"Осужден пожизненно" - читать интересную книгу автора (Кларк Маркус)

Книга четвертая НА ОСТРОВЕ НОРФОЛК. 1846

Глава 57 ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖЕЙМСА НОРТА

Батхерст, 11 февраля 1846 г.

Перелистывая страницы моего дневника, чтобы записать в нем счастливый случай, только что произошедший со мною, я поразился, до какой степени одинокой была моя жизнь за последние семь лет.

Возможно ли, чтоб мне, Джеймсу Норту, любимцу всего колледжа, поэту, обладателю наград и прочее, была бы по нраву жизнь в этой унылой дыре, где я, подобно животному, только ем и пью, зная, что завтра все равно умирать? Да, так оно и было. Мой мир, мир, с которым когда-то я связывал столько мечтаний оказался вот здесь. Моя слава, которая, казалось, должна была долететь до края земли, дошла только до ближайших каторжных поселений. Мои друзья овцеводы считают меня «добрым проповедником» – спасибо и на том.

И все же теперь, когда мне предстоит уехать отсюда, я должен признаться, что эта уединенная жизнь не лишена была своей прелести. Со мной были мои книги и мои мысли, хотя последние оказывались иногда мрачными собеседниками. Я боролся со своим привычным грехом, и зачастую не без успеха. Какой грустный вывод. «Зачастую» – «Но все же» – эти слова подобны мрачному тюремщику, который выпускает на свободу опасного преступника. Однако я дал клятву, что в своем дневнике не буду себя обманывать, и я ее сдержу Никаких недомолвок, никакого снисхождения к моим грехам. Этот дневник – мой исповедник, и перед ним я обнажаю свою душу.

Удивительно, какое наслаждение я испытываю, записывая здесь черным по белому свои душевные муки и тайные желания, о которых не решаюсь говорить. Очевидно, по той же причине убийцы исповедуются своим собакам и кошкам, а люди, чью душу гнетет какая-то тяжесть, думают вслух. По этой же причине царица, жена Мидаса, могла только шепотом доверить тростникам тайну об уродстве своего мужа. Для всех окружающих – я служитель господа, набожный, серьезный и мягкий в обращении. А в душе – кто я? Подлый, трусливый, слабовольный грешник, каким меня знает мой дневник… Бесенок! Я готов разорвать тебя на клочки!.. И когда-нибудь я изничтожу тебя! А пока я буду держать тебя взаперти, чтобы ты не выдал моих тайн. О нет, старый друг, добрый мой товарищ, прости меня, прости! Ты для меня и жена, и духовник. Я поверяю твоим холодным синеватым страницам – за сколько бишь я купил тебя в Параматте, негодник? – все происшедшее со мною, томления и укоры совести, которые я не доверил бы ничьим ушам, даже если бы нашел человека, столь же верного, как ты. Говорят, что ни один человек не осмелится записывать все свои мысли и поступки; они испепелили бы бумагу. Но твои страницы ровны и гладки, толстый негодник! Наши соседи католики хорошо знают человеческую природу. Человеку необходимо исповедоваться. Читаешь о преступниках, которые годами носили в душе своей тайны, но, не выдержав, наконец выбалтывали их. Я, заточенный здесь, без друзей, без сочувствия, без писем, не могу замкнуть свою душу и без конца ворошить свои мысли. Они рвутся наружу, и поэтому я прошепчу их тебе:

Кто же это? Совесть? У каждого человека своя совесть. Мой друг, зубастый, словно акула, людоед, которого Стэплс привез на своем китобойном судне в Сидней, наверное, почувствовал бы сильные угрызения совести, если бы отказался от участия в пиршествах., освященных обычаями его предков. Искра божия? На разве не учит наша доктрина, что божество восседает в небесных далях среди ангельских песнопений, предоставив бедному человечеству искупить его проклятие? Но я не верю в это, хотя это и проповедую. Кто-то должен нести утешение несчастному человечеству. У духовенства своя «святая ложь». Христос говорит притчами. Так, может быть, это разум, видящий, как плохо согласуются наши действия и наши устремления? Разве тот дьявольский разум, что глумится над нашими слабостями, не есть порождение нашего мозга? Или это безумие? Пожалуй, ибо мало кто не становится безумным, хотя бы на один час из двенадцати часов бдения. Если считать безумием несовпадение вашего мнения о самых простых вещах с мнением большинства людей, то либо я безумен, либо слишком мудр. И вывести окончательное заключение невозможно. Джеймс Норт, вспомни свою беспутную молодость, свое грехопадение и свое очищение, вернись на землю. Обстоятельства сделали тебя таким, какой ты есть, и они решат твою судьбу без твоего вмешательства. Какая удобная теория!

