"Полнолуние" - читать интересную книгу автора (Глуховцев Всеволод Олегович)
Глуховцев Всеволод Полнолуние
1
Лето в нынешнем году не задалось с самого начала. Как только в последних числах апреля сошли снега, так обложили непогоды: день за днём, неделя за неделей… В дождевом бульканьи неохотно вставали размытые, тягучие рассветы, свет Солнца был бессильным из-за облаков и оттого каким-то недовольным, как больной неопасной, но надоедной, затянувшейся болезнью, и, кое-как отмаячив свой срок, облегчённо уходил, сменяясь сырыми неуютными сумерками. Так и докатило до середины августа, и за все эти месяцы случилось от силы десять-двенадцать более или менее светлых просторных дней… Всё! Скоро осень.
Сказанное выше вполне можно суммировать в одной фразе из двух слов: «пропало лето». Именно так — коротко и ясно, правда, полностью равнодушно, не замечая похвальной ёмкости собственного мышления, и думал командир стрелково-караульной роты отдельной трубопроводной бригады старший лейтенант Симаков. «Пропало лето!» — думал он, глядя в окно. Других мыслей не было.
Наряд старшего лейтенанта подходил к концу. В восемнадцать ноль-ноль, через час с небольшим, передав один другому ключи, печати и документы, они с замполитом второго батальона войдут в кабинет комбрига и доложат: «Товарищ полковник, старший лейтенант Симаков дежурство по части сдал… капитан Зарудный дежурство по части принял». После чего можно считать себя свободным до четырнадцати часов завтрашнего дня, до дневного построения перед обедом. Двадцать часов свободы — что Симакова не очень-то и радовало. Он слишком хорошо представлял себе, как пройдёт это время: он возвратится домой, переоденется в спортивный костюм, сменит носки и будет долго сидеть в продавленном инвентарном кресле с засаленными подлокотниками, вытянув ноги, — лень вставать… вздремнёт даже минут на десять… потом, себя преодолев, всё-таки подымется, поужинает. Наглотается до утробного ворчания мелких магазинных пельменей со сметаной. Ну, а затем — телевизор и на диван.
Вот и вечер в полусне. А после — спать, уже по-настоящему, плотно, без сновидений, и проснуться поздним утром… За окном всё тот же облачный кисель и завывания ветра, рассекающегося об угол панельной пятиэтажки, и торопливый и бессмысленный стук дождевых капель по жестяному подоконнику… Умыться-побриться, пожрать-покурить — вот и вся музыка, а там и полдень, и пора идти в часть.
Симаков отвернулся от окна. Смотреть на промокший насквозь мир было невмоготу. Комната дежурного по части тоже глаз не радовала, но тут, по крайней мере, было сухо. И тепло от электрического, пожирающего кислород обогревателя. Тепло и сухо! Вдруг рывком захотелось домой: скорей, закрыться, запереться, забиться с головой под одеяло — подальше от всего этого тошного мира, пропащего лета, от армии, части, роты… хоть на сутки, пусть! — не видеть, не слышать, не знать…
Отчётливо скрипнула входная дверь КПП, и тяжёлые сапоги застучали по дощатому полу.
— Привет, Андрюха, — послышалось из соседнего помещения. — А где старший лейтенант?
Это явился водитель комбриговской машины Терентьев. Ленинградец. Симаков, уроженец не самого крупного областного центра, москвичей и ленинградцев недолюбливал изначально, недолюбливал и в процессе их службы, если таковые оказывались в его роте, но вот командирский шофёр ему нравился. Обитатель далёкой питерской окраины, Терентьев был спокойным и вежливым парнем, и даже близость к начальству не испортила его, как это нередко случается. Ни на грош не было в нем пафоса, подозрительно усматриваемого ротным в каждом столичном жителе, кроме, разве что в имени: родители (какая их только муха укусила?..) взяли да и назвали сына Артуром. Артур Николаевич Терентьев. Жуть.
Симаков коротко рванул на себя тощую фанерную дверь.
— Я здесь, Терентьев, — объявил он, вступая в комнату дежурного по КПП. — Ты ко мне? В чём дело?
— Товарищ старший лейтенант! — воскликнул Терентьев с какой-то обрадованной укоризной. — А я вас в роте ищу.
— А я здесь, — усмехнулся Симаков. — Ну так что?
И посмотрел солдату в глаза. Глаза эти были голубые, чистые, точно небушко в славный ясный денёк. Лицо румяное, нежное, бритвы не требующее. Симаков удержал добрую улыбку.
