появлению. В витрину летит бутылка, и наши радушные хозяева прыгают. Они врываются внутрь, разносят бар и дают пизды некоторым посетителям. Это не настоящий махач. Один группенкореш, топ-бой, видимо, говорит, что это легкое место, а сейчас они собираются прыгнуть на настоящих коммунистов. Людей с твердыми политическими убеждениями, которые могут постоять за себя и свои взгляды, и лучше нам быть ко всему готовыми, потому что это скорее анархисты, чем красные, и я чувствую, как к ненависти в его словах примешивается какое-то подобие уважения. Моб движется дальше, заряжая «зиг хайль!», мы с Марком идем несколько в стороне, Харрис и остальные наши где-то впереди. Мне все это кажется каким-то нереальным, странным, просто диким, я вспоминаю виденные по телеку сюжеты про демонстрации, люди в барах стараются спрятаться, бутылки летят в окна и витрины.

Я смотрю в окно одного из нетронутых баров и внезапно вижу на той стороне глазеющее на нас рыло, и я зову Марка посмотреть, потому что это же он, Жирный Гарри, с бутылкой пива в руке и глупой улыбкой на лице, а свободной рукой он обнимает достаточно привлекательную щелку.

Я останавливаюсь, бар выглядит ничего, я раздумываю, зайти или нет, когда слышу сирены. Это подталкивает меня к действию, я хватаю Марка, потому что я заебался, и все это меня не интересует, потому что мы англичане, и это все неправильно. Я кричу остальным, но они уже свернули за угол, так что у нас появляется шанс…забуриться в бар и преподнести Гарри сюрприз…ебаный в рот, Гарри, где это ты ее откопал…ловко ты от нас слинял…и Гарри смотрел на Тома и Марка и понимал, что они пьяные и удолбанные — он тихо-спокойно наслаждался зрелищем изнутри, и вдруг откуда ни возьмись появляются эти двое. Немецкая банда уже растворилась где-то в переулках, но даже сквозь музыку Гарри слышал грохот осыпающихся витрин. Но теперь ему предстояло решить, как быть с Томом и Марком, он уже предвидел проблемы, его вечер может ничем хорошим не закончиться, потому что они уже завалились в бар, Ингрид увидела их и спросила, кто они такие, и когда Гарри ответил, что это его лондонские приятели, она засмеялась и сказала, что они, похоже, очень рады его видеть.

Гарри был доволен жизнью в целом и этой чиксой в частности. Он просидел в баре пару часов, прежде чем появилась Ингрид. Он не очень беспокоился, придет она или нет, ему сейчас и одному было неплохо, может, она даже не запомнила его, а если запомнила, то думает, что он какой-нибудь проходимец. В одиночестве он сидел у окна, и всем было наплевать, что он иностранец, и что он один. Это не как дома, потому что там, если ты сидишь один в клубе или баре, люди начинают думать, что ты полный мудак, которому даже пива выпить не с кем.

В «Бэнге» все выглядело новеньким, но в заходивших людях не было ничего особенного. Бар оказался тематическим, сделанным под тропический остров. Люди были спокойные и приветливые, но все-таки не настолько, как в Амстердаме, и вообще такие места Гарри не нравились. Он не ожидал здесь, в восточном Берлине, найти улицу, на которой сплошь одни бары и клубы. Остальные улицы выглядели так, как, на его взгляд, и должна выглядеть эта часть города, серая и тоскливая. Он так и видел, как агенты тайной полиции бродят по улицам, выслеживая и вынюхивая, а пограничники отстреливают из автоматов несчастных беглецов, пытающихся удрать на Запад, но такой бар мог находиться где угодно. Но ему было все равно, особенно когда он увидел Ингрид.

— Привет! — сказала она, сразу его заметив.

Она казалась не слишком удивленной, и Гарри тут же почувствовал себя лучше.

— Ты нашел этот бар, — протянула она, усаживаясь рядом.

Гарри не хотел смотреть, но не удержался. На ней была новая миниюбка, еще короче, чем на пароме. Когда она садилась, ему представилась великолепная возможность любоваться ее ножками, вплоть до краешка белоснежных трусиков. Блядь, она охуительная, слишком охуительная для такого жирного пидора, как он, но в жизни не угадаешь, иногда случаются странные вещи, но эти ножки просто сводили его с ума. Он начал представлять, как он стягивает с нее эти белоснежные трусики, только происходило это почему-то в постели Ники, а рядом лежал закрытый фотоальбом и в углу стояла статуэтка Будды; так не пойдет, решил он, и передвинул сцену в другое место. Какая разница, где стоит эта ебаная постель, раз Ингрид устраивает для него стриптиз, и Гарри на секунду показалось, что он просто жирный мелкопоместный бандюк, разглядывающий воскресным вечером повисшую на шесте затасканную шлюху, но Ингрид выглядела в сто раз лучше, и демонстрировала стриптиз не за деньги, а ради чистого искусства. Только он подумал об этом, как Ингрид снова оказалась в постели Ники, и Гарри решительно выкинул эту картину из головы и отправился заказать чего-нибудь выпить для девушки.

— Я сегодня не работаю, — сказала Ингрид, когда он вернулся. — У меня сегодня выходной. Я иногда захожу сюда просто посидеть, мне нравится музыка. Вообще это отличное место.

Гарри хотел сказать что-нибудь, но не мог. При малейшем движении Ингрид ее мини задиралось, и взору представала попка. Это было нечестно, потому что он не мог сосредоточиться, а она, похоже, этого не понимала. Чиксы часто ведут себя так, как будто нет никакого секса, как будто они не понимают, какое действие это оказывает на мужской член, разгуливают полураздетыми, выставив на всеобщее обозрение грудь и ляжки, Ингрид сидела на табурете, всем желающим демонстрируя свое нижнее белье, и он не мог думать ни о чем, кроме того чгобы сорвать с нее последнюю одежду и присунуть. От таких мыслей он ощущал жар во всем теле, все его инстинкты и рефлексы сейчас свелись к ее ножкам, а тут еще Ингрид случайно коснулась его ноги, и он, собрав всю волю в кулак, попытался этого не заметить, потому что не хотел, чтобы у него встал прямо посреди бара. Забавно, Ники ведь тоже очень красивая, и хотя она шлюха и ебется как минимум с десятью парнями за вечер, и между ног у нее пахнет резиной, а изо рта — спермой, все-таки эта немка казалась ему гораздо более грязной. И дело было не в том, что Ники — профессионал, просто она совсем другая. Он боялся, что Ингрид — нимфоманка, и судя по тому, как она одевается, можно предположить, что она любит это, грязная корова. Но даже если она сексуальная маньячка, все равно ему лучше сказать что-нибудь, а то она подумает, что он тормоз или вообще глухонемой. С огромным трудом он перевел взгляд на ее лицо.

— Да, здесь неплохо, — ответил Гарри. — Здорово отличается от амстердамских баров, но наверное это потому, что здесь все новое. А что это за фотографии, там, на стенах?

— Это Хат Рин в Таиланде, — сказала Ингрид. — Туда много народу ездит, особенно те, кто хочет целыми днями сидеть на пляже, употреблять наркотики и слушать рэйв. Я была там пару раз. Это не настоящий Таиланд, но если хочешь получить приемлемое качество по разумной цене, то сойдет.

Гарри снова подумал о Ники; интересно, была ли она когда-нибудь в Хат Рине. Он так не думал, потому что она рассказывала ему о местах, где отдыхали люди, которые любят диско и импортный лагер, и у которых, судя по ее рассказам, водятся бабки. Он представил маленькую Ники, отправившуюся на север, чтобы удовлетворять мужиков, каждый из которых старше ее в два-три раза. Забавно, она рассказывала ему всякие разные истории, но они совершенно не взволновали его. Ему приходилось видеть порнофильмы, где чикс трахали с обеих сторон, или любовью занимались две чиксы и один парень, или, лучше всего, две чиксы, но когда он слушал об этом от нее, реальные рассказы, его член даже не начинал шевелиться. Зря он вообще с ней разговаривал, Картер никогда не совершил бы такой ошибки, но, вспомнив о Картере, он осознал, что наконец остался один, ему теперь не нужна секс-машина.

Гарри вполне сносно справлялся сам, и помощь профессионала больше была ему не нужна.

Эта мысль приободрила Гарри, может, он даже наконец обставил фана Казанову. Может, закончился его тотальный футбол, и остались только перенесенные на воскресенье игры — пить пиво с остальными парнями и кричать какой-нибудь шлюхе «покажи ребятам сиськи». Гарри засмеялся, потому что фото на стенах были слишком непохожи на стрип-бары и сексклубы из жизни Ники.

— Первый раз мне больше понравилось, — продолжала Ингрид. –Во второй я уже смотрела на веши по-другому, и меня бесили местные проститутки, которые на самом деле не настоящие проститутки. Они не бедные, тем более по таиландским меркам. Они приезжают туда из Бангкока. Я не хотела бы снова оказаться в Хат Рине, потому что тамошние жители не любят туристов.

Гарри подождал, пока она прикурит сигарету. В Голландии это была бы шмаль, но здесь естественным вещам предпочитали синтетические.

— Люди, которые приезжают туда, в Хат Рин, Гоа и прочие подобные места, ведут себя наплевательски по отношению к местным. Они берут все, а взамен не дают ничего. Таиландцы — очень консервативные люди, что бы про них не говорили на Западе. Им не нравится, когда европейцы и американцы валяются голыми на пляже и употребляют наркотики. Они не хотят бросать свои селения, чтобы на их месте бизнесмены строили пляжные кабинки, а туристы разбрасывали свои бутылки.

Ингрид улыбнулась и снова заерзала на табурете, но Гарри поборол искушение и смотрел прямо перед собой.

— Нет, я туда больше никогда не поеду, но бар мне нравится, потому что здесь как бы передан оригинальный дух Хат Рина. Мировая культура теперь держится на тематических барах, технокуль-туре, экстази, музыке. Все более мелкие культуры слились в одну, и скоро индивидуальные особенности исчезнут совсем.

Гарри кивнул, хотя вовсе не считал, что все разные культуры когда-либо растворятся в одной, что бы ни случилось, но спорить не собирался. Он не стал бы возражать против легализации легких наркотиков, но зато он отлично знал, что его друзья не станут носить береты и пить вместо пива красное вино, а вместо карри-хаусов ходить в бистро. Они допили одновременно, и Ингрид пошла к стойке, заговорила о чем-то с барменом, в то время как Гарри разглядывал входящих людей и смотрел через окно на вечерний город. Ингрид вернулась и села, и Гарри почувствовал одновременно облегчение и досаду от того, что она натянула юбку на колени. Он бегло пробежал взглядом по ее телу, на мгновение остановившись на бюсте, сквозь тонкую блузку весьма определенно проглядывали соски, потом поднял глаза. Очень мило.

— Я не хочу задерживать тебя здесь, если тебе нужно идти, –сказал он, изображая джентльмена, галантного и предупредительного.

— Да я зашла на полчасика, а просидела тут час, ну и что? Это не проблема. Ты помнишь тот паром, на котором мы плыли из Англии, как ты заблевал тех английских школьниц?

Она улыбнулась.

— Они здорово разозлились, а ты засмеялся. Это было очень забавно. Для меня, по крайней мере, для них-то, конечно, вряд ли.

