"Ведьмин век" - читать интересную книгу автора (Дяченко Марина и Сергей)Глава шестаяЗа три квартала от площади Победного Штурма в его машине замигал красный огонек. Экстренный вызов; Клавдий запрещал тревожить себя на ходу, если дело терпит. Красный огонек на пульте иногда снился ему по ночам — назойливый, колющий, означающий тревогу. — Да погибнет скверна… — звенящий от напряжения голос диспетчера. — Сигнал… От Графини. Красный сигнал. — Принял, — глухо отозвался Клавдий. — Откуда? — Оперный театр… — Усиленный наряд. Я буду через десять минут. Он не стал класть трубку, бросил на кресло рядом; прикрыл глаза, вызывая в памяти карту центра города. Резко развернул руль; Ивга на заднем сидении тихо ойкнула. Графиней была Хелена Торка. Осведомителем она не могла быть по определению, Клавдий никогда и не ждал от нее сведений — и условную кличку отвел ей просто так, для порядка; красный сигнал от нее был равнозначен воплю ужаса. Девчонка на заднем сидении молчала. Ни о чем не спрашивает, умница. — Мы едем в оперу, — пробормотал Клавдий сквозь зубы. Кинулась под колеса булыжная мостовая; через минуту снова сменилась асфальтом, Клавдий ловко обогнал огромную, как бегемот, прогулочную машину, и следующую — фургончик, и следующую… — Я думала, вы не умеете водить, — шепотом сказала Ивга. Клавдий сбавил темп, позволяя маячащему впереди светофору сменить красный свет на зеленый. Прибавил газу, проскочил на желтый, и еще раз проскочил; оперный театр открылся весь, сразу — массивное здание в лжеклассическом стиле, цвета слоновой кости, с медным гербом города на величественном фасаде и кучкой людей перед главным входом. До начале вечернего спектакля еще час… Клавдий удержался от соблазна бросить «граф» прямо на пешеходную площадь перед театром, туда, где появление чего-либо на четырех колесах было бы громом среди ясного неба; не стоит раньше времени поднимать шум. Кажется, шума и без того не удастся избежать. Клавдий встал у бровки, прямо под знаком «стоянка запрещена», и заглушил мотор; его машину уже заметили. Даже если бы зеленый «граф» прокрался на стоянку у служебного входа — заметили бы все равно; а так у него, по крайней мере, есть преимущество внезапности… Он стиснул зубы. Ох, как много ведьм в этом здании. Инициированных. — Мне страшно, — сказала Ивга за его спиной. Она тоже чувствует. Только пока не умеет разбираться в своих ощущениях. — Посиди в машине, — бросил он глухо. — Хотя нет… Пойдем со мной. От меня ни на шаг… Одновременно справа и слева, и еще чуть дальше, на служебной стоянке припарковались три ничем не примечательные машины; Клавдий еле заметно кивнул. Вот так прибывает отряд спецназначения — не то автобус с экскурсантами, не то конфеты в буфет привезли… Значит, новый тезис к старой внутриведомственной дискуссии «Должен ли Великий Инквизитор лично принимать участие в оперативных выездах?..» Если выезд происходит по «красному» сигналу от Хелены Торки — должен. В труппе оперного — полтора десятка «глухих», неинициированных ведьм. В училище — десять… Действующей — ни одной, во всяком случае по сводкам; Все как всегда. Театралы ждут открытия высоких дверей — за час до начала спектакля; все как всегда — только двери не открываются. Тоже не велика новость — случается, зрителей задерживают. Даже и на полчаса… — Пойдем. Зеркальные двери служебного хода; у турникета старушка с морщинистым волевым лицом: — Господа, ваши пропуска?! — Инквизиция города Вижны, — Клавдий отвернул манжет, показывая проблесковый фонарик-значок. — Оставайтесь на месте. Оперный театр — особенное место. Старушка слишком хорошо знала слово «Инквизиция», а потому молча отшатнулась в тень. Ивга бежала рядом. Клавдий оглянулся, прикидывая, кому бы ее поручить; начальник спецгруппы был уже тут, и в глазах у него стоял невысказанный вопрос. Начальника интересовало, кто в данный момент руководит операцией. — Вы, — бросил Клавдий. — Распоряжайтесь и мной тоже. Девчонка… будет со мной. Я не могу сейчас ее отпустить. Начальник кивнул: — Попрошу вас взять на себя Торку… патрон. — Пойдем, — Клавдий втянул Ивгу в боковой коридор. Хорошо, что в свое время ему хватило ума ознакомиться с закулисным устройством виженской оперы. Рука Ивги не вырывалась. Терпела его железную хватку — и дрожала. Нервной дрожью; Ивге здесь не место. Неохота бросать ее без присмотра — но лучше оставить ее, чем тащить туда, где — он чует — полным-полно сильных и деятельных ведьм. Впрочем, пока явной угрозы нет никакой. Они прошли мимо стайки женщин в униформе. Мимо толстого мужчины, копающегося в не менее толстом портфеле, мимо двух очень высоких юношей в трико, сидящих рядышком на подоконнике. Мимо доски объявлений, мимо лестницы, ведущей в буфет, мимо холла с коврами и фикусами. Миновали приоткрытую дверь в зеркальный зал, где шелестели тапочки по паркету. Миновали еще десяток дверей, за которыми вполголоса переговаривались, ходили туда-сюда, смеялись, переругивались; еще один холл — и Клавдий остановился перед полированной створкой с нарочито строгой табличкой. Постучал костяшками пальцев, не дожидаясь ответа, вошел; Ивга споткнулась на пороге. Она почему-то была уверена, что дверь не откроется. — Госпожа Торка! В приемной было пусто. Стол секретарши, недопитая чашечка чая, смятый бланк с типографской виньеткой в правом верхнем углу, две двери — направо и налево. Отключенный телефон. Ивга потянула носом; Клавдий тоже чувствовал запах сердечных капель. Еле ощутимый, выветрившийся запах. Дверь направо. Пусто. Исполнительного директора нет на месте, неудивительно, странно лишь то, что не заперта дверь. Дверь налево… Женский пиджак, брошенный на спинку рабочего кресла. Вывороченные ящики стола; следы не то грубого обыска, не то бережного погрома. Любопытно, составляла ли госпожа Хелена списки своих любимых ведьм. И, если составляла, то где, спрашивается, хранила?.. Трубка телефона была аккуратно срезана. Рядом лежала связка ключей с брелоком в виде куриной лапы. Достаточно тяжелой, если подбрасывать на ладони. Клавдий почти не размышлял. — Ивга, поди сюда. Девчонка вошла в кабинет; Клавдий подтолкнул ее к столу: — Останешься здесь. Потом я тебя заберу. Глаза ее испуганно округлились: — Н-нет… я… — Ненадолго. Он дважды провернул ключ в замке; девчонка, против его опасений, не стала кричать и возмущаться. Ни слова, ни вздоха — ему вдруг сделалось неловко. Так, будто на него укоризненно смотрят, а он не в силах отвернуться… — Я скоро, — сказал он запертой двери. Размеренная жизнь театра уже прервалась. Уже смешалась и скомкалась, и покатилась пес знает куда; двери уборных были распахнуты настежь, и отовсюду слышался передаваемый по трансляции сухой, подчеркнуто спокойный голос: «Просьба ко всем работникам театра оставаться на местах. Просьба оставаться на местах. Подготовка к спектаклю прекращена; просьба ко всем работникам театра оставаться на местах… Не выходите в коридоры, оставайтесь на местах…» Говоривший был, по-видимому, хорошо знаком с техникой приказа. Его слушали — по крайней мере, пока. Коридоры были пусты, Клавдий шел, провожаемый испуганными взглядами; из боковой двери выглянула пожилая женщина с охапкой зловещих багряных плащей: — Молодой человек… Клавдий обернулся; женщина отпрянула. Клавдий знал, что