Но если истолковать мой бред именно таким образом и предположить, что человек – раб обстоятельств (мнение, с которым я готов согласиться, хотя и не желаю в этом признаться), так что же вызвало к жизни те силы, которые помогли Джеймсу Норту достойно выполнять свой пасторский долг?

Хобарт-Таун, 12 января.

«Дорогой Норт!

Весьма рад сообщить вам, что, если вам будет угодно, вы можете получить место протестантского капеллана на острове Норфолк. Власти как будто не поладили с тамошним капелланом, и когда у меня спросили совета, я тотчас же рекомендовал вас на эту должность. Жалованье невелико, но у вас будет дом и все, что положено. Место это, несомненно, лучше Батхерста и считается беспроигрышным билетом в нашей клерикальной лотерее.

Они собираются провести расследование всех местных дел. Бедный старый Пратт; он, как вы знаете, отправился туда по настойчивой просьбе администрации. Судя по всему, он был слишком снисходителен к преступникам, и, как нам сообщили, дела на острове находятся в запущенном состоянии. Сэр Эрдли подыскивает строгого начальника, который бы держал колонию в ежовых рукавицах.

Но пока место капеллана остается вакантным, и я подумал о вас».

Я должен поразмыслить над этим лестным предложением.

19 февраля.

Я даю согласие. Возможно, что моя пасторская деятельность среди этих несчастных и станет моим искуплением. Власти еще обо мне услышат, хотя следствие но тому делу в Порт-Артуре и было прекращено. Кстати, появился фараон, который не знает Иосифа.[14] Совершенно ясно, что назойливый пастор, писавший жалобы о том, что людей там запарывают до смерти, теперь забыт, как забыты и те несчастные! Как много призраков витает над мрачным безлюдьем этого пустынного побережья! Бедный Берджес ушел путем всякой плоти. Интересно, посещает ли его дух те места, где он совершил столько злодеяний? Я написал «бедный Берджес».

Странно, как мы жалеем человека, ушедшего из этой жизни. Чувство вражды исчезает, когда полученные раны становятся лишь воспоминанием. Если бы человек нанес рану мне, сам факт, что он жив, явился бы достаточным основанием для моей ненависти к нему. Если бы я нанес рану ему, я возненавидел бы его еще больше. Быть может, потому я временами так сильно ненавижу себя как своего самого злейшего врага, которому я нанес незаживающую рану. Есть такие насилия над собственной природой, которые нельзя прощать! Не Тацит ли сказал: «Ненависть к самым близким не стареет». Но я снова отклоняюсь от главного.

27 февраля, 11.30 вечера.

Ферма «Девяти ручьев». Я люблю точность в именах, датах и т. п. Точность – это добродетель. Значит, буду как можно более точным. Ферма находится в девяти милях от Батхерста. На ней около четырех тысяч голов скота. Люди живут в довольстве, но без изысканности. Еды, выпивки и чтива всегда достаточно. Фамилия хозяйки – Карр. Это хорошо сохранившаяся женщина лет тридцати пяти, и умная – но не в возвышенном, а в самом житейском смысле этого слова. Однако мне не хотелось бы быть ее мужем. Женщинам такой ум, как у нее, ни к чему, конечно, если они хотят быть женщинами, а не похотливыми чудовищами. Миссис Карр отнюдь не леди, хотя могла бы ею быть. По-моему, она нехороший человек. Возможно, она еще раньше владела факторией. Эту женщину окружает какая-то тайна, так как мне говорили, что раньше она называлась миссис Пэрфой и была вдовой капитана китобойного судна, затем вышла замуж за одного из приписанных к ней слуг, который бросил ее через пять лет, тотчас после того, как получил свободу. Несколько слов, сказанных ею за обедом, заставили меня задуматься. Она получила какие-то английские газеты и, объясняя, почему она так озабочена, сердито сказала: «Мне кажется, я кое-что узнала о своем муже». Не хотел бы я оказаться на месте Карра, если она действительно что-то о нем узнала! Думаю, что она не из тех, кто спокойно сносит обиды. Но, в конце концов, какое мне до этого дело? За обедом меня уговорили выпить вина больше, чем следовало. Исповедник, ты слышишь меня? Но я не позволю себе преступить черту. Ты усмехаешься, мой толстый приятель! Я тоже, но завтра меня загрызет совесть.