Гарри надеялся, что не покраснел, потому что это не то воспоминание, которое ты хочешь оставить о себе женщине, если собираешься с ней переспать. Он вспомнил один случай, когда «Челси» играли с «Шеффилд Уэнсдей». После матча они зависли в Нортхэм-птоне на ночь, и в клубе ему удалось подснять чиксу, достаточно неплохую, хотя ничего особенного в ней, конечно, не было. Он поехал с ней домой, по правде говоря, пьян он тогда был просто в жопу, но она сама потащила его, и через пару секунд после того, как он засунул и начал двигаться, блеванул ей прямо в лицо. Он был так пьян, что даже не смог отвернуться. Та история ему не очень нравилась. Вначале она даже не поняла, что случилось, но когда наконец до нее дошло, что это за штука у нее на лице, оттолкнула его и стала бить. Ударила пару раз, потом побежала в сортир умываться. Он сел в кресло, надел майку, он был слишком пьян и не думал о последствиях, дал ей время умыться, но когда дверь ванной открылась, он увидел, что у нее в руках бейсбольная бита. Блядь, эта сука кинулась на него, и ему пришлось съебывать. Теперь, вспоминая все это, он понимал, что это должно было смотреться забавно, нечто вроде Бенни Хилла, Гарри, преследуемый визжащей бабой, в то время как Болти спал с другой чиксой в соседней комнате, а Картер на диване на первом этаже с еще одной. Баба ударила его по голове и погнала вниз по лестнице. Он был пьян, но все равно не мог ее ударить, ничего не мог, он побежал вниз по лестнице и оказался в гостиной, где Картер как раз засовывал своей пассии, приведя ее в испытанное коленно-локтевое положение, и секс-машина продолжала заниматься своим делом, пока эта 6eзумная гонялась за Гарри по комнате, и в конце концов ему пришлось искать спасения на улице. Он стоял на улице, а из головы не выходил Картер и его чикса, влюбленная пара, освещаемая через окно светом фонарей.

Гарри забрался в кусты у дороги и затаился. Около шести он прокрался к дому и осторожно постучал в окно. На нем была только майка, и яйца основательно подмерзли, его мучило похмелье, а тут еще эта бейсбольная бита. На голове вздулась здоровая шишка, а правый глаз заплыл. Неплохо она его отделала; к счастью, Картер спал на первом этаже и передал ему одежду, улыбаясь, а потом снова отправился на свой диванчик. Гарри пошел на вокзал. Он стоял на платформе и ждал поезда, ощущая себя полнейшим муда-ком, а перед глазами стояла мерзкая ухмылка Картера; секс-машина определенно была довольна. Бабу ту, наверное, вряд ли стоило винить, но все-таки зря эта сука так накинулась на него, подумаешь, блеванул ей в харю, только и делов. Он так и не встретился с остальными до Лондона, а яйца болели так сильно после прерванного полового акта, что ему пришлось запереться в туалете поезда и подрочить. Вряд ли бывает что-то хуже, чем получить пизды от бабы и дрочить в вонючем железнодорожном сортире ранним воскресным утром. Что за жизнь. Ну да ладно, сегодня ситуация, кажется, не так уж плоха.

— Я не собирался блевать, — сказал он робко. — Это все море. У меня всегда так. Это был не самый лучший способ представиться тебе, да?

— Не знаю, — ответила Ингрид, первый раз за все время знакомства показывая, что может быть способна на нечто большее, чем простая приветливая болтовня ни о чем. — Иногда важно не то, что люди делают, а как они к этому относятся. Мне понравилось, что ты засмеялся, потому что это говорило о том, что тебе все равно. Немцы слишком серьезные, даже те, кто пытаются не быть немцами. У них не получается, потому что это менталитет. Это внутри. Они хотели бы расслабиться и вести себя свободно, но не могут.

— Немцы всегда казались мне достаточно приятными людьми.

— Но тебе все равно. Тебе все равно, что думают о тебе другие люди. Может быть, глядя на тебя, они считают, что ты делаешь что-то неприличное, но тебе все равно, даже если бы они считали тебя идиотом.

Не стоило ей этого говорить, подумал Гарри. Он не был идиотом и никогда не думал, что кто-то считает его таковым, поганая ты шлюха. Если у тебя ноги от ушей растут, и пизда в порядке (видимо), это еще не значит, что ты можешь над всеми прикалываться.

— Они, наверное, подумали, что ты идиот, когда увидели, как ты проблевался, но ты ведь не идиот, и тебе безразлично их мнение. Понимаешь?

Гарри не был уверен. Он продолжал кивать, так как не видел причины, по которой она могла бы над ним издеваться. Наверное, это и есть языковой барьер.

— В любом случае, ты сразу показался мне очень симпатичным, и это был отличный повод заговорить с тобой.

Гарри почувствовал, как кровь прилила к члену, именно это он и хотел от нее услышать. В баре наступил приятный зеленый сумрак, и есть там бойфренд, нет ли, а он уже здесь. Может, она ненормальная, или вообще извращенка, раз ей понравилось, как он заблевал школьниц, но пока она не требовала от него повторения, и он чувствовал себя вполне счастливым, и сегодня ему не придется рыскать по улицам в поисках проституток. Она — нимфоманка, он чуял это нутром, нутром и мошонкой. Она положила ногу на ногу, юбка снова поползла вверх, и на этот раз он уже не заботился, заметит она его взгляд или нет. Она заметила, улыбнулась и предложила взглянуть в окно, и когда Гарри сделал это, его глазам предстало странное зрелище. Две проститутки в нижнем белье медленно прогуливались по улице в сопровождении похожего на турка чела, сутенера, наверное. Они были неплохо сложены и достаточно привлекательны. Гарри вначале даже не поверил своим глазам — в таком виде, здесь, на улице, почти в центре! Как во Франции, где девочки в неглиже стоят на обочинах автодорог, предлагая свой сервис автолюбителям. Слишком непохоже на Англию, где проституткам не позволяют выходить за пределы темных переулков, на свет, и это еще одна европейская традиция, которую он не хотел бы видеть в Англии.

— Они здесь каждый вечер ходят, — сказала Ингрид. — Как они, на твой взгляд?

Гарри ответил, что ничего, в смысле ничего особенного. Он смотрел, как они дошли до конца улицы и повернули за угол. Сейчас его не интересовали проститутки, ведь у него есть кое-что по-лучше. Девчонки в витринах в Амстердаме выглядели непривычно, но видеть женщин, разгуливающих по улицам в нижнем белье, было совсем уж дико. Он не хотел бы увидеть такое рядом со своим домом, потому что это просто стыдно. Он знал, что если бы они ходили вокруг The Unity, то паб был бы забит под завязку двадцать четыре часа в сутки.

— Смотри-ка! — вскрикнула Ингрид, показывая пальцем куда-то в темноту.

Гарри обернулся и увидел толпу, шедшую прямо к их бару, но не дошедшую десяток метров и прыгнувшую на соседний. Послышался звон бьющихся стекол, и когда Гарри присмотрелся, то мог бы поклясться, что видит среди толпы Харриса, но он знал, что это немцы, судя по тому, как они выглядели. Блядь, а вот еще один чел, как две капли воды похожий на Билли Брайта, и это пиздец, это еще одно доказательство, каким интернациональным стал сегодня английский стиль в одежде, потому что теперь они копируют даже лица. Или Ингрид что-то подсыпала ему в пиво.

Толпа двинулась дальше, скандируя какие-то лозунги, и Гарри не мог понять, что они делают здесь, ведь все англичане в западном Берлине. Может, немцы решили размяться от нечего делать. Он смотрел и думал, не стоит ли поехать рассказать об этом своим, но тут, ебаный в рот, он увидел, что по другую сторону окна стоит Том и показывает на него пальцем. Подошел Марк, они отделились от толпы и направились ко входу. Может, это английская фирма, но он так не думал, вообще не понимал, что происходит, зато он понимал, что уже поздно прятаться, чтобы попытаться избежать нежелательной компании.

— Пойдем куда-нибудь еще? — спросила Ингрид. — Здесь есть классный клуб неподалеку.

Это была неплохая идея, но было слишком поздно, Том и Марк уже вошли, сказали «привет!» и пошли за пивом. Они не смогут теперь уйти вот так просто, и потом, Ингрид увидела их и спросила, кто они такие, и когда Гарри ответил, что это его лондонские приятели, засмеялась и сказала, что они, похоже, очень рады его видеть.

Блядь, только этого не хватало, и это было типично, только он отделался от остальных, как эти двое появляются откуда ни возьмись. Судя по их внешнему виду и поступкам, они были или пьяны в слюни, или наелись какого-то дерьма, и это выглядело так, что он никогда не сможет освободиться от влияния своих приятелей. Тут он увидел Билли Брайта и Харриса, входящих в бар. Наверное кто-то продает билеты. «Где же вы Картера потеряли», подумал он.

— Мне показалось знакомым название, — сказал Брайти.

— Привет, красавица, — самостоятельно представился Ингрид Харрис.

Билли стоял рядом с ней и разглядывал ее ножки.

— Очень мило, — сказал он, нагло улыбаясь.

Когда они тоже ушли за пивом, Гарри спросил Ингрид, не хочет ли она пойти куда-то еще. Остальные не станут скучать по нему, их тут вполне достаточно.

— Да нет, — ответила она, — твои друзья очень прикольные. Мы можем повеселиться вместе.

Гарри застонал. Он слишком хорошо знал, как привыкли веселиться его приятели. Он посмотрел на Марка, который что-то доказывал бармену, а тот пожимал плечами в ответ.

— А почему это место называется «Бэнг»? — спросил Билли, вернувшись от стойки. — Это же пидорское название, а пидоров почему-то нет. Мудачья хватает, но очевидных пидарасов я что-то не наблюдаю.

— Это просто звук, — ответила Ингрид. — Не знаю, почему они выбрали такое название.

— Развлекаетесь? — продолжал Билли. — Мы сюда вообще-то не собирались. Нам пришлось заскочить в бар, потому что полисы начали принимать нацистов, знакомых Харриса. Нарушают свободу политических движений, подонки. Я тебе потом расскажу.

Билли пошел к Харрису, а другие двое, как заметил Гарри, уже болтали с какими-то девчонками. Это был шанс слинять, пока не начались неприятности. Они были в слюни, Гарри буквально ощущал, как сгущаются тучи. Хуй знает, что они делали здесь с этими немцами. Может, он чего-то не догоняет, но ведь завтра футбол, и немцы — враги. В любом случае, у него есть кое-что получше, и он не хотел, чтобы остальные засрали ему вечер, все это уже было много раз. Совместное времяпрепровождение кончилось бы тем, что Ингрид бы ушла, или, еще хуже, прицепилась бы к одному из парней. Пожалуй, выглядят они поприятней, но опять-таки, ведь он ебанутый, а Ингрид нравятся ебанутые мужчины.

— Почему ты не хочешь остаться со своими друзьями? — спросила Ингрид, когда они уже шли по улице. — Я не была бы против, если бы ты пообщался с ними.

— Просто мне захотелось пойти в клуб, про который ты говорила, — ответил Гарри, гадая, чем же вся эта хуйня закончится.

Если честно, «Бэнг» начинал действовать ему на нервы. Он приехал в Германию, чтобы увидеть что-нибудь немецкое, а вместо этого сидел в сраном тематическом баре. Это как богатые пидоры, которые покупают дома в старых районах Лондона и перестраивают их под хуй знает что, уничтожая дух старины. Этот бар мог быть где угодно, а он хотел пить пиво именно в немецком баре, но у Ингрид оказались другие планы.

Она поймала такси, и скоро он уже сидел, развалившись, на заднем сиденье, а она объясняла водителю, куда ехать. Они целовались сзади, и Гарри стало казаться, что водитель подглядывает в зеркало, грязный пидор, но он не хотел устраивать скандал при девушке. Тут она высвободилась из его объятий и что-то сказала водителю, тот выругался и резко развернулся; не жалеет покрышки, сука. Гарри не спросил, что она ему сказала, просто смотрел в окно на залитые огнями улицы. Он чувствовал себя спокойно, беспокоиться ему больше было не о чем. Ему не нравилось, как они ушли, но никто, похоже, даже и не заметил. Эта ночь добром бы не кончилась, а завтра, в день игры, вообще будет смертоубийство.