в состоянии боевой готовности выглядит донельзя паршиво. Тут хоть в багряный плащ закутывайся, до бровей… Начальника спецгруппы он нашел в увешанной афишами комнатке — администраторской. Две забившихся в угол женщины и мужчина во фраке испуганно смотрели на рацию в руках непрошеного гостя. — Мы переловили, их патрон. Девчонки. Девять человек. В репетиционном классе. — Действующие? — Нет, патрон. Все «глухие». Как и указано в досье… Спектакль отменен. Зрители в театр не допускаются; прочесываем этажи. — Торки нет в кабинете. Вы уверены, что она еще в театре? — Все видели, как она входила. Как выходила, не видел никто. Ее машина на месте… — Сколько их, Коста, по вашим ощущениям? Начальник спецгруппы прищурился. Маркированный инквизитор, кое в чем — например, в чутье — превосходящий даже Клавдия. Он не допрашивает ведьм — он их ловит. — Много, патрон. Здесь, в здании — много… Пять-шесть. И мы пока не нашли ни одной. — Здание оцеплено? Начальник закатил глаза, что было нарушением субординации, зато изгоняло всякие сомнения в профессионализме спецгруппы. — Хорошо, Коста… Делайте свою работу. А я ищу Торку. Он почуял ведьму, поднимаясь по мраморной зрительской лестнице на третий ярус. Почуял ясно и явно — кажется, воин-ведьма. Да как близко подкралась незамеченной… Он стиснул зубы, мысленно посылая противнице приказ-принуждение. Кажется, ответом был короткий стон; Клавдий кинулся на звук, откинул портьеру, выскочил на другую лестницу — черную, аварийную. Внизу торопливо удалялся стук каблуков. — Стоять! Двери, ведущие на второй ярус. На первый; ложа-бенуар. Красное платье, мелькнувшее двумя пролетами ниже… Истошный крик в зале. На сцене. И почти сразу же — запах дыма. Преследуемая ведьма остановилась. Клавдий чуял, как она остановилась — этажом ниже, будто выжидая, что теперь Великий Инквизитор предпримет. Обнаглели, пес… — Пожа-ар!.. Дверь, ведущая в ложу, была совсем рядом. Огромный пышный зал терялся в сумерках; занавес был поднят, давая возможность любоваться богатыми, слегка помпезными декорациями премьерного балета. Парчовый дворец, бархатная темница, розовый флер рассвета-заката… Черный дым. Даже будучи пропитана противопожарной дрянью, вся эта роскошь потрясающе горит. Как солома. — Пожа-ар!.. Включилась сигнализация. На сцену выскочил человек с маленьким, плюющимся пеной огнетушителем. За ним еще один, еще… Дым поднимался выше. Гипсовые лица на потолке понемногу утрачивали белизну, и в бесстрастных прежде глазах проступала совсем человеческая усталость. Или Клавдию померещилось?.. Ведьма. Она близко. Она преодолевает боль от его удара, и… Клавдий удивленно оглянулся. Это что-то новенькое… В грудь ему смотрело дуло большого черного револьвера. — Инквизитор… Палач… Молоденькая дура, она решила напоследок высказать ему все, что о нем думала. Стреляй она сразу — у нее сохранился бы шанс. — Ты ошиблась, девочка. Его напор отбросил ее на стену. Револьвер вывалился — почти беззвучно, на мягкую ковровую дорожку. Он подошел, заглянул в черные от боли глаза, замерял «колодец». Восемьдесят… Со следами недавней инициации… Он взял ее за руку — необычайно тонкую, прямо-таки тощую, тонкокостную руку балерины. Нащупал пульс. — Кто тебя инициировал? Где? Зачем ты это сделала, танцевала бы своих аистов… Зачем? — Я ведьма, — прохрипела она ему в лицо. — Ты человек!.. — Я ведьма, ведьма!.. И вы еще узнаете… Глаза ее закатились. Она вводила себя в беспамятство. — Где?! Голова на тонкой шее запрокинулась. На Клавдия смотрели белые глазные яблоки; ярко вспыхнула бархатная кулиса. В оркестровой яме суетились люди. Едко запахло паленой пластмассой. Он закинул девчонку на плечо и вытащил в коридор. Молоденьких балерин не так тяжело носить — но, даже пребывая без сознания, она сбивала ему чутье. Близкое присутствие одной ведьмы не давало ощутить прочих. Вой пожарной сирены. Сквозняки; люди, бегущие к аварийным выходам. Слезы на чьих-то глазах. Веселое любопытство в других. — Патрон?! — Вы прочесали здание? — Патрон, слишком быстро распространяется пожар… — Вы На скулах начальника спецгруппы играли желваки. Он понимал, что операция проваливается — и не понимал, почему. — Девчонку в машину… А, пес! Ключи в кармане. С брелоком в виде птичьей лапы. — Ивга… Пес, пес, пес! Потом он набрал в грудь воздуха и выдал ругательство, от которого начальник спецгруппы отшатнулся. Почувствовав запах дыма, Ивга прежде всего влезла на подоконник. Кабинет директрисы выходил на площадь перед главным входом; на брусчатке толпились зеваки. Много, куда больше, чем театралов — и с каждой секундой их становилось больше, потому что никакой театр не сравнится с действом, которое разворачивается в Виженской опере в эту минуту… Рама была намертво заперта. А стекло оказалось непробиваемым. Кого боялась Хелена Торка — воров? Снайперов?! Ивга ударила тяжелым письменным прибором. Потом — с натугой подняла тяжелый стул и швырнула им в окно; запах дыма подползал под дверь, вытекал из вентиляционных щелей, и уже не надо было тонкого Ивгиного обоняния, чтобы ощутить его — удушливый запах пожара. На площадь, разгоняя толпу, вкатились по очереди три красных машины. Потом еще две. Театры горят стремительно и страшно… Ивга метнулась к двери. Подергала ручку; добротные створки, кажется, даже красного дерева. Мощный замок; нет, у Хелены Торки явно мания преследования… Ивга глянула в замочную скважину — глаз заслезился. Приемная полна была дыма. Тогда она наконец испугалась. Последние дни страх был ее вечным спутником — но не Вот он, костер. Огромный шикарный костер в виде горящего театра. Двести лет простояло на площади массивное здание — все, хватит… Ивга прожила свои восемнадцать — видать, срок истек… Но не так же гадко — вокруг люди, а она взаперти… Как крыса… Живьем… Она ударилась в дверь. Еще. Еще; «закончим же обряд, как повелевает нам наша нерожденная мать»… Бред? Ивга посмотрела на свои ладони. Левая была в крови — всего лишь сломанный ноготь. Что это, «закончим же обряд, как велит нам наша…» «Свора не вечна. Возьмите свечи…» Огромный темный зал. Спиральная лестница, горящий огонь, кажется, стен нету… есть уходящая во все концы равнина, с красными горами, маячащими на горизонте… Столько красных гор, которые ярче темно-серого неба, но все равно в дымке… Горы нарисованы на… — Помогите!.. Назар! Назар, спаси меня, я… «Свора отступает. Лучше пожарище, чем костер. Сестры, сцепим наши руки…» Хохот. Такой, что затыкай уши. — Назар! Спасите… Меня… Кто-нибудь… Грохот двери, отлетающей к стене. И вместе с вошедшим — клубы дыма. Как будто явилось привидение, как будто недоматериализовавшийся призрак Назара снизошел-таки… И сразу же — боль. Так ощущается присутствие разъяренного инквизитора. — Ивга?.. Жесткие руки, хватающие ее под мышки. Головокружение. — За мной, бегом!.. — Они под сценой, — она не узнала своего голоса. — Что?! — Под сценой… Там… большая… репетиционная. Вторая… Они… инициируют. Там… сейчас… Ругательство. Еще одно — изощреннее и крепче. Ивга закашлялась, пытаясь выбросить из легких едкий дым. Человек с плоским желтым лицом. Он тоже инквизитор, и тоже злой… Люди в масках-респираторах… — Где они? Где теперь они, Ивга? — Не знаю. Желтолицый обернулся: — Мы возьмем их сами, патрон… — Театр