— Меня к вам послал капитан Зимин…
Дежурный по части рядовой Битяй поперхнулся горячим дымящимся чаем, отхлёбываемым из белой эмалированной кружки, замахал руками, закашлялся, таращась и по-верблюжьи топыря толстые губы.
— …он просил вас зайти к нему…
Дипломатичен рядовой Терентьев: не «приказал», а «просил», не «немедленно зайти», а просто «зайти»… И так понятно, что если начальник особого отдела вызывает к себе офицера, тем паче младшего по званию, тот должен бежать на полусогнутых…
— Холера! Не в то горло пошло, — объяснил Битяй, усиленно дыша и вытирая обшлагом кителя заслезившиеся глаза.
— …и просил, чтоб вы ему принесли документы по тому случаю вчера, когда стреляли в карауле, — закончил Терентьев. Закончил и теперь смотрел на Симакова безмятежным взором херувима.
Симаков, нагнув голову, оглядел забрызганные светлой грязью носки своих сапог. «Хилые здесь почвы, — вяло подумал он. — Никудышные — песок да глина…»
— Они у меня в роте… — проговорил он неохотно. — Ладно, понял… Спасибо, Терентьев, ступай.
— Есть, товарищ старший лейтенант! А то мне товарищ полковник велел ждать в машине, а тут…
Терентьев вышел, запнувшись о порог. Битяй перекусил сухарь с таким треском, точно хряпнул о колено здоровую жердь.
— Зубы не сломай, Битяй, — грустно посоветовал Симаков. Ничего хорошего не ждал он от визита к Зимину, и потому стал теперь сентиментален и добр, что и уловил солдатским нюхом Битяй тут же и безошибочно.
— Не, ничего, товарищ старший лейтенант, — прожевав сухарь, радостно осклабился он. — У меня зубы крепкие.
Зубы у него действительно были крепкие и крупные, как у жеребца.
— Да?.. Ну, это хорошо, — промолвил Симаков все с той же грустной улыбкой. — Это хорошо… Ладно. Слушай. Если придет капитан Зарудный, скажешь, что меня вызвали. Пускай подождет… Ясно? И еще: скажи, что звонили из товарной конторы. Возможно, завтра утром подадут вагоны под разгрузку. Понял?
— Так точно, товарищ старший лейтенант! — отчеканил Битяй по-уставному.
Симаков отправился в ротную канцелярию по узкой асфальтовой тропинке, проложенной между тоненькими молодыми осинками. Асфальт был паршивый, кустарно, кое-как уложенный, трескался, крошился — дембельская аккордная работа… Это прежний комбриг был такой любитель садово-паркового искусства, устраивал из части второй Версаль.
Осинки первыми почуяли близость осени: маленькие бледные сердечки облетевших листиков лежали на дорожке, прилипшие к мокрому асфальту, жалкие, совсем ненужные… Симаков шагал размашисто, глядя вниз, с тоскою ощущая, что ноги в сапогах совсем сырые, и с еще большею тоской думая о завтрашней вечерней встрече с Ольгой. Мысль заело, как старую пластинку: завтра разговор… и что?.. ну, разговор… надо решать… а что решать?..
На исходе зимы Симаков сошелся с молодой, двадцатитрехлетней медсестрой из загородного санатория. Звали её Ольга. Никаких к ней чувств Симаков не испытывал, роман крутился вяло, с перебоями… В ответ на робкие Ольгины попытки как-то определиться с будущим лейтенант отнекивался, отмалчивался, и домолчался до того, чего и следовало ожидать: девушка объявила, что она беременна. Это был совершенно разумный шаг: лучшей партии Ольге было не найти, и она, естественно, не желала выпускать из рук так удачно схваченную было синицу. Дурой надо быть, чтоб упустить!
И вот кавалер затосковал. Он, разумеется, понимал, что все это может быть лишь тактическим маневром. Но может быть и правдой. И тогда… ух! Он с содроганием представлял себе, как Ольга приволакивает брюхо в кабинет командира, с плачем жалуясь на автора этого брюха, представлял выражение лица комбрига в разговоре один на один… Полковник Клименко таких историй очень не любил. «Не умеешь б…ть — не берись!» — вот и весь его сказ. Правильно, конечно.
Правильно-то оно правильно, но что же делать?.. А что делать — ничего не сделаешь. Теперь как борец на «мосту».
А Ольга — она, конечно, дожмет. Ситуация беспроигрышная. Дожмет, и — амба.