3 марта.

Сейчас я в местечке Джеррилэнг, у меня болит голова и ноет сердце. Тот, кто освобождает себя от уз разума, тот предается всяческим искушениям.

20 марта.

Сидней. Заходил к капитану Фреру. Семнадцать дней я не раскрывал тебя, мой любимый и ненавистный спутник. Я совсем было решил никогда больше не открывать тебя! Перечитывать – это значит вспоминать все, что так хочется забыть, но не читать тебя – значит забыть все то, о чем я обязан помнить за все грехи свои.

Последнюю неделю я стал совсем другим человеком. Я уже не такой угрюмый, разочарованный и едкий, я стал добродушным и вполне поладил с судьбой. Странно, что волею случая мне пришлось провести неделю под одной крышей с тем существом, чей светлый образ меня так долго преследовал. Встреча на улице, знакомство, приглашение – и дело сделано.

Странная вещь эти случайности, от которых зависит наша судьба. Я не думал, что когда-нибудь увижу вновь это юное, веселое лицо, к которому я почувствовал такое необъяснимое влечение – но оно опять каждый день улыбается мне! Капитан Фрер должен быть счастлив. Но в этом доме есть какая-то мрачная тайна. Лицо молодой женщины, по натуре такой любящей и жизнерадостной, дважды за сегодняшний день омрачалось облачком печали. Он выглядит человеком решительным и грубым, этот образцовый тюремный надзиратель. Его арестанты, несчастные люди, несомненно, чувствуют его тяжелую руку. Не подходит он вам, крошка Сильвия, с вашим оригинальным умом и причудливой красотой, – и вместе с тем это был брак по любви.

21 марта.

С тех пор, как я здесь, каждый вечер читаю молитвы в семейном кругу – моя черная пасторская сутана и белый воротничок дают мне на это право, но каждый раз, произнося слова молитвы, я чувствую себя виноватым. Я все думаю, что сказала бы эта маленькая леди с таким набожным взглядом, узнав о том, что я несчастный лицемер, проповедующий то, чего не соблюдаю, и призывающий других верить в чудеса, в которые не верю сам? Я – трус, потому что не снимаю маску святоши и не показываю скрытое под ней лицо вольнодумца. И все же, разве я трус? Я убеждаю себя, что молчу только во имя славы божьей. Если вдруг узнают, что пастор – отступник, то его разоблачение принесет больше вреда, чем обман. Представьте себе, к примеру, эту доверчивую женщину. Она бы содрогнулась при одной мысли о таком грехе, хотя грешила не она, а другой человек. «А кто соблазнит одного из малых сих, то лучше ему надеть жернов на шею и броситься в море». Однако правда есть правда, и ее надо говорить – не так ли, мой коварный наставник, напоминающий мне, как часто я лгу? Наверно, у нашего достойного епископа среди его большой армии чернорясников есть и такие, вроде меня, которые не могут заставить свой разум поверить в чудеса, противоречащие опыту всего человечества, законам природы, а также и физики.

22 марта.

В жизни этого далеко не романтического капитана Фрера было немало романтических приключений, о которых он очень любит распространяться. Будто в юности он надеялся получить большое наследство от дяди, который поссорился со своим сыном. Но дядя умер в тот день, когда собирался изменить свое завещание, а сын его исчез, и все считали, что он утонул. Вдова, однако, упорно отказывается верить слухам о гибели молодого человека; имея от наследства пожизненный доход, она никого к нему не подпускает. Вследствие этого мой бедный хозяин был вынужден приехать сюда и довольствоваться своим жалованьем, а три года назад, когда он надеялся, что смерть его тетки даст ему право, как ближайшему родственнику, претендовать хотя бы на часть этого состояния, к ней вернулся ее давно пропавший без вести сын, который и был признан матерью и опекунами и законным образом введен в права наследства.

Другая романтическая история связана с браком Фрера. Сегодня после обеда он рассказал мне, как его жена, еще будучи девочкой, попала в кораблекрушение и как он спас ей жизнь, вырвав ее из рук беглого каторжника – одного из тех чудовищ, которых порождает наша чудовищная система. «Вот так мы и полюбили друг друга», – сказал он, с самодовольным видом осушив бокал вина.

«Весьма благоприятный случай», – сказал я. В ответ он только кивнул. По-моему, мозгов ему явно не хватает.