Они ехали долго; Гарри молчал и слушал радио. Женский голос заворожил его, и он подумал, что немецкий язык очень красивый. Да, все говорят, что он трудный и грубый, но Гарри он понравился. Потом женщина замолчала, и такси заполнила классическая музыка. Это было круто, ночной Берлин, уличные огни и музыка, как раз такой ауры и не было у Амстердама. Наверное, это зависит от настроения, но ехать по Берлину под классическую музыку было великолепно. Откинувшись на спинку, он думал о том, что будет, если он попытается попросить Ингрид сделать ему минет прямо в такси, потом отринул эту идею и снова сконцентрировался на пролетающем мимо городе. О некоторых вещах он никогда не забывал.

Они проехали мимо Рейхстага, и Гарри надолго задумался, то ли это место, которое он видел в детстве в документальных фильмах про войну. В воображении возникли русские солдаты, водружающие красный флаг над пылающим Берлином. А где тогда были англичане? Улицы вокруг внезапно стали казаться знакомыми, и тут он увидел те самые бары западного Берлина с бухающими и распевающими песни англичанами. Поблизости стояли полицейские микроавтобусы, но немцев нигде видно не было. Он не знал, были ли уже какие-нибудь беспорядки, большинство англичан должно быть здесь или где-то рядом, наслаждаться прелестями ночной жизни. Завтра — день высадки. На этой улице было не меньше тысячи англичан, а еще больше сидят сейчас в барах или шатаются по окрестным улочкам. Харрис полагал, что на матче будет семь-восемь тысяч англичан, но этого никогда нельзя знать заранее.

Водитель сбавил скорость, и Гарри высунулся в окно, пытаясь разглядеть Картера, но вокруг было слишком много народу. Повсюду что-то пели или заряжали, полисы явно нервничали, и было их тоже немало. Вывешенный кем-то огромный Юнион Джек с надписью SCARBOROUGH красовался в окне одного бара, рядом висели два Святых Георга, CHARLTON и CARLISLE было написано на поперечных полосах. В барах шла глумежка. Немаленькая часть Гарри хотела выскочить из машины и ринуться в этот водоворот всеобщего веселья, бросить эту чиксу и напиться, но для этого будет достаточно времени завтра, и он не хотел огорчать Ингрид. Он должен поддержать репутацию Англии и осчастливить девушку, потому что она сказала, что ее квартира всего в пяти минутах отсюда, и не лучше ли вместо шумного клуба поехать к ней и послушать спокойную музыку?

— Хорошо.

— Так много английских суппортеров, — сказала Ингрид. — Они выглядят очень опасными, да? Не хотела бы я быть немецким хулиганом, дерущимся с англичанами, но полиция хорошо подготовилась, полицейские ничего не допустят.

Английские парни запели БОЖЕ, ХРАНИ КОРОЛЕВУ, и Гарри почувствовал, что его переполняет неудержимая гордость, что он англичанин и является частью хулиганского движения. Такое чувство силы ничто больше дать не может. Кое-что дает секс, но насилие дает больше. Оно дает тебе возможность на какое-то время стать Богом, типа ты можешь делать все, что хочешь, и никто не может с тобой справиться. Он положил руку на колено Ингрид и согласился с ней, что полиция знает, как вести себя с хулиганами.

Настоящее чудо, такие бывают только пару раз в жизни. Я лежу в постели, вспоминаю вчерашнюю ночь. Сейчас немногим больше десяти, но я все еще сплю, ленивый ублюдок. Пытаюсь соединить все отрывочные воспоминания. Хуй знает, во сколько мы вернулись, но Абдул уже не спал, пил свой кофе. Слушал ночной концерт, устроенный заселившими его отель сверху донизу пьяными англичанами. Последнее, что я помню, — как мы вышли из бара. Свернули за угол и увидели двух шлюх в нижнем белье. Там было темно, только из открытой двери вырывался луч света. Они стояли и курили. Наверное, у них был перерыв. Типичные бляди. Мне даже чуть плохо не стало. Жирные пузатые бабищи. На хуй надо. Я даже не сказал ничего остальным нашим, и мы пошли дальше. Следующее, что удается вспомнить, — это тот бункер.

Я вообще не знал, что такие вещи еще существуют. Думал, что коммунисты давно снесли все эти бункера. В кирпичной стене были видны следы пуль и осколков, а порог был сделан из дерева. Такого же, как крыльцо норманских церквей в старых английских селениях. Остальные ушли вперед, а мы с Марком остались, тупо глядя на эту хуйню.

Маленькая улица была абсолютно пуста. Марк подошел к двери и попытался открыть ее, но мешали висячий замок и толстые цепи. Дверь была старая, но прочная. Мы отошли и минут пять стояли и разглядывали площадь и дома вокруг. Эта находка прочистила мне мозги. Я стоял и думал о всяких пытках, которые происходили за этими стенами. Если гестаповцы затащат нас туда, это будет плохо. Я стоял на этой ебаной улице в этом ебаном Берлине и думал про камеры пыток и медицинскую технику. Про ебанутых пидоров в белых халатах, загоняющих людям под ногти иголки, в то время как какой-нибудь затянутый в черную кожу супермен спрашивает, где все будут завтра. Где будут собираться англичане. В конце концов мы плюнули на этот бункер, потому что нам предстояла долгая дорога в гостиницу, и я вообще понятия не имел, где мы находимся. Мы стали искать нигерийцев, но они давно уехали. Тогда мы поймали проезжавшее мимо такси, и водила высадил нас прямо у отеля.

А чудо состоит в том, что я не чувствую похмелья. Может быть, это ощущение приближающейся игры сказывается, и алкоголь с наркотиками не оказывают обычного действия. Я знаю, что сегодня будет отличный день. Я чувствую себя как ребенок, хоть мне уже и за тридцать, как ребенок, собирающийся на домашний матч «Челси». Только привлекают меня теперь больше другие вещи. Шанс поучаствовать в беспорядках, например. Посмотреть, что придумают немцы. Я знаю, что большинство наших ощущают то же самое. Прелюдии кончились. Сейчас мы все вместе, потому что у нас есть враг. А пока я полежу еще десяток минут, hotomv что прошлая ночь была слишком дикой, это нацисткое шествие кажется мне глюком, вот что значит смесь пива, наркотиков и газетных заголовков.

Сегодня все будет по-другому. Пришло время действовать самим. Воспоминание о той стрелке вызывает у меня смех. Хуй знает, зачем это было нужно. Вчера было достаточно безумных вещей. Вначале нацисты, потом бар и девчонки, с которыми мы там познакомились. Потом нам пришлось ехать сюда, так как они нас отшили. Наверное, сказали им что-то не то. Или им не понравилось, что Билли стал хватать одну из них за ляжки. Кажется, мы даже Гарри там видели, с какой-то приличной чиксой. Или это еще один глюк, потому что только мне показалось, что он там, как его уже и след простыл. И чикса, которая была с ним, слишком хороша для такого жирного пидора, как он.

— Сколько времени? — спрашивает Марк.

С голосом у него пиздец. Отвечаю ему «десять».

— Нормально. Рано еще.

Тишина. Я ворочаюсь.

— Помнишь тот бункер? — спрашивает он. — Мы же пытались залезть внутрь.

Да, Марк даже попытался порвать цепи, но это оказалось ему не по силам. Я говорю ему, что нам еще повезло, что мы мертвецов не разбудили. Или живых, что хуже. Им бы не понравилось, что мы хотели залезть в тот подвал, потому что в большинстве своем немцы хотят забыть прошлое. Они не хотят слушать, как мы поем про Две Мировые Войны и Один Кубок Мира.

— Я не думал, что такие места еще остались, — говорит Марк. — Русские, похоже, оставили все, как было. Смешно, но они уже не смогут вернуться, чтобы снести их.

— Наверное, оставили как назидание потомкам. А может, у них не было времени, или денег на бульдозеры. Вообще, здесь мало что напоминает о Третьем Рейхе, да?

— Потому что мы разбомбили этих подонков. Но никто ничего забыть не сможет, пока будет стоять этот ебаный бункер. Он же построен на века. Я еще видел дома в восточном Берлине с пулевыми отверстиями. Сколько лет прошло, а они еще стоят.

Он умолкает на какое-то время. Потом этот пидор вылезает из кровати, раздвигает шторы и говорит, чтобы я вставал, хуево мне, что ли? Потом начинает пиздить о том, что я, дескать, начал распускать язык в присутствии девчонок, и поэтому они съебались, но я ему напоминаю, что это из-за того, что Акула Брайт начал лапать их, и Марк соглашается. Помню ли я, как мы встретили Жирного Гарри с девушкой сомнительной репутации? Но это не так плохо, мы уже опасались худшего. Парень бегает за бабами все время, как только мы приехали в Европу; я вообще-то всегда считал, что это Картер — секс-машина. Может, он просто решил превзойти своего напарника. Иногда люди слишком серьезно относятся к женщинам. Конечно, без них нельзя, но бегать за ними все время тупо. Это как на войне, если ты видишь вокруг одну смерть, это может навести тебя на мысль обзавестись семьей и детьми. Может, Гарри просто размяк на старости лет, потому что, честно говоря, он мог бы тусовать с друзьями немного побольше.

Еще через полчаса мы идем на улицу завтракать. Картер сидит за столиком, перед ним еда на тарелке и английская газета, которую он надыбал где-то. Там все те же избитые статьи об ожидающихся в Берлине беспорядках. Комментарии различных поднятых людей. Живущих на ренту, ничего не делающих пидоров, с умным видом изрекающих ту же хуйню, которую изрекали еще их мамы и папы двадцать лет назад.

— Вы вчера много пропустили, — говорит Картер. — Мы сидели здесь до двух, пока полисы не начали закрывать бары. Так, ничего серьезного не было, просто оттягивались, но они чуть не спровоцировали беспорядки. Правда, они быстро поняли, что мы только этого и ждем, и съебались.

Он разрезает ножом толстую колбаску, и внезапно я ощущаю дикий голод. Это лучше, чем то говно, которое мы ели в Голландии. Больше похоже на английскую кухню. Нечто, дающее энергию. Старая добрая жратва. За соседним столиком сидит Кевин вместе с Крю, они кивают нам. Спрашивают, где мы были вчера вечером. Смеются, когда Марк рассказывает им про бункер.

— Гарри не видели? — спрашивает Картер. — Он не пришел ночевать в гостиницу.

— Мы встретили его в баре в восточном Берлине, — отвечает Марк, усаживаясь напротив и выдергивая пару страниц из середины. — Он был с какой-то чиксой. Охуительная щель. Я не думаю, что о нем стоит беспокоиться, так как они выглядели вполне счастливыми. Блядь, на ней была суперкороткая миниюбка, и буфера в лифчике еле помещались.

Картер даже есть перестает.

— Не знаю, что с ним случилось, — говорит он, изображая сильнейшее негодование подобным падением нравов. — Хуй знает, чем все это закончится. Только что Гарри здесь, а через минуту он уже на другом конце города. Это не в его стиле. Обычно он целыми днями бухает в баре.

Если отталкиваться от того, что я слышал раньше, Картер сам обычно все время бегает за бабами, так что непонятно, чего он принимает это так близко к сердцу.

— Дома ему все до лампочки. Не знаю, что с ним. Ему нужно разобраться в своих приоритетах. Друзья — прежде всего.