горит, вы не заметили?! — Операцией распоряжаюсь я… патрон! Берите девчонку и уходите… Секундная пауза; два инквизитора глядят друг на друга, и тот, что старше чином, в конце концов уступает: — Ивга… Пойдем. Ты что, ты в обморок не падай, ты не балерина, таскать тебя… Коридоры, заполненные дымом. Кашель, раздирающий грудь. Она споткнулась на скомканном ковре — инквизитор подхватил ее на руки. Лестница, лестница, вниз… Дверь… Инквизитор встал, как вкопанный. Ивга ощутила, как держащие ее руки впиваются ей в ребра. — Ивга… Стань у меня за спиной. Между лопатками. Дверь распахнулась. Дверь распахнулась. Не пять. Не шесть. Восемь; две, правда, «свежих». Только что прошедших обряд инициации, потрясенных… Фанатичных. Неумелых, но вполне боеспособных. — Здравствуй, инквизитор. Мы хотим здесь пройти. Не нападают. У них такое внушительно преимущество, что они даже не спешат напасть. Щит-ведьма, четыре воин-ведьмы, три рабочих… — Привет, девочки. Вы арестованы. Слишком долгая фраза. Непростительная оплошность. Пока он говорит, он уязвим… Не дать втянуть себя в диалог. — Твое время прошло, инквизитор. Пойми это, и останешься жить… Знаешь, инквизиторы тоже горят. Любопытно, что предводительствует у них не щит, а самая мощная из воинов. Необычный расклад. — Уйди с дороги, инквизитор. Он выругался. Так цинично и зло, как не ругался никогда в жизни. Ивга отпрянула. Пять из стоящих перед инквизитором женщин одновременно шагнули вперед, и Ивга увидела — не глазами! — как пять белых иголок разом вонзились в голову Клавдия Старжа. Ивга скорчилась — ее тоже задело, ее будто хлестанули тугим жгутом, свитым из ненависти, тоски и стыда; ведьмы шагнули снова. Старж упал. Сознание Ивги раздвоилось. Она видела, как они наваливаются на инквизитора, сливаются в одно темное тяжелое нечто, давя и удушая — и в то же время они же, пять нападающих ведьм, не сошли со своих мест, остались стоять, всей своей волей подавшись вперед. Ивга пятилась, отползала; натиск нападающих ведьм краем задевал и ее. Ее товарки, ее возможные сестры… Силы слишком не равны. Ивгиным метаниям конец; ведьмы сообща прикончат инквизитора и заберут ее с собой. Из темного клубка над упавшим инквизитором выбралась скрюченная рука. Слепо чиркнула по воздуху — на первый взгляд слепо. Натиск ведьм удвоился, рука дернулась — но закончила свое дело, чиркнула по воздуху снова, и Ивга опять-таки не глазами успела увидеть расплывающиеся контуры сложного знака, и, разглядев его, откинулась назад, будто от удара в челюсть. Ведьмы отшатнулись тоже. Черный клубок расплелся. «Ой, Ивга. Мне бы твои проблемы…» Клавдий Старж поднимался. «Вчера я целый день занимался тем, что пытал женщин.» Он поднимался, поднимался, преодолевая возобновившийся напор, поднимался, как мертвец из могилы. «Почему на ветчине рисуют улыбающихся свиней?..» Старж выпрямился. Ивга опять-таки не глазами увидела, как его локти раздвигают тугую, будто резиновое кольцо, преграду. Как новая серия из пяти иголок вонзается в дымчатый защитный пояс — и отлетают обратно, и следом летит веер ярко-желтых жгучих искр… Одна из страшных женщин молча осела на пол. Другая схватилась за лицо, будто желая выцарапать себе глаза; три оставшихся застыли, выбросив руки в защитном жесте, и тогда одна из тех трех, что с самого начала не ввязывались в схватку… — Старж! Инквизитор успел отшатнуться. Выстрел показался до обидного тихим; тяжелая женщина, перемахнувшая через упавшую Ивгу, вдруг оказалась в самом центре схватки. Черные спутанные волосы лежали у нее на плечах. Черные с проседью. — Отступница, — сквозь зубы проговорила одна из ведьм. Женщина с распатланными волосами подняла руки: — Отступники — вы. Погубившие свой Театр… проклинаю. Ступайте с проклятием Хелены Торки — и живите… вечно! Та, что была с пистолетом, выстрелила трижды. Торка не упала. — Рина, я считала тебя дочерью. Сания, ты всегда была бездарной танцовщицей, инициация тебе не поможет. Дона, я взяла тебя из детского приюта. Клица… Два выстрела; кончились патроны. Стрелявшая девушка со всхлипом запустила своим пистолетом в Торку, которая все не падала. — Вы избрали свой путь, дорогие дети мои. Живите же с материнским проклятием. — Наша мать — нерожденная мать! — тонко выкрикнула младшая из ведьм. Кажется, лет четырнадцати. Последовал удар. Как палкой по голове; Ивга осела, хватая воздух ртом. Девочка, кричавшая про нерожденную мать, упала без единого звука; та, что обвиняла Торку в отступничестве, зашипела сквозь зубы, как раненая змея. Старж стоял, привалившись к стене, накрыв своей волей сразу всех оказавшихся рядом ведьм — молодых и старых, «действующих» и «глухих». Даже Хелена Торка зашаталась. — Ни с места! Инквизиция!.. Самое время, подумала Ивга, чувствуя, как уплывает сознание. Крик. Головная боль; ту девушку, что стреляла, волочили за волосы. Десяток мордатых парней… И второй инквизитор, тот, с желтым лицом. Ведьмы… Тонкое пение в ушах, вроде как комариный звон… Хелена Торка все еще не падала. Ее темное платье сделалось черным и лаковым на груди. — …старушке такое… одолжение… Никогда не думала, что моим костром будет… — Хелена… — Пожалуйста, Клавдий, я очень хочу… Моя последняя… если хотите, воля… Тогда Ивга потеряла сознание. Окончательно. «Всякая тварь имеет свое назначение. Бессмысленен лишь человек; стремясь к душевному комфорту, человек придумывает себе смысл и оттого отторгает ведьму. Ведьма есть воплощение бессмысленности, она свободна до абсурда, она внезапна и стихийна, она непредсказуема… Ведьма не знает ни любви, ни привязанности — ее нельзя Вы спросите, нужна ли ведьмам власть над миром? Я рассмеюсь вам в лицо: ведьмы не знают, что такое власть. Власть принуждает не только подвластных, но и властителей; ведьмы, волею судеб живущие в теле человечества, угнетаемы одним только его присутствием. Ведьмы угнетены, ведьмы ущемлены — тем, что живут среди людей; наш мир не подходит им. Потому так живучи обычаи… стремление ведьмы наносить окружающим ущерб. Один пустой мир для одной ведьмы — вот условия, при которых им комфортно было бы обитать… …Земля сделалась бы пустыней под гнетом развалин, сумей все ведьмы захотеть одного. По счастью, любая сообщность есть принуждение… Вы спросите, прав ли безымянный автор знаменитых „Откровений ос“? Правда ли, что разобщенная стая ведьм становится железной армией ос, едва только на свет народится Не станем обращаться к истории. Снимем крышку пчелиного улья и спросим себя, для чего существует и как часто появляется на свет пчелиная матка. И спросим себя: а жизнеспособен ли вид, если матка рождается раз в полутысячелетие?..» Бесшумно открылась дверь. Ивга подняла голову — от резкого движения мир перед глазами качнулся и поплыл. Из кабинета вышел желтолицый инквизитор, тот, что распоряжался в горящем театре… Инквизитор не был зол. Прочие его эмоции Ивга распознать не бралась: не злой — и ладно… Поразительно, как сердце зловещей Инквизиции похоже на обыкновенную контору. Дисциплинированную и неплохо оснащенную, но контору; а она всю жизнь мучительно боялась сюда попасть. Теперь сидит вот на диване и держит на коленях тяжелую книжку… Некоторое время в приемной было тихо. Потом вышел врач; референт, на чьем лице лежал голубоватый свет работающего монитора, вопросительно