Попробую вкратце описать этот прелестный дом и его обитателей.

Длинное, невысокое белое строение, окруженное цветущим садом. Широкие окна выходят на лужайку. Всегда прекрасное и вечно изменчивое море плещется внизу.

Вечер. Мы с миссис Фрер беседуем о теориях социальных реформ, о картинных галереях, о закатах и о новых книгах. Слышится шум колес по гравию. Это судья возвращается домой после работы. Мы слышим, как он быстро поднимается по ступенькам, но продолжаем наш разговор (наверное, было время, когда жена бросалась ему навстречу). Он входит, холодно целует жену и сразу прерывает ход наших мыслей: «Ну и жара сегодня. Ах, мистер Норт, неужели письмо из главного управления все еще не пришло? Ты знаешь, Сильвия, я встретил в городе миссис Голайтли, и она спросила меня о тебе. Скоро состоится бал в резиденции губернатора. Мы с тобой получили приглашение». Затем он уходит, и слышно, как он бранится, потому что вода недостаточно горяча или что Доукинс, его слуга из арестантов, плоха почистил его брюки. Мы продолжаем нашу беседу, но он возвращается – голодный и сердитый, правда, с расчесанными бакенбардами.

«Обедать? Ого! Я готов! Норт, ведите миссис Фрер к столу». Затем следует: «Норт, глоточек хересу? Сильвия, суп опять пересолен. Ты сегодня гуляла? Не гуляла?» Судья хмурит брови, и я знаю, что он говорит про себя: «Конечно, опять читала какой-нибудь дрянной романчик?» Однако он ухмыляется и милостиво сообщает, что полиция поймала известного бушрейнджера Билли Какаду.

После обеда мы с этим усмирителем каторжан беседуем – о собаках и лошадях, о бойцовых петухах, об арестантах и несчастных случаях на море и на суше. Я вспоминаю былые состязания в колледже и пытаюсь не отстать от него в рассказах о спорте. Какие же мы лицемеры! Все это время я мечтаю перейти в гостиную миссис Фрер и закончить свой разбор творчества нового поэта, мистера Теннисона. Фрер не читает Теннисона, как, впрочем, и других. Перейдя в гостиную, мы с миссис Фрер болтаем до ужина (он тоже ужинает с нами). Она – прекрасная собеседница, а я, когда бываю в ударе, тоже умею поговорить – ты это должен признать, мой приятель. Ее лицо оживляется, она слушает с интересом, что редко бывает. В ее обществе я чувствую себя спокойно и умиротворенно. Скромная изысканность этого дома после волов и Батхерста подобна прохладной тени от большой скалы в выжженной пустыне. Миссис Фрер около двадцати пяти лет. Ростом она скорее ниже среднего, с хрупкой девичьей фигуркой. Сходство с девушкой ей придают ее золотистые волосы и голубые глаза. Однако, присмотревшись поближе, ты видишь, что лицо ее потеряло ту нежную округлость, которую оно, вероятно, имело, в юности. Ее единственный ребенок умер при рождении. У нее впалые щеки, а в глазах грусть, что свидетельствует либо о телесных страданиях, либо о душевной скорби. На худеньком лице глаза кажутся еще больше, а лоб еще более высоким. У нее белые, болезненно тонкие руки. Должно быть, когда-то они были круглыми и крепкими. Губы у нее всегда ярко-красные, словно в лихорадке.

Кажется, что капитан Фрер поглотил всю жизненную силу своей жены (кто-то привел в качестве примера историю Луция Клавдия Гермиппа, дожившего до глубокой старости, ибо его поддерживало дыхание молодых девушек. Кажется, это упоминает Бертон, который цитирует все на свете). По мере того как миссис Фрер теряла силы и молодость, ее супруг обретал здоровье и бодрость. Хотя судье по меньшей мере сорок лет, ему не дашь больше тридцати. Лицо у него красноватое, глаза блестящие, голос твердый и зычный. Вероятно, он обладает незаурядной силой и, я бы сказал, звериной отвагой, а также зверским аппетитом. Нервы у него крепкие, как струны рояля. С виду это высокий, широкоплечий, плотный человек с рыжими бакенбардами и рыжими волосами, уже тронутыми сединой. Держится он вызывающе, нагло и высокомерно. Говорит только о собаках, лошадях, бойцовых петухах и арестантах. Что за странная чета!

30 марта.