Мы заказываем еду и садимся есть. Начинают подходить другие англичане. Харрис и Брайти с другими «Челси» и приставшие к ним бродяги из других клубов. Я смотрю еще раз, и вижу Фэйслифта вместе с Хайстритом и Биггзом. Они жмут нам руки, Фэйслифт просто на месте не может стоять. Говорит, что они прилетели на самолете, победили систему. Что такой день, как сегодня, не могли пропустить. Никто его не может пропустить. Радуются как дети, знают, что будет крупный махач через несколько часов.

После завтрака мы идем в неприметный бар, спрятавшийся на одной из маленьких улочек, в стороне от больших улиц. Заказываем лагер и сидим, убиваем время. Пытаемся расслабиться, но напряжение просто висит в воздухе. Так всегда, когда ожидается махач с серьезным противником. Все стараются выглядеть спокойными, но внутри у каждого все кипит. Мы живем ради этого, отсюда и возбуждение. Международный уровень — это шаг вперед. Я начинаю чувствовать кайф момента, сидя здесь с Дэйвом Харрисом и фирмой «Челси» в берлинском переулке, в то время как остальные англичане тусуются на центральных улицах. Я чувствую, как внутри рождается гордость, и она понемногу вытесняет все остальные чувства. Это как «Челси», только круче. На повестке дня Англия, и мы знаем свое место. Главное — патриотизм. Это основное понятие. А вся остальная хуйня за окном — просто хуйня за окном, и нечего думать о всяких там «но» и «если». Нам это не нужно. Патриотизм существует, что бы кто ни говорил. Мы — Англия, и пока мы едины, мы непобедимы.

Мы убиваем время, травим байки и пересказываем слухи, потом возвращаемся на главную улицу, где остальные англичане. Хуй знает, сколько нас здесь. Уже тысячи. Похоже на начало новой войны. В воздухе носится дух Блицкрига. Некоторые бухают, некоторые вообще ничего не пьют, большинство где-то посередине. Зависит от самого человека.

Появляется чел с камерой. Делает пару снимков. Парни начинают аплодировать. Он думает, что это приглашение продолжить, и подходит ближе, привлеченный нацистскими салютами. Тут в него летят бутылки, одна из которых попадает прямо в лоб. Крови не видно, но дело свое она сделала. Чел отходит назад, почесывая репу. Выглядит ошарашенным. Двое парней бегут за ним и начинают вырывать у него камеру. Он отбивается, тогда один из парней сует ему в рыло. Фотограф падает на землю. Распластался на мостовой. Второй хватает камеру и засвечивает пленку. Потом швыряет камеру на асфальт. Народ аплодирует, и когда фотограф пытается подняться, тот же чел пинает его в лицо. Кричит «жирный папарацци, вот тебе за Диану 107 ». Никто не любит прессу, и снова раздается овация.

— Забыл рассказать, — говорит Картер. — Вчера с нами лазили двое журналистов, пытались подлизаться к нам. Мы сделали вид, что заинтересованы, и они предложили угостить нас пивом. Меня, Гэри и еще парочку наших. Хотели знать, что будет сегодня. Полчаса примерно мы сидели с ними в баре, и их главный, Дэвид Морган 108 он сказал его зовут, дал нам пятьсот марок, и Гэри рассказал ему, что лидер — некий Кромвель из «Челси». Сказал, что он возглавляет военизированный моб, который называется New Model Army 109, что все они вооружены, и что с немцами забита стрела у Рейхстага. Он сказал, что Кромвель связан с лояли-стами в Северной Ирландии. Потом он сказал, что есть еще одна фирма, The Dam Busters, они должны прыгнуть первыми.

Все уссываются, ведь теперь об этом будет знать весь Лондон, они все время пишут чепуху, но Кромвель слишком звучное имя. Я представляю лицо Гэри, как он все это выкладывает, а остальные в это время пытаются не засмеяться.

— Видели бы вы, как эти пидоры строчили в своих блокнотах, — говорит Гэри, присаживаясь рядом с нами. — А после этого еще кто-то говорит про какие-то провокации. Странно, что они не догадались, но, в общем-то, Кромвель достаточно распространенная фамилия. Это уже есть l сегодняшней газете, прямо на первой стра нице, и еще репортаж на три полосы внутри.

Фэйслифт протягивает нам газету; я не могу поверить, что эти пидоры оказались настолько тупыми. Просто классика. Эпизод на память.

— Тут был еще один журналист, он все просил английских скинхедов зарядить «зиг хайль!», и какой-то мажор с радио, тот просил что-нибудь сказать в микрофон, — продолжает Гэри. — Ну, какую-нибудь обычную хуйню, знаете, о чем я. Этим мудакам только сенсации подавай. Но эти были слишком отвратительные, и потом, не предлагали денег. Я крикнул бы «зиг хайль!» за двадцать фунтов, если бы они хорошо попросили. За сорок даже помахал бы красным флагом.

— Кевин плеснул ему пивом в микрофон, — говорит Картер. — Пидор с радио чуть не заплакал.

— Это был не я, — отвечает Кев. — Это был Кромвель.

Все уссываются. Мы заряжаем КРОМВЕЛЬ, ГДЕ ТЫ?, большинство уже знает эту историю и присоединяется. На этой игре прессы будет очень много. Гуляют на денежки налогоплательщиков, а пишут хуйню. Собирают всякие нелепые слухи, а потом делают из них эссе, годные разве что для первоклассников. Они пидоры, этот папарацци и его вчерашние коллеги, выползшие из своих четырехзвездочных отелей. Еще больше таких мразей осталось дома, ждут отчетов своих собкоров, чтобы заполнить ими пустые полосы. Смешно. Гэри говорит, жалко, их не очень много здесь, потому что это неплохой способ для нас заработать деньги, получить паблисити и поприкалываться. Они просто кучка лицемеров, и все это отлично знают.

Забавно, когда мы дома, нам приходится думать о камерах и всем таком прочем. А здесь полисы позволяют чувствовать себя свободно. Чем жестче полицейские меры, тем глубже такие вещи уходят в подполье. Но в Европе нам все это по хую. Мы знаем, что европейские полисы не станут сажать нас за решетку, по крайней мере если мы не устроим чего-то совсем уж серьезного. Если кого-то повяжут, то скорее всего депортируют. И люди типа Гэри Дэви-сона могут себе позволить попозировать перед камерами, потому что им наплевать, что их фото появится в газетах. Гэри Дэвисон еще молодой. Да и всем нам плевать. Эго весело, подобное паблисити только добавляет кайфа. Многие люди любят внимание прессы. Это просто еще одна коллекция праздничных снимков. Законы нас не интересуют. Мы делаем, что хотим. Нам не за что уважать иностранцев. По сравнению с домом, в Европе больше свободы, особенно хорошо это понимают те парни, которым в Англии грозят длинные сроки, если их там повяжут.

Время летит быстро, и полисов пока не видно. Наверное, притаились где-то неподалеку, не показываются, чтобы не провоцировать нас. Маленькие группы англичан уже ходили на разведку, но пока все спокойно. У полисов свой план; газета считает, что все силы будут поставлены под ружье. Вдоль баров висят флаги, звучат песни, так что полисам не составит труда найти нас. Сегодня не так жарко, как вчера, тем не менее солнечно и достаточно тепло. Приличная часть Экспедиционного Корпуса убивает время за выпивкой, люди типа Харриса попивают минералку. Как в армии. Выпивка перед боем. Вначале ты пьешь, а потом офицеры посылают тебя вперед, навстречу нервно-паралитическому газу и шрапнели. Ебаное мудачье, здесь нам не нужны офицеры, просто есть уважаемые люди, подающие пример, но по большей части мы — обычные англичане, занятые своими делами и объединяющиеся, когда ситуация того требует. Сейчас неважно, из Лондона мы, Ливерпуля или еще откуда-нибудь, потому что у нас общий враг, и Англия превыше всего.

Все начинается с семьи. Семья — это стержень, это люди, связанные одной кровью. Никто не может жить без семьи, и чем ближе ты к своим родственникам, тем лучше. Твои мать и отец, братья и сестры, потом двоюродные братья и сестры, тети, дяди, и так далее. Потом — твои друзья. Приятели, просто хорошие знакомые. Потом, видимо, район, где ты вырос, и твой местный футбольный клуб, потом город и твоя страна. Дальше, наверное, раса, или что-то типа большого племени, или как там это называется. Поэтому прошлый вечер и был неправильным. Те люди слишком чужие нам. Во-первых, меня и Марка это изначально не очень интересовало, больше того, это неправильно, потому что сегодня немцы должны получить пиздюлей. Они нормальные люди, с которыми неплохо попить пивка, но сегодня все будет по-другому.

Песни понемногу умолкают, мы допиваем пиво. «Челси» и другие лондонские мобы начинают движение. Следом уходят северяне, мидлэндеры 110 и все остальные. Это происходит без лишних разговоров. Просто время пришло, мы переходим улицу и сворачиваем на другую, поменьше. Мы идем тихо, стараясь не привлекать внимания. Полисов нигде не видно, и это подозрительно. Мы идем следом за лидерами, от встречи с немцами нас отделяет, наверное, миля или около того. Мы проходим еще одну улицу и идем дальше. Как ракета, летящая по направлению к цели. Тихая и эффективная. Идем, как в немом кино. Не торопясь.

Мы поворачиваем за угол и видим полисов; они подготовились как для разгона какой-нибудь демонстрации. Они ждут нас в полной боевой раскраске; за плотными рядами видны микроавтобусы. Этого следовало ожидать, потому что столько народу не могут пройти незамеченными. Какое-то время мы стоим в удивлении, некоторые начинают швырять бутылки. Это не очень здорово, немцы не станут тянуть резину, как голландцы, они прыгают с дубинками наперевес, прикрываясь щитами и всем своим скарбом, который только можно купить за деньги. Долю секунды я думаю, неужели наша добровольная армия будет сражаться, ведь это все-таки полисы. Лишняя осторожность не повредит. Мы не бежим, на полисов обрушивается град бутылок и кирпичей, и они вынуждены остановиться. Один чел остается лежать на асфальте. Здесь слишком много англичан, полисы переоценили свои силы. Но раскрывать карты рано, потому что они так или иначе подтянут подкрепления. Это только начало. Сейчас их около пятидесяти. Пидарасы. Главные события впереди.

Парни постарше, кому около сорока и за сорок, пытаются управлять, следят, чтобы все было организованно, это не так-то легко, ведь здесь так много разных клубов и фирм, но впереди хорошо всем известные лица, и следом за ними мы сворачиваем на соседнюю улицу. Следуем за авторитетами. Используем как прикрытие особенности ландшафта. Мы пытаемся обойти полисов, двигаемся дальше. Парни, идущие в первых рядах, занимаются подобными вещами бог знает сколько лет. Два десятилетия хаоса по всему континенту — Франция, Италия, Венгрия, Норвегия, Люксембург, Германия, Швеция, Швейцария, Дания, Испания, Греция, Финляндия. Мы идем, люди хотят знать, кто мы такие, скажем им? Мы англичане, мы пришли поставить европейцев на место.

Мы идем, мы знаем, что немцы ждут где-то. Надеемся. Мы замедляем ход. Полисы остались позади. Даже не верится, что мы так легко их обошли. Поэтому мы и выиграли войну. Стратегия, тактика и прочая хуета. Мы идем медленнее, потому что немцы должны быть где-то недалеко. Полисы остались сзади, ебаные мрази. Мы выходим к площади, с одной стороны которой видны дворы. Все выглядит тихо. Где они, ебаный в рот? Внутренний инстинкт подсказывает, что нужно идти налево; не хочу даже думать, что будет, если там их не окажется. Немцы не должны облажаться. Харрис кричит, весь красный, где они, ебаный в рот? Ебаные немецкие мрази. Мы идем дальше и пересекаем площадь.