Канцелярия роты размещалась в одноэтажном деревянном здании, когда-то штабе бригады. Теперь же здесь располагались вспомогательные подразделения: караульная, инженерно-саперная и автомобильная роты, не входившие в состав батальонов, а также управление склада ГСМ. Хорошее место: обжитое, уютное. Зимой тут было тепло, не то что в новом трехэтажном здании штаба; здесь еще сохранялись печки-голландки, можно было подкинуть дровишек — треск, пламя, веселый гул в трубах, и хоть в трусах ходи, а за стеной — мороз, и стекла разрисованы инеем. А летом внутри было прохладно и темновато от берез и елей, посаженных перед окнами много лет назад.
Кабинет пустовал. Симаков выдвинул верхний ящик стола, достал объяснительные: три листка бумаги, исписанных разными, но равно корявыми почерками — с отвращением перечел не очень грамотные тексты. Дело было пустяковое. Отстояв на посту самые тяжёлые часы, от двух до четырёх ночи, одуревший от усталости часовой, разряжая автомат, забыл отсоединить магазин и при контрольном спуске шарахнул очередью из двух патронов в пулеулавливатель. А разводящий, сержант, стоя рядом, прозевал. Нарушение, конечно, но не ЧП. Можно мораль и не выводить, но ведь когда коту делать нечего… Вздохнув вслух и ругнувшись про себя, Симаков толчком вбросил ящик на место, запер комнату и поспешно зашагал в штаб.
Идти было совсем недалеко, но только от крыльца — как тут же стал накрапывать дождик. Пришлось ускориться, почти бегом — и дождик тоже припустил, словно из вредности, да поздно: старший лейтенант уже запрыгнул под бетонный козырек. Там отдышался, покурил, повздыхал, глядя на уныло поливаемые окрестности. Дождевая пелена стеснила границы видимого мира до радиуса в несколько сот метров, и где-то там, за пределами, тонким голосом кричал маневровый тепловоз, точно заблудился в тумане.
Симаков бросил окурок в урну и шагнул в здание. Ответно козырнул дневальному, повернул направо и двинулся по темноватому коридору, пятная подошвами сапог бледно-бежевый линолеум. Дойдя до крайней слева двери, он остановился, одёрнул мундир, поправил повязку дежурного, поправил без нужды фуражку, кашлянул и костяшкою среднего пальца трижды деликатно постучал в дверь.
— Войдите! — раздалось из-за нее.
В подобных случаях всегда лучше перегнуться, чем недогнуться. Четкий шаг — каблук к каблуку. Спина прямая. Левая рука — по шву, правая — броском к виску:
— Товарищ капитан! Старший лейтенант Симаков по вашему приказанию прибыл!
Капитан снисходительно выслушал этот бравый рапорт как должное, не оторвавши задницы от стула, лишь полуобернувшись к двери. Рапортующий замолчал, опустив руку, а Зимин продолжал молча, с почти незаметной, но всё же усмешкой, смотреть на замершую по стойке «смирно» фигуру. Очень недолго — секунды две. Затем неторопливо повёл левой ладонью:
— Прошу.
Симаков прошагал к столу, придвинул стул, сел не спросясь и не дожидаясь предложения, забросил ногу на ногу, небрежно снял фуражку. Это вообще-то противоречило негласному этикету, но старший лейтенант был возмущен этюдом с паузой и насмешливым прищуром. «Собака, — зло подумал ротный. — Тоже мне, пуп Земли!»
— Курите? — многообещающе улыбнувшись, капитан двинул по столу пачку «Мальборо».
— Спасибо, только что покурил.
Бровями, губами и левым плечом Зимин выразил нечто, означающее, видимо, что-то вроде «наше дело предложить…», достал из пачки сигарету, вложил в губы себе, встал и вышел из-за стола.
Капитан Вячеслав Владимирович Зимин всегда был облачен в полевую форму, тонко подчёркивая тем самым своё отличие от прочих офицеров, а кроме того, не желая унижать себя ношением куцего пиджачка, параллельных штанов и позорных казенных ботинок. Строго говоря, это являлось нарушением формы одежды, но кто же посмеет указывать начальнику особого отдела?..
Даже Клименко, и тот от греха подальше не связывался с особистом, а в очень узком кругу, будучи в подпитии, если разговор заезжал на эту территорию, морщась, говорил: «Не тронь дерьмо — оно вонять не станет…» Так и ходил капитан Зимин в шитом на заказ приталенном полевом кителе, портупее и неуставных тонких хромовых сапогах с узкими носами и подточенными каблуками, всегда блестящих, ровно чёрные зеркала: ведь не надо было капитану месить грязь на техзоне или в резервуарном парке, не надо было трамбовать шагами плац — ходил, поигрывая широкими плечами и теннисной талией, рослый и стройный, надменно-вежливый с мужчинами, иронически-вежливый с женщинами, кавалергард из особого отдела, не хватало только шпор да шпаги на боку.