Получено письмо с Земли Ван-Димена. «Там у них опять «заварушка», – сказал Фрер, прибегая к своим обычным словечкам. Кажется, главный инспектор по делам арестантов поручил некоему мистеру Паунсу съездить на остров Норфолк и составить рапорт о положении тамошних дел. Мне придется поехать вместе с ним; все инструкции я получу от инспектора. Я известил об этом Фрера, и он написал Паунсу, чтобы тот по дороге заехал к ним. С этих пор мы ни о чем другом не толкуем, а только лишь о нарушениях тюремного режима. Фрер на этом деле собаку съел, он изводит меня своими россказнями о всяческих уловках каторжников, а также их злонамеренности. Он прославился как отличный знаток их нравов. Гнусная премудрость! Слуги в доме ненавидят его, но безропотно ему подчиняются. По моим наблюдениям, закоренелые преступники – как все дикие звери – боятся человека, который раз и навсегда подчинил их себе. Я бы не удивился, если бы власти Земли Ван-Димена назначили Фрера главным начальником всей каторги. Я не хочу, чтобы его назначили, но думаю, что это неизбежно.

4 апреля.

До сегодняшнего дня не случилось ничего, достойного описания. Ел, пил и спал. Несмотря на мои сорок семь лет, я стал себя чувствовать почти так же, как тот Джеймс Норт, что слыл силачом и получил золотую медаль. Ах, какой напиток вода! «Fons Bandusioe splen-didior vitreo!»[15] Она лучше, чем все ваши великолепные вина, господин Гораций! Сомневаюсь, чтобы ваше прославленное вино времен консула Манлия могло состязаться с нею!

Но возвращаюсь к достопримечательным фактам. Сегодня я узнал две вещи, которые меня удивили. Первое, это то, что арестант, покушавшийся на жизнь миссис Фрер, и есть тот несчастный, которого я в силу своей роковой слабости не смог защитить от наказания плетью в Порт-Артуре и чье лицо до сих пор иногда встает передо мной немым укором. Второе – это то, что миссис Карр оказалась старой знакомой Фрера. Об этом я узнал несколько неожиданно. Однажды вечером, после того как миссис Фрер удалилась на покой, мы с Фрером разговорились об умных женщинах. Я высказал свою теорию о том, что глубокий ум у женщин губительно влияет на их женственность. «То, что в мужчине называется желанием, – сказал я, – женщина превращает в каприз, как рассудок она заменяет интуицией, почтение – преданностью, страсть – любовью. Женщина задевает всякий раз более низкую струну, но звук получается резче. Мужчину отличает сила разума, женщину – глубина чувства. Женщина, обладающая мужским умом, – явление ненормальное».

Я видел, что он почти не понимал меня, но в общем и целом со мной согласился. «Я знал только одну женщину, обладающую, как говорится, действительно острым умом, – сказал он, – но она была обыкновенная потаскуха».

– Из чего следует, что умная женщина должна быть непременно падшей? – возразил я.

– Ну, эта была дрянь порядочная – прошла огонь, воду и медные трубы. Острая, как иголка, сэр, и непреклонная, как скала. И все же занятная штучка.

По выражению его лица я понял, что у него с этой особой были связаны какие-то неприятные воспоминания, и я полюбопытствовал услышать продолжение.

– Она живет где-то в этих краях, – продолжил он. – Мне сказали, что она вышла замуж за своего слугу, бывшего арестанта, по имени Карр. Я не видел ее много лет и не представляю, как она выглядит теперь, но в те дни, когда я ее знал, она была именно такой, какой вы ее описали. (Надо заметить, что я ровно ничего не описывал!) Она прибыла на том же корабле вместе с нами в качестве служанки моей тещи.

У меня чуть не сорвалось с языка, что я встречал се раньше, но что-то заставило меня промолчать. В жизни таких людей, как капитан Фрер, есть события, которых лучше не касаться. Думаю, что это было одно из них, потому что, как только вошла, его жена, он сразу переменил тему разговора. Можно ли допустить, что двое этих людей – «гроза арестантов» и жена бывшего арестанта – были в молодости больше чем просто друзьями? Вполне вероятно! Он из тех мужчин, которые не могут обойтись без плотской любви. (Недурно я отзываюсь о своем хозяине!) А ловкая черноглазая женщина – достойный предмет увлечения. Возможно, из-за этой истории всегда так печальна и миссис Фрер? Почему я неотвязно думаю об этом? Мне кажется, что я не только совершаю насилие над собой, но оскорбляю ее, когда пишу о своих подозрениях. Если бы я занялся самобичеванием, я надел бы сейчас власяницу и вериги. «Лишь постом и молитвой изгоняются мысли сии».