Вернувшись в «Казбах», Гарри залез под душ, переодел майку и сломя голову понесся к барам, в которых с момента приезда в Берлин бухали англичане, но обнаружил их там не более сотни. Солдаты были уже на марше. Он выругался и пнул стену. Он не думал ни о чем, кроме секса, и вот чем все кончилось, это был пиздец, потому что помимо разглядывания достопримечательностей он хотел быть там, где будет махач с крафтами. Он не верил своим глазам; он знал, что не переживет этого. Он вел себя как мудак, он думал членом вместо мозгов. Он не хотел, чтобы остальные подумали, что он обосрался, потому что это будет выглядеть совсем не здорово, хотя они все-таки знают его достаточно хорошо, чтобы так думать. Что более важно, он сам хотел участвовать. Нельзя пропускать большие даты. Потому что нельзя.

Он не знал, что делать дальше. Он зашел в бар, где сидели Картер и остальные парни, и посмотрел вокруг, но не увидел ни одного знакомого лица. Знакомые лица исчезли, и он не имел ни малейшего понятия, в какую сторону они ушли. Он поспрашивал вокруг, но этих людей такие вещи не интересовали. Он снова выругался, купил бутылку лагера и пятьдесят граммов шнапса и вышел на улицу в надежде, что появится кто-нибудь знакомый. Английский моб выступил в поход, а он остался здесь, как последний лох. Лучше бы он вылез вчера из машины, когда проезжал мимо вместе с Ингрид, тогда бы этого не случилось. Иногда он действительно ведет себя как мудак. Блядь, как самый настоящий тормоз. Ебаный в рот.

Голова все еще гудела после вчерашней ночи, которая лишний раз доказала, что никогда ни о ком нельзя судить заранее, он приехал с Ингрид к ней домой, нет ничего лучше, когда ты знаешь, что чикса хочет заняться любовью, и мало того, заняться любовью именно с тобой. Ингрид была милой девушкой в белых трусиках, но едва они вошли в квартиру, как она превратилась в настоящую нимфоманку. Она была охуительной щелью, и Гарри не стал терять времени, повалил ее на стеклянный кофейный столик и кончил уже через несколько мгновений, в этот момент столик под ними рухнул, и стекло разлетелось вдребезги. Он посмотрел на Ингрид, ее глаза были затянуты мутной дымкой, и вначале он даже подумал, что она умерла, что ее зарезало осколком стекла, как какого-нибудь ебучего вампира.

— Не останавливайся, — простонала она. — Не кончай пока. Давай, свинья.

Но Гарри уже кончил, и ему нужно было перевести дух. Он встал и сказал «извини за столик», и Ингрид тоже поднялась с мрачной, как у психопата, миной на лице. Она сказала, что еще не успела кончить, и что вообще случилось с мужиками? Посмотрев на столик, она умчалась на кухню, но тут же вернулась с двумя бутылками лагера и села рядом с ним на диван. Гарри откупорил пиво. «Кого ты свиньей назвала, поганая шлюха», думал он.

— Не волнуйся, — сказала Ингрид, поглаживая его член. — Мы повторим через пару минут. У нас вся ночь впереди. Мой парень еще пару дней не вернется.

Лучше бы она убрала свои руки подальше.

— А куда он уехал? — спросил Гарри, не на шутку беспокоясь относительно «всей ночи». Он уже заебался.

— К своим родителям, — ответила Ингрид. — Мы ездили в Англию, чтобы замять одну историю. Он трахался с моей сестрой, я застала их вместе. Я вошла, а они были на софе, как раз где мы сейчас. Не ожидали, что я вернусь. Это забыть нелегко. Я хочу, чтобы он понял, как это.

Ингрид опустошила полбутылки одним махом. Гарри, в общем-то, не был против подменить на время немецкого пидора, хотя его и покоробила несколько мысль, что его используют в качестве некоего членозаменителя, но сама история была достаточно забавной, и он не хотел расстраивать Ингрид. Если девочка хочет, то почему нет, главное — никаких неприятностей. Пришел, сделал дело и отвалил до начала душевных разговоров. Он мог бы изобразить сочувствие, но слишком устал для этого.

— Прости, я не должна была этого говорить. Ты мне нравишься, Гарри. Тебе все по фигу, и ты не заботишься о приличиях.

Гарри чуть пивом не подавился; ах ты, мразь поганая. Они молча пили, Гарри злился, пока наконец Ингрид не встала и не сказала, что у нее есть кое-что, что приведет его в порядок.

Ночь набирала скорость, как поезд, и этим поездом была Ингрид. После стеклянного столика они переместились в ее кровать, ее рот, и наконец в пользование Гарри была предоставлена попка, и он отправился в ночной полет над Рейном. К тому времени он уже проглотил Персидского Летчика 111 , и наркотик сделал его послушным исполнителем приказов, которые отдавала Ингрид. Голова пылала огнем, и у него мелькнула мысль использовать презерватив, мелькнула и тут же исчезла. Персидский Летчик сделал его слепым исполнителем чужой воли.

Гарри отрубился часов в пять утра, и проснулся от сильной боли в промежности. Он вскочил и обнаружил у себя между ног Ингрид, которая жевала его член, не сосала, а именно жевала. Блядь, это была настоящая агония, он попытался оттолкнуть ее, но вампир вцепился зубами насмерть, это был пиздец, постель превратилась в зону боевых действий, Ингрид ни на что не реагировала, а Персидский Летчик уже трансформировался в виденный им когда-то фильм, в котором солдат заставил крестьянку сосать член, а она его откусила, и он умер от потери крови. Это было великолепное возмездие, но Гарри-то ничего плохого не сделал! Фильм и реальность перемешались, и он перепугался не на шутку. Он ударил Ингрид кулаком по голове, она повалилась на кровать и сразу заснула, как лунатик. Гарри лежал и думал, что пора сваливать, но не двигался с места.

Он проснулся только в два, когда Ингрид уже ушла на работу, оставив ему записку с просьбой зайти попозже. Он выскочил из квартиры и поехал на такси в «Казбах», где сразу отправился в душ, чтобы смыть кровь, дерьмо и сперму со своего члена. Он долго, сжав зубы, тер мылом исцарапанную кожу, пока не отмылся дочиста, стирая вместе с грязью все воспоминания.

Сейчас Гарри потягивал лагер, и его больше беспокоило то, что он потерял остальных, чем то, что он едва не потерял свой собственный член. Экспедиционный Корпус ушел вперед, а он остался. Он допил пиво и вышел из бара, пошел дальше, не разбирая дороги. В голове проносились мертвые образы, образ Болти, человек, бывший ему роднее брата, умер, остался лежать с головой, простреленной вонючим пидором, внук которого подох от лейкемии, а старина МакДональд через двадцать лет выйдет на свободу и все так же будет пить пиво в пабе. Плохие новости, но что может сделать Гарри? Ровным счетом ничего. Здесь он бессилен.

Что он может сделать, разве что зайти в игровой павильон и встать за первый попавшийся автомат среди белобрысых мальчишек, девчонок и старых извращенцев, которые не обратили никакого внимания на вновь прибывшего, и Гарри подумал, что, наверное, он такой же никчемный, как и Болти, жирный ублюдок, оба они одинаковые. Ладно, будет и на его улице праздник, он достал из кармана мелочь, уже приготовившись сунуть ее в отверстие, но тут рядом с ним остановились две блондинистые малолетки, остановились и начали щебетать над сверкающим красно-сине-оранжевым экраном, малолетние блондинки в угнанном «порше», съебывающие от полиции по восточноберлинским улицам к спасительному отверстию в стене, скорость на автобанах главное, никаких ограничений, всем нужно жизненное пространство, летящие вперед, в западный Берлин.

В наше время все гораздо проще, открыты все дороги, в Европе мир, все так легко, блядь, если ты на ЛаВэ, можешь делать все что хочешь, блядь, как вот тот пидор в углу, который смотрит на детей и облизывает губы. Гарри почувствовал, как внутри закипает злость, Персидский Летчик обострил восприятие, этот чел — пидор, ебаный извращенец, европейский отброс, о которых говорили парни в Амстердаме, парни, объединенные крестом Святого Георга, лондонские, ливерпульские и портсмутские, манчестерские и со всех концов страны, и Гарри заставил себя успокоиться, сказав себе, что этот чел скорее всего нормальный, просто хочет поиграть, абстрагироваться от Берлина и всемирной истории, от ебаной Берлинской Стены и холодной войны. Что он так же, как Гарри, хочет всего лишь спокойной жизни без всей этой ерунды. Это безопасная штука, легкий способ для разрядки.

Гарри посмотрел на надпись на экране, зеленые буквы слагались в слова, он чувствовал, как возвращается спокойствие, попытался прочитать, но не смог, в голове что-то застучало, он посмотрел на блондинок, неплохо, в самом деле, но слишком маленькие, совершеннолетние, но все-таки слишком маленькие для такого жирного пидора, как он, снова посмотрел на экран и ударил кулаком по панели управления, потому что написано было ВСЕ НА ЕБАНОМ НЕМЕЦКОМ.

Ебаные пидоры. Как он это прочитает, интересно знать? Он сделал глубокий вдох, стараясь взять себя в руки, потому что он играл в эту игру в Лондоне, в The Unity, это была «Специальная Миссия», хит месяца, сезона, десятилетия. Он знал все правила, опустил монетку, прозвучал сигнал, и мягкий механический голос пригласил Гарри занять позицию, и когда он это сделал, он смотрел на мир уже глазами пилота бомбардировщика, летчика-героя, «Специальная Миссия» великолепно продается по всей Европе, Большого Боба Уэста, ветерана войны в Персидском Заливе из их паба, настоящего Персидского Летчика, хотя говорят, что он наркоман, что он ни дня не может без наркотиков. Гарри громко засмеялся, и девчонки у соседнего автомата испуганно посмотрели на него.

В кабине сидел Крутой Гарри, защитник Нового Экономического Порядка, примерный христианин, готовящийся к бою с окопавшимся на Востоке злобным генералом Махметом, могущественным Махметом и его приспешниками, с империей зла, затаившейся за горизонтом, в мире мрака и кошмаров, феодальных ужасов, где-то далеко, намного дальше свободной ныне Восточной Европы, в заоблачной дали, Гарри заплатил свои евро, и перед ним возникла мишень, похожая на эмблему Stone Island 112 , он почувствовал пальцем спусковой крючок, рядом болтали без умолку девчонки, музыка и разрывы ракет грохотали по всему павильону, и Гарри забыл о футболе. Он готовился сражаться за Новый Экономический Порядок, за выпивку двадцать четыре часа в сутки, легализованные наркотики и дешевый секс. Он был готов к бою, вместо члена у него было кровавое месиво, но зато сам он был частью европейской машины.