заглянул ему в глаза. Врач кивнул. Ивга поерзала: — Может быть, мне… можно войти? — Вас не звали, — сообщил референт холодно. Потом помедлил и смягчился. — Вам не следует туда заходить. Там дознавательный знак, ведьмам не нравится. — Мужчины так редко задумываются о том, что нравится ведьмам, — отозвалась Ивга бестрепетно, — что бывает весьма приятно хоть изредка почувствовать заботу о себе. Она перевела дыхание, любуясь вытянувшейся рожей референта. — Мужчины вообще редко задумываются, — сказал селектор на столе. — Ивга, будь добра, обожди еще пятнадцать минут. Теперь, кажется, физиономия вытянулась у нее. Она как-то не думала, что каждое слово, сказанное в приемной, слышно и в кабинете тоже. Референт, отмщенный, наградил ее насмешливым взглядом; Ивга вздохнула и вернулась к раскрытой книге. «…Вы справедливо возразите: ведьмы не приносят потомства. То есть, конечно, и у ведьм рождаются дети, и чаще всего девочки, — однако процент маленьких ведьмочек среди дочерей взрослых ведьм совершенно такой же, как у любой из рожениц… Почему поголовье ведьм во все времена остается практически неизменным? Вернее, так: почему внезапный рост их численности сменяется спадом, когда ведьма становится редкостью, инициированная же ведьма — реликтом?.. Почему периоды бурь и потрясений, войн и катастроф сменяются затишьем, когда даже искусство, даже ремесла приходят в сонный упадок? Понять это так же сложно, как объяснить первокласснику, почему даже в самую холодную зиму мороз чередуется с оттепелью…» — Из всех предложенных тебе книжек ты выбрала самую нудную. Ты так любишь длинные красивые фразы? Инквизитор шел через приемную, как-то непривычно шел, и через секунду Ивга поняла, почему. Берег левую руку. Осторожничал; даже светлый легкомысленный пиджак не мог скрыть некоторой скованности в его походке. А ведь, помнится, утром он был в куртке. В элегантной летней куртке, Ивга хорошо запомнила, ее ведь тыкали в эту куртку лицом… Испортили одежду. Наверное, там дырка. A уж пятно крови осталось точно, и попробуй теперь вычистить… — Миран, — инквизитор обернулся к референту. — Позвоните в гараж, если мою машину починили — пусть пригонят прямо домой… Ивга, мы выйдем через черный ход. К чему нам эти сенсации… Они вышли из какой-до совершенно посторонней двери в стороне от Дворца Инквизиции; у главного входа стояли, оказывается, какие-то люди. Ивга вздрогнула — ей показалось, что в воздухе пахнет паленым. Нет, померещилось… Это она пропахла дымом. Ну и вид у нее сейчас, ну и вид… Ну и запах… Наверное, было часов одиннадцать. Желтые прожектора эффектно подсвечивали острую крышу Дворца Инквизиции; у Ивги закружилась голова, на какой-то момент и ночь, и подсвеченный шпиль перестали существовать, только круги, цветные круги и далекая болтовня, шелест тапочек по паркету… Потом она обнаружила, что стоит, вцепившись в левую руку инквизитора. И рука эта сильно напряжена. — Ой… Она разжала пальцы, шагнула в сторону, не зная, как загладить оплошность: — Я… Какая я идиотка. Простите. Неслышно подкатила служебная машина. Распахнулась дверца. — Простите, я… Простите. Я сама не знаю… больно? — Больно, — сообщил инквизитор после паузы. — Но — смотря с чем сравнивать… Садись. Водитель удивленно покосился на нее — или показалось?! Ночной город. Карусель огней; она зажмурилась, переживая новый приступ головокружения. Что это с ней? И где книга, неужели она оставила ее на диване в приемной, как глупо… «Мы знаем, что зачать ведьму может любая женщина; существует также миф, что такие зачатия совершаются во время шабашей. Что шабаш для того и призван, чтобы насаждать в пока еще пустых чревах будущую ведьминскую поросль…» Ивга прерывисто вздохнула. — Паршиво? — спросил инквизитор, не поворачивая головы. Она, тоже не глядя, кивнула. — По законам жанра ты должна бы несколько часов валяться без сознания… Во всяком случае, те наши подруги, что перевели оперный театр в разряд погорелых, валяются до сих пор… Ивга сглотнула. Ей было неприятно вспоминать. Во дворе дома на площади Победного Штурма старушка прогуливала свою собачку; в квартире на втором этаже заканчивала работу веселая домработница, и взгляд, брошенный ею на Ивгу, не оставлял простора для толкований. Улучив минутку, Ивга привстала на цыпочки и просительно заглянула инквизитору в глаза: — Скажите ей… А то она переживает, бедная, что у вас такая оборванная и некрасивая любовница. Она не понимает, как это вас угораздило… Некоторое время инквизитор оценивающе смотрел ей в глаза. Потом приподнял уголки губ: — А тебе что, стыдно? Если тебя считают моей любовницей? Ивга вздохнула: — Вам по рангу положены ухоженные женщины. Разве нет?.. Старый лум говорил с женщиной. Издали Клав обознался, приняв ее за Дюнкину мать, и успел трижды покрыться потом, прежде чем понял свою ошибку. Дюнкина мать была моложе и жестче — а эта женщина казалась усталой и оплывшей, как догоревшая свечка. Лум говорил и говорил; женщина медленно отвечала, еле заметно кивала тяжелой головой, и покатые плечи ее, кажется, чуть-чуть расправлялись — хотя, конечно, Клав мог и ошибиться. Потом женщина слабо пожала руку старика, тяжело поднялась со скамейки и двинулась прочь, почти касаясь земли дорожной сумкой в опущенной руке. Некоторое время лум глядел ей вслед, потом обернулся; рядом неподвижно стоял угрюмый, напряженно молчащий парень. Минуты три оба следили за крупной белкой, выписывающей спирали вокруг темного дубового ствола. — Я нуждаюсь в утешении, — сказал парень глухо. Лум пожал плечами: — Я здесь для того, чтобы утешать… Но тебе я вряд ли смогу помочь… Клавдий. — А вы попытайтесь, — тихо попросил парень. — Собственно, к кому мне еще идти?.. Лум помолчал, откинувшись на спинку скамейки. Проводил белку взглядом, вздохнул: — Я… предупреждал тебя. Ты не послушал. — Не послушал, — согласился Клав. — Не мог послушать… Повторилось бы все… — его передернуло, — повторилось бы — не послушал бы снова. — Жаль, — глухо проронил старик. — Ты сильнее многих… и ты непростительно слаб. Клав ожесточенно вскинулся: — В чем моя вина? В том, что любил… люблю ее?.. Лум поднял глаза, и, холодея под его взглядом, Клав осознал свою ошибку. Если старик хоть тоненькой ниточкой связан со службой «Чугайстер»… Его собеседник был достаточно проницателен; некоторое время старик и юноша неотрывно смотрели друг на друга. — Я всего лишь лум, — медленно произнес старик. — Я делаю, что умею… И ничего больше. Не приписывай мне… лишнего. Я всего лишь лум. Клав перевел дыхание: — Вы говорили… Что я делаю запрещенное. Что я тревожу и держу, что я наделен… достаточными возможностями, чтобы… и… Вопрос так и не осмелился слететь с его губ. — Я ничего не знаю точно, — сообщил старик, глядя вперед и вдаль, туда, где среди зеленеющих ветвей вились полчища мелких птиц. — Возможно, — Зачем они приходят? — спросил Клав шепотом. — Они… ради нас? Они… это именно Облачив в слова свои неясные стыдные страхи, он ощутил наконец облегчение. Все-таки сумел. Главный вопрос задан… Старик вздохнул: — Я не могу сказать тебе больше, чем знаю… Даже всего, что знаю, я не могу сказать. Это слишком… личное… — Они хотят нашей смерти? — быстро спросил Клав. — Это может быть правдой? Чугайстры говорят… Он осекся. Не ко времени