— Льет, — сообщил он и запер окно. После чего вернулся за стол, сел и снова улыбнулся. «Начинается», — угнетённо подумал Симаков. И не ошибся. Действительно, началось.
Имя-отчество он отлично знал. И Симаков знал, что он знает. И понял: намёк на то, что Зимин вполне оценил дерзкую выходку и не собирается оставлять её без внимания. Это было неприятно.
«Чего я, в самом деле… — кисло решил про себя ротный. — Чего доказывать…» Пустяшный гонор тут, пожалуй, что, и правда, был ни к чему. При даже небольшом желании особисту не составляло труда испортить жизнь младшему офицеру на несколько лет вперёд, а то и на всю службу.
И Симаков убрал правую ногу с левой и, кашлянув в кулак, чуть подался вперёд, скрипнув стулом. Теперь это была поза просителя в кабинете у мецената.
И капитан улыбнулся в третий раз. Он был доволен. Укрощение строптивого оказалось кратким, точным и элегантным, как блестяще разыгранный шахматный дебют.
— Юрий Михайлович, — сказал Симаков, ещё раз откашлявшись. Зимин глубоко затянулся, сбил пепел с сигареты и покивал головою, длинными струями выпуская дым из ноздрей.
— Да-да… Юрий Михайлович, верно… да. Так вот, Юрий Михайлович, вы, очевидно, знаете, зачем я вас вызвал… Что там у вас в карауле, что за стрельба?
Нудно, запинаясь, Симаков пересказал караульную историю. Закончив, передал капитану листки, которые так и держал до сих пор в левой руке.
— Вот… это объяснительные. Часового, разводящего и начальника караула.
Зимин, держа руку с сигаретой на отлёте, пробежал глазами написанное.
— А ваш рапорт? — спросил он, поднимая взгляд, в котором уже не было напускного благодушия.
— Рапорт я пока не писал, я ведь дежурный по части, отвлекаться не имею права… Как только сменюсь, так сразу же и напишу.
Симаков, конечно, не собирался писать этот долбаный рапорт сразу после сдачи наряда — делать больше нечего… Но коли спрошено, так и припугнуть не грех, а на худой конец можно, и правда, сесть и написать, хрен с ним.
И Зимин не преминул организовать Симакову этот самый худой конец, чтоб в следующий раз был повежливее, да и просто так, для профилактики, чтоб служба мёдом не казалась.
— Угу-м… Вот и отлично. Напишите и покажите мне, чтоб в долгий ящик не откладывать. Я сразу же и завизирую… До восемнадцати ноль-ноль у вас сдача дежурства, так?.. Ну, я полагаю, часа вам хватит. Вот в девятнадцать ноль-ноль и занесите. Я буду здесь. И закончим с этим делом… Ну, а какие-то выводы у вас уже имеются?
— Так точно… Часовому — наряд вне очереди, разводящему — без увольнения… а начкар, он не мой, прапорщик с первого ТПБ, это командир должен решать.
Зимин хмыкнул.
— Вы либерал, старший лейтенант, — сказал он холодновато.
— Ну почему… — пробормотал Симаков. — Все согласно Устава… какая степень нарушения, такова и степень наказания.
— Ну, смотрите, — неожиданно миролюбиво согласился Зимин.
— Вам решить… Ладно! Будем считать, что с этим делом разобрались. Принесёте мне ваш рапорт, я свои выводы изложу отдельно.
— Разрешите идти, товарищ капитан? — встал Симаков. Зимин погасил окурок, аккуратно и тщательно, до последней искры.
— Присядьте, Юрий Михайлович. — Симаков присел, недоумевая.
— Что ещё за новости?
— У меня к вам ещё вопрос. Дело конфиденциальное, так что… понимаете, надеюсь, сами. Меня интересуют несколько бойцов вашей роты, трое, точнее говоря. Потрудитесь представить мне максимум информации о них… ваши личные наблюдения, все их документы: военные билеты… какие там ещё на них документы полагаются?
— Ну, военные билеты у них у каждого при себе, как положено… а в канцелярии — учётные, медицинские карточки… характеристики, может быть, не у всех, правда… военкоматы… знаете, кто там… Да и сами они их теряют, умышленно, конечно, потерял, мол, — и взятки гладки… и пиши новую…
— Хорошо. Тогда так. Военные билеты вы у них под каким-нибудь предлогом заберёте. Не только у них, конечно, ещё у кого-нибудь, человек так у десяти. Предлог придумайте, это несложно. Что у вас есть в роте на них, давайте всё ко мне к девятнадцати часам, вместе с вашим рапортом. А теперь — ваше мнение о них. Это ефрейтор Гусев, рядовые Раскатов и Петренко. Слушаю вас.