— Внезапно мне стало страшно в этой всеми покинутой деревне. Я вошел в дом и увидел Манглера и рыдающую женщину. Я спросил его, какого черта он здесь делает, но он сказал мне «отъебись», и я выскочил на улицу, обескураженный и злой. Над головой защелкали пули, так что мне пришлось укрыться за полуразрушенной стеной. Рядом лежал труп девочки; рукой я смахнул червей с ее светлых волос. Совсем маленькая девочка, погибшая, видимо, при бомбежке. Неизбежное зло в борьбе за мир. Неизбежное, даже если ты на стороне добра. Я должен закончить сьою работу и вернуться домой. Я пытался не думать о Манглере и той женщине, потому что это было чудовищной ошибкой, мой мозг уже и так отупел от непрерывных смертей. Где-то впереди, за кирпичными домами, сидел снайпер. Я услышал, как кто-то из наших выстрелил из гранатомета и выругался, увидев, что промахнулся. Я слышал, как кто-то кричит что-то по-немецки. Они не хотели сдаваться, эти немцы. Они дрались насмерть. Перебежками мы двигались вперед, но я уже не понимал, куда мы идем. Ручная граната упала совсем рядом на дорогу, и в панике я бросился в сторону. Я упал прямо в грязь, постаравшись спрятать голову. Из ушей потекла кровь, но это было не так страшно. Я повернулся к двери и увидел мальчика в серой униформе, который смотрел прямо на меня. Думать времени не было, и я выстрелил ему в живот; по его мундиру поползло кровавое пятно. Он упал, молча пытаясь преодолеть боль. Стук сердца отдавался у меня в голове чудовищными ударами, мне было наплевать на этого немецкого ублюдка, потому что я не видел ничего, кроме автомата в его руке. Я выстрелил снова. Не знаю, сколько пуль я всадил в него, я не слышал его крика или стонов. Я выстрелил в голову, и она разлетелась на мелкие части. Кровь и мозги полетели во все стороны, он дернулся и затих. Я стоял и смотрел, чувствуя внутри какой-то холод. Я не знаю, была это ненависть, страх, или раскаяние. Его предсмертный ужас и боль остались у меня внутри. Я сразу понял, что мне никогда не избавиться от этого образа. Я перевернул его на спину и взглянул в лицо, но от него мало что осталось. Я убил его, английский томми с безумным взглядом и в окровавленных ботинках. Тут я услышал крики и выстрелы, и кинулся вперед, ища укрытия. На бегу я оглянулся на труп и побежал дальше, догонять остальных парней.

Мы идем медленно. Ждем, чтобы немцы сделали первый ход. Крафты появляются со стороны дворов. Нам нужно еще перейти дорогу, некоторые парни, может быть, вспоминают вчерашних немцев, веселое совместное времяпрепровождение. У ультраправых свои жизненные ценности, и в политике и в обычной жизни, но когда речь идет о футболе, все остальное исчезает, потому что, что бы там про нас ни писали, подавляющее большинство из нас — обычные английские патриоты, которые любят свою страну, и если не считать того, что мы любим Королеву и поддерживаем лоялистов в Северной Ирландии, политика нас не интересует. Потому что политика — говно. Да, у нас есть свои взгляды, но мы не собираемся воспринимать всерьез старых уродов, поливающих друг друга грязью перед телекамерами, а потом вместе бухающих в баре. Мы — англичане, и все. Немецкий моб, группирующийся у парапета, выглядит весьма внушительно. Мы двигаемся вперед, и когда я смотрю на Фэйслифта, совсем рядом с ним я вижу Дерби, и сейчас между ними нет никакой разницы. Брайт рвется вперед, Харрис, Марк и Картер, остальные наши парни, Кевин, Крю и Болтон, «Миллуолл» слева, «Портсмут» справа, рядом с «Вест Хэмом», «Лидс» в центре, «Челси» везде. Идем навстречу немцам. Молча, понимая всю ответственность момента.

Потому что Две Мировые Войны и Один Кубок Мира, и первая бутылка летит в нас, брошенная кем-то из задних рядов их фирмы, типичной немецкой фирмы, наполовину состоящей из модных скинхедов, наполовину из старых всем знакомых местных парней с тупыми немецкими прическами (короткие волосы по бокам и длинные сзади), мерзкими усиками и на голимых тапках. Некоторые даже в розах, дебилы. Харрис и Брайти бегут через улицу, остальные наши следом за ними, небольшая группа скаузерс и мид-лэндеры чуть сзади, джорди, мы все вместе, и немцы обрушивают на нас град бутылок, на бегу мы уворачиваемся от них, бутылки бьются об асфальт, их звон смешивается с зарядами «Дойчланд!», и я вижу, как Фэйслифт вытаскивает ракетницу, снайпер ебаный.

Сейчас мы — «коммандос», добровольцы со всех концов Англии, мы в сердце Германии, и мы прыгаем на всех этих косящих под англичан гамбургских и берлинских скинов, которые движутся нам навстречу, Фэйслифт стреляет, и его ракета сеет панику в рядах подонков, это лучше, чем какой-нибудь ебаный файер, это новая война, блядь, и Харрис влетает в толпу немцев, как тот старый пилот бомбардировщика, который жег Дрезден, чтобы научить немецких пидоров не связываться с англичанами, и мы волной врезаемся в немцев, нам сейчас не нужен никакой боевой порядок, я прыгаю на одного чела и бью его в голову, потом заряжаю с ноги по яйцам, потом пинаю в голову, так как он падает на землю, и Марк и Картер пинают его еще раз, прыгаю на следующего и бью по яйцам, хватаю за майку и натягиваю ему на голову, бью головой об колено, Харрис своей заточкой бьет его в спину, тут я сам пропускаю удар откуда-то сбоку и отскакиваю назад, г.ытаюсь достать немца свингом, блядь, здоровый пидор, сразу пять или шесть наших набрасываются на него и валят, массовое мочилово продолжается прямо посреди улицы, повсюду в воздухе мелькают кулаки и ботинки, ракета Фэйслифта распространяет вокруг густой красно-бело-синий дым. И нам не нужна музыка, не нужен саундтрек или военные марши, потому что у нас все круче, я вижу, как ди-джей Брайт валит кого-то, и некоторые немцы начинают бежать, и мы бежим за ними. Они разбегаются в разные стороны, примерно сотня нас пытается их преследовать, когда один из них вдруг выхватывает нож и бьет одного англичанина в лицо. Мы пытаемся достать ублюдка, в его глазах я вижу дикий страх, знает, что если мы доберемся до него, то ему пиздеЦ, он разворачивается и уебывает дальше, и мы чувствуем запах гов-на, когда они бегут, съебывают быстрее, чем Шумахер. Чел с порезанным лицом держится с нами, и мы возвращаемся туда, где основной моб немцев, они продолжают швырять бутылки и петь свои сраные песни, которых никто не понимает, и мы прыгаем на них снова.

Моя голова гудит, как машина, и я думаю о том, что мы сейчас в самом сердце фатерланда, делаем свое дело. Рядом со мной Марк, Картер, Харрис, Брайти, Биггз, Кен, моб Дэвисона и все парни, с которыми мы ехали по Европе, и тут внезапно я осознаю, что у немцев тоже разные клубы, но все это не важно сейчас, я вижу, как в стороне «Вест Хэм» машутся с немцами, а полисов все еще не видно. По всей улице вспыхивают мелкие столкновения, разные клубы перемешались. Перевес на нашей стороне, и мы гоним немцев в сторону еще одной площади, где виднеется еще одна большая толпа, похоже, они как бы заманивают нас туда, я смотрю направо и вижу здоровый моб скинхедов, топ-бои, наверное, и один из этих пидоров в черных бомберах швыряет канистру со слезоточивым газом, мы временно отступаем назад, нужно дать дыму рассеяться, глотнуть свежего воздуха. Небольшое затишье перед новой бурей, и это лучше, чем все дерьмо прошлой ночью, чем модные наркотики, это самая охуенная вещь на земле, английский спешиал.

Эти скины выглядят серьезно, с ними придется повозиться. Они бегут нам навстречу по поросшему травой склону, боковым зрением мы замечаем другой моб немцев, снова парни с разных сторон Ла-Манша начинают войну, и на этот раз это чертовски серьезный махач, у немцев бейсбольные биты, но мы не можем отступать, раз зашли так далеко, мы знаем, что они не остановятся ни перед чем, ведь это же СС, но моб, который сбоку, мы уже погнали один раз, значит, погоним и второй, и когда скинхеды подбегают ближе, начинается валево, немцы и англичане падают с пробитыми головами, Марк получает битой по руке, я слышу, как хрустит кость, и Харрис втыкает в этого немца свое перо, блядь, надеюсь, что не в сердце, в живот, похоже, потому что на уровне живота на его майке расплывается кровавое пятно, и он роняет биту и пятится назад, я рад, что он жив, и если ты теряешь концентрацию, то можешь пропустить удар, как раз это и случилось со мной, пропустил удар кулаком в голову, хорошо хоть не очень сильный, и я валю пидора с помощью парочки наших, но немцы не собираются бежать, махач продолжается, становясь все более серьезным.

Какое-то время мочилово продолжается без ощутимого результата, остальные немцы группируются за скинами, увеличивая их и без того значительное количество, потому как ебаный в рот, парни, это же Германия, ебаный Берлин, мы на их территории, сражаемся, как сражались наши парни во время войны, не жалея себя, мы прыгаем снова, и они, похоже, уже не так сильно хотят продолжения, многие щемятся назад, особенно те, кто помоложе, потому что здесь «Челси» и «Вест Хэм», «Лидс» и «Миллуолл», «Сток» и «Портсмут», и все эти здоровые северные ублюдки, которые живут стрит-файтингом с пеленок, и которые обычно ненавидят нас лютой ненавистью, но сейчас это не важно, а когда мы вместе, нам не страшен никто, и мы прыгаем на немцев — на их собственной ебаной земле — добиваемся результата — выигрываем войну — поднимаем свою репутацию — поддерживаем славу отцов и дедов — следуем их примеру — и это еще не все, потому что разные мобы начинают двигаться в разных направлениях, на ходу возникают битвы помельче, мы идем мимо магазинов, и витрины осыпаются одна за другой.

Немцы бегут дальше, и англичане начинают крушить машины и окна зданий, ведь стекла существуют для того, чтобы их били. Обычные люди прячутся в подъездах, но они никого не интересуют, только что некоторые наши кричат что-то про войну, Гитлера и как они убивали наших детей и женщин, но вот подвернувшемуся автобусу и магазинам не позавидуешь, парни прыгают по крышам машин, автобус остается без единого стекла, жаль только, что никто не позаботился перевернуть и подпалить «фольксваген», хотя сейчас еще светло, и это было бы не так красиво, а потом, есть дела поважнее. Магазины подвергаются разграблению. Дисциплина нарушена, те, кто помоложе, с головой ушли в вандализм, военная добыча, если хотите, теперь, когда стало полегче, эти парни в первых рядах, и когда я смотрю на Марка и остальных приехавших со мной, я вижу, что никто из них не интересуется грабежом магазинов, хотя это, конечно, добавляет зрелищности, от этого никуда не денешься, кроме того, это еще один способ унизить немцев, потому что эти дома, магазины и машины — часть того, что они должны защищать, их собственность и их территория.

Это настоящий рай для вандалов. Лично меня интересует только немецкий моб, поэтому я просто смотрю на разлетающиеся одну за другой витрины, поваленные стойки с фруктами и овощами, опрокинутые стулья и столики летних кафе, и едва успеваю увернуться от какой-то бабки, которой на вид не меньше восьмидесяти, и которая, не мудрствуя лукаво, кидается на защиту своего магазинчика от хулиганов. Бабка вооружена огромной клюкой и со всей дури офигачивает ею одного молодого. Он вскрикивает и отбегает, все смеются, потому что бабка оказалась не робкого десятка, она пытается достать то одного, то другого, наконец попадает Хар-рису по руке, так что он резво отпрыгивает в сторону, озадаченно улыбаясь, и бабка ковыляет за нами, что-то крича по-немецки, но бутылки все так же летят в окна и витрины, она бросается на пытающегося урезонить ее здорового северянина, и тот тоже вынужден спасаться бегством, говорит, что, похоже, бабушка ебану-лась, но бабке наплевать, ей все по хую, и поле боя остается за ней, мы поворачиваем на соседнюю большую улицу и останавливаемся на перекрестке, пытаясь определить, где мы.