сказанное слово; не поминать бы. — Возможно, — отозвался старик, с трудом отрывая взгляд от птичьих игрищ. — Это слишком… индивидуально… Но я не хотел бы, чтобы ты сюда приходил. Это, наверное, жестоко, но ты выбрал сам; не приходи на кладбище. Или я вызову… их. Хоть я тоже их не люблю… — Но ведь только вы можете… помочь… подсказать… — Клав говорил затем только, чтоб не молчать. Он уже понимал, насколько слова бессмысленны. — Побереги себя, — глухо отозвался лум. — Это все. И ушел, враз одряхлевший, и побрел прочь, подставив согбенную спину белым каплям весеннего синичьего помета. Клавдий знал, что на болеутоляющее надежда невелика; сделавшись маркированным инквизитором, он потерял способность засыпать со снотворным и избавляться от боли посредством таблеток. Боль следовало изгонять усилием воли — но вот, как на грех, все не удавалось сосредоточиться. Боль была не в раненой руке. Боль была где-то очень глубоко, сдавленная боль, до поры до времени угнетенная боль… Надо отвлечься. Девчонкины глаза блестели в полутьме прихожей. Волосы, рассыпавшиеся по плечам, недалеко ушли от медной проволоки; у нее поразительная защита. Раньше он не встречал ведьм, способных так стойко переносить столь тяжелые испытания; правда, там, на площади перед Дворцом, она чуть было не грохнулась в обморок — и здорово помяла его раненую руку… Хотя — разве это рана?.. Какое падение нравов… Ведьма, нападающая на инквизитора с огнестрельным оружием. Еще лет десять назад это показалось бы диким; теперь они идут на все. Где не хватает собственной силы — достанут пулемет… Вряд ли Ивга носит хорошее белье. Значит, формы, имеющиеся под запятнанным кровью свитером — ее собственные. Она поймала его взгляд — и потупилась, и он тоже почувствовал неудобство. Не потому, что разглядывал ее — видывал он женщин и ухоженных, и запущенных, и в парче, и в лохмотьях, и вовсе в чем мать родила… — Господин Клавдий! — позвала домработница из кухни. — Я творожок-то заберу, потому как он у вас прямо в пакетике и закиснет… Я из него испеку творожничек… Вам как, на одну порцию готовить? Или на сколько?.. — На две, — ответил Клавдий, не оборачиваясь. Девчонка прерывисто вздохнула. Дурак все-таки Юлиан, подумал Клавдий с неожиданным ожесточением. Дурак… Его парень никогда не будет мужчиной. Это, может быть, и удобно — послушный сын… Как сложилась бы судьба Назара с Ивгой? Да хорошо сложилась бы, девочка достаточно умна… чтобы и отцу, и сыну было с ней комфортно и хорошо. Откуда такая пылкая любовь?.. У Назара, по-видимому, и нет никакой любви, так, пацан, увлекшийся яркой экзотической девчонкой… У Ивги — непонятно. Вроде бы она действительно привязана к этому дурачку, и так сильно, что готова ради этого вытерпеть… Если бы Назар хоть на минуточку представил, что именно приходится терпеть его бывшей невесте. Возможно, он ненароком поумнел бы… «Вам по рангу положены ухоженные женщины. Разве нет?..» — Мне по рангу, — он чуть усмехнулся, — положены исключительно такие женщины, каких я захочу. В этом преимущество… высокого положения на служебной лестнице. Девчонка дерзко вскинула подбородок: — Ага, вот в чем дело!.. То-то я на вашей большой кровати спать не могла — призраки ваших красавиц ну так и толпились, понимаете… После ужина обнаружилось, что кураж, дававший ей силы, прошел. Там, на обочине, остались белые одуванчики; женщину, оставшуюся в горящем здании, звали Хелена Торка. «Если ведьма, не подвергшаяся инициации, во многом сходна со мной и с тобой… то инициированную ведьму сложно считать человеком. Ни мне, ни тебе никогда не понять ее. Так рыбе, живущей в глубинах, не постигнуть законов огня…» — Ивга, ты меня слышишь? Она сжала зубы. Ей до слез жаль было Хелену Торку… и кого-то еще. Невыносимо жаль. — Терпи, Ивга. Мне тоже грустно. — Она… покончила с собой? Пауза. — Ей просто стало незачем больше жить. Ее театр, ее ученицы… — Почему?! — Ведьмы, Ивга. Никто не понимает, почему благополучные девочки, полностью отдающие себя искусству… любимые и любящие девочки вдруг идут против всего, что было для них свято. Убивают учительницу, сжигают… он ведь так дотла и сгорел, Ивга. Теперь когда еще восстановят… — Но ведь Торка тоже была… — Ведьмой. Да. Я не смогу объяснить тебе, почему Торка всю жизнь… почему она предпочла умереть, но не сделаться — «Так рыбе, живущей в глубинах, не постигнуть законов огня»? — Да… Ты в школе хорошо училась? С такой-то памятью? — Плохо… Я еле до седьмого класса… Мне плохо. — Понимаю… Потерпи. — Не отвозите меня… Туда. Я одна боюсь… — Боишься полчищ призраков? Моих любовниц?.. Ивга слабо улыбнулась. Интересно, а он понимает, что именно заставляет ее бояться? Не просто расплывчатые страхи нервной перестрадавшей девчонки — себя она боится. Себя, той, которая отразилась сегодня в каких-то непонятно бездонных, совершенно нечеловеческих глазах нападающих… глазах ведьм. «Ни мне, ни тебе никогда не понять…» Экран телевизора погас. Ивга лежала в кресле, утопив голову в мягких выпуклостях высокой спинки, и ей казалось, что она едет на автобусе. Едет в кресле через утренний лес, и стволы за окном до половины укутаны туманом. И за каждым стволом стоит, растворенная в тумане, неподвижная женская фигура… Ивга всхлипнула. Высокая каменная стена — и пропасть без дна. По зубчатому краю бредут люди — бредут, не видя друг друга. А потом срываются, оступаясь на кромке, или кидаются вниз, не выдерживая унылого пути… И никто не долетает до дна. Оттуда, из пустоты, смотрят все понимающие, все повидавшие, бесконечно злые глаза девчонки с горячими бутербродами. И лежит, свесив руку за каменный край, мертвая Хелена Торка… Она вздрогнула и открыла глаза. В комнате было темно; телевизор мерцал красным огоньком, да бродили по шторам тени ветвей, косо подсвеченных уличным фонарем. «У тебя нет выбора. Хуже будет, если тебя сожгут безвинно…» Кто это сказал?! Собственно, порядочный человек уже сегодня подал бы в отставку. А он сидит, смотрит на чашку с остывшим чаем и мучает здоровой рукой и без того раздавленную сигарету. Пытаясь забыть последние слова Хелены Торки: «Спасибо, Клавдий… Вы были добры…» Если бы он не был добр… Если бы он не был так по-глупому добр, Хелена осталась бы жива. И театр, возможно, не сгорел бы; допусти такую промашку кто-нибудь из подчиненных — с каким удовольствием Клавдий размазал бы его по стенке. Но подчиненные выжидательно молчат; завтра утром позвонит герцог и траурным голосом поздравит с окончанием оперного сезона, а Клавдий сухо сообщит ему, что слагает с себя полномочия и просит отставки… На минуту ему стало почти весело. Он представил себе паузу в телефонной трубке… И выражение лица герцога представил тоже. И каким ледяным будет ответ… согласие. Потому что герцог, конечно же, согласится… «Спасибо, Клавдий, вы были добры…» Он сжал лицо ладонями. Хелена, Хелена… «Вы были добры…» Все. На этом его доброта заканчивается; можно сколько угодно фантазировать об отставке, о море, о теплой Рянке… Кто-кто будет в восторге, так это Федора. «Клав, оставайся с нами. Ну чего тебе еще надо?!» Можно сколько угодно фантазировать. Росчерк пера — и ты уже не ответственная особа, приваленная камнем своей ответственности, не властолюбивый негодяй, на которого по всем каналам телевидения выливают