Симаков задумался, не замечая, как над переносицей сошлись продольные морщинки. Что сказать?.. Солдат своей роты он знал не насквозь — восемьдесят пять человек, поди-ка уследи… Конечно, кто-то был ему знаком получше. Но эти трое?..
— Гм, — неуверенно начал он и провёл пальцами по щеке, ощутив отросшую за ночь щетину. — Что сказать?.. Ничего плохого о них сказать не могу. Солдаты как солдаты. Нарушений по службе не отмечено… разве что давно, полгода назад, Петренко был обнаружен спящим на посту. Был наказан. Потом замечаний не было. Остальные двое без нарушений… нет, ничего особенного за ними не замечал.
— Да этого и не нужно, — произнёс капитан. — Замечать что-то особенное. Меня просто интересует подробная информация о них. Характер, склонности… взаимоотношения с сослуживцами. Уровень их развития. Образование. Вот такие вот вещи. Понимаете?
— Понимаю, — кивнул Симаков, хотя ничего толком не понимал. — Ну… взаимоотношения у них у всех вроде бы ровные, так конфликтов вроде не было…
Тут старший лейтенант слегка запнулся, вспомнив, что конфликты всё же были. Неделю или чуть больше тому назад ему доложили, что Раскатов сцепился с Терентьевым в столовой — из-за чего, шут их знает. Случай никчёмный, но раз дошло до ротного, надо отреагировать, иначе пришьют бездействие и безынициативность, ушей лишних много. Он вызвал Раскатова в канцелярию, потребовав объяснений. Тот, насупясь и глядя в сторону, отговорился какой-то ерундой: мол, командирский извозчик оборзел, схватил со стола их взвода тарелку с белым хлебом, утверждая, что это хлеб для автороты… ну и так далее. Симакову некогда было вникать в подобные глупости, он сделал бойцу короткое и энергичное нецензурное внушение, пообещал «вздрючить», если нечто подобное повторится, и отпустил его. После чего взял «Тетрадь индивидуальных бесед с личным составом» и записал в неё, что «проведена индивидуальная беседа с рядовым Раскатовым на предмет понимания воинского долга и дисциплины…» — это было необходимо для отмазки.
Вспомнив это, ротный на мгновение замялся, но решил, что говорить не стоит. Пустое.
— …не было. Ну, насчет уровня… Петренко — он деревенский, так что он попроще… А эти, Гусев и Раскатов, городские… вроде бы по десять классов у каждого… ну, обычные парни… не философы какие, но и не дураки… н-ну, что ещё… склонности?.. ну, какие склонности?..
Вспоминая, Симаков хмурился, почёсывал темя, сосредоточенно смотрел в край столешницы. Зимин молчал, снисходительно наблюдая, как старлей мучительно ковыляет по лингвистическому бездорожью. Глаз отмечал собравшийся складками мундир, несвежий галстук, расшатавшуюся звёздочку на просвете правого погона, торчавшую над плечом косым причудливым грибком… «Сапог», — с удовольствием подумал капитан про дежурного по части. С удовольствием потому, что себя он «сапогом» не ощущал.
— …какие склонности?.. ну, я не знаю, что вас конкретно интересует… ну, вот Гусев, например, я знаю, занимается спортом, штангой, он и сейчас в спортзал ходит, тренируется мало-помалу… вообще, хороший солдат, никаких замечаний… авторитетом пользуется…
Мотнув левой рукой, Зимин быстро глянул на часы.
— Так, — прекратил он натужное повествование. — Ну, хорошо. В общих чертах ситуация ясна. Значит, в девятнадцать ноль-ноль я вас жду с вашим рапортом и всеми — я подчёркиваю! — всеми документами на этих троих. Военные билеты вы у них сможете взять до этого времени?
— Военные билеты?.. Постараюсь… А! Раскатов в караул идёт, вот сейчас заступает. У него не возьмёшь. У остальных, Петренко и Гусева, заберу.
Зимин недовольно моргнул, бегло стукотнул пальцами по столу.
— Ладно. Тогда не надо. Потом у всех троих, после… М-м… ну, всё. Идите, и, надеюсь, понимаете? — о разговоре этом никому ни полслова. Ясно?
— Так точно, — сказал Симаков, вставая. — Разрешите идти?