Мы оглядываемся и видим, что бабка все еще стоит посреди улицы и кричит нам вслед, что мы всего-навсего хулиганы, всего лишь английские хулиганы, и мы отвечаем бурной овацией, потому как бабушка-то права, мы пытаемся понять, куда идти дальше, впереди снова виднеются немцы, они швыряют в нас кирпичи, и Харрис говорит, что мы на правильном пути к стадиону, там мы еще успеем попить пивка, потому что до начала матча еще несколько часов, и там будет еще больше немцев, и еще больше англичан, но вначале нам нужно еще раз погнать крафтов здесь, потому как вроде бы они еще раз собираются прыгать, для них это тоже великий день, они готовились к нему с того самого момента, как политиканы провозгласили этот матч средством, призванным продемонстрировать единство двух наций и их финансовых институтов, начало эры нового экономического порядка, заложить фундамент единой Европы.

Впереди раздается вой сирен, мы видим мигающие огни, мы останавливаемся и ждем, что будет дальше. Мигалки позади немецкого моба, мы слышим хлопанье дверей и лай собак, минутная пауза, во время которой подходят отставшие, грабители ювелирных магазинов бегут во дворы в надежде унести свое добро. Мы ждем, что будут делать полисы, и внезапно они прыгают, размахивая дубьем, на немецкий моб, такого никогда не бывает где-нибудь в Испании или Италии, копперы атакуют своих, и немцы бегут в нашу сторону, но скоро понимают, что здесь их ждут новые пиз-дюли. Тогда они ищут спасения во дворах, и полисы прыгают на нас, на этот раз они выглядят свирепо, стреляют контейнерами со слезоточивым газом. Мы отступаем, полисы двигаются вперед, и когда дым немного рассеивается, я вижу, что немецкий моб движется следом за ними, как пехота за «тиграми». Мы сто раз видели это раньше, как местные хулиганы и полисы выступают единым фронтом, потому что все они ненавидят англичан, но обычно это происходит в латинских странах, потому как латиносы и англосаксы не переносят друг друга. И те, и другие ненавидят нас, единственная разница состоит в том, что одни в форме, а другие нет, и еще в том, что полисы вооружены легально. Но немецкие полисы уважают английских полисов и не играют в латинские игры. Многие англичане получают серьезные травмы от спецназа, но мы все-таки не бежим, и они не могут с нами справиться, видимо, недостаточно отработали на тренировках методы борьбы с массовыми беспорядками в условиях наличия большого количества футбольных хулиганов, и в виду численного неравенства они вынуждены остановиться.

Тем не менее, ситуация для нас безвыигрышная, и те, кто поумней, понемногу переходят на параллельную улицу, и немцы делают то же самое, блядь, это настоящий пиздец, потому что ничего не кончается, обычно такие вещи заканчиваются сами собой, или всех разгоняют полисы, или в виду явного преимущества одной из сторон, но немцы, видимо, вроде нас, им еще мало, они не любят проигрывать, особенно дома, а полисы пока все еще не могут справиться с ебанутыми с той стороны Ла-Манша, которым по хую немецкие законы и которые не очень-то боятся оказаться повязанными. Они не могут справиться, и мы знаем, что если мы будем держаться и сражаться все вместе, то все будет хорошо.

Никакие наркотики не могут дать того чувства, которое мы испытываем сейчас, когда прыгаем на немцев, уже на другой улице, на этот раз и нас, и их меньше, многие отсеялись по дороге, разбились на маленькие мобы, стараясь не привлекать внимания, а кто-то остался и вовсе один, и начинается новый махач, двое наших остаются лежать, и снова прыгаем то мы, то они, наконец мы собираемся с силами и гоним немцев на следующую ебаную улицу, я, Марк и остальные «Челси», и парни из некоторых других клубов, мы снова останавливаемся, потому что не знаем, где мы, блядь, нас сейчас примерно две сотни, и мы ждем, пока подойдут остальные, медленно идем дальше, продолжая устраивать хаос, идем по городским кварталам, и так хорошо мне еще никогда не было.

Гарри наслаждался игрой. Это вам не какая-нибудь дурацкая война. Не обычный субботний махач в пабе. Не драка с вышибалами в ночном клубе. Не потасовка с сандерлендскими копперами. Нет, эта вещь — особенная. Личная. Потому что сейчас Гарри был Большим Бобом Уэстом, военным героем из The Unity, который воевал в Заливе и повидал так много, что когда вернулся, жизнь стала казаться ему никчемной, как тем старикам, которые собираются по вечерам в пабах и пьют биттер, седые стариканы в поношенных пальто, старые солдаты, которые под немецкими пулями высаживались во Европе, сражались за Англию и английский путь в жизни, победили нацистов и готовились драться с Советами. Старые солдаты, у которых правительство отнимает то одно, то другое, постоянно сокращает пенсию и так далее. Бизнесмены, прятавшиеся дома во время войны, теперь рекомендуют все забыть, успокоиться и делать то, что им говорят. Бизнесмены не привыкли испытывать благодарность, и старики ковыляют по центральным улицам среди благоухающих респектабельных мужчин и женщин, которые ненавидят старость, и которым нет дела до того, что было бог знает когда. Гарри нравились фильмы про пилотов «спитфайеров», а Бобу Уэсту, настоящему боевому летчику, — нет.

Гарри буквально ощущал силу на кончиках пальцев, когда нажимал кнопки. Лихорадочная дрожь била его. Его трясло с макушки до пяток. Это было круто, сражаться, сидя в безопасном комфортабельном кресле. Местный Юрген разменял деньги, и Гарри снова взлетел в воздух, он парил над Берлином, он снова был частью прекрасной игры, еще один винтик сражающейся за Новый Экономический Порядок машины, за новую богатую Европу, выполнял приказы сидящих за закрытыми дверями непереизбираемых бюрократов.

Большой Боб убивал женщин и детей, чтобы британцы и янки могли пройти по Ираку победным маршем, конечно, он не мог нарушить присягу, но политиканы остановили их как раз тогда, когда уже можно было легко взять Багдад. Уэст говорил, что политики не дали им закончить, ведь старина Саддам все-таки их приятель; но сейчас все это уже в прошлом, сейчас англичане в Берлине, и остальные парни сейчас, наверное, уже топчут все на пути к стадиону, и Гарри засмеялся сквозь гарь и копоть, потому что солдаты всегда должны выполнять приказы, а парни не остановятся, пока не разнесут все вокруг.

Графика и яркие образы поглотили Гарри, унесли в героический мир, где ему не нужно разбивать свои кулаки. Он летел в будущее со скоростью тысячу миль в час, потому что, как всегда говорил его приятель Манго, нужно плыть по течению, он занял свое место в новом сепургосударстве, он будет защищать его, в голове возникли депутаты Палаты Общин, презрительно усмехающиеся в ответ на критические замечания правых и левых скептиков 113 , Гарри попытался выкинуть эту картину, но увидел Болти, лежащего на асфальте с простреленной головой, кругом кровь и мозги, Гарри почувствовал тошноту и прогнал прочь воспоминания. Это была реальная жизнь, а он не хотел думать о реальной жизни, потому что реальная жизнь — говно.

«Специальная Миссия» — безобидное развлечение, Гарри принимал вещи, как они есть, летел вперед, а не назад, глядя вниз на футуристические очертания Берлина, американизированные небоскребы, американские фэст-фуды и крупнейший в Европе павильон игровых автоматов, воздвигнутый на месте бункера Фюрера, вместо криков и стонов пленных в камерах пыток и изнасилованных извращенцами женщин — маленькие нарисованные человечки, Гарри яростно затряс головой, вспомнив, через что пришлось пройти Ники, почувствовал, что его легкие заполняет табачный дым –лучше бы эти немецкие пидоры не курили здесь. Гарри оставил позади горы и библейский содомский город, и волшебный наркотик перенес его прямо туда, куда нужно, где возвышались мраморные минареты и башни из белого камня, и маленькие муравьи далеко внизу побежали во все стороны в поисках спасения, так как Гарри приготовился преподать им урок, который они никогда не забудут.

— Наверное, мы никогда не научимся. Наверное, это внутри, в генах. Как будто это было в прошлой жизни; наверное, это и была прошлая жизнь. Вторую мировую скоро забудут, и от меня останется просто еще один скелет на кладбище, который никто не будет оплакивать. Мое время прошло, но я еще жив. Я искал приключений, когда был молодым; может быть, я повесился бы, если бы не война. Кто знает, что могло бы произойти, сложись жизнь по-другому. Жизнь не была легкой, но мне не с чем было сравнивать. Война была кошмаром, но таких друзей, которых я приобрел тогда, больше я не мог найти нигде. Рабочих все уважали и любили, пока нужно было воевать, а потом все вернулось на круги своя. Я ненавижу войну и насилие, но больше всего я ненавижу то, что эти вещи привлекают. Я убивал и наслаждался разрушением. Некоторым нравится убивать и калечить других людей. Многим — жечь и разрушать чужие дома. Войны красивы. Бомбежки — поразительно красивое зрелище. Рукопашная — хуже, потому что не так легко убивать тех, чьи лица ты видишь. Только что я пришел домой из The Unity, где все мрачны и печальны, потому что прошлой ночью Боб Уэст повесился в своей квартире. Он совершил самоубийство, не оставив никакой записки. Денис плакала и говорила, что не может понять. Ему нечего было даже сказать напоследок. Он никогда не видел убитых им людей, он видел только красоту хаоса и пожарищ. Он видел красоту и не сталкивался с ужасом. Потом он понял, что делал, когда уже никто его ни о чем не спрашивал и никто не мог помочь. Может, он убил сотню людей, может быть, тысячу. Я видел изувеченные бомбами тела мужчин, детей и женщин, я видел безумие концлагерей. Там я нашел свою жену, изнасилованную и умирающую от голода. Она была волшебной женщиной. Мы были счастливы, я работал садовником, копал землю и сажал цветы. Никто не знает, через что я прошел, и это не имеет значения. Просто это сделало меня сильнее других. У каждого — свое место в жизни, и пусть богатые делают, что хотят. Так было, так есть и так будет. Главное — быть честным. Какое-то время после смерти жены я думал, что сойду с ума, но теперь я снова в порядке и готов жить дальше. Многое было неправильно, но изменить ничего нельзя. Я убивал за Англию. Я носил форму и убивал, а они давали мне медали. А теперь я сижу, пью чай и смотрю по телевизору новости о беспорядках в Берлине. Комментатор ведет репортаж из лондонской студии. Он очень возбужден. Я слышал все эти слова тысячу раз. Когда ему надоест, другие подхватят рассказ о смерти и разрушении. Они не могут по-другому. Научатся ли чему-нибудь те молодые люди, которые бегут по улицам на экране телевизора? Политики, журналисты? Но я не хочу никого учить. Через пару месяцев я снова увижу Эдди и остальных парней, а пока я уезжаю в Австралию. Это мой выбор. Я сам выбрал свой путь в жизни, и я не буду роптать. Может быть, лучше было погибнуть вместе с друзьями в бою, чем в одиночестве умереть в своей постели. Да только нет смысла умирать молодым. Никакого.