смолу и помои; ты уже благородный мученик, и, выясняется, не все, сотворенное тобой, было так однозначно плохо… На этом его доброта заканчивается! И мечты заканчиваются тоже; даже если общественность решит, что оперный театр он поджег собственноручно — он останется в должности до того самого момента, пока его не свергнут… А свергнуть, видят псы, будет ох как непросто. Суки. Стервы; какие мощные, и сразу пять… Богема, пес. Коллектив. Как болит голова. И как болит… Душа, наверное. Если то, что болит сейчас у Клавдия, вообще имеет название. В маленькой комнате смеркалось. По белому потолку скользили полосы света — это отражалась, будто в мутном зеркале, сверкающая фарами вечерняя жизнь большой улицы. Далеко внизу, так далеко, что шум многих машин доносился глухим непрерывным гулом. — Клав?.. В ее голосе теперь уже явственно слышалось беспокойство. Клав плотнее обхватил плечи руками, пытаясь еще глубже провалиться в скрипучее продавленное кресло. — Клав, ты молчишь?.. — Дюнка, — выговорил он с трудом. — Ты… короче говоря… Еще секунда — и он напрямую спросит: а ты, вообще-то, кто? Ты морок, пришедший в обличье моей любимой, или ты — девчонка, которую я знаю с двенадцати лет?.. Он облизнул губы: — Дюнка… Помнишь, как мы ходили на «Слепых танцоров»… Без билета и… Он запнулся. Воспоминание оказалось неожиданно живым и теплым, и сразу сделалось непонятно — то ли он устраивает Дюнке экзамен, то ли хочет спрятаться от холодного «сегодня» в мягких складках доброго «вчера»… — Помню, — он услышал, что Дюнка улыбается. — Станко Солен нам окно открыл, и мы… через служебку… вчетвером… Клав закрыл глаза. Тогда был летний вечер, душный, какой-то горячий… Из тех вечеров, когда так приятно ходить на танцы в трусах и майке. Шокировать девчонок, чувствовать на коже мягкий ночной ветер и потом спасаться бегством, если объявляются комары… А у тепловоза была огромная, как башня, темно-красная морда с двумя фосфоресцирующими оранжевыми полосками. И решетка выдавалась вперед, будто железная борода… Клава передернуло. — Разве Солен открывал окно? — спросил он глухо. — Разве он? — Конечно, — Дюнка, кажется, удивилась. — Он ведь подрабатывал уборщиком в Западном Клубе… его еще выгнать могли… Если бы открылось… что он нас впустил… Клав молчал. Четверо подростков, сдерживающих нервный смех, азартно рвущихся на скандальный спектакль… И пятый, открывающий им окно. Столько свидетелей… — Дюнка, — он говорил быстро, чтобы ни ей, ни себе не оставить времени на размышление. — Что мы закопали под сиренью, там, возле детской площадки? Вдвоем? На первом курсе? — Свистульку, — девушка, кажется, была удивлена, но ответила без малейшего колебания. — Синицу из глины, с дыркой в хвосте… Вот дурные были, да?.. Клав стиснул пальцы. Что, что он хочет услышать? Какие-то допросы, какие-то воспоминания могли доказать ему, что Дюнка — это и не Дюнка вовсе?! После того, как он… после того… Да разве он слепой?! Без дурацких допросов он разве не видит, что она — Дюнка, настоящая?! — Дурные, — сказал он шепотом. — Дурные были, да… Дюн… а что тебе… больше всего… что ты помнишь?.. Дюнка долго молчала, и Клав подумал уже, что спросил слишком непонятно. Слишком туманно спросил… — Я помню, — Дюнкин голос чуть дрогнул. — Как мы поднялись… Тогда, на гору. Тогда, помнишь… такое чувство, что вот-вот поймешь… главное. Ветер… и… У Клава мороз продрал по коже. Воспоминание было пронзительным. Спины гор — зеленая, синяя, серая… Головокружение, ветер, Дюнкина рука в ладони и — так остро и естественно, как запах стекающей по стволу смолы… «Будто вот-вот поймешь главное». Никто, кроме Дюнки, не мог так сказать. Никто, кроме настоящей Дюнки… Он прерывисто вздохнул: — Дюн, давай… На… хоть на балконе постоим. Как… тогда… — А давай поднимемся на крышу, — попросила она шепотом. — Пойдем, Клав… Пожалуйста. На кухне горел свет. Ивга на ощупь пробралась через темный коридор; инквизитор сидел, согнувшись, за столом. Ивга увидела широкую спину с вереницей выступающих позвонков, полукруглый шрам около правой подмышки и белый бинт, стягивающий левую руку чуть выше локтя; из всей одежды на Великом Инквизиторе города Вижны были только брюки. — Что, Ивга? Он не обернулся, а она приблизилась бесшумно; не то он видел ее отражение в каком-нибудь чайнике, не то просто чуял. Как пес. — Я там на диване тебе одеяло оставил… Ложись. Три часа ночи… Она всхлипнула снова. Он обернулся; На правой стороне груди у него был еще один шрам, точно приходящийся напротив первого. Чуть больше. Такой же полукруглый. — Я не могу быть одна, — сказала она шепотом, изо всех сил стараясь, чтобы дрожащий голос не пустил петуха. — Мне… все равно с кем… но рядом. Можно, я хоть на улицу пойду… Там люди… я не могу одна, это заскок какой-то, в голове… заскочило… Это пройдет… если я не рехнусь… — Не рехнешься, — он подобрал брошенный на спинку стула халат. — Давай-ка я оденусь. Эротическое представление окончено… Первый момент прикосновения обернулся легким ударом. Будто от тока. — Если тебе совсем уж все равно, с кем ты рядом… Если уж совсем все равно… То я тоже «люди». И я все равно не сплю. У нее были горячие, сухие, сильные ладони. Он почему-то подумал, что там, в своем прикладном училище, она особенно здорово лепила из глины. И расписывала готовые кувшины красными цветами. — …А потом она говорит — у тебя все равно нет выбора. Тебя, говорит, все равно сожгут… — Охота за неинициированными. За «глухими»… Врала она, чтобы тебя на вранье купить. — Потом говорит… расскажу тебе, как на учет берут. Догола разденут — сперва тело, потом… душу тоже разденут. Маркированный инквизитор… — Ну-ну… — И полезет, говорит, немытыми руками… внутрь твоей… души… Целлюлозная фабрика на окраине и отеческий надзор… Инквизиции… А я не могу — под надзором, у меня с детства сон кошмарный, будто я — в тюрьме!.. Она лежала, свернувшись клубком на диване, а он сидел рядом, положив руку на рыжий затылок. Может быть, это тот лисенок, из его детства? Может, то была маленькая лисичка? И теперь она родилась на свет заново — в облике рыжей девчонки? По фамилии Лис, Ивга Лис… — Никто тебя не обидит. — Правда?.. …И теперь он должен искупить ту свою детскую беспомощность? Сколько ведь раз в мыслях взламывал клетку, уносил рыжего в лес, выпускал… А это ведь не лисенок. Человек… и очень неплохой. Он склонился над ней. Обнял. Осторожно прижал к себе, сосредоточился, пытаясь окутать ее своим спокойствием. Расслабить. — Ведь… — Нет. Никогда. Она рассмеялась — нервно и одновременно облегченно: — Так чего же я… боюсь? — Все будет хорошо. — И Назар… Имя вырвалось, кажется, помимо ее воли; она вдруг перестала дрожать. Замерла, заглянула Клавдию в глаза, так глубоко, как могла. — Назар… меня… не бросит?.. Секунду он колебался, решая, соврать или нет; она вдруг быстро и испуганно зажала ему ладонью рот: — Не отвечайте… И смутилась. Отдернула руку. Отвела глаза. — Ивга, — сказал он, чтобы отвлечь ее от ненужных мыслей. — Расскажи мне — ты откуда? Где ты жила раньше?.. Она долго молчала. Клавдий чуть отстранился, но руки с ее затылка не убрал. — Селение… Тышка. Ридненской области. …Мальчишек было трое. Девчонок — четыре; пятая стояла на коленях, потому что толстая рыжая коса ее была надежно зажата в оцарапанном