"Ключ-город" - читать интересную книгу автора (Аристов Владимир Павлович)

6

За неделю до приезда в город Годунова воевода Катырев-Ростовский велел согнать в съезжую избу ведунов и дурноглазых баб. Было известно, что Борис Федорович более всего боится всякого волховства. Согнанных заперли в подклеть вместе с колодниками. Два дня бирючи кричали на торгу воеводский приказ — черным людям в приезд царского шурина большого боярина Бориса Федоровича одеваться по-праздничному, в лучшее у кого что есть; стрельцам было наказано: кто придет в худой одежде, гнать батогами.

Годунов приехал на Николу-вешнего. От Ямской слободы до литовского гостиного двора и от Днепровских ворот до собора Богородицы-на-горе стояло два приказа стрельцов. Накануне стрельчихи штопали мужьям прохудившиеся кафтаны; стрельцы умаивались до седьмого пота, песком оттирая от ржавчины лезвия бердышей. Стояли стрельцы — хоть сейчас в поход — с самопалами, бердышами и саблями; через плечо сыромятный ремень, на ремне навешена всякая ратная приправа: берендейки с зарядцами, сумка фитильная, сумка пулевая, у кого рог, у кого натруска с пороховым зельем. Позади стрельцов — посадские мужики и деловые люди.

Верст за десять от города Годунова встретили воеводы Катырев-Ростовский с Ромодановским, князь Звенигородский, боярин Безобразов с лучшими дворянами и детьми боярскими и торговые люди. Завидев издали годуновский поезд, воеводы и бояре слезли с коней, покачивая горлатными шапками, взметывая бархатными кафтанами дорожный прах, пошли навстречу. Дверца возка открылась, выглянула черная борода и пухлое лицо Годунова. Бояре поклонились царскому шурину в пояс, дети боярские — до земли, едва не слетели шапки, разноголосно закричали:

— Здрав будь, большой боярин Борис Федорович!

Годунов вышел из возка, обнял по очереди бояр, Катырева-Ростовского расцеловал в щеки, Звенигородского притиснул брюхом к парчевой ферезее, спросил о здоровье. Бояре от неожиданной чести опешили, сопели, по-рачьи пучили глаза.

Годунов полез в возок. Бояре, поддерживаемые холопами, взгромоздились на коней. Впереди ехали толпой верхоконные дворяне и дети боярские. Белые кони медленно влекли за ними большой, обитый зеленой кожей, возок Годунова. По правую руку ехал Катырев-Ростовский. Шапка горлатная на воеводе в аршин, борода распущена индюшиным хвостом, щеки от важности вот-вот лопнут. Слева от возка — Звенигородский. В седле сидел, точно куль с мукой.

За каретой ехали второй воевода Ромодановский, московская свита большого боярина и стрельцы в малиновых кафтанах. Поезд растянулся на версту. У Ямской слободы черные люди, завидев карету, пали ниц, заколотили в землю головами, закричали, как учили пристава:

— Здрав будь, большой боярин Борис Федорович!

Годунов глядел в оконце, кивал белым лицом. Поезд, миновав мост, стал подниматься на гору к Богородице. На паперти царского шурина встретил архиепископ Феодосий. Размашисто благословив Годунова, архиепископ могучим басом вопросил:

— Сметь ли, боярин Борис Федорович, о твоем здравии спросить, как тебя, боярина, бог милует?

В соборе стояли по чинам. За Годуновым, перед царскими вратами, Катырев-Ростовский с Звенигородским. За ними — Ромодановский с Безобразовым, дьяки, дворяне, служилые и торговые люди. Черных мужиков, полезших было в храм за служилыми и торговыми людьми, стрельцы отогнали батожьем.

Федор стоял у входных дверей с детьми боярскими, подмастерами и целовальниками. К куполу плыл синий фимиамный дым. Протодьякон Ондрей, прозвищем Жбан, рыкал так, что от возгласов вздрагивало пламя свечей. Федор смотрел на одетые в венцы и дорогое камение лики святых и, как всегда, когда видел церковное благолепие, вспоминал рассуждения Окинфия Кабанова, ученика проклятого попами еретика Феодосия Косого: «Церкви суть златокумирни и капища идольские».

После молебна пошли закладывать стену. Звенигородский знал, чем угодить царскому шурину: затеял устроить шествие по московскому чину.

Впереди шло пятьдесят стрельцов, — отобрали тех, у кого были поновее кафтаны. За стрельцами — архиепископ Феодосий с духовным синклитом в пасхальных ризах, с крестами, иконами и хоругвями. За духовными, по три в ряд, — дворяне, стрелецкие и пушкарские головы, полуголовы и сотники, числом тоже до полусотни. За дворянами — Борис Федорович Годунов, о бок — Катырев-Ростовский со Звенигородским смотрели, чтобы царский шурин не вступил в чужой след и не приключилось бы от того, сохрани бог, его здоровью какого лиха. Позади — дети боярские и опять стрельцы.

День был не по-весеннему жаркий. Солнце горело на золотых окладах икон и праздничных ризах духовного синклита, искрилось на шитых жемчугом парчевых козырях[7] бояр и служилых людей. Бояре и служилые, одетые в зимние кафтаны, истекали потом. У Звенигородского под тройным убором — тафьей, колпаком и горлатной шапкой — зудела голова. Не смея почесаться, князь прикидывал, отчего зуд: плоть разопрела или же зверь малый кровожаждущий под тафью забрался.

Спустились к Днепру. За деревянными стенами у рва остановились. Архиепископ Феодосий принял от Безобразова серебряное блюдо, на блюде — камень, кропленый свяченой водой. Владыка преклонил перед царским шурином золоченую митру, выставил вперед блюдо:

— Прими и утверди, боярин Борис Федорович, град сей на страх врагам веры христовой — папежникам, латынянам и иным агарянам безбожным, и в твое, боярин Борис Федорович, прославление. Да стоит град сей вечно.

Годунов спустился по широкому настилу в ров. Звенигородский и Катырев-Ростовский бережно поддерживали его по бокам. Годунов опустил камень в бурую грязь. Духовный синклит запел «победительную». Стоявшие вдоль рва деловые мужики несогласно закричали:

— Здрав будь, большой боярин Борис Федорович, на многие лета! Да стоит град сей вечно!