7 апреля.

Прибыл мистер Паунс – его распирает сознание важности своей миссии. Он прохаживается с видом министра накануне получения Ордена Подвязки, полный надежд, сомнений, страхов и самодовольства, несмотря на неопределенность положения. А я, как наивная школьница, гляжу во все глаза на этого напыщенного служаку, хотя – видит бог – я отлично понимаю всю важность стоящей перед ним задачи. Но человек должен давать отдых голове, а себе – разрядку. Я вспоминаю, как некий арестант в Хобарт-Тауне, дважды приговоренный к смерти и дважды помилованный, вскочил и издал яростный крик, услышав наконец свой смертный приговор. Мне он сказал потом, что, если бы он не закричал, он бы, наверное, сошел с ума.

10 апреля.

Вчера вечером у нас был парадный обед. Разговор за столом шел исключительно об арестантах. Я никогда не видел миссис Фрер в худшем состоянии. Она была молчалива, рассеяна и печальна. После обеда она сказала мне, что ненавидит самое слово «арестант», так оно связано с ее детскими воспоминаниями.

«Я жила среди них всю свою жизнь, – сказала она, – но от этого мне отнюдь не легче. Знаете, мистер Норт, иногда у меня бывают страшные фантазии, которые мне кажутся далекими воспоминаниями. Я боюсь снова очутиться среди арестантов. Я уверена, что они причинят мне зло».

Конечно, я засмеялся, но это не помогло. Она тверда в своем убеждении и смотрит на меня глазами, полными ужаса. Этот ужас, написанный на ее лице, меня озадачивает.

«У вас расстроены нервы, – сказал я. – Вам нужен отдых».

«Да, мои нервы пошаливают, – ответила она с присущей ей искренностью. – У меня предчувствие, что свершится какое-то зло». Мы немного посидели молча, а потом она вдруг вскинула на меня свои большие глаза и спокойно спросила:

– Мистер Норт, какой смертью я умру?

Вопрос показался мне отзвуком моих собственных мыслей – у меня какая-то дурацкая тяга к физиогностике, – и я вздрогнул.

В самом деле, – какая смерть ее ждет? Какую смерть можно встретить с широко открытыми глазами, с полуоткрытым ртом и сдвинув брови, как бы желая удержать быстро тающее мужество? Разумеется, не мирную смерть. Я призвал на помощь свою черную сутану. Я сказал:

«Моя дорогая леди, вам не следует думать о таких вещах. Вы знаете, что смерть – это сон. Зачем же предполагать кошмары?»

Она вздохнула, словно очнувшись от минутного оцепенения. Удержавшись от подступающих слез, она овладела собой и перевела разговор на другую тему, затем, найдя предлог, подошла к пианино и заиграла бурный вальс. Думаю, что эта неестественная веселость кончилась истерическим припадком. Потом я услышал, как муж предложил ей нюхательную соль… Он такой человек, который посоветовал бы нюхательную соль и пифии, если бы та обратилась к нему за советом.

26 апреля.

Все сборы закончены, и завтра мы отправляемся. Мистер Паунс с трудом сохраняет свое достоинство. Он, кажется, боится пошевельнуться, чтобы каким-нибудь движением невзначай не растопить лед своей официальности. Узнав, что я и есть «тот самый капеллан», он воздержался от более короткого знакомства со мной. Мое самолюбие задето, но мое терпение не будет подвергаться испытанию. Вопрос: что предпочло бы большинство: оставаться неизвестным людям, облеченным властью, или же изнывать от скуки в их обществе? Джеймс Норт отказывается отвечать на этот вопрос.

Я простился со своими друзьями и, вспоминая о приятных часах, проведенных с ними, загрустил. Вряд ли эти часы повторятся в будущем. Я чувствую себя бродягой, допущенным на неделю к уютному домашнему камельку, а затем снова выброшенным на сырые и ветреные улицы, которые кажутся ему теперь еще более холодными, чем прежде. Как бишь звучат эти строки, которые я написал в ее альбом?

Да, вот эти строчки. В них больше правды, чем ей могло показаться. И все-таки – с чего это я расчувствовался? Можно подумать: «Что за нытик этот Норт!»

Итак, все кончено. Теперь – на остров Норфолк, в мое чистилище!