мальчишечьем кулаке. — Это родинка. — Дура! Это и есть ведьминский знак! В родинке волоски должны быть, а тута нету!.. — Дай мне посмотреть! Ну дай же!.. — Шакалы, — сквозь слезы сообщила рыжая девчонка. — Свиньи подрезанные, салотрясы, собачьи дерьмовники… Тот мальчишка, что держал косу, оскалился и дернул. Девчонка резко втянула в себя воздух, но не проронила ни звука. Платье на ее спине было расстегнуто от шеи до пояса. И мучители без стыда задирали коротенькую нижнюю рубашку. — Ведьминский знак, если огоньком прижечь, так не больно… — сообщил младший из мальчишек, толстощекий очкарик. — Свиньи собачьи дерьмовые… — Заткнись, ведьма… Вот это знак? — Нет, это синяк… Знак — вот он, возле лопатки… — Ух, ты… Чиркнула спичка; девчонка взвизгнула и ударила мучителей ногами… …Ивга содрогнулась. — Вот скоты, — сказал инквизитор. Ивга пыталась успокоить дыхание. Она забыла, забыла, забыла, она не то что рассказывать — вспоминать об этом давно уже разучилась, а теперь картинка встала как живая — она видела разломанный ящик, валявшийся на заднем дворе школы… С одним торчащим гвоздем. Траву, сминаемую их башмаками. Холодную твердую землю под щекой… — Вот скоты, однако… Ивга прерывисто вздохнула: — А правда… этот знак?.. — Что — знак? Может быть, может не быть… Многие девочки рождаются с отметинками на теле. Если остается на всю жизнь — родинка… Если исчезает где-то в период полового созревания… Исчезла ведь? — Да. — Значок. Вторичный признак ведьмовства. Бывает… Ивга молчала. Рука, лежащая у нее на голове, была ей неожиданно приятна. И она боялась шевельнуться, чтобы не сбросить ее. — Вы знаете, я… Она запнулась. До сих пор ей удавалось избегать прямых обращений; теперь она не знала, как его называть. — Вы знаете, я боюсь… себя. Того, что внутри меня… сидит. Понимаете?.. Жесткая ладонь соскользнула у нее с затылка. Улеглась на лоб: — Никто не сидит в тебе, Ивга. Твоя — Правда-правда?.. Ее собеседник кивнул. Ивга шумно перевела дыхание: — Ведьмы… я понимаю. Я понимаю, откуда такая… почему все ненавидят. Их… — Пока я рядом, тебя никто не тронет. — С…спасибо… Прошла минута ее бесконечной и горячечной благодарности; потом она почувствовала неловкость. И отстранилась: — Я… ничего? — Ничего… Я понимаю. Что было дальше? У классной наставницы было тонкое, нервное лицо и сильная белая шея в круглом вырезе блузки: — Пойми, Ивга Лис. Никто из нас не хочет видеть в школе этих господ. Из инквизиторской комиссии по несовершеннолетним. Зачем доводить дело до крайностей. Тебе ведь уже прислали приглашение… кажется, два раза? — Я не ведьма. Они все врут. — Тем более ты должна посетить. Мне тоже неприятно выслушивать от директора. А ему, в свою очередь — от попечителя… — Я не ведьма! Чего вы все от меня хотите!.. — Не дерзи. — Я не держу… не дерзю… Я ни в чем не виновата! — Ну кто тебя винит. Если кто-то заражается, к примеру, заразной болезнью… его берут на учет в диспансере. Никто его не винит. — Я не заразная!.. В пустом классе летала муха. Спиралями, петлями, кругами; билась о стекло, затем снова принималась кружить, а на доске висела схема по анатомии, и муха, сбитая с толку, принималась ползать по нарисованным кишкам нарисованного для наглядности человека… — А потом?.. — Вечером я уехала. К тетке. В Ридну. В полутемном подвальчике было сизо от табачного дыма. Какая-то девчонка плакала, забившись в угол, в руке ее подрагивала картонная папка с безвольно повисшими веревочками; к стенду, обтянутому серой мешковиной, невозможно было протолкнуться из-за множества плотных, упрямых спин, и пахло потом и духами, но сильнее — табаком. — Тебя взяли? — спросил парень с нарождающейся бородой на загорелом скуластом лице. — Ты, рыжая… Тебя приняли? Рыжая девчонка вздрогнула. С некоторых пор она всегда вздрагивала, когда ее окликали. — Не могу… пробиться не могу. — Такая слабенькая? — удивился скуластый. — Хочешь, я для тебя посмотрю? Рыжая кивнула. — Как фамилия? Лис? Внизу, у входа, кто-то бранился. Сверху, прислонившись к ступенькам винтовой лестницы, стоял вальяжный юноша в ослепительно белой рубашке. Юноша находил острое удовольствие в том, чтобы стоять двумя ступеньками выше прочих и поглядывать на них, абитуриентов, мудро и устало. — Эй, Лис! С тебя бутылка шипучки — пляши!.. Девчонка смотрела удивленно. Кажется, не верила. Где-то наверху, на недостижимой даже для вальяжного юноши высоте, открылись стеклянные двери. И полный мужчина с кожаным плоским портфелем взмахнул, как платочком, белым листком бумаги, и вальяжный юноша поспешно принял бумагу из пухлых рук, вчитался, нахмурил лоб: — Внимание, информация… Студентам первого курса обращаться по поводу общежития… Военнообязанным студентам явиться в контору пять… Всем студенткам-ведьмам, — юноша невольно понизил голос, и на лице его появилось странное выражение, — явиться к директору лично и иметь при себе свидетельства об учете из окружного управления Инквизиции… — Ведьм принимают, — зло сказала заплаканная девчонка с развязанной папкой. — Ведьм они принимают… Знаем мы… На нее поглядели с жалостливым презрением. Потому что ведьм, на самом-то деле, не принимают — Не выдумывай. Ведьмы лишены некоторых гражданских прав — но не права на профессию… Ивга еле удержалась, чтобы не состроить гримасу. Поразительно, как мало знают большие начальники о жизни, происходящей ну прямо под ножками их высоких стульев. Говорят, что «Начались воспоминания — встречайте старость». Она, Ивга, заслужила сегодня звание почетной старушки; И тем более глупо испытывать от этого удовольствие. Самой противной игрой всегда была для нее игра в откровенные ответы. Потому что приходилось все время молчать, и на нее начинали коситься… А потом она приспособилась врать. Совершенно откровенно врать в ответ на откровенные вопросы. И ее все полюбили. Поверили… — Я понятия не имел, что есть такая игра. — Есть… Особенно когда вечер. Когда девчонок в спальне пять человек, и охота поболтать перед сном… Или когда все немного выпили… Инквизитор наклонил голову; теперь он сидел вполоборота, и в свете настенного фонарика Ивга видела половину его лица. С опущенным уголком губ. Собственно, почему она обо всем этом ему рассказывает? Потому что ему интересно?.. Профессиональное любопытство. И сколько же таких исповедей приходится на его нелегкий рабочий день… Ей почему-то вспомнилась огромная кровать в той его квартирке, поле сражений, покрытое снегом чистого белья. — А вы так и живете… Вопрос вырвался сам собой, и, проговорив его до половины, Ивга с ужасом поняла, что сказанных слов не загнать обратно. Слова — не макароны, в рот не запихаешь. Пауза затянулась. Ивга проглотила слюну. — Ну? Как же именно я живу? Ивга обреченно вздохнула: — Вы так и живете всю жизнь? Я слышала, инквизиторам запрещено жениться… Она ожидала какой угодно реакции. Насмешки, безучастия, пошлой поддевки, высокомерного отстранения; инквизитор медленно повернул голову, и Ивга пробормотала, оправдываясь: — Я… спросила лишнее. Простите… Он улыбнулся. Его, кажется, рассмешил ее страх. — Ничего особенного ты не спросила. Решетка, отделяющая дом от чердака, не запиралась. В полном молчании они прошли мимо бетонной коробки, где ворочались и гудели моторы двух маломощных лифтов; прошли мимо низенькой