Двое англичан пиздят молодого. Он свернулся в комочек на асфальте, пытаясь защитить жизненно важные органы. У него короткие волосы, майка вся в крови. Пока еще ярко-красной, не черной. Два мужика просто развлекаются. Я думаю о том, как меня завалили на махаче с «Миллуоллом» несколько лет назад. Потом я вспоминаю Дерби, как я стоял в стороне, когда Фэйслифт на него прыгнул. Стоял в стороне, как будто это меня не касалось. Тогда, с «Миллуоллом», я уже думал, что не выживу. Что останусь инвалидом на всю жизнь. Буду ездить в инвалидном кресле. Блядь, быть избитым до смерти на футболе. Остаться лежать в южнолондонской грязи. Мы тогда не облажались, просто мне не повезло. Раз на раз не приходится. Это еще один вид лотереи. Потому что махач — это махач, и в нем в наше время нет никаких правил. Королевских 114 или еще каких-нибудь. Да и вряд ли они были когда-то. Только что подготовка стала более организованной. Это добавляет кайфа, но в принципе это ерунда. Все зависит от тебя самого, это твой выбор. И с ним ты будешь жить всю оставшуюся жизнь. Каждый отвечает за себя сам.

Мы же демократичные люди. Этот немец решил прыгнуть на известных английских футбольных хулиганов, и проиграл. Его приятели уже свалили, остальные английские парни погнали их дальше. Немцу не позавидуешь. Он не успел убежать, и вот расплата. Теперь пидору приходится расплачиваться за то, что он смеялся над англичанами и прыгнул на них. Он был со своими, значит, знал, на что шел. Все это «взаимное уважение» — говно. И сейчас он лежит на асфальте лицом вниз и получает пизды от двух мужиков, которые старше его на десять лет. Тот, что покрупнее, вертится вокруг, топчет ногами голову. Он делает это вполне обдуманно. Он хочет покалечить парня. Вскрыть ему башню. Изувечить мозги этого еба-ного крафта. Считает, наверное, что этот ебаный немецкий пидор в ответе за бомбардировки Лондона, Ковентри и Плимута. Ебаные мрази. Хотят убить парня. Оставить лежать как уличный хлам, чтобы родители через пару дней опознали его в одном из местных моргов. Привезли домой в гробу. Домой, в какую-нибудь маленькую немецкую деревню в нескольких милях от Берлина. Потом они похоронят его и будут вдвоем плакать на могиле. Этот чел просто топчет его своими кроссовками.

Я подхожу к ним и бью того, кто пинает немца в голову. Бью прямо в лицо, бью сильно. Никакой паники; я хочу сломать ему нос. Я снова сжимаю кулак, бью еще раз. Он отскакивает назад, держась руками за голову, наполовину от боли, наполовину от удивления. Он с меня ростом и немного моложе, но он мудак. Только трусы или психи могут часами пинать лежачего. Запинать лежачего до смерти. Меня бесят такие вещи. Если ты считаешь себя сильным, тогда иди вперед и доказывай это. Такие пидоры только и ждут падаль, как гиены. Их не бывает впереди, когда идет махач, зато чуть что не так, они съебывают первыми. Это просто два мудака. Во время войны они истязали бы пленных и насиловали женщин. В общем, скам. Среди чего угодно бывают отбросы. Во всем нужно следовать принципам.

Второй оборачивается и кричит, что они англичане. Думает, что я перепутал их с крафтами. Я кричу ему «иди на хуй» и заряжаю по яйцам. Он уворачивается, и удар не достигает цели. Я пытаюсь ударить его ногой в лицо, и он отпрыгивает назад. Он — лох, он не достоин называться англичанином. Он хватает своего приятеля и уводит его. Я смотрю, как они уходят, потом смотрю на немца. Он еще двигается, пытается ползти. Я переворачиваю его и вижу, что лица просто нет, только кровь и сопли. Мне сразу вспоминается рассказ Гарри пару недель назад, как раз когда мы удолбились с Родом. Удолбились в хлам, а Жирный нес всякую ерунду, как обычно. Он тоже дул с нами, но, наверное, так волновался из-за предстоящей поездки, что шмаль его просто не брала. Он начал говорить о том, как он представлял себе лицо застреленного Болти. Можно ли, интересно, было различить черты, или ничего, остался только череп. Я не хочу сейчас думать об этом, потому что это пиздец. Мне не нужна паранойя, но те слова Гарри почему-то запали в душу. Сейчас я смотрю на лицо, которое может быть чьим угодно.

Я нагибаюсь и поднимаю парня. Ставлю на ноги, придерживая за воротник. Вначале он шатается. Его ноги дрожат, но понемногу он оживает, как перезапущенный компьютер. Виснет на мне. Понимает, что я не собираюсь его бить. Думает, наверное, что я местный. Он не очень-то легкий, и я то ли отвожу, то ли отношу его к кирпичной стене. Он опирается на нее и стоит, переводит дух. Достает платок из кармана и вытирает кровь. Собирается с мыслями. Смотрит на меня, потом смущенно отводит глаза. Я проверяю пульс у него на виске, потом смотрю в ту сторону, откуда еще доносятся крики и звон стекла. Наши идут дальше, разносят один магазин за другим. Там еще вспыхивают какие-то драки. Рэмпэйдж продолжается. Я должен догнать остальных, потому что мне дорога каждая секунда кайфа.

Я стою рядом с ним примерно минуту. Шум постепенно затихает вдали, и вот уже мы вдвоем на пустой улице. Внезапно мне начинает казаться, что я в каком-то мертвом городе. Все торопятся принять участие в махаче, только мы остались сзади. Я снова смотрю на молодого; он стоит, наклонившись вперед. Похоже, собирается блевать, но нет. Снова идет кровь, но это всего лишь сломанный нос, ничего серьезного. Хотя хуй знает, может быть, еще что-нибудь сломано, или какое-нибудь внутреннее кровоизлияние или еще что. Он выпрямляется, выглядит уже получше. Начинает говорить что-то, но я качаю головой, смеюсь и ухожу. Я тороплюсь догнать Марка, Картера и остальных парней.

— И когда на войне это случается с тобой, как со мной, когда весь мир сходит с ума и миллионы погибают по всей планете, тебе приходится решать самому. Я видел ползущего немецкого подростка и автомат в его руках. Может быть, он собирался бросить оружие, а может быть, нет. Я выстрелил первым, хотя мог бы просто выбить у него автомат, но даже не подумал об этом. Я видел людей с развороченными мозгами, выпотрошенными кишками, зовущих своих матерей. Людей с оторванными и оставшимися лежать в грязи яйцами и вскрытой грудной клеткой, в которую стекала дождевая вода. Кастрированных шрапнелью и истекающих кровью. Многие из них даже не были мужчинами. Да я и сам был тогда ребенком и мало что знал о жизни, и когда я увидел мальчика, я даже не попытался подумать. Может быть, я совершил преступление. Я выстрелил ему в голову, и она разлетелась на части. Я просто изрешетил его пулями. Не знаю, сколько раз я выстрелил, там хватило бы и одного патрона. Потом я проткнул его штыком, но он уже был мертв. Я воткнул штык раз десять, не меньше. Он был еще моложе, чем я, он остался лежать в грязи, а я побежал вперед. Вряд ли его даже похоронили. Наверное, он был храбрым парнем и заслуживал лучшей участи. Я оставил гнить его труп. Тогда я был сумасшедшим и свирепым, я убил бы любого. Я жил и думал обо всем. Я женился на женщине из концлагеря, я ненавидел тех, кто ее насиловал там, тех, кто отдавал приказы, тех, кто в ответе за все изнасилования, убийства, пытки и эксперименты. После войны я постоянно думал об этом, но так и не пришел к какому-нибудь выводу. Я видел Манглера, но что я мог сделать? Никто не хочет вспоминать об этом. Шла война, и случались плохие вещи. Я не ищу оправданий; я всегда вспоминал того мальчика, и я вспоминаю его сейчас. Везде была грязь. Но я был верен присяге. Может, все могло бы быть по-другому, я ни в чем не уверен, и это самое худшее. Когда по телевизору я вижу встречи ветеранов войны, как они трясут друг другу руки, я думаю о том, что я вполне мог бы там встретить того парня, с женой, детьми и внуками, если бы не убил его. Я мог бы сидеть с ним в немецком парке и пить пиво. Но я не знал бы, что ответить, если бы он сказал мне «спасибо».

Я слышу звонок, я беру чемодан и открываю дверь. Моя дочь отвезет меня в аэропорт. Я рад, и моя голова ясна. Каждый выбирает сам, и в молодости ты думаешь, что все изменится к лучшему, но ничего не меняется. Потому что не меняемся мы. Мы сражаемся, убиваем и создаем новые жизни. Это английский путь; больше того, это путь всего мира. Когда ты стареешь, то понимаешь, что все должно быть не так, но это нельзя объяснить словами, и потом, никто не станет тебя слушать. Старики не в счет. Жизнь продолжается, и слова никому не нужны.

Слова не нужны в этом генеральском бункере, в каменных коридорах, где никто не слышит криков истязаемых проституток. Никто не слышал, как умирал Болти, только одна женщина все видела из своего окна, и Гарри хотел отомстить, потому что жизнь несправедлива, а на экране он видел путь вперед. В жизни он бессилен, в жизни, но не здесь. Игра предлагала волшебный мир, где никто не задавал вопросов, и все силы могучей супердержавы были брошены на уничтожение мразей за горизонтом. Гарри направил свою злость в новом направлении.

«Специальная Миссия» — прекрасная игра, и Гарри быстро набрал приличное количество очков, глядя, как его ракеты разрушают дома, Персидский Летчик перемешал все мысли, и он вспомнил историю времен Первой мировой, как стороны заключили перемирие на Рождество, англичане и немцы побросали винтовки и вместе стояли на нейтральной полосе, пили пиво и играли в футбол. Это была известная история, потому что потом солдаты отказались стрелять друг в друга. Их заменили, конечно, и на следующий год уже никто не хотел брататься с противником. Гарри нажал кнопку и уничтожил военный корабль, поражаясь тупости офицеров, ведь если ты видел своего врага и знаешь его лично, ты не сможешь его убить. Сейчас все гораздо проще, сейчас есть ракеты, мир вообще можно завоевать одними лишь товарами широкого потребления, Гарри особенно хорошо понимал это, потому что он помнил Ники.

Почему бы ему не заехать к ней в Амстердам? Он улыбнулся, представив, как Ники откроет дверь и обнимет его. Его член еще болел, но ей он может доверять. Каждый хочет вернуться домой героем; Гарри прицелился в нарисованный танк и прямым попаданием подбил его, зная, что это игра — должно быть игрой — и яркая красная кровь танкистов брызнула ему в лицо и потекла по серебряному экрану.

Мои джинсы в крови, я снова с основным мобом. Мы погнали полисов. Прогнали двадцать подонков по их собственным улицам. Такое ощущение, что махач длится вечно, и нас уже не так много. Нам нужно быть осторожными, потому что мы на чужой земле, вокруг нас люди, которые ненавидят англичан, но мы не уронили себя. Устроили шоу, которое местные не забудут. Мы в Берлине, сеем хаос в центре Европы. Поддерживаем репутацию, которую завоевывали столетие за столетием. Пиздим всех, кто глумится над нами. Мы замедляем шаг, даем полисам возможность уйти.

Мы останавливаемся на перекрестке, пытаясь понять, где мы. Харрис смотрит на свою карту, находит дорогу к стадиону. Впереди мы видим немцев. Когда они подходят ближе, мы прыгаем, кулаками и пинками прокладываем себе дорогу. Мой кулак находит чей-то подбородок; я чувствую, как хрустят костяшки пальцев. Я слышу этот хруст. Они бегут. Мы снова замедляем ход, перекрываем дорогу и идем по ней. Идем с улицы на улицу, делаем, что хотим, показываем всем свою силу. Валим каждого, кто прыгает на нас. Мы гордимся тем, что мы англичане; мы гордимся своей страной. Мы завалим всех этих ублюдков.