двери с навешенным на ручки амбарным замком, взобрались по аккуратно окрашенной железной лестнице и выпрыгнули в сырость весеннего вечера. Двадцать пять этажей не приблизили их к звездам — да тех и было-то всего две или три; по темному небу ползли, постоянно меняя очертания, рваные серые облака. Когда-то здесь было кафе. Сейчас от него остался только железный скелет пляжного «грибка», брошенный за ненадобностью и потихоньку покрывающийся ржавчиной; старые перила ржавели тоже, и потому Клав не стал к ним прислоняться. Здесь не нужен был свет. Весь фасад дома напротив залит был пестрой мигающей рекламой, и Дюнкино лицо, различимое до последней реснички, казалось то апельсиново-желтым, то сиреневым, то зеленым, как трава. Клав знал, что выглядит не лучше. Дюнка улыбнулась краешками губ: — Цирк… Клав поежился. Он не боялся высоты, но неожиданно холодным оказался ветер. — Клав… я… тебя люблю. Он почему-то вздрогнул. Положил холодные ладони ей на плечи: — Дюночка… — Клав… — Дюн, — он быстро облизал губы, — а что… если бы я умер? Что бы ты делала? Если бы вдруг… Выражение ее глаз изменилось. Кажется, это был страх. — Извини, — сказал он поспешно. — Я… — Ты не бойся, Клав, — сказала она шепотом, и очередная вспышка рекламных огней сделала ее лицо медным, яростно загорелым, как у индейца. — Ты… не… умрешь. Не бойся… Рекламные огни мигнули; теперь крышу заливал темно-синий свет. И лицо девушки с просительно полуоткрытыми губами сделалось матовым, как… Как тот барельеф на темном камне надгробия. Клав отшатнулся, но Дюнкины руки сомкнулись вокруг шеи, желая его удержать: — Клав… не покидай… меня. Руки разжались. Дюнка отступила, и в новом беззвучном взрыве цветных огней Клав увидел, какими мокрыми сделались ее ресницы. И резанула острая жалость. — Я не покину… никогда… с чего ты… Дюнка отступила. Из глаз ее почти одновременно выкатились две тяжелые капли; она чуть заметно качнула головой. Будто говоря: нет… — Ты не веришь мне?! Дюнка отступила еще. Какой я идиот, яростно подумал Клав. Все эти страхи и колебания… Она ведь понимает. Каково это ей — всякий раз ждать меня и всякий раз бояться, что я — все, не приду больше, перепуган, отрекся?! — Дюночка, я клянусь тебе всем, что у меня есть. Клянусь жизнью… Ему казалось, что она ускальзывает от него, будто во сне. Что протянутые руки никогда ее не коснутся, поймают пустоту… И он облегченно вздохнул, дотянувшись наконец до опущенных вздрагивающих плеч. И притянул к себе, и шагнул навстречу, спеша обнять и успокоить: — Я никогда… Она чуть-чуть уклонилась. Еле-еле скользнула в сторону. Почти незаметно… Под самыми его подошвами текла, выплескивалась на тротуары, перемигивалась огнями и перекликалась сигналами ночная улица. Стадо машин, человеческие фигурки перед витринами, крохотные, будто муравьи на песке. Воздух стал густым и отказался наполнять его судорожно разинувшийся рот. Между ним и пустотой не было ничего. Не было посредников. Один на один… Улица слилась перед его глазами в единую пеструю ленту. А крыша медленно, будто нехотя, накренилась. Желая сбросить человека — как крендель, прилипший к краю противня. Как готовый к употреблению крендель. Он увидел сетку проводов, которой не замечал раньше. Аккуратный ряд фарфоровых изоляторов, нотная линейка черных напряженных нитей… Он увидел фантик, втоптанный в асфальт совсем рядом с вычурной урной. Невозможно разглядеть бумажку с такой высоты, когда сливаются перед глазами лица людей и цветные коробки машин — но Клав разглядел. Крыша накренилась еще; о воздух не опереться. Сосущая пустота. Осклизлая воронка неминуемого падения… Он качнулся вперед. Еще полшага. Под ногами, кажется, больше ничего нет… Опора ушла, а о воздух не опереться. Земля тянет… Завороженный, покорный, не умеющий сопротивляться пустоте, Клав балансировал на краю крыши, и стены домов смыкались колодцем, и на дне его текла улица. Море огней… И тогда беззвучно закричал внутренний сторож. Неприметный, намертво впечатанный в мозг, за последнюю неделю дважды спасавший Клаву жизнь. Сторожевой центр, будящий парализованную волю. Острый и злобный инстинкт самосохранения. Нет!.. Край крыши, сделавшийся Вместо улицы мелькнула перед глазами стена противоположного дома, облепленная рекламой… Он отбросил себя от края. Отшвырнул от пролома в ржавой ограде. … и сразу после этого — небо. Три тусклых звезды в разрывах облаков; в какой-то момент ему показалось, что он лежит внизу, на асфальте, смотрит в небо стекленеющими глазами, а вокруг, замаранные его кровью, вопят и суетятся прохожие… Но он лежал на крыше. Которая ближе к звездам на целых двадцать пять этажей. И над ним склонялось одно-единственное лицо, и свет рекламы делал его мертвенно-зеленым. И в мокрых глазах застыло непонятное, но вполне явственное, пугающее выражение. …А ведь ему и в голову не пришло задуматься, кем он выглядит в ее глазах. Старый расчетливый хрыч, старательно отделяющий себя-холодного-чиновника от себя же, но похотливой-скотины-в-ворохе стерильных простыней. И то хорошо, что такая жизнь представляется ей ненормальной; та же Федора, к примеру, считала подобное положение вещей вполне естественным. Свободен, богат, властолюбив — имеет право… Он вздохнул, прогоняя острое желание курить. Интересно, что лисица-Ивга так искренне ценит спокойную семейную жизнь; подобное устремление совершенно не свойственно ведьмам. Как правило… Проклятый Юлек. Проклятый Назар. Клавдий выпустил ее руку и встал. Поморщился; неприятный привкус во рту — перенапряжение. Привет от пятерых незабвенных балерин, м-мерзавки, он даже допрашивать их не стал, отдал Глюру… Не потому, что боится… Хотя нет, боится тоже. Боится не удержаться и хоть чуточку, но отомстить. За этот кромешный ужас, когда боль лезет из ушей, а эти пять неистовых стерв прут и прут, и давят, и грозят разорвать на части… И он ведь с самого начала знал, что три рабочие ведьмы бездействуют не из благородства. Странно, что пистолет был только у одной; что было у тех двух?.. Торка… возможно, Торка спасла ему жизнь. — Пять против одного, Ивга… Все-таки чуть больше, чем мне хотелось бы. Девчонка встрепенулась: — Что? — Ничего, — он подошел к окну и откинул штору, впуская в комнату вялый рассвет. — Ведьмы очень редко объединяются, Ивга. Каждая ведьма — сама по себе… Но когда они вдруг вступают в альянс — мы получаем, к примеру, эпидемию в Рянке. И дело умного инквизитора — понять, когда и отчего этим стервам, прости, Ивга, этим ведьмам придет в голову сотворить чего-нибудь сообща… Девчонка сдавленно вздохнула. «Они так ненавидят всяческую неволю, что не умеют считаться ни с кем, кроме себя… Подобно тому, как две огромных птицы не могут встретится в небе, мешая друг другу размахом крыльев… Подобно тому, как два смерча на океанской глади побоятся приблизиться друг к другу… так ведьмы не могут жить сообща, ведьмы не могут быть вместе… Ведьмы — хаос, а любое сосуществование предполагает… хоть минимальное, но ограничение свободы… Но бывают в истории времена, когда, побуждаемые странными закономерностями, ведьмы наступают на собственную природу и заключают альянсы… Плохие времена. Тяжкие времена; боритесь, как умеете — только не повторяйте за дураками, не городите этой ереси о пришествии матки!..» |
||
|